Текст книги "Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)"

Автор книги: Митицуна-но хаха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Когда стало светать, я выглянула наружу и увидела, что с востока подул легкий ветерок и поднимается легкий туман; другой берег реки выглядит написанным на картине. Вдалеке было видно, как у реки пасется табун лошадей. Это будило глубокие чувства. А потом я вдруг подумала о своем сыне, которого оставила дома, чтобы не ехать вдвоем и не привлекать тем самым к себе внимание. Я думала, как бы мне хотелось умереть, но при одной только мысли о связывающих нас узах меня охватило чувство любви и жалости. И я плакала, пока не иссякли слезы.

Среди мужчин начались разговоры:

– Отсюда же близко! Давайте съездим посмотреть долину Сакунадани.

– Я слышал, что там, у горловины долины, течение очень опасное. Лучше не надо.

Слушая такие разговоры, я думала, хорошо бы меня затянуло тем течением – вроде, как и не по своей воле.

Всем этим я была настолько поглощена, что ничего не хотела есть.

– Здесь у пруда за храмом растет трава названием сибуки[33]33
  Сибуки – по-видимому, имеется в виду японский щавель гисигиси (Rumex Japonicus).


[Закрыть], – сказали мне, – сходите и принесите ее.

Я принесла. В коробочке для еды я примешивала ее к нарезанным ломтикам мандаринов, и это казалось мне очень вкусным.

И вот однажды наступила очередная ночь. В храме я произнесла все молитвы, потом до рассвета проплакала, а перед самой утренней зарей немного задремала. И привиделся мне сон, будто монах, которого я считаю настоятелем этого храма, принес в черпаке воду и льет ее мне на правое колено. Внезапно пробудившись, я решила, что сподобилась лицезреть Будду. А потом была больше прежнего поражена печалью.

Когда мне показалось, что стало светать, я сейчас же выехала из храма. Было еще совсем темно, но поверхность воды на озере уже выглядела белесой. Всех нас было человек двадцать, и я очень беспокоилась из-за того, что, как мне казалось, судно, на котором мы должны были плыть, слишком мало для нас. Священнослужитель, который зажигал для меня факелы, вышел на берег проводить меня. И хотя он просто вышел для проводов, выглядел он очень грустным.

Видимо, он раздумывал о чем-то печальном. Мужчины, сопровождавшие меня, крикнули ему:

– Будем здесь в следующем году, в седьмую луну!

– Да будет так, – отвечал он, и его силуэт виделся еще издалека, пробуждая грустное настроение.

Я посмотрела на небо: месяц был очень узким, отблески от него отражались на поверхности озера. Подул ветерок, будоража воду, с плеском поднимая волны. Молодые мужчины запели песню «Голос твой сделался тонким, и исхудало лицо», – и когда я услышала ее, у меня как зерна посыпались слезы.

Мы шли на веслах сквозь камыши, издалека наблюдая за мысами Икагасаки и Ямабукиносаки. Еще никого не увидев на пути, мы уже издалека услышали плеск воды от руля и негромкую песню с приближавшейся лодки. Проплывая мимо, мы спросили тех, кто плыл в лодке:

– Куда вы?

– Мы в Исияма, плывем встретить людей, – ответили оттуда весьма приятным голосом. – Наша лодка отправилась с опозданием и судно уже ушло оттуда, так что в пути мы разминулись.

Мы остановили лодку и часть моих спутников перешла в нее. Гребцы продолжали напевать свои любимые песни.

Когда мы проплывали под мостом Сэта, уже совсем рассвело. Беспорядочно перелетали с места на место кулики. Мириады предметов своим очарованием вызывали во мне беспричинную грусть.

И вот, когда мы приплыли к нужному нам берегу бухты, навстречу нам туда уже прибыл экипаж. В столицу мы вернулись около часа Змеи.

Кто-то собрал всех моих служанок. Они сказали мне:

– Тут была такая суматоха, будто Вы уехали в неведомые края. И я отвечала:

– Вы говорите приятные вещи. Действительно, я такова, что вполне еще могу вызвать суматоху!

При дворе наступило время проводить встречи по борьбе. Сын мой захотел участвовать в них, я его снарядила как надо и отправила. Сначала он явился к отцу засвидетельствовать почтение, дальше они поехали в одном экипаже. А вечером сын вернулся домой в сопровождении тамошнего прислужника. Я расстроилась, потому что считала, что Канэиэ должен был привести мальчика сам.

