Текст книги "Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)"
Автор книги: Митицуна-но хаха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
На следующий день, в полдень, в отцовский дом мне принесли письмо Канэиэ.
«Я думал поехать встретить тебя, – было написано в нем, – но поскольку ты путешествовала под присмотром, я решил, что это лишнее. В своем ли ты обычном доме? Я сразу приеду к тебе».
Дамы мои торопили меня:
– Скорее, скорее!
Едва мы приехали к себе, вскоре показался и Канэиэ.
Видимо, даже его тронули воспоминания далекой старины. Но наутро Канэиэ уехал, сказав, что приближается банкет по случаю окончания соревнований по борьбе. Его объяснения вполне заслуживали доверия, но мне сделалось грустно, как и всякий раз, когда я слышала его слова:
– Теперь мне нужно опять…
Восьмая луна начнется с завтрашнего дня, сегодня исполнилось четыре дня, как у Канэиэ обычное религиозное воздержание. Ко мне он показывался всего два раза. Состязание по борьбе завершилось, я слышала, что он совершает паломничество в очень дальний горный храм. От него не было ни звука уже дня три-четыре, пока, наконец, в один очень дождливый день не принесли письмо: «Я слышал, что, когда человек живет в таких тоскливых горах, то некоторые его навещают. А другие говорят, что если бывает иначе, то на душе печаль». Я ответила: «Я знаю лишь, что о том же думала еще раньше, чем те, кто сказал тебе об этом. Ты думаешь, роса сегодня утром – это не следы разлуки на ресницах, поэтому и не захочешь увидеть, „как сгустились чужие облака“».
От него тут же опять пришло письмо.
Прошло всего три дня, и вечером я увидела самого Канэиэ, который показался со словами:
– Сегодня вернулся!
Я была не в состоянии гадать, что опять случилось и какое у него настроение, я сидела с холодным лицом и была безразлична к Канэиэ, даже без особой с его стороны вины; он тогда приезжал ко мне всего раз в семь или восемь дней.
В конце девятой луны небо было очень волнующим. Подряд вчера и сегодня дул холодный ветер, сыпал мелкий осенний дождик, навевая трогательные воспоминания. Когда я посмотрела на дальние горы, они были словно покрыты лазурью и выглядели при этом так, «будто там идет град».
– Хорошо бы, – говорила я, – отправиться куда-нибудь на паломничество, любуясь по дороге этими красивыми полями.
Мои дамы сейчас же откликнулись:
– Действительно, как бы это было прекрасно! Давайте отправимся в Хассэ, только на этот раз потихоньку ото всех.
Но я уныло добавила:
– Давайте сначала посмотрим, к каким результатам привело нас прошлое паломничество в Исияма, а уж весной съездим в Хассэ. Думаю, что моя горькая жизнь еще продлится до тех пор.
Ведь было время:
Рукава мои
От горьких мыслей намокали.
Теперь я мокну
Лишь от осеннего дождя.
Это была пора, когда вся моя жизнь казалась мне совершенно бессмысленной. И так, от рассвета до сумерек, прошло двадцать дней. С рассветом я вставала, когда темнело – ложилась; настроенная очень неуверенно, каждый раз думала, что сегодняшний день опять не принесет мне ничего нового.
Однажды утром я выглянула наружу, на крышах ярко белел иней. Мальчишки в ночных халатах выбежали, очень радостные, и кричали:
– Давайте сотворим заклинание от обморожения!
– Ой, как холодно! Этот иней лучше всякого снега! – закрыв рты рукавами, в таком виде стали просить меня, как хозяйку. Мне очень странно было слышать их бормотание.
Десятая луна тоже прошла в постоянной тоске от чувства одиночества.
В одиннадцатую луну было то же самое. Двадцатого числа появился Канэиэ, а потом он не показывался больше двадцати дней. Раза два только были от него письма. И хотя душа моя не успокоилась, я уже устала от мыслей, у меня кончились душевные силы… А тут от Канэиэ принесли удивительно теплое письмо, где в числе прочего было написано: «Четыре дня у меня тянулось религиозное воздержание. Теперь я думаю, что сегодня буду у тебя». Это было в шестнадцатый день заключительной луны.
