Текст книги "Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)"
Автор книги: Митицуна-но хаха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
И вот от принца, главы того ведомства, к которому Канэиэ проявил такое равнодушие, доставили послание:
В один моток
Попали
Спутанные нитки.
Так отчего они
Встречаться перестали?
Канэиэ ответил ему:
Когда Вы говорите: «Перестали», —
Мне делается очень грустно.
Как видно, это потому,
Что я вхожу напрасно
В моток, что Вами скручен.
С обратной почтой опять принесли письмо:
Ах, эти нитки летние!
Не правда ли,
Пока заходим
Мы к женам двум иль даже трем,
Ан, время и уходит.
Ответ Канэиэ:
Пусть семь их у меня,
Тех летних нитей, —
Минуты нет свободной
Ни для одной жены,
И ни для двух.
И опять от принца принесли стихи:
Белая нить
Между мною и Вами —
Что с нею будет?
Пока неприятности ею не связаны,
Надо бы нить порвать.
Там было еще сказано: «Насчет двух-трех дней я действительно написал немного лишнего. Сейчас писать перестаю, потому что у меня наступает период затворничества».
Получив это письмо, Канэиэ сейчас же ответил и дал мне этот ответ услышать:
Хоть годы идут,
Но вот думаю я,
Что в тех отношениях,
Которые связаны клятвой,
Главнейшая нитка той связки заключена.
В это самое время, в двадцатых числах пятой луны, мы также начали затворничество продолжительностью в сорок пять дней, и для этого переехали в дом моего отца – скитальца по уездам, который был отделен от дома, где жил тогда принц, одним только забором. Когда наступила шестая луна, пошли сильные дожди[29]29
Пошли сильные дожди – начался сезон муссонных дождей, который в Японии приходится на начало лета.
[Закрыть], и все должны были из-за дождей затвориться у себя. Дом у нас был неухоженным, мы тревожились оттого, что он протекал, и тут принц прислал нам весточку, которая показалась тогда очень странной:
В этих долгих дождях,
Ничем не дающих заняться,
Среди струй водяных,
Торопливых
Тоже кроется смысл.
Ответ был такой:
Такое время, что повсюду
Все хлещут долгие дожди.
Но вряд ли путнику
В пустынном мире
Среди дождя уютно…
И снова принц пожаловал нас посланием: «Разве я сказал, что люди не чувствуют себя свободно?
Из тех, кто в тревоге
Время проводит под этим дождем,
Кого ни возьми, —
Разве он не намокнет,
Когда разольется вода?»
Ответ был такой:
В любую эпоху
Тот, кто любимую ожидает,
Знает, что никогда
Высушить слезы любви
Времени не хватает.
И опять от принца принесли стихи:
Но это лишь у Вас
Настолько намокают рукава,
А у живущих в постоянном месте
Даже тропы любовной
Не бывает.
– Однако, какой-то он все-таки странный, наш господин, – такими словами сопровождали мы совместное чтение этих стихов.
Наступил перерыв в дождях, и в надлежащий день Канэиэ отправился в свою обычную поездку, как вдруг принесли очередное послание от принца. И хотя я сказала: «Он изволит отсутствовать», – мне вручили это послание, заявив: «Велено отдать в любом случае». Я взглянула в бумагу, там было:
«От вчерашней любви
Ища утешенья,
С гвоздикой в руке
Стоял я у вашей стены.
Вы так и не знали?
Но поскольку это было бесполезно, я ушел прочь».
Канэиэ вернулся через два дня. Когда я показала ему это письмо со словами:
– Вот, еще это было, – он посмотрел его и сказал:
– Время уже прошло, сейчас не годится посылать ответ, – и только отправил человека справиться, отчего в эти дни нам не было известий от его светлости. Получили ответ:
«Когда прибывает вода
На прибрежном песке
У залива,
Быть может, смывает она
Отпечатки птичьих следов?
Посмотрите внимательно, Ваша обида не имеет под собою оснований. Не правда ли, что сами Вы пожалуете ко мне?» – было там написано женским почерком[30]30
Женским почерком – без употребления иероглифов, одним слоговым письмом. Мужским в те времена называли письмо, где иероглифы употреблялись или для передачи смысла, или для передачи звучания слов (манъёгана).
[Закрыть].
