Текст книги "Близнецы Фаренгейт"

Автор книги: Мишель Фейбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

В конце концов, она устала бросать его и решила поплавать еще, и на этот раз Энт поплыл вместе с ней, сначала держа ее за лодыжку обеими лапками, а после за шею. И тяжесть его была ощущением самым сладким из всех, какое хранилось в памяти ее тела.

Простота телесной близости в воде – Гэйл не могла понять, откуда она взялась. Они же не просто держались на плаву, устремляясь друг к дружке, они вдруг обращались в единое целое, да так внезапно, что с этим можно было только согласиться. И вода умиротворяла их, обращаясь в посредника между ними – Гэйл могла даже обнять его, ноги сына обвивались вокруг ее талии, вода сохраняла тела их разрозненными, чуть-чуть нереальными, потому-то все это и оставалось возможным. Объятье в пустом воздухе, там, над водой, далось бы им с куда как большим трудом. Как можно было подступиться к нему там, где ничто не помогает тебе, не подталкивает к другому человеку, и как сможешь ты разомкнуть его, объятие, если нет между вами среды, облегчающей разделение, если есть лишь одно – решимость разжать руки? Гэйл вспомнила их прежние походы в город – все больше в кино. Она сидела тогда в темноте рядом с Энтони, думая, можно ли ей протянуть руку и уложить ее поверх спинки его кресла, так чтобы сын, откинувшись вдруг назад, ощутил, что она обнимает его за плечи? Гэйл вспомнила вкус метадона на губах и мороженного с шоколадной присыпкой, вспомнила огромных роботов на экране, и чудовищ, и взрывы, всполохи которых проносились по лицу ее сына.

«Никогда больше, – подумала она. – Никогда. Отныне, только бассейн».

Вот тут-то и начались самые сложности.

Привычная резь в животе.

– Пора выбираться отсюда, – сказала она Энтони, но тот притворился вытряхивающим воду из ушей.

– Пора уходить, – сказала она, ощущая, как боль ввинчивается в нее все глубже.

– Ну, пожалуйста, ну, мам!

И услышав это, Гэйл поняла, что готова отдать все – все, все – за последнее слово.

– Хорошо, побудь здесь немного, – сказала она. – Я уйду ненадолго, а после вернусь, посмотрю, как ты плаваешь, с бортика.

Энтони это, похоже, обрадовало, и Гэйл вылезла по железной лесенке из бассейна. Воздух, вот уж совсем не подогретый, показался ей ледяным. Трусы прилипли, став вдруг тяжелыми, к покрывшимся гусиной кожей ногам, соски под мокрым лифчиком болезненно напряглись. Она доковыляла до места, в котором оставила свое тряпье, сгребла его, бросилась к раздевалке.

Температура ее тела падала, казалось, со скоростью градус в секунду и потому раздевалась она уже с какой-то неуклюжей неистовостью. Видение Энтони, замертво плавающего вниз лицом, снова вдвинулось в ее мозг, сын выглядел мертвым – таким мертвым, какими бывают только мертвые дети.

Полнотелая дама, настоящая пловчиха, переодевавшаяся здесь же, с умеренным любопытством поглядывала на всполошенную Гэйл, вступившую, пятясь, под струи горячего душа. Волосы на лобке дамы были густые, черные – наверное, ее удивляло, почему у Гэйл их и вовсе нет. «И вправду, – подумала Гэйл, – раз уж я завязала с этим, так чего же теперь и бриться…».

Каждые двадцать секунд Гэйл проскакивала, завернувшись в полотенце, к двери раздевалки – проверить, жив ли еще ее сын. А потом торопливо убегала назад, чтобы досуха вытереться. Худые руки и ноги ее, казалось, проскальзывали сквозь ткань нисколько ею не тронутыми, оставаясь холодными, мокрыми, сколько ты их ни три. В ямках над ключицами так и стояла вода, стекавшая понемногу по костлявым конечностям Гэйл. Пока она одевалась, резь все усиливалась, и кончилось тем, что больше сносить ее Гэйл не смогла. Проверив еще раз, как там Энтони, она побежала в уборную и просидела в ней, скрючившись, многое множество минут.