На следующий день сын, как и вчера, снова отправился на состязания, но отец уделил ему мало внимания и вечером отослал обратно домой, распорядившись:

– Кто-нибудь из ведомства! Когда все окончится, проводите его домой!

Сам он уехал раньше. Я чувствовала, как этим огорчен мальчик: он рассчитывал, что вернется домой вместе с отцом, и теперь не знал, что делать дальше. Сама я чувствовала себя разбитой на части.

И вот настала восьмая луна. Вечером второго числа, при светильниках, внезапно появился Канэиэ. К моему удивлению, он произнес:

– Вели крепко запереть ворота: завтра мы в затворничестве[34]34
  Затворничество – религиозные запреты, соблюдение которых не позволяет общения с посторонними.


[Закрыть].

Я сделалась совершенно вне себя. Мои дамы собрались вокруг; они сгрудились, и с их стороны до моих ушей доносилось:

– Спокойнее! Спокойнее! – но это лишь подзадоривало меня. Я осталась с Канэиэ с глазу на глаз, и несомненно, выглядела подавленной и понурой.

Канэиэ пробыл со мной до утра и весь следующий день до темноты, и сказал только:

– Мое сердце не изменилось, почему ты считаешь, что я стал хуже?

Нет смысла приводить здесь мои слова.

Пятого числа, в день объявления новых назначений чиновников, Канэиэ был объявлен генералом – это было действительно большим продвижением, событием очень радостным. После этого я стала видеть его немного чаще.

– На теперешнем Собрании Дайдзёэ (Первого вкушения риса нового урожая), – сказал мне Канэиэ, – попрошу экс-императора высочайше распорядиться, чтобы нашего сына облачили в официальные одежды – присвоили ему ранг чиновника. Это будет девятнадцатого.

Все произошло по обычаю. На церемонии посвящения в совершеннолетние старший советник Гэндзи[35]35
  Старший советник Гэндзи (Гэндэи дайнагон) – предположительно, это Минамото-но Канэаки, сын императора Дайго.


[Закрыть] поднес мальчику придворный головной убор. Мое направление для Канэиэ, согласно оракулу, было неблагоприятным, но когда церемония завершилась, он остался у меня, заявив, что наступила ночь и уезжать уже поздно. В глубине души я не могла не думать все о том же – что все происходит в последний раз.

Девятая и десятая луна прошли в том же духе. Повсюду стоял шум по подготовке к Собранию Первого вкушения риса нового урожая. И я, и мои родственники, хоть и думали, что для нас будут свободные места для обозрения, когда пришли, неожиданно обнаружили, что они совсем близко от государева паланкина. И хотя у меня оставалась горечь при мыслях о Канэиэ, я заметила, с каким блеском проводится церемония, как тут и там говорят:

– О, появились еще выдающиеся особы, эти новые!

По мере того, как я слушала эти разговоры, у меня портилось настроение.

С наступлением одиннадцатой луны все больше стали шуметь по поводу Собрания Первого вкушения риса нового урожая, стало явным ощущение приближения этого дня. Канэиэ, явно опасаясь, что сама я недостаточно хорошо подготовлю сына к принятию ранга, приезжал к нам чаще обыкновенного и понуждал меня предпринимать усилия для того, чтобы наставлять сына.

В день, когда Собрание завершилось, Канэиэ приехал пока еще не сделалось очень поздно:

– Я не должен оставаться с вами до окончания церемонии, что станут говорить люди? Но закончится она очень поздно, поэтому я прикинусь больным и уйду к вам. Мне хочется завтра убедиться, что сын облачен как полагается, и поехать с ним вместе.

Когда он сказал это, ко мне на минутку вернулось ощущение минувших времен.

Наутро Канэиэ вышел из дома со словами:

– Мужчины, которые должны сопровождать нас, сюда не прибыли. Пойду, наведу там порядок. Облачите мальчика.

Радостная церемония объявления совершеннолетия сына была очаровательной и наполнила меня приятными чувствами. После этого, как и положено, я приняла религиозное затворничество.