Ответ написали трудным мужским почерком:
Сокрытые водой следы
Чтобы увидеть,
Придется ждать
Отлив на берегу.
Не правда ли, найти их нелегко.
И снова от принца было послание:
«Следы того письма,
В котором не было
Второго смысла,
Найдите непременно, подождав,
Когда отлив от берега уйдет.
Так я полагаю, и тем не менее меж нами нет понимания».
Тем временем миновала уже пора очистительных обрядов, а назавтра, как будто бы, подходило время праздника Пастуха и Ткачихи. Миновало лишь сорок дней нашего затворничества. Самочувствие у меня в ту пору было неважное, меня мучил сильный кашель, появилось что-то вроде одержимости злым духом, против которой надо было бы попробовать заклинания, и с приходом невыносимой жары в то тесное жилище, где мы укрывались, я и Канэиэ уехали в горный буддийский храм, в котором я уже бывала. Когда же наступило пятнадцатое и шестнадцатое число, пришел День поминовения усопших[31]31
День поминовения усопших (бон, в тексте: бони) отмечался в большинстве районов Японии 13–15 числа 7-й луны.
[Закрыть]. Мы вместе с Канэиэ стали разглядывать удивительные картины того, как, собравшись разнообразными группами, люди несли подношения – это было то печально, то смешно. Мое самочувствие к тому времени уже не внушало тревоги, затворничество завершилось, и мы спокойно выехали в столицу. Осень и зима прошли без заметных происшествий.
Сменился год и ничего особенного не произошло. Сердце у Канэиэ, в отличие от обычного времени, во всем было полно благорасположения ко мне. С началом этого года он опять был допущен ко двору.
В день очищения перед празднеством Камо[32]32
Празднество Камо – Аои мацури, одно из крупнейших синтоистских празднеств, отмечалось в середине 4-ой луны в святилище Верхнее Камо (г. Киото) в честь бога Вакэикадзути-но микото.
[Закрыть] тот же принц известил Канэиэ: «После того, как посмотрим на церемонию, поедем в одной карете». На краешке его письма было написано стихотворение «Мои лета».
Принца тогда не оказалось в обычной его усадьбе. Подумав, не пошел ли он на боковую улочку, Канэиэ сам направился туда и стал спрашивать о нем, и ему сказали, что принц «изволит находиться здесь». Попросив тушечницу, Канэиэ написал ему:
На южной стороне,
Где Вы остановились,
Уж появилась запоздалая весна.
Ее сюда
Сейчас мы попросили.
И Канэиэ с принцем выехали оттуда вместе.
Когда прошли те сезонные праздники, принц снова переехал в свой постоянный дворец, и Канэиэ навестил его там. Он увидел те же самые, что видел в прошлом году, красивые цветы и густые заросли травы сусуки[33]33
Сусуки – мискант китайский, высокая (около 1,5 м) степная трава с крупными метелками; в японской поэзии образ сусуки ассоциируется с рукавами кимоно, которые развеваются, когда люди машут руками при расставании.
[Закрыть], теперь очень коротко постриженной, и сказал его высочеству:
– Когда ее выкопают, чтобы рассадить, не пожалуете ли Вы немного и для меня?
Некоторое время спустя, когда мы вместе с Канэиэ ехали к речной долине, он сказал одному из сопровождающих:
– Да это же поместье нашего принца! Мы проехали мимо, но Канэиэ произнес:
– Я хотел бы нанести ему визит, да не позволяют обстоятельства. При случае заеду. Прошу передать принцу, чтобы не забыли о недавней моей просьбе относительно травы сусуки. Скажите человеку из обслуживающих.
Церемония очищения оказалась непродолжительной, и мы без промедления возвратились домой. Здесь нам говорят: «Сусуки от принца». Смотрим – в длинном ящике лежит аккуратно выкопанная трава, завернутая в голубую бумагу. Посмотрели еще – к подарку приложено очень милое стихотворение:
Лишь только выглянут метелки,
Сейчас же путников с дороги
Они заманивать начнут.
Траву сусуки дома у себя
Выкапывать мне сделалось обидно.
Как мы на него ответили, я позабыла, но если хорошо подумать, видимо, ответ того заслуживал. Однако более ранние вещи я почему-то помню.