Немного погодя все небо вдруг нахмурилось, пошел дождь. Я выглянула наружу и подумала, что вряд ли он рискнет теперь выехать: все вокруг потемнело, казалось, наступает ночь. Дождь лил и лил, и мне казалось, что скорее всего он станет помехой для Канэиэ… И в то же время я вспоминала старые времена, когда такой дождь не мешал ему… Заливаясь слезами, переполненная чувствами, отправила я к нему посыльного, написав стихотворение:
И когда я ждала, что посыльный вот-вот прибудет обратно, за южной стеной дома, где ставни были закрыты, кто-то как будто появился. Домашние еще ничего не могли знать, только мне показалось, будто что-то изменилось, и вдруг распахнулась дверь в спальню и вошел Канэиэ. Ливень был в самом разгаре, поэтому звуков было не слышно. Только теперь я услышала громкие голоса:
– Скорее вводи экипаж!
– Хотя ты и сердишься на меня годы и месяцы, – говорил мне между тем Канэиэ, – но за сегодняшний мой приход, я думаю, ты мне должна все простить. Дело в том, что завтра другое направление для меня будет запретным, а послезавтра у меня начинается религиозное воздержание, так что некоторое время я не смогу приходить, – утешал он меня.
Я подумала, что мой посыльный разминулся с ним и испытала облегчение. Ночью дождь не кончился, и Канэиэ вернулся к себе, сказав на прощание:
– Вечером приеду опять.
Поскольку другое направление ему было запрещено, я ожидала, что он выполнит свое обещание, но Канэиэ так и не показался.
«Прошлой ночью у меня были гости, а потом было уже поздно, и я не поехал к тебе, а вместо этого читал сутры. Видимо, ты думаешь обо мне как обычно», – писал он назавтра.
После моего затворничества в горах меня прозвали Амагаэру – Дождевою лягушкой – или по-другому – «Монахиня вернулась», я так отвечала на это письмо: «Уж коли не ко мне, так куда же мог поехать ты еще – то направленье было для тебя запретным...
И боги
Листьев подорожника
Не помогли.
Лягушка понадеялась
На обещанье».
При таких обстоятельствах тянулись дни, пока не наступил конец месяца.
Мне говорили, что в ненавистном мне месте Канэиэ бывает каждую ночь, поэтому на душе у меня не было покоя. Так проходило время, и настала пора Изгнания демона[59]59
Пора Изгнания демона – время исполнения предновогодних обрядов.
[Закрыть]. Все вокруг перестали думать о гадком, дурном; люди – дети и взрослые – кругом громко кричали:
– Черти, вон! Черти, вон!
Только я молча смотрела и слушала их. Все выглядело так, будто и в этом году все с удовольствием все это проделывают. Кто-то сказал, что идет сильный снег. Пусть в конце года не останется никаких горьких раздумий – все растают как снег.
Книга третья
Итак, снова наступил Новый год, называется Тэнряку третий[1]1
Год Тэнряку третий – 19 января 972 г.-7 января 973 г.
[Закрыть]. В этом году тоже будут и радости, и горести, думала я, но начался год с того, что мой сын впервые отправился ко двору в парадном одеянии. Когда я увидела, как, спустившись в садик, учтиво приветствовал меня, от гордости за него я чуть не прослезилась. Хорошо было бы посмотреть, как он с сегодняшнего вечера отправляет службу, но я не могла этого сделать, потому что у меня должно было начаться осквернение. Про себя я думала: «Люди в свете так недобры…» – и снова в мыслях возвращалась к себе самой. Мне думалось: «Что бы отвратительного ни натворил Канэиэ в нынешнем году, я, наверно, не буду на него сердиться», – и от этой мысли легко становилось у меня на душе.
Третьего числа отмечали совершеннолетие государя; все шумели. Миновало и седьмое число, была процессия Белых коней[2]2
Процессия Белых коней проводилась при дворе в 7-й день Нового года, когда перед взором императора одного за другим проводили 21 белого коня. Благожелательный новогодний обряд, цель которого – обретение долголетия.
[Закрыть], но я неважно себя чувствовала и не пошла на нее.
Канэиэ, который показался у меня только восьмого числа, наутро уехал, сказав на прощание:
– Сейчас удивительно много разных празднеств, за которыми нужно присматривать.
