Текст книги "Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)"
Автор книги: Митицуна-но хаха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Шестнадцатого числа шел сплошной дождь, навевая грусть. Едва рассвело, и я была еще в постели, а уж принесли очень нежное письмо. «Сегодня твое направление для меня запретно. Что делать?» – значилось в нем.
Вскорости после того, как я послала Канэиэ ответ, он прибыл сам. Я удивилась: солнце уже заходило. Близилась ночь, и Канэиэ всем своим видом показывал, что хочет, чтобы я оставила его ночевать:
– Ну, как-нибудь. Может, совершим жертвоприношение богам?!
Однако я выпроваживала его, говоря при этом:
– Большой необходимости в этом нет.
А когда он выходил из комнаты, я тихонько прошептала про себя:
– Не надо считать эту ночь одною из тех, когда он навещал меня.
Но Канэиэ услышал мои слова и откликнулся:
– Тогда получается, что я приходил без толку. Раз у нас были и другие ночи, пусть обязательно случится нынешний вечер.
Возможно, у Канэиэ была достаточная причина настаивать, но после того посещения он не был у меня дней восемь или девять. Как будто знал об этом заранее и хотел включить давешнее посещение в общее число. И – что было редкостью – я сама первой послала ему стихотворение:
Ты заменил короткой встречей
Множество ночей,
Когда слышны
Лишь крик бекасов
И крыльев шум.
В ответном послании было:
Бессчетны
Взмахи крыльев у бекаса
И бесконечны мысли о тебе.
Но толку нет —
Как птица, ты все плачешь почему-то.
Когда мне передали его ответ, я пожалела, что написала первой… В ту пору сад весь был покрыт цветущей сакурой и казался сплошным цветочным морем.
Сегодня двадцать седьмое число, со вчерашнего вечера идет дождь; ветер смел оставшиеся цветы.
Наступила третья луна. Почки на деревьях набухли так, что между ними уже прячутся воробьи, ощущается приближение празднества Камо и я с удовольствием думаю о священном дереве сакаки[14]14
Сакаки – священное дерево синто. Клейера Японская.
[Закрыть] и о флейтах. Очарованная происходящим, я не перестаю сожалеть о том, что послала Канэиэ стихотворение первой, когда так долго он не давал о себе знать. На душе у меня сейчас тяжелее, чем в обычное время.
Пришло седьмое число этой луны. Сегодня от Канэиэ доставили вещи и записку: «Это сшей. Я соблюдаю воздержание, поэтому не приезжаю». В таком поступке ничего необычного не было, и я ответила просто: «Получила».
После обеда стал моросить мелкий дождь.
Десятого числа при дворе был большой переполох по случаю празднества в святилище Явата. Я решила тайком поехать к одной даме, чтобы вместе совершить паломничество, а когда около полудня вернулась домой, молодые хозяева в один голос заявили:
– Как бы это и посмотреть! Процессия еще не проходила…
Недавно вернувшийся экипаж выехал снова.
На другой день молодые хозяева стали настаивать на желании видеть возвращение процессии во дворец, у меня же было плохое самочувствие: я безучастно лежала в постели. Однако все вокруг были заняты, и опекать молодых людей было некому, так что пришлось нам вчетвером поехать в одной легкой повозке, крытой листьями бетелевого ореха. Мы остановились к северу от ворот в Рэйдзэйин. Посторонних было немного, настроение у нас было прекрасное. Через некоторое время мимо проследовала процессия. В ней участвовали близкие мне люди – один в числе сопровождающих, другой среди танцовщиков. Больше в эту пору ничего особенного не случилось.
Восемнадцатого числа я снова тайком присоединилась к людям, совершавшим паломничество в храм Киёмидзу. Завершились ранние ночные службы, был час Мыши[15]15
Час Мыши – время от 0 до 2 часов ночи.
[Закрыть]. Мы возвратились в дом к одной из бывших с нами вместе паломниц и принялись ужинать, как вдруг слуги ее заявили:
– Выгляните наружу, в северо-западной стороне что-то горит!
Потом сказали:
– Это аж в Морокоси!