Двадцать второго числа я узнала, что молодой человек[36]36
  По обычаю, человека называли по официальному положению в обществе, а не по имени собственному, даже в семейных кругах


[Закрыть] должен быть в имении отца, и пока, получив об этом известие, я раздумывала, стало совсем поздно. Я беспокоилась, что сын отправился один. У меня изболелась грудь, вид был жалкий. Мне говорили, что отец, наверное, только сейчас вернулся домой, но я по-прежнему все беспокоилась – как это мальчику придется возвращаться в одиночестве! После этого о Канэиэ ничего не было слышно.

Потом наступило первое число двенадцатой луны. И только в полдень седьмого числа Канэиэ показался лично. На этот раз я не смогла принять его сама, и он приблизился к моей ширме, узнал, как обстоят дела, и ушел, промолвив:

– Ну, уже начинает темнеть, а поскольку меня вызывают во дворец…

И опять не давал о себе знать дней семнадцать-восемнадцать.

Сегодня с самого полдня уныло моросит дождь. Я уже перестала надеяться, что Канэиэ может прийти. Я стала вспоминать прошлое – сердце мое не зависит от того, есть ли ветер и дождь, – и я так и сидела, погрузившись в размышления. Когда я стала воскрешать в памяти теперешний случай, то думала о том, что и в прежние времена не отличалась твердостью, и, вероятно, сама во многом виновата, и в том, что помехой Канэиэ становились дождь и ветер. В таких размышлениях проходило время.

Полосы дождя висели, пока не пришла пора зажигать светильники. В южные комнаты, где живет сестра, в это время кто-то пришел. Когда послышались звуки шагов, я произнесла:

– Видимо, кто-то близкий. В экую дурную погоду пришел!

Я сказала это, сдерживая свое бурлящее сердце, и дама, которая сидела напротив и была со мною знакома много лет, заметила на это:

– Ого! Бывало, господин приходил к вам и не в такой еще ветер и дождь! – После ее слов у меня неудержимо покатились горячие слезы, а в голове сложились стихи:

 
Не вызову в груди
Огонь воспоминаний —
Ведь от него
Во мне самой
Лишь слезы закипают.
 

Раз за разом я повторяла их про себя и не могла уснуть, а тем временем совсем рассвело.

В двенадцатую луну Канэиэ был у меня всего три раза, и на том завершился год. Обряды в эту пору были такими же, как обычно, и я не описываю их.

Так вот, я перебираю год за годом и не помню случая чтобы в день Нового года Канэиэ не пришел показаться мне на глаза. И в глубине души меня не оставляла мысль, что так будет и теперь. После полудня, в час Барана, раздались крики его передовых. Мои люди тоже спешили приготовиться к встрече гостя, но он неожиданно проехал мимо. Я подумала, что Канэиэ спешит и скоро вернется, но вот уже и ночь прошла, а его все не было. Наутро он прислал забрать у меня кое-какое шитье, и слуга передал мне записку: «Вчера я проезжал перед твоим домом, но было уже поздно…» У меня не было расположения писать ему ответ, но, немного побрюзжав, я все-таки написала, потому что мои дамы стали говорить:

– Ну, что это! Разве можно начинать год с сердитого настроения?!

Я была тогда очень несчастной, потому что и сама убедилась, и все вокруг говорили, что Канэиэ продолжает свои встречи с женщиной по имени Оми. Так прошло два или три дня.

Четвертого числа, опять в час Обезьяны, прибежали его передовые, вопя пуще прежнего: «Едет, едет!». Как и в прошлый раз, стала между собой переговариваться моя прислуга, кинулась приветствовать гостя во внутренние ворота и опустилась на колени, а он снова промчался мимо. Видно, сегодня ему еще больше хотелось знать, что я при этом чувствую.

На другой день после того была суета по случаю большого пиршества по соседству. От меня это было очень близко, и в глубине души я надеялась, что незаметно для других Канэиэ все-таки заглянет ко мне. Стук каждого экипажа отдавался у меня в груди. Когда спустилась глубокая ночь, было слышно, что все уже вернулись по домам. Сердце откликалось всякий раз, когда мне слышалось, что мимо моих ворот проезжает какой-то экипаж, пробегают передовые. «Это все», – заслышав стук последнего экипажа, подумала я – и ничего уже не понимала. Едва рассвело, рано утром я послала письмо. Ответа не было.