Один человек из его свиты, покуда он некоторое время отдыхал здесь (Канэиэ был у меня), написал стихотворение и передал его моим дамам:
Эта крышка от ведра
Из Симоцукэ
Не годится никуда —
Хоть на зеркало похожа,
Только ничего не отражает.
Дамы положили на эту крышку сакэ[3]3
Сакэ – японская рисовая водка.
[Закрыть] и фруктов, а в глиняный сосуд положили записку с ответным стихотворением:
Посмотрите на крышку,
Что посылаем Вам,
И не отчаивайтесь сразу —
Хотите видеть чей-то образ,
Так выпейте сакэ.
Из-за своего трудного состояния я даже не участвовала в том праздничном переполохе, который устраивали все кругом, и так прошло двадцать седьмое число. Четырнадцатого числа Канэиэ прислал мне свое старое платье и передал: «Это надо переделать». Поскольку он велел сказать мне: «Надеть это я должен в такой-то день», – я и не думала спешить, но когда наутро пришел посыльный и поторопил: «Скорее!» – я передала с ним такое стихотворение:
Боюсь, работа будет долгой.
А если станешь надевать
Все то же платье,
Быть может, к нам былое возвратится.
Уж лучше отошлю нетронутым шитье!
После этого я не написала ему ни строчки, пока не сделала всю работу.
– Сшито неплохо, – заметил Канэиэ, – одно плохо, что делала ты эту работу неохотно.
Я в раздражении послала ему стихотворение:
В волнении шуметь
И торопить
Того, кто стар,
Не нужно было —
Ни это платье, ни меня.
После этого не слышно было, чтобы от Канэиэ прибыл посыльный.
Двадцать третьего числа, когда еще не были подняты шторы, одна из моих дам встала с постели и толчком открыла дверь.
– Оказывается, выпал снег! – воскликнула она, и тут я услышала первую песню камышевки. Однако чувствовала я себя слишком старой и даже не подумала сложить обычное для такого случая стихотворение.
Был посыльный, сказавший, что двадцать пятого Канэиэ назначили старшим советником Я подумала тогда, что для меня это означает еще больше ограничений, и людей, которые подходили ко мне с поздравлениями, я воспринимала, как желающих пошутить, и совсем не испытывала радости. Только наш сын ничего не говорил, но в душе был очень доволен.
На другой день от Канэиэ принесли записку: «Почему ты не спросишь меня: как твое настроение? Из-за этого для меня и радость не в радость».
В последний день года принесли еще письмо: «Что с тобою случилось? Я сейчас очень занят. Почему от тебя нет ни звука? Ты бессердечна». Так в результате моего молчания между нами возникла взаимная неприязнь. Я подумала, что и сегодня не могу ожидать к себе его самого, и послала ему короткий ответ: «Ты постоянно занят докладами государю и совсем не имеешь свободного времени, поэтому нам и не встретиться».
Хоть я и оказалась права, но теперь уже не брала этого в голову и успокоилась совсем.
Однажды вечером, после того, как я уже легла в постель и стала засыпать, в ворота застучали, громко зашумели; мои слуги переполошились, ворота тут же открыли, после чего я, несколько встревоженная, увидела в проеме боковой двери Канэиэ:
– Живо, открой! Скорее!
Дамы, которые были возле меня, все выглядели по-домашнему: они разбежались и попрятались. Видно было уже плохо, я подползла на коленях и открыла дверь:
«Редко ходишь ты сюда, туго ходят двери в петлях», – вспомнила старые стихи, и он закончил:
«Когда бы приходил я только в эти двери, не запирались бы они».
Перед самым рассветом было слышно, как в соснах бушует ветер. Я слушала бурю и думала, что, когда встречала рассветы одна, не слыхала подобных звуков – видно, этим я была обязана покровительству будд и богов.
Наутро наступила вторая луна. Шел тихий дождь. Даже после того, как мы подняли ставни, Канэиэ не обнаружил обычного нетерпения, – может быть, из-за дождя у него не было желания уезжать. Однако мне и в голову не пришло, что он останется у меня надолго. Через некоторое время Канэиэ спросил:
– Не прибыли ль там сопровождающие?
Когда он вышел после сна, то был одет неофициально, в мягкие одежды и накрахмаленную однослойную мантию, свободно подхваченную поясом. Как только Канэиэ показался, мои дамы изъявили готовность услужить:
– Изволите покушать?