Прошла весна, а когда наступило лето, у меня возникло чувство, что у Канэиэ слишком часто бывают ночные дежурства. Он приходил ко мне рано утром, проводил у меня целый день, а когда начинало смеркаться, выражал сожаление, что должен идти. Однажды, когда я думала об этом, в наступающих сумерках послышался первый в том году стрекот цикад. Невыразимо очарованная, я сочинила:
Удивительно это:
Только ночь настает,
Я слушаю голос цикад.
Но не знаю,
Куда же они улетают?
Когда я произнесла это, Канэиэ затруднился уйти и остался. Так, ничего, как будто, не произошло, а я все больше начинала понимать намерения этого человека.
Однажды в лунную ночь мы разговаривали с Канэиэ (несмотря на дурную примету о том, что нельзя беседовать под лучами луны): то говорили о вещах, которые трогали наши сердца, то вспоминали былое, и, занятая всем этим, я сказала:
Что же яснее —
Неясный свет луны
Сквозь облака ночные
Иль будущего моего
Неясность?!
Своим ответом он все перевел в шутку:
Луна даже за тучами
Плывет на запад.
Твое же будущее
Не хуже этого
Всегда я знаю.
И хотя от этого все казалось таким надежным, место, которое Канэиэ считал своим домом, находилось не здесь, поэтому отношения между нами были далеко не те, о которых мне так мечталось. Меня мучили мысли о том, что для него, человека счастливого, я, хоть и провела с ним долгие годы и месяцы, не народила довольно детей, так что и здесь у меня все было очень зыбко.
Тем временем матушка моя исчерпала пределы своей жизни и в начале осени после долгих мучений скончалась. Чувство горести у меня превосходило всякие переживания обыкновенных людей, так что я совсем ничего не могла делать. Среди множества близких, которые были возле нее, я одна сделалась как безумная и твердила про себя: «Теперь я тоже не отстану, не отстану от нее». Так и произошло – отчего, не знаю сама, только ноги-руки мои бесчувственно оцепенели, и дыхание готово было уже замереть.
Я была в горном храме, когда все это случилось, а Канэиэ, с которым я могла бы поговорить, находился в это время в столице. Я посмотрела вокруг себя и подозвала своего малолетнего сына. Сказала ему только одно:
– Я очень занедужила и, похоже, могу умереть. Послушай меня, сынок, и передай отцу: обо мне пусть не беспокоится совсем. Пусть только совершит заупокойные обряды по моей матери – сверх тех похоронных служб, которые отправляют ее люди. Потом добавила:
– Ничего не могу сделать. – И не смогла больше вымолвить ни слова.
От недуга я страдала долгие годы и месяцы, умершей же матушке уже ничем нельзя было помочь. Возле меня все стали говорить об одном:
– А если еще и она умрет, что мы будем делать? Почему так нехорошо получается?! – и проливали слезы, а кроме того, было много людей, которые даже плакать боялись. Я ничего не могла сказать, но находилась в сознании.
Я едва различила фигуру отца, когда он, очень обеспокоенный, приблизился ко мне и сказал:
– Я у тебя остался единственным из родителей. Что это такое получается? – Потом налил мне горячей микстуры и заставил выпить. После этого я стала понемногу поправляться. Так вот, как подумаю еще раз, возникает такое ощущение, что мысль – больше не жить – возникла у меня в те самые дни, когда ушедшая от нас так страдала, видя, как все мимолетно. Она днем и ночью с глубоким вздохом произносила только одно: «О-ой, а как у тебя-то дела?». Я вспоминала, как часто, глубоко и трудно она дышала, и мне до такого не хотелось доживать.
Канэиэ услышал обо всем и приехал. Так как я ни о чем не помнила, он от меня ничего не добился и тогда встретился с моими людьми.
– С нею дело обстоит так-то и так-то, – рассказали ему, и Канэиэ расплакался. Нужно было остерегаться осквернения, но он сказал:
– Ах, какая ерунда! – и остался со мной[34]34
Нужно было остерегаться осквернения, но он остался со мною – т. е. не побоялся возможного осквернения смертью.
[Закрыть]. Всем своим видом в эту пору он показывал полное и трогательное сострадание.