Прошло еще дня два, и от Канэиэ пришло письмо: «Я проявил к тебе небрежение сердца, – писал он, – но оно было вызвано большой занятостью. Как ты отнесешься к тому, что я буду к тебе этим вечером? С трепетом жду ответа». Я махнула на все рукой и велела передать: «Плохо себя чувствую и ответить не могу». Но Канэиэ появился как ни в чем не бывало. Я испытывала возмущение, а он совершенно ничего не стыдился и балагурил, и тогда я выплеснула на него раздражение, накопившееся во мне за долгие месяцы. Однако Канэиэ ни слова не возразил мне, притворившись спящим. Так он вроде бы спал и слушал, а потом открыл глаза и засмеялся:

– Что, я так быстро уснул?

Может быть, я плохо вела себя, но я до самого рассвета была тогда как камень или дерево, и наутро Канэиэ, ни слова не говоря, выехал от меня.

Он продолжал делать вид, что ничего не произошло и присылал мне для работы свои одежды: «Как всегда, извини за это. Надо сделать то-то и то-то», – но я ни к чему не прикасалась, а он о себе ничего не сообщал больше двадцати дней. Настали весенние деньки, о которых писали когда-то: «Хотя они все обновляют…». И когда я слушала соловья, случая не было, чтобы у меня не текли слезы.

Наступили десятые числа второй луны. Между разными людьми пошли разговоры, что три ночи Канэиэ ездил к той женщине, о которой ходили слухи. Пока я ничем не была занята, пришла неделя весеннего равноденствия, и я подумала, не держать ли мне пост, вместо того, чтобы продолжать сидеть без дела. Но когда я увидела, какая поднялась пыль, когда расстелили и стали чистить верхние циновки, – мне стало уже невозможно представить себе, чтобы я не позаботилась и о такой малости.

 
Сколь ни много
Выбивается пылинок
Из циновки,
Их не больше,
Чем печалей у меня.
 

Я думала, что предпочту отправиться в долгое затворничество в горный буддийский храм. Такое уединение в конечном счете могло бы облегчить мне уход от мира. Но дамы мои отговаривали меня:

– Затворничества в эту пору, в сравнении с осенними, не так благоприятны. – И сама я подумала, что нехорошо оставлять в одиночестве мою сестру, недавнюю роженицу, поэтому решила подождать следующего месяца.

Теперь я стала раздумывать о том, что в этом мире ничто не заслуживает внимания. Так, весною прошлого года я просила прислать мне для посадки черный бамбук. Теперь мне сообщили: «Присылаем!». Я ответила: «Думаю, что задержусь в этом мире ненадолго. Мысли у меня только об этом, и я не хочу привязываться ни к чему мирскому». В ответ на это мне написали: «Очень узко мыслишь. Гёги-босати[37]37
  Гёги-босати (Гёки-босацу, 670?-749) – японский буддийский проповедник корейского происхождения, герой многих легенд. От императора Сёму получил титул бодхисаттвы.


[Закрыть] изволил насадить плодовый сад для тех, кому предстоит жить в будущем». Тогда я попросила прислать мне этот бамбук и плакала, когда высаживала его, думая, что кто-нибудь, вероятно, будет вспоминать меня добрым словом, когда станет смотреть на этот бамбук.

Через два дня пошел сильный дождь, подул резкий восточный ветер, и один или два побега выбило из земли. «Как бы поправить их? – думала я. – Был бы просвет в дождях, я бы сделала это». И в мыслях об этом сочинила:

 
Сгибаются
Побеги черного бамбука
Туда, куда не ждешь.
Хочу уйти в покой
От горькой сей юдоли.
 

Сегодня двадцать четвертое. Струи дождя стали очень слабыми, и на душе воцарилось очарование. Ближе к вечеру от Канэиэ принесли очень необычное письмо: «Много дней тянется с тех пор, как я боюсь твоего грозного вида». Я не ответила.

Двадцать пятого дождь не переставал, и от нечего делать я все думала, как говорится, «войдя в горы задумчивости» и заливалась нескончаемыми слезами.

 
Как нити
Бесконечного дождя
Текут, не перестанут,
Едва струятся
Слезы по щекам.
 