– Я никогда здесь не завтракаю, зачем же теперь-то, зачем? – добродушно ответил он и добавил:
– Подайте меч!
Сын взял меч и, выйдя на галерею, с поклоном протянул его отцу, опустившись на одно колено.
– Смотри, как неряшливо они сожгли сухую траву![4]4
Речь идет о слугах, которые выжигали весной прошлогоднюю траву.
[Закрыть] – сказал мне Канэиэ. Вскоре прибыл экипаж с натянутым на нем кожаным пологом от дождя, мужчины из свиты легко подняли оглобли, Канэиэ вошел внутрь. Он опустил нижние занавески и выехал через средние ворота. Крики его передовых гонцов я слушала с чувством зависти к соперницам.
Целыми днями дул сильный ветер, и из-за него мы не поднимали шторы с южной стороны, а сегодня я выглянула наружу и заметила, что после затяжных дождей сад приобрел несколько запущенный вид, а местами в нем зазеленела трава. Это смотрелось очаровательно. К полудню снова поднялся ветер, на этот раз с противоположного направления, и небо начало проясняться. С каким-то странным чувством я всматривалась в темноту до тех пор, пока не стало совсем темно.
Ночью третьего числа пошел снег, навалил сугробы толщиной в три или четыре суна[5]5
Сун – 3,03 см.
[Закрыть] и идет до сих пор. Я подняла шторы и выглянула наружу. Тут и там слышались возгласы:
– Ну и холодина!
Дул сильный ветер. Мир казался исполненным чарующей печальной прелести.
После этого погода прояснилась и около восьмого числа я отправилась к своему отцу, скитальцу по уездам. Приехало много родни, молодые женщины играли на тринадцатиструнном кото и на бива[6]6
Кото – музыкальный инструмент китайского происхождения, род арфы. Бива – четырехструнный музыкальный инструмент.
[Закрыть], очень слаженными голосами пели и до самой темноты весело смеялись. Наутро, когда гости вернулись по домам, я почувствовала себя свободно.
Только что прочла письмо от Канэиэ: «У меня очень долго продолжалось религиозное затворничество, потом были дела, связанные с новой должностью. Очень хочу быть у тебя сегодня». Письмо было очень душевным. Я отослала ответ, потому что была отрезана от мира и не думала, что он действительно озабочен тем, чтобы навестить меня, однако в час Лошади, когда я совершенно не была к этому готова, послышались громкие голоса:
– Пожаловал, пожаловал!
Я изрядно разнервничалась и, когда Канэиэ вошел, сделалась сама не своя, и лишь после того, как он сел напротив меня, я справилась со своими чувствами.
Через некоторое время принесли столик с яствами, Канэиэ немного поел, а когда ему показалось, что стало смеркаться, он принялся аккуратно одеваться со словами:
– Завтра праздник в храме Касуга[7]7
Праздник в святилище Касуга в 972 г. отмечался в 10-й день второй луны.
[Закрыть], надо будет выносить подношения богам.
Передовых было много; издавая предостерегающие выкрики, они отправились со двора. Откуда ни возьмись, собрались мои дамы и принялись судачить о достойных сожаления вещах:
– Жаль, что господин изволил наблюдать нас в таком неприглядном виде!
А я думала, что он видел куда более неприглядные вещи, и это сделало его чувства ко мне еще более неприязненными.
Не знаю, по какой причине, но погода в эту пору казалась особенно холодной. Ночью луна была светлая. Двенадцатого числа повалил снег, принесенный сильным ветром. Примерно с часа Лошади пошел дождь; дождь был мелкий и неторопливый, и мир казался таким печальным… До сегодняшнего дня от Канэиэ не было ни звука, и у меня вновь появились подозрения, но потом я вспомнила, что начиная с этого дня он, вроде бы, должен соблюдать религиозное воздержание, и немного успокоилась.
Семнадцатого числа шел мелкий дождь, я думала о том, что для Канэиэ мое направление запретно, и мир казался мне все более унылым. Пришло письмо от закононаставника, который в позапрошлом году в молельном зале храма Исияма грустными ночами весьма проникновенно читал дхарани[8]8
Дхарани (санскр.) – буддийские эзотерические фразы, выражающие таинства вселенной.
[Закрыть]. На мои расспросы он тогда ответил:
– Я затворился в горах в прошлом году. Взял обет не есть того, что убито.