Как и всегда, понос разгулялся на славу, и все это время сын ее плавал, глотая синюю влагу, заполняя ею легкие, барахтаясь под водой – а люди вокруг думали, будто он просто играет, совершенно так же, как когда его мать была рядом. Голова у Гэйл шла кругом от боли и ужаса, ей хотелось выскочить из кабинки прямо с джинсами на лодыжках. И неожиданно боль утихла. Что-то внутри у Гэйл вдруг сладилось.

Секунду спустя, вернувшись к краю бассейна, она поняла, мгновенно, что ни одна торчащая из воды голова Энтони не принадлежит, и начала отчаянно вглядываться в неотличимые одно от другого тела, плававшие под водой. В наружном мире село солнце, и свет здесь был теперь лишь электрическим, холодным, жестоким. Гэйл бегала по краю бассейна, она уже заметила, что социальный работник стоит на другом его краю и тоже вглядывается в воду, однако ей было не до него. Он может обвинить ее в смерти Энтони, но если сын мертв, ей это уже без разницы.

– Энтони! – закричала она.

Ладонь, легшая ей на руку, словно пробила Гэйл электрическим током. Энтони вышел из другой раздевалки – одетый, сухой, аккуратно причесанный. Конечно, ей воображалось, что, когда подоспеет время вылезать из бассейна, она отведет его в свою раздевалку, как отводила в уборную, когда он был малышом, но теперь Гэйл вдруг поняла – все это было полжизни назад.

С нечленораздельным вскриком, полным надрыва и облегчения, она подхватила сына и подняла, и покачнулась, изумленная тем, какой он тяжелый, не то, что в воде.

И тут же ей захотелось не выпускать его из рук, никогда, и при том – опустить на пол, – потому что он словно бы вторгся в нее – так мощно, глубоко и безжалостно, как никогда не входил ни один мужчина и не вонзалась игла. Как можно было сравнить эти тысячи мелких, безболезненных тычков с тем, что сделал с ней, одетой, стоящей на краешке пригородного бассейна, – содрав с нее все, пронзив ее, – этот маленький чужачок, которого она же и произвела на свет?

Хватит, на сегодня довольно, пора кончать, она готова вернуться к себе, в пустую квартиру, и проспать четырнадцать часов, готова отдать этого тяжелого, такого тяжелого ребенка социальному работнику или Мойре Как-Ее-Там, пока сама она не придет в себя, не ощутит, что ей по силам снова почувствовать вот это.

Но, когда социальный работник почти уж приблизился к ним, Энтони склонился к лицу Гэйл и прошептал ей на ухо:

– Как здорово было, мам. А что дальше?

Истолкование кокоса

Двойные кроваво-красные двери распахиваются, пронизав якобы сквознячком много раз переработанный тропический воздух, и в них вошел еще один потный иностранец. Консьержи, уборщицы, мальчики на побегушках на миг поднимают взгляды и тут же снова впадая в обычное для резервной обслуги дремотное оцепенение. «Очередной любитель кокосов» – думают они.

Весь этот день тут появляются десятки прибывающих со всех концов света иностранцев, первые – за много часов до назначенного времени, – люди все как один богатые, видные члены общества, не из тех, кто обычно сидит в вестибюле, дожидаясь неизвестно чего, – во всяком случае, в здешние обитые светло-зеленым велюром кресла из нержавеющей стали такие садиться не станут. Они поглядывают на облекающие их запястья часы, очень похожие на подделки, какие продаются по всей Индонезии, да только стоящие в сотни раз дороже. Поигрывают золотыми и серебряными цепочками запонок, подарками деловых партнеров или оставленных дома жен. Лучший способ подстегнуть время. И все – даже те, кто страдает алкоголизмом, – остаются решительно трезвыми.

Конференц-зал расположен в отеле Джакарты, именующем себя гостиницей мирового класса. Разумеется, этим людям известно, что любой отель, полагающий необходимым извещать о своей принадлежности к мировому классу, к таковому не относится. Да и мелкие faux pas [4]4
  Оплошность ( франц.).


