Текст книги "Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)"
Автор книги: Митицуна-но хаха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Митицуна-но хаха
Дневник эфемерной жизни
Книга первая
Времена, когда все это было, прошли. Проводила свою жизнь некая особа, у которой мирские привязанности были так непостоянны, а все вокруг было исполнено такой неуверенности!
Внешностью она была совсем непохожа на других людей, да и нельзя сказать, чтобы отличалась рассудительностью и благоразумием – все это, может быть, и так, но когда эта особа с рассветом или при наступлении сумерек начинала читать те старинные повествования, которых так много распространяется в этом мире, то обнаруживала в них всего-навсего многочисленные небылицы.
Иногда хочется знать, какова жизнь у той, что связана с человеком самого высокого положения[1]1
Человек самого высокого происхождения – муж писательницы, Фудзивара-но Канэиэ (929–999), Первый министр и государственный канцлер, регент при императоре Итидзё, своем малолетнем внуке. Принадлежал к ветви Сэкканкэ (Регентов и Канцлеров) одного из древнейших аристократических родов Японии – Фудзивара.
[Закрыть]. Но подчас и далекие годы, и дела недавнего времени не вспоминаются отчетливо, и тогда многое приходится описывать так, как оно должно было происходить…
Лето восьмого года Тэнряку (954 г.).
Так вот, получала я и прежде мимолетные признания в любви, – все это так, только на сей раз решили узнать, что стану я отвечать тому, кто возвышается над рядовыми людьми, как высокий дуб над прочими деревьями.
Обыкновенный человек предложение о браке делает либо через подходящего посредника, либо через служанку; этот же господин то в шутку, то всерьез сам стал туманно намекать моему родителю, а потом, словно не ведая о моих словах о том, что брак между нами никак невозможен, прислал верхового, и тот принялся истово стучать в наши ворота. Послали узнать, кто это там, но в ответ раздался такой шум, который не оставлял сомнений в его происхождении. Тогда мои служанки взяли у верхового послание и ужасно переполошились. Взглянув на него, я больше всего удивилась, что бумага там не такая, какая принята в подобных случаях, а почерк, о котором я издавна была наслышана как о безупречном, оказался настолько плох, что вызывал сомнение, сам ли Канэиэ написал это письмо. А слова в нем были такие:
Лишь речи о тебе
Заслышу я, моя кукушка,
Так грустно делается мне…
О, как мечтаю я сердечный
С тобою разговор вести!
– Надо как-то отвечать, – стала советовать моя старомодная матушка. Я послушно согласилась: «Ладно!» – и написала так:
В селеньи одиноком,
Где не с кем перемолвиться,
Ты не старайся куковать —
Лишь попусту
Сорвешь свой голос.
Осень того же года.
С этого началось. Снова и снова присылал мне Канэиэ свои письма, но от меня ему ответов не было, и он прислал мне такое:
Ты – словно водопад Беззвучный,
Отонаки.
Не ведая,
Куда стремятся струи,
Я все ищу в них брод…
На все это я говорила только одно:
– Немного погодя отвечу, – так что Канэиэ, кажется, совсем потерял выдержку и написал мне:
Не зная срока,
Жду и жду ответа —
Сейчас… а может быть, чуть позже?
Но нет, его все не приносят,
И мне так одиноко!
Тогда моя матушка, человек старинных обыкновений, заявила:
– Его письма – большая для тебя честь. Следовало бы отвечать сразу.
Я велела одной из своих служанок написать подобающее письмо и отослала его. Однако и оно вызвало у него искреннюю радость, и послания от Канэиэ стали приносить одно за другим.
Одно из посланий сопровождалось стихотворением:
Я и на этот раз сплутовала, велев написать ответ той же служанке, которая сочиняла серьезные ответы на послания Канэиэ. И вот опять он пишет: «Весьма тебе благодарен за такое серьезное письмо, но если ты и на этот раз писала его не сама, это было бы так для меня огорчительно!» – и на краешке этого послания прибавляет:
Хоть сердцу радостно
От твоего письма,
Кто б ни писал его на самом деле,
На этот раз пиши его сама —
Твой почерк я не знаю ведь доселе…
Но я, как всегда, отослала ему подставное письмо. И в такой ничего не значащей переписке проходили дни и месяцы.
Наступила осенняя пора. В присланном мне письме Канэиэ написал: «Мне грустно оттого, что ты представляешься такой рассудительной; и хоть меня это заботит, я не знаю, как быть дальше.
Живя в селенье,
Где не слышен даже зов оленя,
Глаз не сомкну.
Как странно – неужели невозможно
Увидеться с тобой?»
В ответ я написала только одно:
Не доводилось слышать мне,
Чтоб часто просыпался
Тот, кто живет
Возле горы Такасаго,
Что славится оленями.