И вот, завершив все погребальные дела, множество людей, занятое ими, разъехалось. Теперь мы собрались в очаровательном горном храме, скучали. Ночами я не смыкала глаз, в скорби встречала рассвет, а когда смотрела на гору, то подножие ее было закрыто туманом. Если мне уехать в столицу, у кого я там найду пристанище? Иногда я думала, что лучше, может быть, мне умереть здесь, но тогда… как же горько будет моему ребенку, который останется жить!
Так прошло десятое число. Однажды я услышала, как священнослужители разговаривали в перерыве между возглашениями имени Будды[35]35
Возглашения имени Будды – название буддийской службы, связанной с культом будды Амитабха.
[Закрыть]:
– Это, видимо, место, где наверняка можно увидеть людей, когда-то усопших. А когда к ним близко подойдешь, облик их рассеивается и исчезает совсем. На них надо смотреть издалека.
– А какая же это страна?
– Она называется Островом Мимираку[36]36
Остров Мимираку – остров на юго-западе Японских островов, по старинному поверью – место отдохновения умерших.
[Закрыть].
Когда я услышала, как они переговариваются между собой, то с большой грустью подумала, что мне хотелось бы знать об этой земле, и я сочинила такие стихи:
Ее хотя б издалека
Хочу увидеть.
Названье острова
Доносится ко мне —
Мимираку, Радующий ухо.
Мой старший брат услышал эти слова и тут же залился слезами.
Где он находится?
Мы слышим лишь названье.
Хотели мы найти
Ту, что упрятал
Мимираку.
Тем временем Канэиэ каждый день присылал справиться о моем здоровье, и посыльный оставался стоять, чтобы не подвергаться осквернению. У меня же не осталось никаких чувств. Канэиэ продолжал до утомительного много писать, какое нетерпение испытывает оттого, что не может видеться со мной из-за опасности оскверниться. Но я была погружена в свои думы, и память моя не сохраняла происходящего.
Хотя я и не спешила домой, но, поскольку поступала не по своей воле, на сегодня был назначен день, когда все должны были отправляться.
Сердце мое тешили воспоминания о том, как мы ехали сюда, как я поддерживала матушку, чтобы ей удобнее было лежать, и как сама покрывалась испариной от напряжения. Хотя на этот раз было намного спокойнее и я ехала, разместившись до стыдного непринужденно, – по дороге мне было удивительно печально. Когда же я, доехав до места, вышла из экипажа, мне опять сделалось невообразимо тоскливо. Травы в садике, за которыми до последнего момента мы ухаживали вместе с матушкой, начиная с того времени, когда она занедужила, были совсем заброшены – разрослись и цвели буйно, как попало. Все, каждый по-своему, хлопотали о похоронных делах, и только я, ничем не занятая, сидела, уставившись в одну точку, лишь вновь и вновь повторяла старинную песню: «Звон роя насекомых в траве, что ты сажала…»
Хоть лишены они ухода,
Цветы так буйно
Разрослись.
Благодаря твоим заботам
Они напоены росой, —
такие мысли были в моей душе.
Никто из моих родственников не был принят при дворе, поэтому на время церемонии очищения от скверны они поселились вместе; каждый принялся огораживать для себя при помощи ширм отдельную комнату, и среди всего этого только я ничего не делала, а ночью, когда я слышала Взывание к имени Будды, то снова начинала плакать и плакала до рассвета. Церемонию сорок девятого дня[37]37
Церемония 49-го дня посвящена времени, когда душа умершего окончательно покидает родной дом, в котором пребывает «семь седьмиц» после смерти человека.
[Закрыть] должны выполнять все без исключения, собравшись в доме.
Поскольку Канэиэ осуществлял большинство обрядов, людей собралось много. По моему желанию, было нарисовано изображение Будды. Когда этот день закончился, все разошлись кто куда, и я почувствовала себя совершенно одинокой; с этим – чем дальше, тем больше – ничего нельзя было поделать. Канэиэ, зная о моем состоянии, посещал меня чаще обычного.
От нечего делать я разбирала вещи, которые мы с матушкой брали с собой, когда отправлялись в храм. Это были обычные предметы, которыми мы пользовались ежедневно, что называется, от рассвета до сумерек, но когда я снова увидела ее письма, – мне показалось, что теряю сознание.
Когда матушка начала слабеть, то «приняла запреты», то есть, буддийский постриг, и в этот день некий добродетельный служитель преподнес ей рясу кэса. Ряса потом была осквернена смертью владелицы, и вот теперь я увидела ее среди других ее вещей.