[Закрыть]в буклете отеля выдают его: орфографические ошибки, нелепые прописные буквы, упоминания об «аутентичной атмосфере» и «эффективной зелени рисовых чеков, окружающих архитектуру отеля в стиле античного храма». Впрочем, для приехавших сегодня мужчин, даже для тех, кто и сам проектирует гостиницы или владеет ими, все это значения не имеет.

Как не имеет для них значения и то, что в гулком спортивном зале отеля «Магдалайа» отсутствуют привычные им удобства, что вода в плавательном бассейне насыщена хлором и неподвижна и что снаружи, в мреющем зное, копошатся по сеткам теннисных кортов бог весть какие жуки. Мужчины прибыли сюда не за тем. За сладким развлечением, коего на земле нигде больше не сыщешь.

Уникальные ритуалы индонезийцев? Увольте. Они съехались не для того, чтобы увидеть разыгрываемые заново древние сражения, дуэли на бичах, подстегивающих воинов барабанщиков, погребальные празднества. Все это они уже видели – на фотографиях в журналах, которые им выдали в самолетах по дороге сюда, – и то малое любопытство, какое они питали к этим делам, вполне уже удовлетворено.

Эти мужчины съехались и не ради купания в Падангбаи, или плавания с аквалангом на Комодо, или сёрфинга в Гранджагане. Люди они, в большинстве своем, не так чтобы очень здоровые: полноватые, пятидесяти с лишком лет, одетые в дорогие просторные костюмы и белые сорочки, на которых уже поблескивают кружки из кристалликов средства от пота. У многих имеются жены, обожающие таскаться по храмам и обливаться потом под солнцем, однако жен они оставили дома – в Лондоне, Нью-Йорке, Монреале, Мюнхене, Вене, Токио, Мельбурне и многих иных городах.

Некоторые привезли с собой фотокамеры, просто потому, что привыкли ездить за море с камерами – или, может быть, жены не позволяют им выходить без камер из дома. Фотокамеры эти останутся не использованными, потому что никто не смеет делать снимки во время презентации мисс Соедхоно да в этом и смысла особого нет. В конце концов, восторг свой на пленку не заснимешь.

Высоко на стене конференц-зала закреплена элегантная камера наблюдения, направленная не на пурпурный простор ковра, на котором вскоре объявится мисс Соедхоно, но в зал. Камера поворачивается слева направо по хорошо смазанной, ленивой дуге, точно змея, наполовину дремлющая у не отмеченной особым кипением жизни дырки в земле. Глянцевитый, темный глаз ее поблескивает всякий раз, что она, медленно двигаясь на шарнире, ловит свет свисающих с потолка сферических светильников. Светильники эти, зажженные, хоть в зал и проникает сквозь тонкую ткань штор свет полуденного солнца, сообщают сидящим здесь людям двусмысленную яркость, желтя их примерно так же, как замызганная лампочка холодильника обесцвечивает недоеденные ломти ветчины или отправленные в отставку баночки с майонезом.

Конференц-зал наполнен под завязку, вернее, будет наполнен, когда те, кто курит снаружи, насытят кровь никотином. После того, как начнется презентация мисс Соедхоно, никому и в голову земные их пристрастия не придут, пока же эти пристрастия еще демонстрируют прискорбную свою тиранию. Курево, жевательная резинка, щепотка кокаина, втягиваемая носом в похожей на сауну уборной.

Кое-кого из них недавно рвало или поносило – тягость ожидания удается переварить далеко не всякому.

Наконец, сигареты тушатся, кишечники опорожняются, рты прополаскиваются и спрыскиваются отдушкой, лбы отираются, а затем – все это утрачивает значение. Последние запоздавшие – впрочем, это слово неверное, потому что никто и на секунду запоздать не решается, и «запоздавшие» суть попросту люди, которые рассаживаются по местам не за час до начала, а всего минут за пять, – смущаясь, вступают в зал, слепо кивая сообществу незнакомцев, в коем и им надлежит отыскать свое место. Никто не произносит ни слова, слышатся лишь покряхтыванья – разрешительные, с которыми отодвигаются вбок колени, пропуская мимо себя мужское грузное тело, да облегченные, когда ягодицы опускаются на зеленый бархат сидений и поддергиваются отглаженные штанины.