Воистину, странно! Немного погодя, опять его стихи:
А утром третьего числа:
Роса —
Она легла перед рассветом,
Но тает вся нежданно,
Едва приходит утро.
Так таю я, домой вернувшись.
Мой ответ:
Вы говорите,
Что подобны
Росе, всегда готовой испариться.
Куда ж деваться мне? —
Я полагала, в Вас найду опору!
Между тем, однажды получилось так, что я ненадолго отлучилась из дому, он же без меня пожаловал и ушел наутро, оставив записку: «Я надеялся хоть сегодня побыть с тобою наедине, но нет о тебе вестей. Что же случилось?! Не укрылась ли ты от меня в горах?». Я отвечала кратко:
Когда цветок поломан
У ограды
В нежданном месте, —
С него росинки слез
Стекают беспрестанно.
Пришла девятая луна. На исходе ее, когда Канэиэ не показывался ко мне две ночи кряду, он прислал лишь письмо. На него я отвечала:
Роса, что тает так нежданно,
Еще чуть держится.
На рукаве
Она с дождем соединилась,
Что утром оросил рукав.
С тем же посыльным Канэиэ прислал ответ:
Моя душа,
Тоскуя о тебе,
Взлетела и пронзила небо.
Не оттого ль
Сегодня так дождливо?
Когда я заканчивала свой ответ на это, появился сам Канэиэ.
Еще немного погодя, после перерыва в наших в ним встречах, в дождливый день, Канэиэ прислал сказать что-то вроде: «Как стемнеет – приду». Я написала ему:
Трава, что стелется
Под рощею дубовой,
Вас непрестанно ждет.
Я буду вглядываться в сумерки, едва придут, —
Не Вы ль надумали пожаловать…
Ответ он принес сам лично.
Наступила десятая луна. Я находилась в очистительном затворничестве[4]4
Очистительное затворничество – буддийское религиозное воздержание от еды и питья, от активного образа действий, соблюдение чистоты плоти и душевного равновесия. Продолжалось на протяжении нескольких дней.
[Закрыть], и Канэиэ сообщал, что оно тянется медленно:
Ответ мой был весьма старомодным:
Когда б ее сушил
Огонь любви,
Она давно бы сделалась сухою.
Так отчего не высохли одежды,
Что оба мы надели наизнанку?!
Как раз в эту пору родной мой отец отправлялся служить в провинцию Митинокуни[6]6
Митинокуни – старинное название провинции Муцу на северо-востоке острова Хонсю.
[Закрыть].
То время года было преисполнено печали. К мужу я еще не привыкла и всякий раз, когда встречалась с ним, только обливалась слезами, а грусть, которая охватывала меня, была ни на что не похожей. Видя это, весьма растроганный Канэиэ твердил мне, что никогда не оставит меня, но мысль о том, могут ли чувства человека следовать его словам, заставляла мое сердце лишь печалиться и сжиматься еще больше.
Наступил день, когда отец должен был отправиться в путь, и тут он, уже собравшись, залился слезами, и я, которой предстояло остаться, впала в неизбывную печаль. Отец не мог выйти, пока не произнесли: «Пришла пора отправляться!». Тогда он свернул трубочкой послание и положил его в тушечницу, стоявшую под рукой, а потом снова залился слезами, переполненный чувствами, и вышел. Некоторое время я не открывала коробку и не могла заставить себя посмотреть, что там написано. Когда же проводила отца окончательно, то подошла к коробке и посмотрела, что отец написал. Это были стихи для Канэиэ:
Вас одного прошу,
В путь пускаясь далекий, —
Оставайтесь опорой
Ей на долгие-долгие годы.
Там, вдали, лишь о вас буду думать!
«Пусть это увидит тот, кто и должен увидеть», – подумала я и, охваченная безмерной печалью, положила письмо на прежнее место, а вскоре ко мне пришел и Канэиэ. Я не подняла глаз, погруженная в свои думы, и он произнес в изумлении:
– Что такое? Это ведь дело обычное. А все, что с тобой происходит, лишь доказывает, что ты мне не доверяешь.
Потом увидел письмо в тушечнице и воскликнул: «Ах!» – после чего отослал отцу на его внешнюю стоянку стихи:
Коль одного меня вы попросили,
По возвращении уверитесь тотчас,
Насколько я надежен в обещаньях.
Я – словно та сосна,
Что не меняется в веках.
Так проходили дни, и мне было грустно, когда я думала об отце, который находился теперь под небом странствий. Да и Канэиэ не выказывал в своем сердце возлагавшихся на него надежд.
Пришла двенадцатая луна. Канэиэ уехал по делам в Ёкава[7]7
Ёкава (Ёгава) – одна из пагод буддийского монастырского комплекса Энрякудзи, расположенная на берегу реки с тем же названием.
[Закрыть] и оттуда написал мне:
«Насыпало много снега; думаю о тебе с большой грустью и с любовью».