Вот пришел конец третьей луны. Чтобы перебить тоскливую монотонность и немного сменить впечатления, я переехала в дом своего отца, скитальца по уездам. Ребенок у моей сестры родился благополучно, я задумала начать длительное затворничество, и в это время, пока я была озабочена то одним, то другим, пришло письмо от Канэиэ: «Так же ли серьезно ты укоряешь меня? Если б ты позволила, я пришел бы сегодня вечером. Ну, как?» – было написано в нем. Ознакомившись с этим посланием, одна из моих дам поспешила заметить: «Очень плохо, что не к кому теперь обратиться. Лишь поэтому сейчас придется ответить – с ним не следует порывать». Я написала только одно: «Не увидала бы луна и не была б удивлена…» Я считала, что он вряд ли придет, и поспешила с переездом в дом отца. Но, когда опустилась ночь, он, как ни в чем не бывало, приехал туда. У меня как обычно много накипело на душе, но в доме было тесно, людей полным-полно, так что там я даже дышать не могла – сложила руки на груди и так встретила рассвет. Наутро он заспешил от меня: «Потому что надо сделать то-то и то-то». Может быть, так оно и было, но я снова ожидала – вот сегодня, вот завтра он объявится – и так пришла четвертая луна, а от Канэиэ не было ни звука.

Его усадьба была очень близко, и у меня находились люди, которые с готовностью сообщали:

– У его ворот стоит экипаж. Видимо, господин собирается сюда!

Это было очень тяжко. Сердце у меня разрывалось пуще прежнего. Сплошные страдания доставляли мне даже те, кто говорил:

– Ну пошлите, пошлите ему ответ.

Первого числа я позвала сына и начала прямо с разговора:

– Я начинаю длительное затворничество, и мне было сказано про тебя: «Проведите его вместе!»

С самого начала я не предпринимала никаких приготовлений, а просто положила в глиняный сосуд благовония, поставила этот сосуд на подлокотник, оперлась на него и мысленно вознеслась к Будде. Смысл моей молитвы сводился к тому, что я всегда была очень несчастлива, а теперь самочувствие мое хуже, чем в любое иное время на протяжении многих лет; пусть встану я на стезю совершенства и обрету полное прозрение. Слезы у меня катились градом. Я вспомнила, как однажды, когда кто-то сказал при мне о женщине, которая непрестанно перебирала четки и читала сутры, потому что это просто стало модно, – я возразила, что такие женщины производят жалкое впечатление, что они больше всего похожи на вдов. Куда только теперь делись мои прежние настроения?! Рассветы сменялись сумерками, но я не замечала этого и была почти непрерывно занята молитвами. Интересно, что бы мог подумать обо мне человек, который тогда слышал мои речи. И теперь, как только я подумаю, какими странными стали наши с Канэиэ супружеские отношения, у меня мгновения не проходит, чтобы не побежали слезы. Однако же, пристыженная мыслью о том, что меня кто-то может увидеть заплаканной, я удерживалась от слез, и так проводила дни от рассвета дотемна.

Числа двадцать четвертого мне приснилось, что волосы на моей голове острижены и челка убрана – как у монахини. Еще дней через семь-восемь я увидела, как змея, которая как будто живет у меня в утробе, ползет и пожирает мою печень, а чтобы избавиться от нее, мне нужно на лицо лить воду. Не знаю, были ли те сны хорошими или плохими, но я записываю их, чтобы те, кто интересуется моей судьбой, установили, что у снов и у будд достойно веры, а что – нет.

Наступила пятая луна. От людей, которые оставались в моем доме, получила письмо: «Как Вы считаете, не будет ли дурным знаком, если убрать ирисы на карнизах, несмотря на Ваше отсутствие?». Будет ли что теперь дурным знаком…

 
Я обитаю
В этом мире
Полна печали.
И мне до ирисов
Забот недостает.
 

Это стихотворение я хотела было отослать им, но, так как дома некому было разделить мои мысли, я оставила его при себе. Так встретила сумерки.

Так завершился мой обряд затворничества, я снова переезжала на привычное место, и скука охватила меня с еще большей силой. Шли долгие дожди, отчего трава в садике бурно разрослась, и в просветах между дождями я ее прореживала.

Однажды перед моими воротами с обычным для себя гвалтом проследовала свита Канэиэ. Я как раз совершала молитву, и когда мои люди зашумели:

– Сюда, сюда следует! – я подумала, что произойдет то же самое, что и всегда, к моей груди подступил комок, и, когда экипаж Канэиэ проехал мимо, все лишь молча уставились друг на друга. Сама я два или три часа не могла вымолвить ни слова. Дамы мои говорили:

– Что это такое? Ну, что у него за сердце?! – И плакали.