– Молитесь, наставник! – сказала я ему.
В письме от этого закононаставника было сказано: «В ночь на пятнадцатое число мне приснился сон. Будто в рукавах Вы изволите держать луну и солнце. Потом я вижу, что луну Вы попираете ногой, а солнце изволили прижать к груди. Попросите, пожалуйста, растолковать Вам этот сон».
Я засомневалась, полагая, что покажусь очень глупой, когда стану его рассказывать, но потом ко мне зашел толкователь снов, и я спросила его, как бы говоря о другой женщине. Он был потрясен добрым предзнаменованием:
– Кто же она такая?! В дальнейшем она будет близка к августейшему дому, станет заниматься делами государственного управления, как сама того пожелает.
Выслушав его толкование, я решила: «Так-то оно так. Толкование сна, видимо, верное, только внушает сомнения тот монах, который рассказал этот сон. По секрету говоря, очень непохоже на то, что творится на самом деле».
Однако после этого одна дама рассказала мне:
– Вижу я во сне, будто ворота к Вашей усадьбе покоятся на четырех опорах. Такой сон означает, что из этой усадьбы выходит наружу министр или другой такой же вельможа. Когда я рассказала его толкователю, он ответил, что сейчас поговаривают, будто наш господин станет скоро министром. Но что мой сон не об этом, но о будущем вельможе.
К тому же, позавчера ночью мне самой привиделся сон, будто бы какой-то мужчина на ступне моей правой ноги жирно пишет иероглиф «ворота». Удивленная этим, я будто бы отдернула ногу. Когда же обо всем увиденном я спросила знатока, он мне отвечал
– Это сновидение было то же, что и прежние.
Его толкование также показалось мне нелепым, и я посчитала его неправильным. «Однако наша семья не такова, чтобы считать подобное совершенно невозможным[9]9
«Однако наша семья не такова» – указание на высокое положение Канэиэ и его ближайших родственников (ветвь «Регентов и канцлеров» рода Фудзивара).
[Закрыть], – думала я в глубине души, – и единственный мой сын мог бы встретиться с таким нежданным счастьем».
Все так, но, судя по происходящему ныне, будущее видится мне печальным, да и ребенок у меня всего только один. Год за годом я ездила то в один, то в другой храм на поклонение и взывала в молитвах о рождении другого ребенка… Теперь уже я вошла в тот возраст, когда молиться о рождении детей уже поздно, и стала думать о том, чтобы взять на воспитание девочку из хорошей семьи, которая могла бы и с сыном единственным моим поговорить, и мне быть утешением на исходе жизни. В последний месяц эта тема стала все больше занимать меня, почему я и беседовала о ней то с одной дамой, то с другой, пока однажды мне посоветовали:
– Поговаривали, что господин одно время ездил к дочери покойного ныне советника Гэнсайсё Канэтада[10]10
Минамото Канэтада – внук императора Одзэй.
[Закрыть], и у нее родилась очень миловидная девочка. Если Вам все равно, может быть, Вы возьмете на воспитание эту девочку? Сейчас они живут у старшего брата той женщины, которого зовут Дзэндзи-но кими, у подножия горы Сига.
– Да-да, было такое дело. Это потомок покойного ныне экс-императора Ёдзэй. Когда дочь еще носила траур по умершему советнику, Канэиэ услышал об этом обычные разговоры, стал ее навещать, и тогда между ними что-то было. Канэиэ тогда поддался своему увлечению, а женщина ничего особенного собою не представляла и, кроме того, была уже немолодою, поэтому не особенно полагалась на слова Канэиэ.
Однако она не отвечала на запросы, и потому Канэиэ сам дважды запрашивал ее и почему-то возвращался домой с женским платьем хитоэ[11]11
Хитоэ – разновидность летнего (без подкладки) кимоно.
[Закрыть]. Было еще что-то такое, да я позабыла. После какого-то случая он послал ей стихотворение:
Не думаешь ли ты,
Что травяная та подушка,
Когда я спал,
Заставу переехав,
Случайна для меня?
Ее ответы ничего особенного не представляли:
Та мимолетна ночь.
Подушке из травы
И сну в пути
Не знаю равных
До сих пор!
Над этим стихотворением мы посмеялись вместе с Канэиэ:
– И что поразительно – кругом тут путешествия!