Я ответила стихами:
Ведь даже снег
На затвердевших водах
Реки Ёкава
Не скоро тает —
Его опора крепче, чем моя.
С тем и закончился этот полный непостоянства год.
В первую луну[8]8
Лунный год начинался в ту пору, когда солнце находилось в созвездии Рыб. Названия лун были либо старинными японскими, либо китайскими – «по номерам» (первая, вторая и т. д.). В «Дневнике» используется вторая из этих систем.
[Закрыть], не видя его у себя дня два или три, я передала слугам стихотворение, сказав им:
– Если придет посыльный от Канэиэ, вручите ему.
Там было написано:
Знать меня не хотите, и вот
В полный голос
Отправилась петь,
Словно птица-камышевка, я
В диком поле иль в дальних горах.
В его ответе значилось:
Едва услышу я
Поющий голос твой
Там, где камышевка поет,
Сейчас же отыщу тебя
Хотя бы и в горах далеких.
Между тем, обнаружилось, что я забеременела. Весну и лето я провела в страданиях, а к исходу восьмой луны, наконец, разрешилась от бремени. В ту пору Канэиэ был полон внимания ко мне – казалось, его мысли полны одною мной.
Да. А однажды, в девятую луну, после того, как он ушел из дома, я взяла в руки шкатулку для бумаг, открыла ее, и заглянув внутрь, обнаружила письмо, намеченное к отправке другой женщине. Охваченная презрением, я решила дать ему знать, что видела это письмо, и написала:
Узнать хотела,
Увидав письмо,
Которое отправить ты собрался, —
Не значит ли оно,
Что ты порвешь со мной?!
Пока меня занимали эти мысли, в конце десятой луны случилось так, что Канэиэ не показывался на глаза три дня кряду. А когда пришел, то сделал вид, будто «некоторое время испытывал» меня.
Когда однажды после этого с наступлением вечера Канэиэ сказал:
– Мне обязательно нужно быть ко двору, – и вышел от меня, мне это показалось подозрительным, и я послала следом за ним человека, который проследил за Канэиэ, вернулся и доложил:
– Велел остановиться в таком-то месте на городской улочке.
«Все так и есть», – подумала я и, совершенно растерянная, не знала, как быть. Так прошло дня два или три, и вот как-то перед рассветом раздался стук в мои ворота. Я поняла, кто это стучит, но была в дурном расположении духа и не велела открывать. Тогда он ушел, как я думаю, в привычный уже для себя дом. На следующее утро, чтобы не оставлять этот случай без последствий, я тщательнее обыкновенного написала стихотворение:
Известно ль Вам,
Как долго не приходит
Рассвет
В печально одинокую
Постель?!
Потом прикрепила его к увядшей хризантеме и отослала Канэиэ. В ответ он написал: «Я собирался прождать до самого рассвета, но ко мне пришел посыльный и вызвал меня по делу. Как верно то, что пишешь ты!
Ведь правду говорят —
Как горько ждать
У запертых ворот
Зимою, ночью бесконечной,
Когда откроют их тебе».
Итак, поведение его было весьма подозрительным, обидным для меня, хотя разве не мог он делать свои дела втайне, чтобы я искренне верила ему, когда он говорил, что должен быть при дворе или где-нибудь еще?
Сменился год, наступила третья луна.
Я украсила помещение цветами персика и ожидала, что он придет посмотреть, но не дождалась. И еще одну особу, которая обычно не пропускала случая, чтобы прийти к нам, сегодня мы так и не увидели. И вот на следующий день, четвертого числа, показались оба. Наши служанки, которые ждали их всю ночь, еще с вечера, теперь заявили, что там-де еще осталось, и вынесли все украшения из наших комнат – и от меня, и от сестры. Когда я увидела, что оборваны цветы персика, которые еще с вечера намеревались использовать по-иному, и что выносят цветы из внутренних помещений, то потеряла покой, и, чтобы чем-то заняться, написала стихотворение:
Мы ждали вас вчера,
Чтоб пить вино с цветочным ароматом.
Вы здесь теперь,
Но нет ветвей с цветами —
Сломали их…
Написала и подумала, что прямо так его отдать было бы неприятно, сделала вид, что прячу стихотворение – он заметил это, забрал, и вот его ответ:
Моя к тебе любовь
На три тысячелетья.
Так знай – такой любви
Не высохнут цветы
Из-за того, что не был я вчера.
Услышал это и тот, другой человек[9]9
Другой человек – здесь: супруг сестры писательницы.
[Закрыть], и написал:
Мы не пришли вчера
Вино пить с персиковым ароматом.
Вчерашний день
Мы провели не с вами —
Не за цветы вас любим мы.
Однако теперь Канэиэ уже открыто уходил к той женщине с городской улочки. Мне иногда казалось, что его поведение даже вызывало тревогу у главной его супруги[10]10
Главная супруга, старшая госпожа – в условиях полигамии проживала вместе с мужем, занимая в его поместье отдельные покои в северной части.
[Закрыть]. Мне было так горько, что и не сказать, – но поделать с этим я ничего не могла.
Сначала я видела, как мою сестру то и дело навещал ее супруг, но потом он перевез ее в другое место, сказав, что там им будет удобнее встречаться. Я осталась одна, и мне сделалось еще печальнее. Я уже стала думать, что и тени ее не увижу, и печалилась ото всей души. А когда экипаж, прибывший за нею, приблизился к дому, прочла стихи:
Отчего так обильно
Возле этого дома
Разрастается роща печали?
Отчего же мужчины
He приживаются в нем?!
Ответное стихотворение сложил ее супруг:
Слова того,
Кто думает о Вас,
Не помещайте
Там, где обильно
Дает тоска побеги…
Так прочел он, оставил мне стихи, и все уехали.
Как и ожидалось, я стала после этого жить совсем одна. По большей части между мной и Канэиэ еще не было расхождений в житейском плане, но не только с моими желаниями не совпадали сердечные устремления Канэиэ, – я слышала, что он прекратил также посещения старшей госпожи. Бывало, что мы с нею прежде обменивались посланиями, поэтому в третий или четвертый день пятой луны я написала ей:
Широколистый рис,
Как сказывают, сжали
Даже там, у Вас.
Так на каком болоте
Пускает корни он?
Ее ответ:
Да, сжали
Рис широколистый,
И на болоте где-то корни он пустил.
Но я считала
То болото Вашим!
Наступила шестая луна. С первого числа зарядили долгие дожди. Глядя в окно наружу, я произнесла вслух:
У моего жилища
На деревьях
От долгого дождя
На нижних листьях
Даже цвет переменился.
Пока я произносила что-то в этом духе, наступила и седьмая луна. В то время как я уже довольно долго размышляла о том, что мне лучше бы совсем перестать видеть Канэиэ, чем он бы вот так наведывался сюда ненадолго, он как раз навестил меня. Я не сказала ему ничего, всем своим видом выражая недовольство, но служанка, которая находилась тогда со мной, среди прочего прочла и мои стихи о нижних листьях на деревьях сада. Выслушав ее, Канэиэ сказал:
Те листья,
Что поблекли не к сезону,
Становятся
Красивее других,
Когда их время наступает.
Тогда я придвинула к себе тушечницу и написала:
Поблекший лист,
Когда настанет осень,
Еще печальней станет!
А на деревьях нижний лист
Одну печаль приносит.
Он не переставал заходить ко мне по дороге к другой, однако мы уже не поверяли друг другу то, что лежит на сердце, а случалось, что Канэиэ приходил ко мне, а расположение духа у меня было дурное, и он, постояв молча, как гора Татияма[11]11
Татияма – букв.: «Стоящая гора». Выражение: «стоять как Татияма» – означает «стоять столбом».
[Закрыть], скоро возвращался восвояси. Близкий мой сосед, которому было известно истинное положение вещей, встретив однажды Канэиэ, когда тот уходил от меня, сложил:
Я вижу – дым от огня
У солевара
Опять встает столбом,
И думаю – не ревность ли
Пылает в том огне.
Так я обнаружила, что наши отношения стали достоянием соседей. В ту пору я особенно долго не видела Канэиэ.
У меня появилась такая привычка, которой прежде не было. Я стала так глубоко задумываться, что, бывало, оставлю где-нибудь любимую вещь, а потом смотрю прямо на нее – и не замечаю. «Может быть, между нами уже все прервалось; есть ли что-либо, что напоминает мне о Канэиэ?» – так я думала, и это продолжалось дней десять, когда вдруг пришло письмо. В нем говорилось о том о сем, и в числе прочего: «Возьми стрелу для спортивного лука, что привязана к стойке спального балдахина», – и тогда я подумала, что эта стрела и есть напоминание о нем, и развязала тесьму.
Казалось мне,
Настанет вряд ли время,
Чтобы внезапно вспомнить о былом.
Но вот – стрела…
Как память поразила!
Это послание я прикрепила к стреле и отправила Канэиэ.
А в ту пору, когда встречи между нами прервались, мой дом как раз выходил на дорогу, по которой он ездил ко двору, поэтому то среди ночи, то на рассвете Канэиэ проезжал мимо него, отрывисто покашливая. Он думал, что я не слышу этого, но до моих ушей доносилось все это, и сон не шел ко мне. Как сказано: «Ночь длинна, но мне не спится»[12]12
«Ночь длинна, но мне не спится» – парафраз стихов из китайского «Литературного изборника» (VI в. н. э.).