Про себя я подумала: «А вдруг это близко к моему дому?» Когда сообщили, что горит дом такого-то господина, я перепуталась всерьез: ведь он отделен от моего только глиняной стеной. В каком же, наверное, переполохе сейчас молодые люди?[16]16
Молодые люди – сын и приемная дочь.
[Закрыть] Беспокоясь, как бы поскорее добраться к дому, я даже не опускала штор в экипаже.
Когда я еле-еле добралась до места, все уже было кончено.
Мой дом остался целым, люди из сгоревшей усадьбы собрались здесь же. Таю, мой сын, во время пожара усадил в экипаж приемную мою дочь, чтобы она не бегала босиком по земле, запер ворота от грабителей и не допустил никакой паники. Я преисполнилась гордости: я видела и слышала, что он вел себя как настоящий мужчина. Между тем погорельцы все сокрушались: «Единственное, что у нас осталось, это наши жизни».
Прошло уже немало времени после того, как огонь утих, а Канэиэ, который, казалось бы, должен был справиться, как у меня дела, все еще не наведывался. Люди прибывали из самых разных мест, наводя справки, не в этом ли районе горело, а его все не было. А ведь когда-то было время – горело совсем в другом месте – а он срочно приезжал, обеспокоенный, не в нашей ли округе случился пожар. Теперь я испытывала еще большее негодование – ведь горело совсем рядом! Я знала, что люди, которые должны были это делать, докладывали ему о пожаре: «Так и так». И ничего не понимала. И прислуга, и телохранители, как я слышала, все говорили ему о пожаре. Я была совершенно возмущена! И вдруг в ворота постучали…
Заглянула служанка:
– Изволили прибыть! – сказала она, и у меня на сердце стало легче.
– Я был поражен, когда отсюда явились слуги и обо всем рассказали. Извини, пожалуйста, что я долго не приезжал. – За такими разговорами шло время, и спать мы легли только после того, как услышали, что пропели петухи. Наш утренний сон был долог. Но когда мы встали, мне сообщили, что и сегодня приходило множество людей – спросить о моем самочувствии. Канэиэ скоро уехал, сказав мне:
– Кажется, становится все напряженнее.
Немного погодя он прислал ко мне очень много мужской одежды. «Это то, что мне удалось собрать, – писал он при этом, – отдай прежде всего хозяину сгоревшей усадьбы». Дары совершенно неожиданно для меня заканчивались одеяниями, окрашенными при помощи коры кипарисовника, о которых Канэиэ в спешке распорядился так: «Распредели их среди тех, кто здесь собрался». Выглядели одежды очень грубыми.
Когда я стала расспрашивать погорельцев, оказалось, что трое из них заболели, и все они роптали на судьбу.
Двадцатое число прошли без происшествий. Днем двадцать первого числа у Канэиэ, как я слышала, на четыре дня началось обычное религиозное воздержание. В нынешнем году для погорельцев, которые собрались у меня, южное направление было запретным, поэтому здесь они оставались недолго и двадцатого числа переехали в усадьбу моего отца, скитальца по уездам. Мне подумалось, что там ничто не будет нарушать их спокойствия, а у меня и без того хватает собственных печалей.
Я снова погрузилась в прежнее уныние, думала, что свою жизнь мне жаль не больше, чем промелькнувшее сновидение. И когда я увидела, сколько прикреплено на столбе табличек по случаю воздержания, то подумала, что в этом году люди так же неутешны, как я сама. Воздержание у меня было двадцать пятого и двадцать шестого числа. Когда оно завершилось, среди ночи послышался стук в ворота. Я велела сказать: «Закрыты по случаю воздержания». Слышно было, как Канэиэ уехал.
На следующий день, насколько мне было известно, мое направление было для Канэиэ запретным, и все же около полудня я увиделась с ним, и уехал он только тогда, когда зажгли светильники. После этого, как я слышала, ему как обычно что-нибудь мешало… И так проходили дни.
У меня тоже было очередное воздержание, когда наступили десятые числа четвертой луны. В мире царило оживление по случаю праздника. Одна знакомая сказала мне:
– Мы поедем тайком.
Мы посмотрели праздник, начиная с обряда очищения. Едва я собралась сделать подношение святилищу, как изволил пожаловать Первый министр с улицы Итидзё, особа очень влиятельная, но нельзя сказать, чтобы перед ним расчищали дорогу. Когда он шествовал так величаво, он был очень похож на Канэиэ: тот бы и в проведении всей церемонии не уступил министру. И когда я слышала восторженные отклики о Первом министре:
– Великолепно! Какой человек! – я погружалась в размышления.