Преувеличенных размеров часы на стене, чуть запотевшие от конденсата, тикают, подвигая стрелки, длинную и короткую, к геометрическому месту условленной их встречи. Мужчины, сидящие в зале, не совершают попыток поговорить, они словно и не видят друг друга, предпочитая следить за длинной стрелкой, близящейся к назначенной вехе. Очень может быть, что часы «Магдалайа» врут, во всяком случае, в сравнении с наручными часами мужчин, наиточнейшими приборами, которые с гарантией не теряют ни единой секунды и в десять миллионов лет. Но, впрочем, здесь это не важно. Подгонять, поторапливать здесь нечего и некого, и никто из мужчин, – даже те, которым обычно требуется унижать по дюжине подчиненных в час, – не произносит за весь этот день ни единого слова жалобы.

И вот, когда потные часы «Магдалайа» сообщают, что время настало, из занавешенной двери вестибюля появляется, точно изваяние, выезжающее из люка башенных курантов, мисс Соедхоно. С ожиданием покончено.

Для индонезийки мисс Соедхоно высока – впрочем, она не выше западной девочки-подростка. Наряд ее – по меркам любого зала, в которых заседают по всей Англии или Америке советы директоров, – скромен: ноги укрыты длинной, как у саронга, юбкой, жакет с высоким воротом застегнут на все пуговицы, до горла. Правда, цвета его – изумрудная зелень и яркая, золотистая вышивка, – намного чувственнее серых и черных тонов, с какими эти мужчины свыклись в коллегах женского пола, но, с другой стороны, в облачении мисс Соедхоно ощущается подчеркнутая формальность, почти педантичность, отдающая покровами стюардессы. Волосы ее забраны назад, губы, выкрашенные в тон бледно-оранжевый, отливают восковым лоском. Зубы белы, но чуть очерчены бледной коричневатостью, как будто она была когда-то курильщицей, а после многие годы устраняла нанесенный зубам ущерб. И все-таки, если в ней и присутствует некая уязвимость, по облику ее этого не скажешь. Мисс Соедхоно спокойна, как бронзовая статуя, глаза ее темны настолько, что зеницы от райков отличить невозможно, даже с близкого расстояния. Впрочем, на близкое расстояние к ней никто никогда не подходит.

Мисс Соедхоно поднимает в воздух руки, и те замирают у ее расшитой груди, являя безупречную форму и зрелую плоть перстов, беловатую розовизну ладоней, составляющую столь резкий контраст медовой смуглости костяшек, и оранжевые ногти в их прозрачном блистании. Ладони баюкают воздух, точно папку с бумагами, которые она держит при себе официальности ради, но заглядывать в них нужды не имеет. Мужчины в зале уже обратились в ипостаси внимания, они поерзывают на стульях, машинально приготовляясь к дальнейшему, и не отрывают глаз от ладоней мисс Соедхоно, от ее лепных оранжевых ногтей, замерших в воздухе, кажущихся в желтоватом свете едва ли не призрачными.

Мисс Соедхоно отверзает уста. И десятки мужских ртов приоткрываются тоже, разлепляя в предвкушении губы.

– Вы простите мне, – произносит она, – если что-то из мною сказанного окажется вам хорошо известным.

Говорит она с сильным акцентом, но каждое слово принадлежит ей, – не берется из заранее написанной речи и не заимствуется из фразеологического словаря. Мисс Соедхоно свободно владеет пятью азиатскими языками, однако английский ее это lingua franca [5]5
  Здесь: тарабарщина, язык общения с туземцами.


[Закрыть], до которого мисс Соедхоно снисходит из учтивости, из снисхождения к этой толпе потеющих, розоволицых неиндонезийцев.

– Всегда ведь существует возможность, – продолжает она, – что среди вас присутствует кто-то, для кого наша тема представляет собой… территорию девственную.

Легкая дрожь пробирает слушателей, как если б температура воздуха упала вдруг градусов на десять. Дрожь эту порождает соединение слова «девственную» с тем, как мисс Соедхоно подобрала оранжево-лоснистые губы, чтобы произнести его. Презентация началась и теперь ее уже ничто не остановит.