[Закрыть]. На что было похоже чувство от таких видений и звуков? Теперь я подчас думала о том, как хотелось бы мне жить там, где его не видно и не слышно. До меня доносилось, как мои люди говорили между собою: «Неужто тот, кто прежде бывал здесь, теперь оставил ее?». Я не придавала этому значения, только с наступлением темноты мне делалось очень одиноко…
Было слышно, что в доме главной госпожи, где, как говорили, было много детей, он совсем перестал бывать. «Ах! Ей еще тяжелее, чем мне», – думала я, проникнувшись состраданием к главной госпоже. Дело было около девятой луны. Вложив в стихи все свои чувства, я написала:
Меняет направленье
С дуновеньем ветра
Нить паутины.
Дорога паука,
Как видно, оборвется в пустоте.
Ответные слова были краткими:
Когда изменчивое,
Легкомысленное сердце
Вижу я,
О ветре
Разве думаю всерьез?!
Насовсем Канэиэ меня не оставлял, время от времени мы с ним виделись, – с тем и наступила зима. Ложилась ли, пробуждалась ли ото сна, я только и делала, что забавлялась со своим ребенком и незаметно для себя напевала: «Я как-нибудь задам вопрос малькам форели из садка»[13]13
Фраза из стихотворения, посвященного героиней «Ямато моногатари» (повесть X века) ее неверному возлюбленному.
«Что ж,У рыбки хио вадзироСпрошуОтчего же онКо мне не приходит?» (Перевод A.M. Ермаковой)
Стихотворение включено также в антологию «Сюи вака-сю» (ок.996 г.).
[Закрыть].
Год опять сменился, и наступила осень. В это время Канэиэ забыл у меня рукописный свиток, который читал тогда и с которым ко мне пришел. Он прислал за ним. На бумаге, в которую я завернула рукопись, я написала:
А ежели сердца
Внезапно охладели,
Они – как те следы,
Что тысячами птиц
Оставлены на берегу песчаном.
В ответ он прислал объяснение:
Пока посыльный ждал, я написала:
Вы думаете,
Надо мне искать
Лишь куликов следы.
Но жаль, что неизвестно,
Куда ведут они…
Так мы и общались. А между тем наступило лето, и в это время у женщины с городской улочки родился от Канэиэ ребенок. Определив благоприятное направление[15]15
Астрологами благоприятное направление для первой поездки роженицы в экипаже определялось по положению луны в момент рождения ребенка.
[Закрыть], он сел с нею в один экипаж и, подняв на всю столицу шум, с непереносимым для слуха галдежом проехал также и мимо моих ворот. Я была сама не своя – не проронила ни слова, но те, кто видел все это, начиная с моих служанок, громко возмущались:
– Какое беспокойство все это доставляет! Сколько на свете других дорог, чтобы ездить по ним!
Когда я слышала их, то думала даже, что лучше бы мне умереть. Однако обстоятельства никогда не складываются так, как думаешь. Поэтому в голову ко мне стали приходить горестные размышления о том, что уж лучше мне отныне и впредь никогда не видеть Канэиэ, раз я не могу составить соперничество другой. Дня через три-четыре пришло письмо. Когда я, неприятно пораженная бессердечием Канэиэ, просмотрела это письмо, то обнаружила в нем: «Это время было неблагоприятным для наших встреч, поэтому я не мог приходить. Но вчера благополучно совершились роды. Однако я думаю, что ты станешь избегать меня, пока продолжает действовать осквернение[16]16
Ритуал очищения от скверны после родов исполнялся в течение семи дней.
[Закрыть]». Моему чувству стыда и возмущения не было предела. Я вымолвила только: «Все в порядке». А после того, как мои люди расспросили посыльного, и я услышала, что родился мальчик, у меня стеснилось дыхание. Прошло дня три или четыре, и Канэиэ решился на совсем бессердечный поступок – пришел показаться сам. Я даже не вышла взглянуть, с чем он пожаловал, и он очень скоро удалился. Потом это повторялось часто.
С приходом седьмой луны, когда стали близиться состязания по борьбе, Канэиэ прислал ко мне завернутые в узел две вещи – старую и новую, передав на словах что-то вроде: «Пусть это сошьют!».
Старомодная моя матушка заметила по этому поводу:
– Ах, какая жалость! Видимо, там для него этого не могут сделать.
– Там же собрались одни неумехи, – говорили другие, – ничего вообще не надо делать, лучше услышать, как они там бранятся!
На том и порешили: все отослали назад, а после узнали, что шитье разделили и выполнили в разных местах. Там, видимо, сочли меня бесчувственной: больше двадцати дней Канэиэ не давал о себе знать.
Потом по какому-то случаю пришло письмо: «Я хотел бы навестить тебя, но испытываю неловкость. Если ты скажешь: „Хорошо, приходи“, – преодолею нерешительность». Я думала было оставить письмо без ответа, но мне отовсюду стали говорить: «Это очень безжалостно, это слишком», – и я написала:
Тому, кто клонится
Свободно,
Как трава под ветром,
Теперь уж вряд ли я скажу,
Что я слабей травы.
И он прислал ответ:
Едва лишь
Призывно склонятся
Метелки травы
От восточного ветра, —
Я повинуюсь тотчас.
С тем же посыльным я отправила ему стихи:
Согнулись от бури
Метелки травы
У моего жилища.
Не говорю я тебе —
Не приходи!
Такими словами я выразила свое согласие, и Канэиэ снова появился у меня в доме.
Однажды, наблюдая из постели, как перемешаны разнообразные цветы, что распустились перед моим домом, я произнесла (должно быть, мы испытывали недовольство друг другом):
Гляжу на это разнотравье.
Но срок придет,
И белая роса
Красу цветов
Укроет без разбора.
Он ответил:
Своею осенью
Еще я не пресыщен.
Словами о цветах
Не выразить
Того, что на душе.
Так мы переговаривались, между нами сохранялись неприязненные отношения, мы таились друг от друга.
Когда луна, которая в эту пору восходит поздно, вышла из-за гребней гор, Канэиэ дал понять, что собирается уходить. Должно быть, чем-то мой вид показывал, будто я считаю, что нынешней ночью этого не произойдет. Чтобы он так не думал, несмотря на его слова: «Ну, если мне надо здесь остаться ночевать…» – я сочинила:
На гребнях гор
Не остается
Полночная луна,
Что поднимается
В небесные просторы.
Его ответ:
Мы говорим,
Что поднимается луна
На твердь небесную.
Но простираются лучи
До самого речного дна.
После этих своих слов Канэиэ остался у меня ночевать.
Вскоре разбушевалась сильная осенняя буря, так что прошло всего два дня, и Канэиэ пришел опять[17]17
Необходимо было удостовериться, не нанесен ли бурей ущерб.
[Закрыть]. Я высказала ему замечание:
– Большинство людей уже присылали узнать, как я чувствую себя после той бури, которая была накануне.
Подумал ли он, что я права, но только с совершенно невозмутимым лицом произнес:
Чтоб не рассыпало слова,
Как листья от деревьев,
Плодов я разве не дождался
И сам к тебе
Сегодня не пришел?!
Я тотчас же сказала:
Пусть листья те
Рассыпало бы бурей,
Их все равно
Ко мне бы принесло —
Так сильно дул восточный ветер.
Так сказала я, и он ответил:
Ты говоришь: «Восточный ветер».
А ветер носится везде.
Откуда знать,
Что он не разнесет
О нас дурную славу!
Чувствуя, что проигрываю, я заговорила снова:
Конечно, было б жаль,
Когда бы ветром разбросало
Твои слова. Но ты их не сказал
Сегодня утром даже,
Придя ко мне.
Так это и было, и, похоже, Канэиэ сам сожалел об этом.
Примерно в десятую луну он собрался однажды выходить от меня и уже сказал:
– Есть одно неотложное дело, – как пошел беспрерывный нудный осенний дождь. Несмотря на то, что дождь был довольно сильный, Канэиэ все-таки был настроен идти. Тогда, стыдясь сама себя, я сказала:
Ты думаешь,
Достаточна причина,
Но ночь так глубока,
И дождь идет осенний.
Не стоит уходить!
Но он тогда, кажется, все-таки ушел.
Пока это все происходило, Канэиэ, похоже, совсем оставил свои посещения того места, которое прежде казалось таким прекрасным – после того, как там родился ребенок. В ту пору характер у меня стал неуживчивый, и я думала, что жизнь моя испорчена и что хорошо бы вернуть той женщине мои мучения. А теперь мне стало казаться, что в конце концов так и получилось: не оттого ли даже ребенок, который тогда родился, и тот умер? Сама эта женщина была императорского рода – побочная дочь одного из младших принцев. Слов нет, положение ее было очень незавидное. В последнее время лишь только человек, который не ведал искренних чувств, судачил о ней. Что же должна испытывать эта дама теперь, когда у нее внезапно все переменилось! По-моему, сейчас она переживала страдания даже несколько большие, чем я. От этой мысли у меня отлегло от сердца.
Канэиэ, как я слышала, теперь возвратился в главный свой дом. Однако оттого, что ко мне он, как обычно, наведывался редко, сама я часто испытывала чувство неудовлетворенности. А ребенок мой начинал все больше лепетать. Канэиэ, когда уходил от нас, всегда говорил: «Скоро приду!». Ребенок слышал эти слова и теперь вовсю подражал им. И снова, не зная устали, сердце мое стало окутываться печалью. Знакомая дама, привыкшая бесцеремонно встревать в чужие дела, говорила мне:
– А чувствуете вы себя еще такой молодой! Несмотря на все это, Канэиэ совершенно невозмутимо замечал:
– Я ведь не делаю дурного.
Он появлялся с таким безгрешным видом, что я всегда была занята раздумьями о том, как же мне быть дальше. Так или иначе, мысли мои иногда обращались к тому, чтобы обязательно поговорить с ним и выяснить для себя все, – но чуть только настроюсь на решительное объяснение, как опять не могу вымолвить и слова.
И тогда я решила попытаться записать свои раздумья:
Все думаю —
И прежде, и теперь
Моя душа
Наполнена страданьем.
Неужто так и будет до конца?
С той осени, когда мы повстречались,
Поблекли
Краски светлые
У листьев слов твоих.
Я под печальными деревьями
Охвачена печалью.
Я по отцу грущу,
Который той зимой сокрылся в облаках[18]18
«Удалиться в облака», «сокрыться в облаках» – скончаться.
[Закрыть],
Со мною разлучившись.
Печальные осенние дожди!
Они, как слезы, – начинают литься,
Не ждут, пока сгустятся облака.
Возможно, он был полон
Безрадостных предчувствий:
«Ты не забудь
Про иней, дочь мою», —
Так, кажется, сказал он на прощанье.
Его слова услышав,
Я думала, все так и будет
Почти тотчас же
Отец расстался с нами
И отбыл далеко,
Где около него
Лишь облака белели.
Сквозь небеса
Проследовал, —
Туман молвы за ним тянулся
И, наконец, прервался.
Я думала —
На родину опять
Стремится
Дикий гусь.
Напрасно я ждала,
И жду теперь напрасно.
Сама я стала
Пустой, как скорлупа цикады.
И не сейчас же
Стали твои чувства иссякать —
Река из слез
Уже давно течет.
Постыдная река
Течет из-за того,
Что, видно, такова судьба.
Течет река и не кончается никак.
Но каковы грехи мои в прошедших жизнях?
Иль тяжелы?
Порвать не в силах с тем, что суждено,
Отдалась я течению
Потока быстрого – того же, что и ты.
Меня гнетут
Безрадостные мысли —
Исчезну я, как исчезают
В потоке пузыри.
Печально только то,
Что не дождусь,
Когда отец приедет
От холма азалий
В провинции Митиноку,
С Абукума[19]19
Митиноку – то же, что и Митинокуни (см прим. [6]6
Митинокуни – старинное название провинции Муцу на северо-востоке острова Хонсю.
[Закрыть]), Абукума – река на юге этой провинции. В Митиноку в это время служил отец писательницы. В топониме Абукума заключено слово «встречаться» (абу-афу-ау), выражающее ее желание встретиться с отцом.
[Закрыть],
С которой не расстаться.
Все думаю,
Увидеться бы с ним, —
И рукава
Слезами сожаленья
Намочив, постричься
И продолжить жизнь
Совсем иначе.
И думаю – как получается,
Что люди, которые должны быть связаны,
На самом деле меж собой разделены.
С тобою встретимся мы вдруг,
И ты меня полюбишь непременно.
Ко мне привыкнув,
Как к своим китайским платьям[20]20
Китайские платья – 1. Старинное платье китайского покроя; 2. Красивые одежды хэйанской знати.
[Закрыть],
Ты не таил
Привычных мыслей от меня.
Когда я думаю об этом, —
Хочу уйти от мира.
Я плачу от воспоминаний.
Я ли это?
Все думаю и думаю…
А пыль за это время
На подушке,
Взгроможденной как гора,
Пыль на постели,
Где в одиночестве
Считала ночи, – накопилась.
Когда подумаю, – там было мне
Неизмеримо хуже,
Так, будто были
Мы разлучены,
Ты в странствии далеком.
Я помню,
Дул осенний ветер,
Тогда мы виделись с тобою целый день.
О, облако небесное,
Когда ты уходил,
То на прощанье
Сказал слова:
«Сейчас приду», – так произнес.
Ребенок наш
Подумал – так и будет,
Без устали их повторяет.
Я каждый раз, когда их слышу,
Слезами заливаюсь.
Я ими до краев наполнена,
Как море.
Здесь водорослей нет,
На этом берегу залива Мицу[21]21
Залив Мицу расположен на крайнем севере о-ва Хонсю (часть Сангарского пролива).
[Закрыть],
Нет ракушек на нем —
Ты это знаешь.
Когда-то ты сказал:
«Покуда жив, ее не брошу!»
Не знаю, правда ль это.
Спрошу тебя,
Когда приедешь.
Так я написала и положила письмо на нижнюю полку столика для бумаг.
Канэиэ пришел ко мне после обычного перерыва, но, поскольку я не вышла к нему, он забеспокоился и вернулся к себе, взяв с собой только это послание. И вот я получила от него такое стихотворение:
Окрашенные по сезону
Клена багряные листья
Такими были не всегда.
Их блекнущие краски
Становятся еще бледней,
Когда приходит осень, —
Всегда бывает так.
А твоему отцу
(Он озабочен был
Судьбою своего ребенка),
Я правду говорил.
Как краски глубоки
У свежевыпавшего снега!