Думая вернуть рясу, я встала на другой день затемно, но после того, как начала писать, то после слов «эта ряса» глаза мне закрыли слезы, и я написала:
Моя матушка стала
Росинкой на лотосе.
Не та ли роса
Намочила рукав у меня
Сегодняшним утром?
Старший брат обладателя этой рясы тоже был буддийским монахом, поэтому я просила его возносить за меня молитвы, но вдруг услышала, что он скоропостижно скончался. Я очень жалела младшего брата усопшего, когда представляла себе его чувства. Мысли у меня путались: «Отчего это с людьми, от которых я завишу, так выходит?». Я часто посылала ему сочувственные письма. Тот, с которым случилась такая беда, при жизни служил в храме Унрин-ин, Павильон Облачного леса. Когда завершились по нему церемонии сорок девятого дня, я написала:
Кто б мог подумать?
Оставив
Облачный сей лес,
Он, обернувшись дымом,
В небо поднялся.
Так у меня выходило, а в той печали, в какой пребывали тогда мои собственные чувства, они блуждали, как говорится, и над степью, и в горах.
В мелкой суете прошли и осень, и зима. В одном со мною доме жили только старший брат и моя тетя. Несмотря на то, что она была для меня все равно, что родительница, думая о том времени, когда матушка была еще жива, я целые дни проводила в слезах. Тем временем, год сменился, наступила весна, а потом и лето. Пришло время проводить обряды, связанные с годовщиной смерти.
На этот раз их проводили в том горном храме, где матушка скончалась. Я слышала, как закононаставник сказал нам:
– Вы собрались сюда совсем не для того, чтобы любоваться осенними горными склонами. В том месте, где она когда-то закрыла свои глаза, постарайтесь проникнуть в толкование смысла сутр.
После этого память мне отказала, и потом я уже ничего не помню. Закончив то, что должны были совершить, мы возвратились по домам. Я снова сняла траурные одежды, темно-серого цвета вещи, и все, вплоть до веера, подвергла очищению.
Одежды траурные
Очищаю в речке,
Которая из берегов выходит
Из-за потока
Горьких слез моих, —
так я думала и неудержимо плакала, ничего никому не говоря вслух.
Закончилась годовщина смерти, наступила обычная повседневность, когда я, не для того, чтобы сыграть, а чтобы очистить инструмент от пыли, взяла в руки арфу-кото и извлекла из нее несколько звуков. Услышав их, я подумала, что вот были траурные запреты на игру, но, к сожалению, все они оказались такими мимолетными, – и тут принесли стихотворение от тети:
Я только что услышала
Звук арфы,
Молчавшей до сих пор,
И стало снова
На душе печально.
Хотя в этом стихотворении ничего особенного не было, но когда я снова все представила, то заплакала пуще прежнего.
Та, кого не стало,
Нас уже не навестит,
Хоть и вернулись дни,
Когда звенеть нам могут
Струны арфы.
Между тем, моя младшая сестра – одна среди многих доставлявшая мне приятные мгновения, – нынешним летом должна была отправиться в далекую провинцию. Теперь, когда период траура завершился, она стала готовиться к отъезду. Подумав об этом, я решила, что печалиться о разлуке с сестрой было бы глупо. Я приехала увидеться с нею в день ее отъезда. В качестве прощальных подарков я принесла с собой пару нарядов и шкатулку с приборами для письма. Перед отъездом в доме сестры поднялась огромная суматоха, но мы с отъезжающей не могли даже как следует видеть друг друга, только заливались слезами, сидя одна напротив другой. В это время в доме все твердили:
– Ну зачем это?
– Имейте выдержку!
– Это очень дурная примета.
И тут мы с сестрой увидели подъезжающую карету. Не успела я удивиться, как узнала, что она из дома, за мной.
– Скорее возвращайтесь. Сюда, пожалуйста, – услышала я, подошла к экипажу и села в него. Сестра моя тогда была одета в двойной утики цвета индиго, а на мне было тонкое одеяние цвета алых опавших листьев. Мы с нею поменялись нарядами[38]38
Поменялись нарядами – по-видимому, на память друг о друге.