На другой день, по настоянию знакомой, которая не была такой чувствительной, как я, мы отправились к павильону Тисокуин. Мои сын тоже увязался с нами, но, когда наши экипажи повернули назад, он отделился и поехал следом за экипажем одной дамы, которая выглядела очень хорошенькой. Поскольку таю не отставал от ее экипажа, дама поехала быстрее, чтобы он не узнал, в каком она живет доме, однако же таю уследил за нею и на следующий день послал ей стихотворение:
Я думаю о Вас,
Я в думы погружен.
Сегодня мальвы праздник,
Праздник встреч,
Неужто мы не свидимся?
В ответ на его послание она написала: «Я вас совсем не помню». Однако он опять написал ей:
В незнакомом месте
Мне сердце само указало
Ворота из криптомерии
С подножья горы Мива.
Вас впервые искал я тогда.
Видимо, эта дама происходила из провинции Ямато[17]17
Дама происходила из провинции Ямато. Намек на это – упоминание горы Мива. В легенде, связанной с горой Мива, рассказывается, как некую девушку по ночам навещал змей, принимавший облик юноши. Возле места их встреч росла большая криптомерия.
[Закрыть]. Ее ответ:
Когда б серьезно я ждала
Того, кто дом мой называет
Горою Мива,
Его мне было б не узнать —
Нет здесь ворот из криптомерий.
Наступал конец луны, а Канэиэ все не показывался: он прятался, как кукушка в тени цветка У. Луна так и закончилась, а от него не было ни звука.
Двадцать восьмого числа, во время обычного подношения святилищу, мне сказали, будто он плохо себя чувствовал.
Пришла пятая луна. Девочка в моем доме стала спрашивать об ирисах с длинными стеблями, и тогда я от нечего делать послала за ними и соорудила украшение[18]18
В 5-й день 5-й луны комнаты в домах украшались цветами ириса на длинных стеблях.
[Закрыть].
– Это передайте в главном доме ребенку такого же возраста, – сказала я и написала:
Тайком от всех
В болоте вырос ирис.
Никто не знал,
Что корни ириса
Куда как глубоки!
Это стихотворение я вложила в цветочное украшение и отдала сыну, который отправлялся туда. Ответ был такой:
Мы ждали все,
Когда же он наступит,
Тот день,
В который корни
Вдруг обнаружит этот ирис.
А сын мой соорудил еще одно украшение, для своей дамы, написав ей:
Я ирисы срывал,
И рукава мои
Совсем намокли —
Позвольте высушить их
Подле Ваших рукавов.
В ее ответном стихотворении говорилось:
Не знаю я о Ваших рукавах,
Об этих ирисах.
Не надо рукава сушить
Подле моих —
Мои здесь ни при чем.
Шестого числа с утра начался дождь и лил дня три или четыре. Вода в реке прибыла, говорили, что унесло людей. Обо всем этом я думала с состраданием, однако более всего мои думы были теперь заняты тем, как бы наладить отношения с Канэиэ. От законоучителя, которого я встречала в храме Исияма, пришло письмо: «Я за Вас молюсь». В ответ я написала ему: «Теперь я исчерпала пределы своих стремлений и думаю, что мне уже не поможет покровительство Будды. Ныне молитесь, пожалуйста, о том, чтобы таю, мой сын, вырос самостоятельным человеком». Пока я это писала, у меня побежали слезы, так что я ничего не стала видеть, в глазах потемнело.
Наступило десятое число. Таю доставил мне письмо. «Я страдаю от плохого самочувствия, – писал его отец, – и стал очень слаб. Как твои дела?» Ответ на это послание я сочинила на следующий день: «Вчера я подумала было, что надо тебе ответить сразу, но у меня возникло ощущение, что было бы нехорошо пересылать тебе письмо через другого посыльного, а не через нашего сына. Ты спрашиваешь, как мои дела, – спасибо, мне кажется, я во всем благоразумна. Мы не видимся с тобой месяцами, отчего на сердце стало совсем легко. Если бы ты послушал стихи о том, как „даже ветер сделался холодным“, разве бы ты его не понял?». Так написала я.