– Мы собрались здесь, – сообщает мисс Соедхоно, – чтобы разобраться в физиологии кокоса, в частности, в том, что относится до сфер экссудации – то есть, исторжения жидкости – цветочного сока, – проанализировать сок ситовидной трубки и все его компоненты, перенос по этой трубке ферро-цианидов, и факторы, которые воздействуют на содержимое кокосовой копры.

– О Боже, – шепчет мужчина, почти не способный поверить в то, что всего лишь вчерашним утром он обменивался за завтраком дурацкими любезностями с супругой, а ныне находится здесь, в одном помещении с мисс Соедхоно, вдыхает воздух, исторгаемый ее поблескивающим ртом, ее медовой гортанью.

– С тех пор, как вы побывали на последней моей презентации, – продолжает мисс Соедхоно, – мы проделали большую работу.

Она поводит рукой по воздуху, беззвучно щелкает пальцами, и за спиной ее озаряется большой, утопленный в стену видео экран. Вспыхивает яркая картинка: гроздь юных кокосов на фоне рубчатого ствола, в ореоле кодаковой небесной синевы моря Сулавеси. Взгляды мужчин, на миг приникнув к картинке, вновь обращаются к женщине.

– Мы вывели – создали, если хотите, – новую разновидность кокоса, – произносит она. – Это дерево приносит гроздья в пятьдесят пять плодов, что в совокупности отвечает шестистам шестидесяти орехам на пальму в год. Как видите, размеры их невелики. Однако видимость обманчива. Полезное содержимое орехов, остающееся после удаления внеплодника, межплодника и нутреплодника, пропорционально намного больше, чем у крупных орехов. В частности, они содержат гораздо больше… (еще один взмах руки и картинка сменяется крупным планом беловатой субстанции)… эндоспермы.

Мужчины дергаются, как один человек; слышится звучный скрип металлических стульев.

– Эта эндосперма дает не меньше пятидесяти одного процента копры и практически без кожицы, – продолжает мисс Соедхоно, и голос ее становится при на последнем слове едва ли не кожистым. – Осуществляя нашу программу селекции, мы отдавали предпочтение зародышевой плазме, и очень скоро, мы в этом уверены, нам удастся получить гибрид Д и Т, используя для оплодотворения карлика, известного под названием «Раджа Келапа».

На экране появляется могучий «Раджа Келапа» – с индонезийским подростком, прильнувшим к головокружительно высоким верхним ветвям.

– Однако давайте вглядимся, ненадолго, в то, что происходит с корневой системой в болотистой почве, – мисс Соедхоно снова поводит рукой, и экран заполняют розовые ризомы, они теснятся целой толпой, смахивая на недокормленные морковки. – Когда кончики главных корней вступают в контакт с постоянными грунтовыми водами, они начинают гнить. Смерть, джентльмены, верная смерть. Чтобы скомпенсировать эту убийственную тенденцию, от самого кончика, под загнивающей его частью, отрастают боковые побеги корней. Новые корни отходят также и от основного ствола, от стержня. Эти избыточные корешки размножаются, сплетаясь в плотный мат на расстоянии метра от корневого ствола. Кроме того, ближе к стволу мы наблюдаем (еще один взмах руки: наплывом – новое изображение) сверх-избыточные пневматофоры, или дыхательные органы.

Неумело синхронизированные вздохи шелестят по всей аудитории. Мисс Соедхоно презрительно щурится, пробегается взглядом по распаленным лицам, пытаясь найти червя, который посмел вздохнуть не в свой черед.

– Первейшее значение, – шелестит она, – имеют и сроки жизни листьев. Со дня, в который примордий кокосового листа отделяется от апикального стебля, вырываясь из горловины листа много старшего, проходит долгое время, пока он, наконец, не отваливается, сенильный и изнуренный, от кроны. Вот здесь приведены иллюстрации каждой фазы его метаморфоза, от зарождения до смерти. Прошу вас, потратьте немного времени на их изучение.

Времени мужчины тратят совсем немного. Главный предмет их изучения это сама мисс Соедхоно, чья нижняя челюсть, чуть повернутая в сторону ярких изображений листьев и деревянных мерных линеек, есть само совершенство, а шея, если бы не преграда в виде высокого ворота, так и спадала бы прямо к груди, к экзотической груди о точной природе которой им остается только догадываться.