После того особо примечательного ничего не было; на какое-то из его посланий дама ответила так:
От росы, что ложится
Подряд, ночь за ночью,
Все мокнут мои рукава.
Их не высушил даже
Горячий огонь моих мыслей.
И прочее было в таком же духе. Постепенно они охладели друг к другу. Как-то позднее я спросила у Канэиэ, что было дальше.
– Потом случилось, что там родилась девочка, – сказал он, – говорили, что от меня. Может быть. Ты что, хочешь взять ее сюда жить?
Тогда я попросила узнать об этом ребенке, и оказалось, что девочке, которая даже не знала своего отца, теперь лет двенадцать-тринадцать. А ее мать, неотлучно живущая лишь с этой девочкой у Восточного склона Сига[12]12
Сига – название местности в провинции Оми (совр. префектура Сэтцу).
[Закрыть], у подножия горы, целыми днями видит перед собою озеро, а позади себя – гору Сига. И в таком невыразимо тоскливом месте она проводит все свое время. Памятуя о собственной несчастной доле, я, о чем бы мне ни доводилось говорить, в первую очередь думала о бесцветной жизни у горы Сига.
У той дамы был брат от другой матери, он состоял закононаставником в столице. Дама, которая с самого начала рассказала мне о девочке, познакомилась с ним, потом пригласила к себе и побеседовала.
– Почему же? – сказал он. – Я думаю, что это очень хорошее дело. Прежде всего, то, что она живет, не обременяя свою мать заботами, делает ее жизнь весьма неустойчивой, так что теперь все стали думать, что лучше всего будет, если она примет постриг. Теперь она уже несколько месяцев живет в соответствующем месте и готовится изменить свой облик – стать монахиней.
На следующий же день этот человек поехал в горы. Он и сестра были рождены разными матерями и никогда не были особенно близки, так что женщина удивилась, что брат проделал к ней такой дальний путь.
– Ты по какому-нибудь делу? – спросила она, и тогда он рассказал ей о причине, что привела его к ней. Сначала женщина ничего не отвечала, глубоко задумавшись и заливаясь горькими слезами. Потом успокоилась и ответила:
– Я ведь уже решила остаток своей жизни провести в уединении, но теперь подумала, что слишком жестоко было бы удерживать подле себя ребенка. Прямо не знаю, как быть. Пусть уж все будет так, как ты решишь.
На следующий день человек тот вернулся в столицу и сказал мне:
– Так-то и так-то.
Я была довольна сверх ожидания. Видимо, между мною и девочкой была связь в прежней жизни. Глубоко тронутый моими чувствами законоучитель посоветовал мне:
– Тогда Вам нужно немедленно написать туда письмо.
– Конечно! – отвечала я и написала: «Хотя я много лет не давала о себе знать, я получала о Вас сведения разными способами и хочу надеяться, что для Вас не будет неясности, кто я такая. Может быть, моя просьба покажется Вам странной, но, когда я поведала о своей неизбывной печали своему другу-священнослужителю, он изволил рассказать о ней Вам, и я с радостью узнала, что Вы весьма благосклонно отнеслись к моей просьбе. Моя просьба могла бы показаться Вам бесцеремонной, но мне передали о Вашем намерении посвятить дочь в монахини, и я сочла, что Вы могли бы отпустить ее ко мне».
Ответ был на следующий день. «С радостью», – писала та женщина, давая мне свое разрешение. В письме был описан и разговор с братом. Но прежде очень печально рассказывалось о материнских думах и чувствах. Написав обо всем, в конце письма женщина добавляла: «Я пишу, словно в тумане, кисть моя временами останавливается, и письмо мое, возможно, будет трудно разобрать». «Вот уж действительно», – думала я, читая написанное.
После этого я написала второе письмо и условилась обо всем. Тот священнослужитель с товарищами поехал за девочкой и привез ее в столицу. Мне было грустно думать, что она уезжает из храма совсем одна. Разве это легко? Потом мне пришло на ум, что мать и дочь, может быть, думают, будто в моем доме отец будет больше, чем прежде, заботиться о девочке… Тут они ошибаются: здесь будет примерно то же самое. Однако как бы там ни было, соглашение достигнуто, и передумывать уже не годится.