Вечерело, когда сын вернулся.
– Отец отправился на источники в Камо, и я уехал, так и не вручив ему твой ответ, – сказал он.
– Великолепно! – бесстрастно отозвалась я.
В эту пору небо выглядело мрачным и беспокойным, и мне все думалось о крестьянках, чьи подолы и шлейфы виднелись в полях. Еще не слышно было голоса кукушки. Человек, о котором я думала все время, и спать не спал, а я, как это ни странно, спала, должно быть, спокойно. То тут, то там говорили:
– Я слышала ее прошлой ночью.
– Она куковала сегодня на рассвете.
Казалось, только я ничего не слышала, и мне делалось очень стыдно. Ничего не говоря, я подумала в глубине души:
Если я бы
Ночами не спала,
А слушала голос кукушки,
Он усилил бы больше
Печаль дум моих…
И тайком шептала это стихотворение…
Так, в обстановке досуга, наступила шестая луна. Однажды, когда тепло от утреннего солнца с восточной стороны сделалось невыносимым, я вышла на южную веранду. Прилегла в тень и прислушалась: вокруг самозабвенно звенели цикады. Двор подметал туговатый на ухо старик. С метлою в руках он стоял под деревом, и вдруг одна цикада зазвенела особенно громко. Он удивился и посмотрел вверх:
– Говорит: «Иё-дзо, иё-дзо, цикады прилетели». Насекомое, а время свое знает!
Он бормотал так себе под нос, а цикады все звенели и звенели, соглашаясь с ним: «Так-так-так!» У меня возникло чувство, что старику от этого грустно и печально, и оно тяготило меня.
Таю взял ветку бересклета крылатого с листьями, часть из которых была окрашена в красный цвет, прикрепил к ней стихотворение и отправил его своей даме:
Под летними деревьями
В горах
Глубокая роса.
Так и тоска моя —
Без Вас она все больше.
В ответном стихотворении она писала:
Вы говорите, лишь росой
Окрашены на ветке листья.
Как мне узнать,
Чем так украшены
Те листья Ваших слов?
С наступлением ночи я получила на редкость подробное письмо Канэиэ. Перерыв был очень долгим, больше двадцати дней. Я была сильно раздосадована, потому что решила, что теперь все без толку, что бы я ни говорила. Сначала я думала, что никакого чувства в этом письме нет, или что там одни извинения, а потом прониклась настроением и быстрее, чем обычно, написала ответ.
Дом скитальца по уездам в эту пору не годился для жилья, поэтому отец, приехав из провинции, поселился у меня. В доме стало жить много родственников, и с утра до вечера было очень шумно. Я же все гадала, как там дела у Канэиэ, но вестей от него не получала.
После десятого числа седьмой луны мои гости возвратились домой, без них стало скучно… Приближался праздник поминовения усопших, Бон, и я слышала, как разные мои люди жаловались, что его не с чем встретить. Слушать их было грустно и нелегко. Но вот четырнадцатого числа Канэиэ прислал слугу с обычными для этого случая принадлежностями и с приложенным к ним письмом. Я никому ничего не сказала, а про себя подумала: до каких пор будет продолжать он выполнять эту свою любезную повинность?
Тем временем настала восьмая луна. Первого числа весь день шел дождь. В мелком моросящем дожде к часу Барана появились просветы, и стало слышно, как назойливо звенят цикады. Это о них говорилось в старинном стихотворении: «Молча подумайте даже о нас!» В тот день мне отчего-то было печально, не переставая бежали слезы. В прошлом месяце я говорила, что в следующем за ним должна умереть, а теперь думала, что вот этот месяц и настал. Громкие пересуды о состязаниях по борьбе я слушала отчужденно.
Одиннадцатого числа я увидела очень странный сон. Можно было истолковать его и так, и этак. В книгах обычно понаписано много всего – совершенно невероятного, поэтому я ничего о сне не стала говорить.
– Почему ты ничего не говоришь? – спросил меня Канэиэ.
– О чем?
– Почему я не приходил, не спрашивал о вас; скажи, что я тебе противен, что я злой, и еще чего-нибудь добавь. – И я завершила его тираду такими словами:
– Мне добавить нечего. Ты сказал все, что я хотела заставить тебя выслушать.
Наутро он уехал, сказав:
– Теперь приеду, когда пройдут состязания по борьбе.
Семнадцатого числа я услышала, что соревнования прошли.
Наступил конец месяца, давно уже прошло время, когда Канэиэ обещал наведаться. Теперь я уже и не думала о том, что же у него могло случиться. Объятая печалью, я смотрела, как неуклонно приближаются те дни, с которыми мне следовало быть поосмотрительней из-за опасности умереть.
Таю отправил письмо все той же даме. У него портилось настроение при мысли о том, что ответы от нее до этих пор были написаны чужой рукой. В письме были стихи:
По вечерам
Все пристальней смотрю
Я в угол спальной
И вижу – только лишь
Плетет там сеть паук.
Не знаю, что та дама подумала, но ответ написала на белой бумаге, заострив кончик кисти:
Нить паука
Изменчивая вещь —
Едва повеет ветер,
Она уж вьется в небе.
Как можно положиться на нее!
С тем же посыльным таю ответил:
Пусть это будет малость,
Но нить, которой жизнь
Свою паук доверил,
Кто оградит
От злого ветра?!
Ответ та дама не написала, сославшись на поздний час. На следующий день, видимо, вспомнив о вчерашнем письме на белой бумаге, таю послал новое стихотворение:
Взглянул сегодня
На лебединые следы
В Тадзима —
Они белеют,
Как Сирахама в снегу.
Так он написал, но ответа вновь не было под тем предлогом, что дама «куда-то уехала». На другой день таю послал спросить: «Вернулась ли? Ответ, пожалуйста!» – и ему велено было передать: «Вчерашнее послание очень старомодно, я не могу на него ответить». Прошел еще день, и сын написал: «Вчера Вы, кажется, сказали, что я старомоден. Это совершенная правда.
Не смею отрицать —
Пока о Вас тоскую,
Я постарел,
Как старый дух
Святилища Фуру»
Ответа не было: «Сегодня с утра – религиозное воздержание». Рано утром того дня, когда, по подсчетам таю, воздержание той дамы закончилось, он написал:
Я в нерешительности —
Видел Вас,
Как в сновиденье.
Откроется ли дверь
В небесный грот?[19]19
«Откроется ли дверь в небесный грот» – намек на миф о богине Солнца Аматэрасу Омиками, которая, в обиде на своего брата, бога Бури Сусаноо-но микото, укрылась в Небесном гроте, а вход в него задвинула скалой. Из-за этого мир (Равнина Высокого Неба) погрузился в темноту.
[Закрыть]
На этот раз она что-то ответила, и он отправил новое письмо:
«Кто научил Вас вести себя так?» – выразил свои чувства молодой человек.
Обыкновенно весенними вечерами, осенью же – когда одолевает скука, я пишу картины: я тогда пребываю в глубокой печали… Люди, которые останутся после моей смерти, как мне кажется, смогут смотреть на них и вспоминать меня.
Посреди мирской суеты я все ожидала конца жизни: вот теперь, вот сегодня, но наступила уже восьмая луна, и шли ее дни, а я все не умирала и думала, что счастливые люди лишаются жизни скорее, чем несчастные.
Так, без всяких происшествий, наступила девятая луна. Двадцать седьмого и двадцать восьмого числа производилось так называемое нарушение покоя земли[21]21
По старинному поверью, пришедшему из Китая, возле дома (вокруг дома) обитало божество земли Докудзин. Весной оно помещалось в кухонном очаге, летом – в воротах, осенью – в колодце, зимой – в садике перед домом. Чтобы не навлечь на себя беду, хозяева не должны были тревожить место его обитания. При вынужденном вмешательстве в дела Докудзина хозяева спешно выезжали из дома.
[Закрыть], и в тот вечер меня не было дома; ко мне тогда пришли сказать, что произошло редкое событие – приехал Канэиэ. Я ничего не почувствовала, а осталась пребывать в унынии.
Десятая луна была в этом году дождливее, чем обычно. После десятого числа мои домашние пригласили меня, по обыкновению, в горный храм «полюбоваться багряными листьями», и я поехала. Дождь в этот день то принимался моросить, то переставал, и весь день вид в горах был просто великолепным.
Первого числа разнеслось известие: «Не стало Первого министра Итидзё!»[22]22
Первый министр Итидзё – Фудзивара Ёситака, племянник Канэиэ.
[Закрыть] Вечером, после церемонии выражения обычных в таких случаях соболезнований, выпал первый в этом году снег, глубиной в семь или восемь сун. Я подумала о несчастных детях, которым надо было отправляться на похороны в такую дурную погоду.
И как следовало ожидать, Канэиэ все больше и больше входил в силу. Я увидела его в двадцатых числах двенадцатой луны.
Итак, подошел к концу и этот год; как обычно, люди шумели до рассвета.
Наступило и третье, и четвертое число, а у меня не было ощущения, что что-либо переменилось. Правда, как-то с печальным очарованием слушала песню камышевки.
Пятого числа днем приехал Канэиэ, потом – после десятого. А около двадцатого числа он приехал, когда мои дамы уже приготовились спать. В этом месяце он приезжал против обыкновения часто. Теперь Канэиэ был церемониймейстером при назначении чиновников и должен был быть занят больше обычного.
Настала вторая луна. Цветы алых слив темнее, чем бывало прежде, и благоуханны. Я одна любуюсь ими с глубоким чувством, и никого рядом со мною нет. Таю отломил ветку с цветами и отослал своей даме со стихами:
Пока я без толку
Смотрю из года в год
Все с тем же ожиданьем,
Уж рукава мои
Окрасились, как те цветы.
В ответных стихах говорилось:
Зачем же так
Из года в год
Под чистым небом
Иль возле цветов
Окрашивать рукав!
Таю ждал, будет ли что еще в этом ответе.
Канэиэ приехал в третий день, на молодую луну, примерно в час Лошади. Мне было горько показываться ему, потому что я до стыдного постарела, – но делать нечего. Через некоторое время он вспомнил, что мое направление было для него запретным, и собрался уезжать. Он был так красив, в белом облачении с лавандовой подкладкой, очень сложно вытканной и настолько элегантной, что мне трудно было поверить, что это моя работа – начиная с окраски и кончая нашивкой гербов на узорчатый шелк цвета сакуры. Когда я слышала, как он возвращался, а перед ним далеко вперед расчищали дорогу, мне было так трудно… Я думала, как он великолепен в сравнении со мной, а когда посмотрела на себя в зеркало, мне стало совсем горько. Я без конца думала об одном – что на этот раз Канэиэ окончательно разлюбил меня.
Такие неприятности тянулись одна за другою, с первого числа продолжались сплошные дожди, и у меня создалось впечатление, что «лопнули почки, и распустились мои печали».
Пятого числа среди ночи снаружи послышался шум: дом той женщины, ненавистной мне, который горел накануне, загорелся снова и теперь, говорят, сгорел дотла.
Числа десятого, и опять около полудня, мы снова увиделись с Канэиэ.
– Теперь мы на некоторое время расстанемся, потому как я должен совершить паломничество в святилище Касуга, – сказал он; это было непривычно и показалось мне странным.
Пятнадцатого числа третьей луны началось состязание по стрельбе из малых луков в павильоне Рэйдзэйин. Участники разделились на первую и вторую команды и нарядились соответственно этому. По такому случаю мы хлопотали то об одном, то о другом для нашего таю.
Когда же наступил день состязаний, Канэиэ в большом возбуждении сказал мне:
– Собирается много высокопоставленных особ; состязания в этом году проводятся пышно.
Сын тщательно подобрал к луку стрелы, хорошенько сосредоточился, и, выйдя на рубеж самым первым, дважды поразил цель. А потом таким же образом раз за разом попал в мишень и выиграл!
После этого дня через два или три Канэиэ говорил:
– Стрелы таю были великолепны. – И мне это было приятнее всего.
При дворе в эту пору как всегда готовились к празднику Явата[23]23
Праздник Явата отмечали в 27-й день 3-й луны в синтоистском святилище Ивасимидзу Хатимангу, на юго-западе Киото.