– На каждой плодоносящей пальме в изобилии, и в чрезмерном, распускаются женские цветы, – продолжает она, и щеки ее ловят отблеск последней возникшей на экране картинки. – Пальма особенно плодоносная способна производить на свет более тысячи женских цветов, каждый из которых содержит несколько початков.

Резкий запах пота понемногу пропитывает воздух: дезодорантам и перфюмам с подчеркнуто мужественными названиями нечего противопоставить тропической жаре, одряхлению кондиционеров и соединенной температуре шестидесяти шести слишком плотно одетых тел, усаженных плечом к плечу и бедром к бедру.

– Если вы присмотритесь, – обещает мисс Соедхоно, – то увидите трихомы абаксиальной листовой пластины, расположенные по преимуществу в межжильных промежутках, на черешках и остьях, а также на оболочках, покровах, стебельках и остриях листа. Всмотревшись попристальнее, вы сможете различить их даже на юной завязи, частично представленной на этой картинке. Собственно, их можно увидеть повсюду. Они меняются по форме, размеру и густоте высыпания на самых разных органах. И все они насыщены некими веществами, убийственными для насекомых.

Пока она произносит это, кое-кому из мужчин начинает казаться, что уголки ее рта приобретают складку сардоническую, что медовое звучание ее голоса оставляет убийственное послевкусие. Мисс Соедхоно еще раз щелкает пальцами, и на экран выплывает новый крупный план.

– Эти листья, как вы сами можете видеть, располагаются таким образом, что периферию побега обрамляют края листков, их особые защитные уплотнения. Волосистые же выросты (она поводит оранжевыми ногтями в сторону экрана) также создают физические препятствия для любых юных гусениц, которые могли бы попробовать прилепиться к листу.

Откуда-то из зала долетает один-единственный бронхиальный кашелек. Мисс Соедхоно оборачивается, высматривая провинившегося. Шестьдесят шесть пар глаз невинно помаргивают, и хоть обладателю каждой страсть как хочется, чтобы мисс Соедхоно смотрела на негои только на него одного, он также страшится этого, и пуще всего – что взгляд этот изберет его по причине, увы, злополучной. А самое страшное, если она вдруг увидит его ползущим, кренясь, прочь от стула, – жертву несварения или невоздержания. И потому все они сидят, замерев в поддельном бесстрастии, источая пот, и глаза у каждого вытаращены, налиты кровью, а мисс Соедхоно продолжает, между тем, лекцию, переходя к теме паразитов.

– Среди вас, возможно, найдутся те, – говорит она, сцепляя немыслимой красоты ладони так, что оранжевые ногти ее ложатся на темную кожу, – кто верит в миф, в распространяемую натуралистами ложь, согласно которой кокосовый рак способен прогрызть плод, слущить с него, волоконце за волоконцем, кожицу и вспороть там, где находится мягкий глазок, оболочку ореха, чтобы полакомиться эндоспермой.

Еще один спокойный жест, на этот раз, просто кивок, и на экране возникают ракообразные, внеземного обличия существа с оранжевыми пятнами на коричневых, точно дерьмо, доспехах, – таких, точно сама мисс Соедхоно любовно размалевала их лаком для ногтей.

– Всмотритесь, если вы не против, в эти инфра-красные обнажения кокосового рака, Birgus latro, списанные с кокосов в различных стадиях развития, начиная с юных плодов с их мягкими оболочками и кончая даже одним зрелым орехом, с которого соблазнительно стянута кожица. Должна вам сказать, никуда он не проникнуть не способен.

Мисс Соедхоно приподнимает, не без вызова, подбородок, укладывает ладони на талию, пальцы ее изгибаются, облекая проступающие под туникой резкие скругления бедер. Руки мисс Соедхоно тонки. Она вздыхает, и грудь ее чуть вздымается, и золото вышивки поблескивает – это шелковая ткань приникает к наполняющей ее плоти.

Сознает ли она, как действует ее поза на аудиторию? Немигающие глаза мисс Соедхоно озирают мужчин, как если бы те были не более чем деревянными куклами, расположенными рядами резными ритуальными истуканами. Собственно, они и стараются, как только могут, сохранять присущую статуям неподвижность, однако соблазн слишком велик. Плоть не шевелиться не может.