– Ныне девятнадцатое число – благоприятный день, – установили прорицатели, и мы назначили на этот день встречу девочки. Тайно, в сопровождении четверых верховых на конях и множества низших слуг, выехала со двора повозка с плетеным верхом, очень чистая. В повозке впереди сидел таю, а позади него – та дама, которая впервые рассказала мне об этой девочке.
Сегодня пришло редкое теперь сообщение – письмо от Канэиэ: «Похоже, он приедет. Плохо, что получается такое совпадение, – сказала я сыну, – поезжай-ка побыстрее. Некоторое время мы не покажем ему, что девочка здесь. Пускай все идет своим чередом». Так я было решила, но без толку. Канэиэ прибыл первым, и не успела я придумать, что ему сказать, как вернулся сын.
– Куда это ездил таю? – спросил отец, и мальчику пришлось и так и сяк изворачиваться, отвечая ему.
Несколько дней я была озабочена тем, как Канэиэ отнесется к моему поступку, и наконец открылась ему:
– Мне теперь часто тоскливо, и я взяла ребенка, брошенного его отцом.
– Надо посмотреть. Чей же это ребенок? А может быть, я стал слишком старым теперь, и ты ищешь себе молодого, а меня думаешь гнать прочь?!
Мне это показалось очень забавным:
– Тогда, может быть, тебе показать его… Может, и ты станешь считать этого ребенка своим? – спросила я, и он воскликнул
– Очень хорошо! Так и сделаем. Давай-давай!
Я уже давно сильно волновалась, и после этих его слов позвала девочку.
Она оказалась против тех лет, о которых я слышала, – сущий младенец. Ее подозвали поближе, и она остановилась, когда ей сказали: «Стой!». Ростом девочка оказалась не больше четырех сяку[13]13
Сяку – 30,3 см.
[Закрыть], волосы ее ниспадали вниз, по краю они казались подрезанными и были всего на четыре сун короче ее собственного роста. Она была очень миловидна, с очень славной головкой и весьма изысканной фигуркой.
Канэиэ, увидев ее, обратился ко мне:
– Очаровательна. Прелестный ребенок. Чья же она? Ну, скажи, скажи!
Видя, что стыдиться тут не приходится, я решила признаться ему во всем:
– Значит, ты нашел, что она прелестна? Тогда слушай, – начала я, а он все больше подгонял меня.
– Как ты нетерпелив, – продолжала я, – уж не твой ли это ребенок?!
Он был поражен:
– Как это, как? Откуда?!
– Да вот так.
– Совершенно удивительно! Я слышал, что теперь та женщина оскудела, но не знал, где она живет. Я не видел дочь до сих пор, – пока она не стала вот такой! – и Канэиэ разрыдался.
Девочка не знала, что и подумать, она лежала ничком и плакала. Люди, которые видели это, глубоко тронутые, как в старинных повествованиях, плакали все до одного.
Канэиэ много раз вытирал слезы рукавами своего одинарного одеяния и приговаривал:
– Вот неожиданность! Я уже стал раздумывать, приезжать или не приезжать сюда, а здесь вдруг такое дело. А, поедем со мной! – принялся он шутить, и до поздней ночи все то плакали, то смеялись, едва уснули.
Наутро, собираясь уезжать, он позвал девочку, посмотрел на нее и снова нашел ее прелестной.
– Теперь я ее заберу! Как только подадут экипаж, сразу садись! – смеялся Канэиэ, и с тем уехал. Позже, когда он присылал письма, он обязательно спрашивал: «Как там маленький человечек?». Писал часто…
Ночью двадцать пятого числа, когда сумерки уже сгустились, послышались громкие голоса. Случился пожар. Услышав шум совсем близко, я поняла, что горит у неприятной для меня женщины. Я слышала, что двадцать пятого и двадцать шестого числа у Канэиэ обычное религиозное воздержание, но от него была записка: «Просовываю ее из-под дверей», – очень подробная. Я подумала: «Удивительно, что дожила до этого только теперь».
Двадцать седьмого мое направление было для него запретным. Двадцать восьмого числа около часа Барана раздались крики:
– Дорогу, дорогу!
Увидев, как открылись центральные ворота и в них въехал экипаж, я подняла шторы, нижние занавески заткнула слева и справа. Видно было, как множество передовых закрепляло оглобли. Когда экипаж приблизили к месту, где они закрепляются, Канэиэ сошел на землю и появился из-под алых слив, которые как раз были в самом цвету. Он был похож на них.