[Закрыть] и расстались. Были уже десятые числа девятой луны. Вернувшись домой, я опять горько заплакала, до того безудержно, что мне сказали:
– Ну зачем так-то, это не к добру. Теперь я была занята думами о том, что в это время она, видимо, проезжает через горную заставу… Луна светила очень ясно, и я сидела, пристально всматриваясь в нее, до тех пор, пока тетя не встала, не заиграла на кото и не произнесла:
Чтобы не задержали ее
У заставы Афусака,
Я без остановки
Играю на лютне,
И звуки, как слезы, текут.
Выходит, еще один человек, как и я, все это время думал о ней же.
Я тоже думаю
О той заставе
В горах Афусака.
Когда названье это слышу,
От слез не просыхают рукава.
Пока я была озабочена такими думами, пришел к завершению год.
В третью луну, как раз, когда Канэиэ приехал ко мне, он внезапно заболел, и я, уязвленная его жестокими страданиями, принялась очень заботливо за ним ухаживать.
– Мне очень хочется остаться здесь, – говорил Канэиэ, – но, что бы я ни делал, я обязательно буду доставлять тебе большие неудобства, поэтому я лучше уеду отсюда. Ты не думай, что я такой черствый. Все это случилось так неожиданно, и у меня сейчас такое чувство, что больше мне не жить. Это очень горько. Ах, как это печально, что вот я умру, а ты совсем не будешь меня вспоминать.
Видя, как он при этих словах плачет, я совсем перестала что-либо понимать и тоже залилась слезами.
– He плачь, – говорил он, – это только увеличивает мои страдания. Что меня действительно удручает, так это то, что мы разлучимся так неожиданно. Как ты собираешься жить дальше? В одиночестве ведь не останешься. А если так, не выходи за другого до тех пор, пока длится по мне траур. Если я даже не умру и буду жить, думаю, что теперь навестил тебя в последний раз. Даже если останусь жить, сюда больше не приеду. Пока я находился в расцвете сил, то думал во что бы то ни стало все наладить, а если теперь умру, – это, видимо, и будет концом наших с тобою встреч, – так он говорил, лежа в постели, и горько плакал.
Потом Канэиэ подозвал тех из моих людей, которые были в доме, и сказал:
– Видите ли вы, какие чувства я испытываю к вашей госпоже? Если теперь я уеду, то думаю, что умру, и мы с нею не предстанем друг перед другом лицом к лицу – думать об этом невыносимо.
Все плакали. Сама я и вовсе не могла ничего сказать, только заливалась слезами.
Пока все это происходило, самочувствие больного становилось все тяжелее. Потом объявили, что за ним подан экипаж, помогли сесть в него, и, опираясь на спутников, Канэиэ отправился в путь. Обернувшись, он пристально смотрел на меня и выглядел очень печальным. Обо мне, оставшейся на месте, нечего и говорить.
Мой старший брат обратился ко мне, утешая: – Отчего ты такая несчастная? Что особенного происходит? Я ведь буду помогать ему. – Сел в экипаж и обнял Канэиэ руками.
Мое беспокойство не выразишь словами. По два-три раза в день я писала больному письма. Правда, я думала о том, что некоторым это могло быть неприятно, но что тут поделаешь? Ответы для меня там велено было писать одной из пожилых служанок: «Он приказал лишь написать, что не дает о себе вестей сам из-за плохого самочувствия». Я только слышала, что Канэиэ чувствует себя гораздо слабее, чем раньше, но сама не могла за ним присматривать и все сокрушалась, думая, что же мне делать. Так прошло более десяти дней.
Благодаря чтению сутр и проведению буддийских обрядов здоровье Канэиэ стало понемногу улучшаться и, наконец, как я и надеялась, он ответил мне собственноручно. «Болезнь была необыкновенно долгая, проходили дни, когда я не вставал с постели, но более всего меня беспокоит, что я доставил тебе очень много волнений», – писал он мелким почерком, видимо, когда никого не было рядом. «Поскольку теперь я нахожусь в твердой памяти, – говорилось дальше в письме, – когда наступит вечер, навести меня – на глазах у людей это делать неудобно. Ведь со дня нашей последней встречи прошло столько времени!»
Я было стала раздумывать, что про меня подумают люди, но сомнения посещали меня до тех пор, пока о том же самом он не написал повторно. Тогда я подумала, что ничего не поделаешь, и распорядилась:
– Экипаж, пожалуйста!