Мисс Соедхоно снимает одну руку с бедра. На сей раз, пальцами она щелкает звучно. Картинка на экране расплывается, сменяясь жутковатым изображением створожившейся жидкости, снятой немного не в фокусе.

– Когда налитое соком соцветие срезается вблизи стебля, – произносит она, такая безмятежная в ее самообладании, – истечение жидкости продолжается довольно долго, ослабевая лишь постепенно. Спуск жидкости строго полярен. На нижней поверхности срезанного соцветия не появляется ни капли влаги, как это соцветие ни верти.

Дабы проиллюстрировать этот тезис, мисс Соедхоно подходит к экрану и касается стекла длинным ногтем указательного пальца, демонстрируя один пример, затем другой. Длинная юбка, которая в те три или четыре шага, коими мисс Соедхоно достигла экрана, облекала изгибы ее спины недолговечным мерцанием и тенями шелка, теперь свисает самым непроницаемым образом.

– В кокосе, – сообщает мисс Соедхоно, вновь поворачиваясь лицом к аудитории, – источающая соки ткань располагается на самых оконечностях латеральных ответвлений соцветия, вблизи надреза, из которого исходит сок. Вам, разумеется, любопытны анатомические различия между сочащимися и обычными ветвями. Да, я вижу, любопытны. Различия можно увидеть вот на этом слайде, они помещены здесь бок о бок. Сочащиеся шипы отличаются высокой концентрацией комковатых сосудов. Взгляните на сочащиеся шипы, джентльмены. Почти все сосуды уже закрылись.

Теперь уж по всей аудитории все большее и большее число мужчин уступает неодолимому искушению. Температура в зале поднялась до уровня непереносимого, древние кондиционеры начинают жалобиться, оплакивая бесплодность своих усилий саднящими слух «ар-ар-ар». Кислород давно сгинул в легких собравшихся, пожранный их кровью, и теперь в воздухе сгущаются вездесущие хлоргидрат алюминия, алкоголь, гидроксипропилцеллюлоза и прочие составляющие химически дезодорированных подмышек, а с ними – выбросы двуокиси углерода и миазмы феромонов.

Однако на мисс Соедхоно все это, похоже, никак не действует; атласная кожа шеи ее не отливает блеском испарины, лоб гладок и света не отражает, мягкие черные волосы нисколько не липки. С самого начала презентации она не проявляла ни малейшего интереса к стакану воды, стоящему справа от нее на столике, и даже губ ни разу не облизала – губ, чья лоснистость ничуть не уменьшилась. Она говорит и говорит, минута за минутой, не запинаясь, не колеблясь в поисках нужного слова, не сбиваясь с дыхания, даже когда выговаривает фразы, в которых счет слогов идет на десятки. Теперь мисс Соедхоно начинает рассказывать об опылении и взгляд ее остается ровным, держащимся на одном, неизменном уровне, уровне умоляющих глаз слушателей, а все, что волнуется ниже, она оставляет без внимания.

– Возможные недостатки использования природой пыльцовых сумок таковы, – произносит она. – Использование поврежденных сумок, или тех, у которых отверстия сит чрезмерно велики, отчего они пропускают комочки пыльцы или покрытых пыльцой клещей; ненадежность крепления устья сумки к столбику, отчего во время активной женской фазы сумки раскрываются на слишком долгое время; неспособность к должному охолащиванию. У карликовых кокосов всегда наличествует небольшое число цветков обоеполых, содержащих и пестики, и тычинки. Мы провели выборочный обзор двухсот желтых карликов «Ниас», и на сорока четырех пальмах обнаружили по меньшей мере один цветок-гермафродит, а это, согласно эмпирическому правилу, означает, что двадцать семь процентов карликовых пальм «Ниас» являются полигамо-двуполыми. Вы понимаете угрозу, которую это составляет для программы селекции.

Один из мужчин начинает испускать негромкие, ритмичные звуки, однако соседи с обеих сторон пинают его локтями. Если страсть, их пожирающую, утаить уже невозможно, так пусть она хотя бы остается беззвучной.