Мне не прервать
Своей любви…
Я ждал,
Когда ребенка своего
Увижу.
Но встала на пути
Волна в заливе Таго,
В провинции Суруга[22]22
Таго – залив на Тихоокеанском побережье о-ва Хонсю, в уезде Фудзи провинции Суруга.
[Закрыть].
Столб дыма
От вершины Фудзи
Сплошной стеной стоит,
Не может перерваться.
Когда же облака на небе
Грядою тянутся,
Не прерываясь, —
Мы тоже неразрывны.
Когда я прихожу в твои покои,
Всякий раз домашние
Открыто ропщут на меня.
Когда случается такое,
Мне ничего не остается,
Как из привычного пристанища уйти
И в старое гнездо вернуться
С печалью на душе.
Когда за ширмой одиноко
Лежишь в своей постели,
Луна, проснувшись ото сна,
Сквозь деревянную калитку
Льет на меня лучи,
И тени от нее не видно.
А после этого
Охватывает сердце
Отчуждение.
С какой ночной женою
Я встречал рассвет?
Каким был тяжкий грех
Твой в прежней жизни? —
Говорить о том
И есть твой грех.
Сейчас в Абукума
У нас с тобой нет встречи[23]23
«В Абукума у нас… нет встречи» – из-за помех, вставших в середине пути между столицей и местом службы отца.
[Закрыть].
Другому человеку
Не стану я помехой.
Я ведь не дерево и не скала,
И что касается меня,
То любящее сердце
Удерживать не стану.
Хлопчатая одежда
Во множество слоев надета
И хлопает – волной о берег.
Мои китайские одежды
Вспоминая,
Былое погружаешь в реки слез.
А дикую кобылу
На выпасе Хэми
В провинции Каи[24]24
«Дикую кобылу/На выпасе Хэми/В провинции Каи» – поэтический образ: привязать дикую кобылу – то же, что принудить вольнолюбивого человека поступать по чужой воле.
[Закрыть]
Как думает
Остановить на месте
Человек?!
Люблю я жеребенка,
Который узнает
Своих родителей.
Мне кажется,
Он станет ржать в тоске.
Такая жалость!
Что-то в этом духе. А поскольку Канэиэ прислал свои стихи с посыльным, с ним же я послала стихи:
Если вдруг ее бросает
Тот, к кому привязана она,
Кобыла из Митиноку
Полагает —
Вот он, конец.
Не знаю, что он подумал, но на это пришел ответ:
И снова я ответила ему:
Я предпочла бы,
Чтобы ты и вправду
Был жеребенком тем.
Тебя я приручила б
И попросила приходить.
Опять его ответ:
С тех пор, как задержали
Жеребенка
У заставы
Сиракава,
Прошло уж много дней.
«Послезавтра у нас будет Афусака, Застава Склона встреч», – известил меня Канэиэ. Это происходило в пятый день седьмой луны. Канэиэ как раз был в затворничестве по случаю длительного воздержания[26]26
Длительное воздержание – разновидность религиозного очистительного затворничества. Продолжалось до сорока пяти дней.
[Закрыть], и, получив от него весточку, я отправила ему ответное послание:
Ужели хочешь ты договориться,
Чтобы теперь встречаться нам
Лишь раз в году, седьмого,
Подле Реки Небесной,
Как те звезды?![27]27
«Лишь раз в году, седьмого,/Возле Реки Небесной,/Как те звезды» – согласно старой китайской легенде, Звезды Волопас и Ткачиха (Альтаир и Вега) – это влюбленные, которые встречались друг с другом раз в году, 7 числа 7 луны, когда Небесные сороки слетаются к Небесной Реке (Млечному Пути). По их распростертым крыльям, как по мосту, влюбленные проходят для встречи друг с другом. Седьмой день 7-й луны – праздник всех влюбленных.
[Закрыть]
Наверное, он подумал: есть в этом правда, и мои слова, как будто бы, запали ему в душу. Так прошло сколько-то месяцев. Я была спокойна, когда услышала, что женщина, которая пресытила взор Канэиэ, теперь стала куда более активной. Что же с тем делом, которое продолжалось издавна? Как ни трудно все это было вынести, но то, что я жила, постоянно сокрушаясь, было, видимо, предопределено в моих прежних жизнях.
Канэиэ, начав с младшего секретаря, сделался особой четвертого ранга[28]28
По средневековому японскому законодательству существовало восемь рангов для чиновников. Каждый из рангов делился на два разряда. Должность младшего секретаря соответствовала седьмому, младшему разряду.
[Закрыть], прекратил службу во дворце Чистой прохлады, а на церемонии возглашения чиновников был назван старшим служащим в каком-то ведомстве, вызывавшем у него большое раздражение. Ему это ведомство представлялось настолько неприятным, что он, вместо службы, стал гулять там и сям, и мы подчас весьма безмятежно проводили с ним дня по два-три.