[Закрыть]. Делать мне было нечего, и я втихомолку выехала из дому. Вижу, стали прибывать особенно блестящие сопровождающие. Смотрю, кто бы это мог быть, и вижу среди передовых знакомые мне лица. «Так и есть», – подумала я, увидев Канэиэ, и у меня еще больше усилилось чувство собственной никчемности. В экипаже Канэиэ были подняты верхние занавески и раздвинуты нижние, так что внутри все было видно. Заметив мой экипаж, Канэиэ быстро закрыл свое лицо веером и проехал мимо.
В конце письма-ответа на его послание я прибавила: «Идут разговоры, что вчера ты проезжал куда какой ослепительный, почему бы это? Не лучше ли было бы тебе тогда не прятать от меня свое лицо – в твои-то годы?». Он прислал мне ответное письмо, в котором написал: «Я просто скрывал, как постарел. И люди, которые расценили мой вид как ослепительный, мне неприятны».
Он опять перестал писать, хотя прошло уже десятое число. Я думала и гадала, отчего бы это, ведь до сих пор такого долгого молчания еще не было.
Таю все сочинял письма той же даме, что и всегда, и она их по-прежнему не замечала; тогда он стал говорить, что его стихи производят впечатление слишком детских. В другой раз он послал такое:
Говорят, что прячется от нас
Под водою
Ириса побег.
Он захочет ли,
Чтоб срезали его?
Ответ был обычный:
Болотная трава
Не знает,
Что хотят ее срезать.
Пускай трава растет,
Не надо ее резать.
После двадцатого я снова увиделась с Канэиэ. Дело было так: числа двадцать третьего или двадцать четвертого поблизости от моего дома случился пожар. Канэиэ появился очень быстро, встревоженный. Дул ветер, и огонь бушевал до тех пор, пока не запели петухи.
– Ну, теперь здесь все в порядке, – сказал Канэиэ и уехал. Мои люди восклицали тогда:
– Здесь перебывали разные особы, узнавшие, что господин здесь; они уехали, попросив нас доложить о своих визитах. Какая честь для нас! – А мне показалось все это унизительным для моего дома.
В последний день месяца Канэиэ пришел опять. Входя в дом, он произнес:
– В ту ночь, когда близко был пожар, этот дом был как живой островок в нем.
– Но здесь всегда сигнальные костры, – ответила я.
Однажды в начале пятой луны таю написал по обычному адресу:
Теперь, когда кукушка
Кукует, не таясь,
Не можем ли и мы
Не прятаться
Уж больше друг от друга?
Она ответила:
Когда Вы слышите
Кукушки кукованье,
Ее судьба
Вас не касается
Совсем.
Пятого числа, в день Ириса, он написал:
День Ириса
Проходит раз за разом —
Он ясно видит,
Как проходят годы,
А я все думаю и думаю о Вас.
Ее ответ:
Не думаю об ирисе,
Который годы громоздит.
Лишь вижу —
И сегодняшний
День Ириса пройдет.
Я только удивляюсь, за что это она так ненавидит?
У меня самой все мысли в этом месяце были о Канэиэ. Двадцатого числа я получила от него записку: «Мне хочется дать эту продуктовую сумку человеку, который отправляется в дальнее путешествие. Пришей здесь внутри мешок». А когда я пришила, он прислал новую записку: «Сделала ли ты, о чем я просил? Хорошо бы, ты всю сумку заполнила стихами. Я себя неважно чувствую, стихи писать не могу». Мне стало забавно, и я ответила: «Раз ты просишь об этом, я положу туда все стихи, какие только сочинила. Боюсь только, ну, как они просыплются и потеряются. Может быть, ты пришлешь еще одну сумку?».
Проходит еще два дня, и он присылает много стихотворений и письмо с ними: «Я долго неважно себя чувствовал, и это отвлекало меня. Но ничего не поделаешь – вот полная сумка с моими стихами. А вот ответы на них, – было там написано, – прошу тебя определить лучшие из них». Погода была дождливая, и я просматривала стихи, ожидая, когда у меня появится лирическое настроение. Было видно, что одни из них лучше, другие хуже, но вместо того, чтобы с важным видом производить оценку, я написала так:
Так сильны
Эти ветры,
Что дуют отсюда!
Уступают им
Встречные, дуют слабей.
И больше ничего отвечать не стала.