Очень заботливо мне была приготовлена комната, отделенная от спальни коридором, а сам Канэиэ ожидал меня, лежа на веранде… Я погасила светильник, горевший на экипаже, сошла на землю и в полной темноте, не зная даже, где вход, бормотала только: «Ой, кажется, здесь..» – и тут меня взяли за руку и проводили.
– Почему тебя так долго не было? – спросил Канэиэ, и мы с ним стали тихонько разговаривать обо всем, что происходило за эти дни, пока он не произнес громко:
– Зажгите светильники! Уже темно. – А мне сказал: – Ты ни о чем не беспокойся. – И велел поставить светильники за ширмой, так что они стали слабо освещать комнату.
– Я еще не ем рыбы и другого скоромного, но я подумал о том, что если мы с тобой сегодня встретимся, то поедим вместе. Ага, вот оно! – с этими словами он пододвинул к нам тележку с кушаньями. Когда мы немного поели, пришел буддийский наставник – тьма к этому времени сгустилась – и они стали заниматься целительными заклинаниями и выполнять магические телодвижения.
– Теперь отдохните. Сегодня мне легче, чем обычно, – заявил Канэиэ, и наставник в добродетели, сказав:
– На этом позвольте откланяться, – ушел. И вот уже стало светать, когда я сказала:
– Позови служанку.
– Что? – остановил он меня. – Да ведь совсем темно! Побудь еще…
А когда рассвело, позвал мужскую прислугу, велел открыть ставни и посмотрел в окно.
– Взгляни, – обратился ко мне Канэиэ, – как хорошо здесь растет трава.
Когда я выглянула наружу, то сразу заторопилась:
– Время уже настало очень неподходящее!
– Что такое? Сейчас прибудет завтрак! – откликнулся Канэиэ, так как наступало уже полуденное время. – Пожалуй, я обратно поеду с тобой. Еще раз тебе, наверное, нельзя приезжать.
– Что подумают люди даже о том, что я приехала сюда теперь? А если увидят, что ты провожаешь меня, будет, я думаю, еще хуже.
– Тогда вызывай людей и экипаж, – согласился Канэиэ, и когда экипаж был подан, он, шагая явно с трудом, проводил меня до того места, где мне нужно было садиться. Смотреть на него было очень трогательно.
– Когда ты сможешь выезжать? – спросила я, заливаясь слезами.
– Я очень тревожусь о тебе, так что приеду завтра или послезавтра, – ответил он, и вид у него был обеспокоенный. Экипаж немного подали назад, и проследив, как запрягали вола, я продолжала смотреть на Канэиэ. Он вернулся в комнату и смотрел на меня оттуда, и пока упряжку выводили из ворот, я тоже, помимо воли, все время оборачивалась и внимательно вглядывалась в него.
И вот около полудня пришло письмо. Там было написано обо всякой всячине:
После того, как ты была здесь,
Все думаю —
Ужели это все?
О, как горька
Повторная разлука!
Ответ был таков: «Я все еще обеспокоена тем, что тебе было так трудно.
Мне тоже было горько.
Обратная моя дорога
В бухте слез
Была такой печальною
Дорогой».
Дня через два или три, хотя ему еще было трудно, Канэиэ, как и обещал, приехал увидеться со мной. Постепенно он становился таким, как обычно, и его посещения стали такими, как прежде.
Пришла пора отправляться смотреть праздники четвертой луны, и главная госпожа выехала тоже. Обнаружив это, я распорядилась остановиться напротив. Пока мы ожидали процессию, от нечего делать я написала и послала ей половину стихотворения, прикрепив его к побегу мальвы, связанному с плодом апельсина:
Прошло довольно много времени, покуда от нее не принесли заключительную часть к этому стихотворению:
«Как Вы горюете,
Я вижу лишь теперь.
(Я горечь желтого плода
Теперь лишь только вижу)».
Одна из моих служанок заметила:
– Она должна была питать неприязнь к Вам годами, так почему же она говорит только про сегодня?
Когда мы возвратились домой, я обо всем рассказала Канэиэ: «Было то-то и то-то», – и он отметил:
– Ей, наверное, хотелось сказать: «У меня возникло желание разжевать Вас вместо апельсина!»
Нам это очень понравилось.