– Это действительно несчастье, – отвечала я, силясь сохранить самообладание, – так получилось из-за того, что я до сих пор живу в этой усадьбе: я опять попалась ему на глаза

В моих словах совершенно не проявлялось то, что я сама сгорала от любви к нему.

В первый день шестой луны от Канэиэ пришло письмо с пометой: «Говорят, Вы соблюдаете затворничество, поэтому письмо положено в подворотню». Я была очень удивлена, а когда бумагу развернула и прочла, то увидела в ней: «Твое затворничество уже должно было закончиться. До каких пор ты думаешь продолжать его? То, что я не могу тебя навестить, – так неудобно! А потом я молился, совершил осквернение, теперь очищаюсь».

«Конечно, он должен был знать, что я уже вернулась», – думала я с некоторой досадой, однако подавила свои чувства и написала ответ. «Очень странное письмо, – писала я, – от кого бы оно могло быть? Я возвратилась довольно давно, но у тебя, конечно, до сих пор не было возможности узнать об этом. Тем не менее, теперь ты часто ездишь мимо моего дома в места, где обо мне не думается. Вообще говоря, это моя ошибка, что я живу в этом мире, но тебе я ничего об этом писать не стану».

Мне стало в тягость писать даже эти редкие письма – свидетельства моих сожалений о прошлом – и постоянно приходило на ум, что все будет повторяться. В западных горах есть буддийский храм, куда я обычно езжу, и теперь я вздумала уехать туда еще до того, как закончится затворничество у Канэиэ, и четвертого числа отправилась в дорогу.

Поскольку сегодня как раз был тот день, когда, по моим подсчетам, у него заканчивалось затворничество, я нервничала, и тут под одной из верхних циновок[38]38
  Верхние циновки (увамусиро) клали поверх плотных татами в спальне.


[Закрыть] кто-то обнаружил бумажный сверток с лекарствами, которые Канэиэ принимал по утрам. Я брала его с собой, когда переезжала в отцовский дом

– Что это? – спросила я, взяла лекарства, снова завернула их в бумагу и на ней написала:

 
Они не перестали ждать
Здесь, под циновкой,
И потому не знают,
Пригодятся или нет.
О, как это печально.
 

А кроме того, добавила: «Хоть и говорилось в старину: „Переменить бы обстановку…“ – сегодня я мечтаю о том мире, в котором ты не будешь перед моим взором проезжать мимо. В этом и заключается мое странное высказывание, о котором меня не спрашивали».

Я отдала письмо сыну, наказав ему:

– Передай отцу, а после этого мы сразу затворимся. Чтобы он знал о нашем затворничестве.

Потом отправила его, напутствуя такими словами:

– Если он начнет задавать вопросы, ты отвечай: «Вот, мол, написала и сразу уехала. Я должен тоже отправляться следом».

Прочтя мое письмо, Канэиэ подумал, что я поступаю так сгоряча, и ответил мне: «Все это, конечно, правда, но прежде всего, скажи, куда ты направляешься? И теперь не самый лучший сезон для поездок. Хоть на этот раз послушай, что тебе говорят. Остановись. Если тебе нужно посоветоваться со мною, я сейчас же приеду,

 
В тебе то странно,
Что лишь доверюсь я,
Так обманусь —
Твоя душа,
Как встречная волна».
 

Когда я это увидела, выехала еще поспешнее.

Горная дорога была не особенно хороша, но мне она была иногда до боли знакомой, вызывая воспоминания. Когда я была нездорова, примерно в эту пору проезжала по той же дороге и останавливалась здесь на два, три или четыре дня. И тогда Канэиэ прерывал свои служебные дела, и в этом храме мы с ним затворялись вместе. Я все думала об этом, дорога была дальняя, и мои слезы текли и текли. Со мною ехали трое сопровождающих.

Сначала мы остановились в кельях священнослужителей, и когда я выглянула наружу, то перед собой, в садике, окруженном изгородью, увидела, как густо растут неизвестные мне травы, и среди них, вызывая чувство жалости, виднелись кусты пионов. Листья на них уже опали, и я вспомнила высказывание: «И цветы имеют час расцвета»[39]39
  Возможные толкования фразы: «И у цветов наступает пора опадать». Существует мнение, что это – старинная пословица


[Закрыть]. Стало очень грустно.

Когда я уже выкупалась и собралась в главный павильон, из дому ко мне приехала взволнованная дама. От тех, кто остался, было письмо. В нем говорилось: «Только что от господина прибыл какой-то посыльный с весточкой. Он сказал нам: „Ваша госпожа собирается отбыть на поклонение в храм. Чуть-чуть задержите ее. Сейчас сюда изволит приехать господин“. Мы ему ответили как есть: „Уже изволила отбыть. Такая-то и такая-то сопровождает ее“. „Господин так беспокоится, почему она затеяла все это. Как я доложу ему обо всем?“. Тогда мы рассказали, как Вы жили эти месяцы, про Ваше паломничество, посыльный же заплакал и скоро возвратился назад со словами: „Что бы там ни было, надо быстрее обо всем доложить!“ Поэтому скоро Вы, должно быть, получите вести от господина. Приготовьтесь».

Стало быть, мои дамы простодушно рассказали этому посыльному, где я. Это совершенно невыносимо. «Значит, сколь бы осквернена я ни была, – думала я, – завтра-послезавтра нужно отсюда уезжать». В спешке помывшись, я поднялась в пагоду.

Было жарко, и на некоторое время я оставила дверь открытой и выглядывала наружу. Пагода заметно возвышалась над окрестностями. Окруженная горами, она была вроде как за пазухой у них. Густо растущие деревья были очень интересны, но из-за позднего времени теперь уже было темно. Монахи занялись приготовлением к ранней ночной службе, и я могла молиться при открытых дверях. В это время четырежды подули в раковину, которой в этом горном храме оповещали о службах.

У главных ворот храма вдруг раздался шум и послышались громкие голоса:

– Прочь с дороги, с дороги!

Я опустила поднятые шторы и выглянула: в промежутках между деревьями виднелись где два, где три факела. Это был Канэиэ. Когда сын выбежал к нему навстречу, отец, не выходя из экипажа, сказал ему:

– Я сюда приехал за вами. До нынешнего дня мать пребывает в скверне, поэтому я не могу спуститься на землю. Куда поставить экипаж? – он был совершенно как обезумевший.

Мальчик передал мне, что ему было сказано, и я послала его назад с ответным словом, где для начала написала так: «Что ты подумал об этом моем странном путешествии? Я сама решила оставаться здесь только эту ночь. Может быть, тебе не стоит осквернять это место нечистотой? Становится уже поздно. Пожалуйста, возвращайся поскорее домой».

Сын после этого часто уходил и приходил с такими письмами. Бегая вверх и вниз по каменной лестнице длиною около одного тё[40]40
  Тё – мера длины, 109 м


[Закрыть] мальчик очень устал. Мои дамы прониклись к нему состраданием:

– Ой, как его жалко!

Сын ходил-ходил между нами и расплакался:

– Он сказал, что это я во всем виноват. И вид у него плохой.

Но я стояла на своем:

– Отчего он не может вернуться домой?

– Ну, хорошо, – заявил наконец Канэиэ, – поскольку я в скверне, то не могу здесь оставаться[41]41
  «Не могу здесь оставаться» – чтобы не занести в помещение мирскую скверну, нужно было пройти обряд религиозного очищения.


[Закрыть]. Как же мне быть? Запрягайте быков!

Услышав это, я испытала большое облегчение. Но сын пришел в слезах:

– Отец уезжает. Я отправляюсь вслед за его экипажем. Сюда больше не приеду! – и убежал.

«Как мог мой сын, – думала я, – на которого я стала полагаться больше всего, сказать мне такое?!» Но я ничего не произнесла вслух, а когда все уехали, увидела, что мальчик вернулся:

– Отец отослал меня. Он сказал, чтобы я приехал к нему, когда он позовет. Он уехал.

Мне стало его очень жаль, и, чтобы успокоить сына, я сказала ему:

– Совсем отец выжил из ума! Дело-то не должно дойти до того, чтобы он отказывался даже от тебя.

Было около двух часов ночи. Дорога предстояла очень дальняя.

Мои спутницы переговаривались между собой о том, что сопровождающих, которых Канэиэ брал с собой сюда, было значительно меньше по сравнению с той свитой, которая сопровождала его в столице. За разговорами прошла ночь.

У меня были два дела, по которым следовало отдать распоряжения в столице, и я отправила туда посыльного. Я передала для Канэиэ письмо с сыном – он уже был в чине таю[42]42
  Таю – чиновник пятого ранга. Сын писательницы, Фудзивара Митицуна, получил этот ранг в 20-й день 12 луны Тэнряку 1 года (2 января 948 г.).


[Закрыть] – после того, как он сказал мне, что его очень беспокоит состояние отца после прошедшей ночи и он хочет доехать до усадьбы отца и справиться о его самочувствии.

«Я все думала о твоем странном и диком приезде ко мне глубокой ночью, – писала я, – и молила будд о твоем благополучном возвращении домой. Когда я задумываюсь о причинах, которые побудили тебя ехать в тот горный храм, мне становится совестно и пропадает желание возвращаться домой». В конце этого письма, написанного мелким почерком, я добавила: «Я смотрела из экипажа на ту дорогу, которой мы когда-то любовались вместе, и одолели меня ни с чем не сравнимые воспоминания. А теперь я немедленно возвращаюсь». Письмо я послала, прикрепив его к замшелой ветке сосны.

С рассветом поднялась не то мгла, не то туча, на сердце стало грустно. Около полудня мой посланец возвратился домой:

– Отец куда-то уехал, поэтому письмо я передал тамошним мужчинам

Как бы там ни было, я считала, что ответа все равно не будет.

Итак, дни напролет я проводила в обычных хлопотах, а ночи – в молитвах перед главной статуей Будды. Поскольку местность эта со всех сторон окружена горами, у меня даже днем не было опасения, что кто-то меня увидит. Шторы у меня были закатаны вверх, когда на торчащем кверху сухом сучке запел пролетный соловей. Мне послышалась только трель: «Кто-идет-кто-идет», – и я подумала, что шторы надо опустить. Должно быть, у меня совсем не было самообладания.

Вскоре я стала думать, что избавилась от нечистоты, которая была во мне. Следовало возвращаться домой, однако в столице за это время распространилась молва, будто я изменила облик и приняла постриг. Я подумала, что возвращаться как-то нехорошо, и поселилась в доме на некотором удалении от храма.

Из столицы навестить меня приехала моя тетя.

– Жилище очень необычное, – сказала она, – и не поддерживает душевного спокойствия.

Через пять или шесть дней шестая луна стала совершенно круглой[43]43
  «Луна стала совершенно круглой» – наступило 15-е число.


[Закрыть].

В тени деревьев было очень приятно. Если посмотреть в места, покрытые тенью от горы, становится удивительно, как там сияют светлячки. Кукушка, на которую я когда-то давно, у себя в усадьбе, когда еще ничем не была озабочена, рассердилась однажды: «Чтоб я не слышала тебя в другой раз!» – теперь вовсю куковала. Совсем рядом громко захлопал крыльями болотный пастушок… Проживание здесь вызывало во мне глубокие душевные движения.

Я сама, а не кто-то другой, назначила себе затворничество, и поэтому, несмотря на то, что меня здесь не навещали, не грустила в одиночестве, даже в сновидениях; и чувствовала себя очень непринужденно. На меня навевала грустные мысли только попытка угадать будущее сына[44]44
  «Будущее сына» – в тексте сын назван таю, по его придворному рангу. Дальше в переводе сохраняется авторская манера.


[Закрыть], который во всем разделял со мной подобную жизнь, когда он день за днем проводил это долгое воздержание; мне больше не на кого было положиться, не было человека, с которым мне по обету позволялось бы видеться, поэтому я даже голову наружу не показывала и думала, что буду питаться одними только сосновыми иглами. Но всякий раз, когда я видела, что сын не может есть их наравне со мною, обливалась слезами.

Так мало-помалу на душе у меня стало немного легче, и одно меня сильно огорчало – то, что я часто плакала. Вечерами сюда доносились и предзакатное гудение больших колоколов, и звон цикад, и мелкие удары малых колоколов с окрестных небольших храмов, как бы твердивших: «А-вот-и-я, а-вот-и-я», – а на холме напротив находилось синтоистское святилище, и когда я слушала, как монахи читают сутры, меня охватывало унылое настроение и желание ничего не делать.