– Как интересно! – воскликнул он, поднимаясь в помещения.
Когда Канэиэ проверил следующий день, оказалось, что будет запретным южное направление.
– Почему тогда ты не рассказала мне обо всем? – спросил он.
– А как бы ты поступил, если бы узнал правду?
– Пожалуй, уехал бы.
– Теперь надо хорошенько знать, что у тебя на душе. – После этого мы оба замолчали.
Я размышляла над тем, что девочку нужно учить каллиграфии и стихосложению, но здесь, как мне думалось, достаточно будет моих наставлений.
Плохо, если она не оправдает ожиданий. Теперь пусть вместе с другими девочками пройдет церемонию первого надевания шлейфа, – наставлял меня Канэиэ, пока не смерклось. Уезжая от меня, он на прощание громко произнес:
– Теперь я еду к экс-императору! Это направление подходит.
В последнее время вид у неба улучшился, мало-помалу прояснилось. Не слишком теплый и не слишком холодный ветер навевал аромат сливы, соблазнял на песни камышевку. На разные лады орали петухи. Воробьи, свивающие гнезда на крышах домов, сновали туда и обратно под черепицей. Освободившись из зимнего плена, показала лицо трава в садике.
В первый день дополнительной второй луны моросил дождь. После этого небо было ясным.
Я думала, что третьего числа мое направление было открытым для Канэиэ, но ничего о нем не услышала. В таких же, как и ранее, грустных размышлениях провела я весь день до вечера четвертого числа, а во сне сторожила звуки, и вдруг среди ночи раздался большой шум из-за пожара. Слышно было, что горит поблизости, но я, обеспокоенная своими мыслями, не могла подняться. И тут ко мне с разных сторон стали приходить люди, прежде этого не делавшие. Пришлось встать, выйти наружу и отвечать на их вопросы:
– Кажется, огонь утихает.
Когда стало светать, я вошла в помещение и снова легла, и вдруг заслышала, что перед воротами остановились скороходы. С удивлением я услыхала:
– Господин приехал!
Поскольку светильники были уже погашены, при входе в дом было темно, и Канэиэ произнес:
– Как темно! Видно, огонь погасили, потому что стало светло от пожара? У меня было ощущение, что горело поблизости, и я приехал. Может быть, теперь мне вернуться?
Наконец он лег в постель.
– Я еще с той ночи думал к тебе приехать, но моя свита вся разъехалась, и я ничего не мог сделать. Если бы это было прежде, я вскочил бы на коня и один прискакал, а теперь что за человек я стал? Что должно произойти, чтобы я появился?! С такими думами я и уснул, и вдруг этот гвалт – просто удивительно. Я поражен, – делился Канэиэ своими мыслями.
Рано утром он ушел от меня, сказав, что на улице, видимо, «странным покажется экипаж».
Шестого и седьмого, как я слышала, у него было воздержание. Восьмого числа шел дождь. Ночью было слышно, как он стучит по мху, покрывающему камни. Десятого я пошла поклониться в святилище Камо. Я пошла с удовольствием, после того, как одна приятельница предложила:
– Потихоньку сходим туда вместе.
Я всегда испытывала в этом месте редкостное чувство, и сегодня пребывание здесь подняло у меня настроение.
Тому, кто видит, как крестьяне жнут в поле, кажется, что они двигаются там просто так. Как и прежде, когда мы достигли Китано, то увидели на болоте женщин и детей, собиравших травы. Внезапно я вспомнила стихотворение о том, что не боятся замочить в дождевой воде ни подолы, ни шлейфы лишь те, кто задумал собирать болотные травы… Презанимательный вид открылся, когда мы огибали холм Фунаока
Домой я вернулась с наступлением темноты. Только легла спать, как раздался сильный стук в ворота. Совершенно сбитая с толку, я пробудилась и неожиданно увидела рядом Канэиэ. Демон подозрительности говорил мне, что он попусту приехал в другой дом, поблизости от моего, и, возвращаясь, решил навестить меня. Но лицо у него оставалось беззаботным. Я же не смогла быть с ним совершенно непринужденной… А там и рассвело. Назавтра Канэиэ уехал, едва только поднялось солнце. Так прошло пять или шесть дней.