– Проблема, – поясняет мисс Соедхоно, – состоит в том, что в период охолащивания гермафродиты в большинстве своем остаются не замеченными, сходят за женские цветки. Нам, селекционерам, следует сохранять бдительность и принимать все необходимые меры еще до того, как совершится оплодотворение.

Похожий на птичку лакей в белой тужурке, – такие любил Неру, – вступает в зал и аккуратно составляет на столик, рядом с нетронутым мисс Соедхоно стаканом воды, два новых предмета. Мужчины негромко ропщут, вглядываясь сначала в мерцающее мачете, а после в тяжелый, волосистый кокос, улегшиеся один близ другого.

– Каждый мужской, – продолжает мисс Соедхоно, когда ассистент ее неслышно удаляется, – каждый женский и каждый двуполый цветок содержит шесть околоцветников, или долей. Все, о чем вам следует знать, джентльмены, управляется их тройками. Три внешних пучка образуют мутовку, три внутренних – венчик. В кокосе мы сталкиваемся также с тремя разновидностями почкосложения, при которых члены нераскрывшихся цветков лишь соприкасаются, не налегая один на другого; это: во-первых, створистое; во-вторых, нахлестное; и в-третьих, извивистое.

Голос мисс Соедхоно, хоть он и остается спокойным, холодно модулированным, каким-то образом возвышается, покрывая все нарастающее «ар-ар-ар» кондиционеров, размеренный скрип металлических стульев, разнобой мужских стенаний и покряхтываний.

– Отдельные мужские цветки, – признает она, полузакрывая глаза и слегка клоня голову набок, – могут быть бесчерешковыми, маленькими, однако крупная агрегация их шипов с выступающими лепестками и обладающими легким окрасом тычинками увеличивает притягательность початка. Женские же цветки, пребывающие в состоянии восприимчивости, предлагают прекрасные вместилища для оседающей в них пыльцы. Выступающие наружу части завязей, расположенные вблизи рыльцевых окончаний, покрыты яркими трихомами, неотвратимо влекущими насекомых любых родов.

– О Господи, – хрипло вскрикивает кто-то в аудитории.

– Заткнись, – шипит кто-то другой. Шарканье ног, скрежет стульев, пыхтение, все это сливается в назойливый шум, кондиционеры хрипят все громче и вдруг умолкают, точно газонокосилка, ножи которой впоролись в валун, отчего внутри у нее все поломалось. И по залу, в котором и так-то нечем было дышать, проплывает незримая волна добавочного тепла.

Мисс Соедхоно скашивает глаза на мачете, и кто-то в зале вскрикивает: «Да!», – однако она не делает к столику ни шага, ей нужно было лишь увериться, что священные символы покоятся на отведенных им местах. Нетерпение публики на ее презентации нисколько не сказывается; энтузиазму, даже отчаянному, не по силам изменить неуклонное чередование логических построений, упорядоченное шествие аргументов, благопристойную непостижимость науки. Мисс Соедхоно приоткрывает рот, облизывает верхние зубы, оставляя непотревоженной глянцевитую патину помады, и продолжает: «Когда молодой початок кокоса, все еще плотно запеленутый в свой покров, достигает должной стадии зрелости, из него добывают сладкий сок, называемый „молочком“, или „тодди“. Сок этот получают, взрезая один из органов пальмы. Какой именно, – зависит от вида. К примеру, в случае Cocos nuciferaи Caryota urens,цветоносную часть початка нарезают, чтобы экстрагировать сок, тонкими ломтиками. У Arenga pinnataи Nypa fruticansмолочко дает цветоножка, расположенная под шипастым участком початка. У Corypha elataгигантский початок вспарывают в том месте, где развивается первое ветвление и тодди истекает оттуда. Что же до Phoenix sylvestris, у них часть нежного початка лишь разделяют и из него просачиваются на поверхность струйки белого молочка. Свежее, сладкое тодди содержит от двенадцати, запятая, пять до семнадцати, запятая, пять процентов сахарозы и от шестнадцати до двадцати процентов твердых веществ. Таким образом, тодди, помимо того, что его подают как десерт или как сбродивший хмельной напиток, может снабжать нас сахарозой, спиртом, уксусом, патокой и конфетами.»