В нынешнем году, когда дошли до нас слухи, что праздник ирисов состоится, все пришли в необыкновенное возбуждение. Я думала, как бы посмотреть его, но заранее не заказала себе место. Как-то, в присутствии Канэиэ, я сказала:
– Думала я посмотреть…
А когда он однажды пригласил меня:
– Сыграем в шашки сугуроку! Я ответила:
– Хорошо. Но только на спор – на зрелищное место! – И выиграла. На радостях я стала готовиться к празднеству, и среди ночи, когда все успокоилось, придвинула к себе тушечницу и для разминки написала:
Я не считаю ирисов
Вытянувшихся стебли,
Чтоб выдернуть их с корнем.
Но ожидаю праздника цветов,
Что в пятую луну бывает.
А написав, протянула Канэиэ. Он рассмеялся:
Кто знает их число,
Пока они растут в болоте?
Иль ждешь ты
Праздника,
Тех ирисов не зная?
Правда, у Канэиэ и до этого было намерение посмотреть церемонию, и рядом с помостом для принца у него было приготовлено место для ее обозрения, ограниченное двумя столбиками и великолепно украшенное.
Так, на посторонний взгляд безобидно, мы прожили в браке больше одиннадцати или двенадцати лет. Однако все это время я денно и нощно продолжала сожалеть о том, что мы живем не как все люди. Для этого были все основания. Если говорить обо мне, – в то время, когда Канэиэ рядом не видно было, меня одолевала тоска от малолюдья, а отец – единственный человек, который служил мне надежной опорой, – уже больше десяти лет был скитальцем по уездам; в редкие же свои посещения столицы он находился в особняке на Четвертой-Пятой линии, в то время как я жила у ближнего скакового поля на Первой линии, далеко оттуда. Мое обиталище, за неимением человека, который бы приводил его в порядок, пришло в очень плохое состояние. Мысли у меня запутались в тысяче трав, о том, что Канэиэ, который равнодушно приезжает сюда и уезжает отсюда, – даже не задумывается о том, что для меня это может быть обидно. И то сказать – он был весь в делах, даже заметил как-то, что окружен ими плотнее, чем запущенное жилище полынью, и все время думает о них. Так наступила восьмая луна.
Однажды, когда мы уже провели день вполне безмятежно, мы вдруг заговорили о каких-то пустяках, а в конце концов и я, и Канэиэ стали говорить друг другу всякие неприятности, и он, высказав мне множество упреков, вышел вон. Дойдя до угла, Канэиэ позвал нашего малютку-сына и заявил ему:
– Больше я сюда не собираюсь приходить! – И уехал. Ребенок пришел в дом потрясенный, горько рыдая.
– Ну, что такое, что случилось? – спрашивала я, и, хотя он ничего не отвечал, я поняла, что тут за причина, и не стала больше спрашивать, чтобы окружающие не услышали и чтобы об этом не пошли толки, постаралась успокоить ребенка разными разговорами.
Прошло дней пять или шесть, но от Канэиэ не было ни звука. Положение сделалось совершенно необычным, и я думала только о том, что Канэиэ вывела из равновесия и привела к таким ненормальным поступкам всего лишь одна моя шутка. «Неужели, – думала я, – наши такие неустойчивые отношения на этом и закончатся?» От подобных мыслей мне становилось очень печально. И тут я обнаружила, что вода в туалетном сосуде, налитая им в тот день, когда он ушел, так и стоит. Сосуд уже покрылся пылью. «Вот до чего уже дошло», – подумала я со стыдом и вспомнила тот день.
Было б видно твое отраженье,
Его бы спросила:
«Ужели меж нами закончено все?»
Но нет отраженья – растет уж трава
Водяная на этой прощальной воде.
И как раз в этот день появился Канэиэ. Как обычно, грустное настроение у меня прошло. Я только нервничала, и было очень печально, что спокойствие так и не наступило.
С приходом девятой луны природа стала очаровательной, и я решила, что хорошо бы мне пойти на поклонение в храм, где я могла бы поведать богам о моей полной превратностей жизни, – и втайне ото всех отправилась в одно такое место. К полотну, приготовленному в качестве жертвоприношения, я прикрепила различные надписи. Сначала для нижнего святилища:
О, чудодейственные боги
Подножия горы.
Я вас прошу —
Вы здесь мне покажите
Священное обличие свое.
У среднего:
