Текст книги "Герцог Бекингем"
Автор книги: Мишель Дюшен
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
Испанский протест оказался лучшим средством повышения популярности Бекингема. 28 февраля обе палаты в полном составе явились на заседание, чтобы рассмотреть жалобу послов. Заседание свелось к бурному изъявлению благодарности герою дня. Сэр Эдвард Кок назвал Бекингема «спасителем страны». Епископ Даремский объявил, что готов обнажить меч, дабы защитить герцога от испанцев. Его превзошел Роберт Фелипс: «Чем рубить голову милорду Бекингему, мы лучше сразим тысячи испанцев!» Даже Артур Уилсон, обычно враждебно настроенный по отношению к фавориту, признал, что Бекингем стал «кумиром толпы» и практически главой государства {247}
[Закрыть] .
В ответ на протест послов депутаты составили заявление, что «их жалоба является оскорблением парламента, ибо ни лорды, ни общины никогда не потерпели бы в своем присутствии оскорбления чести столь великого государя, как друг Его Величества король Испании. Парламент гарантирует, что его светлость герцог Бекингем не сказал в своем докладе ничего такого, что было бы оскорбительным для этого монарха. Следовательно, герцог ни в чем не виновен и не заслуживает обвинения» {248}
[Закрыть] .
Как заметил С. Р. Гардинер, «благодаря испанцам, Бекингем стал национальным героем» {249}
[Закрыть] .
Война
Начались парламентские дебаты. 29 февраля депутат Бенджамин Рудьерд, приближенный помирившегося с Бекингемом графа Пемброка, внес предложение, «чтобы Его Величество заключил союз со своими друзьями на континенте и постарался усилить в Германии сторонников протестантского вероисповедания… чтобы он приказал укрепить оборону нашего королевства и оснастить достаточное число кораблей, которые обеспечат защиту берегов и портов… чтобы он послал помощь Нидерландам против испанцев». При подобных условиях разрыв дипломатических отношений с Испанией подразумевался сам собой.
Еще одно следствие новой политической линии: было необходимо отменить все решения, способствующие терпимости по отношению к католикам и принятые королем ради того, чтобы облегчить переговоры о браке его сына с инфантой. Теперь следовало применять существующие законы во всей их суровости и даже принять новые, еще более строгие.
Инцидент, произошедший 26 октября, то есть незадолго до возвращения принца и главного адмирала, помогает понять, как сильны были в это время в Лондоне антикатолические настроения. В тот день католики собрались в местечке Блэкфрайарз, чтобы провести свою религиозную церемонию. Во время проповеди отца иезуита в зале внезапно провалился пол, и погибло 150 человек. Вместо сочувствия лондонская толпа изъявила полный восторг, считая эту трагедию божественным возмездием. Епископ Лондонский отказал в погребении жертв происшествия на освященной земле {250}
[Закрыть] .
Итак, 2 марта лорды и общины составили петицию к королю о необходимости разорвать отношения с Испанией и о подготовке к войне. Однако Яков, находившийся в это время в Теобальдсе, еще одной из его загородных резиденций, дал понять Бекингему, что по причине нездоровья не сможет принять посланную к нему с петицией парламентскую делегацию.
Письмо, которое Бекингем отправил в ответ государю, даже сейчас, по прошествии четырех столетий, поражает дерзостью. Оно лучше, чем любые политические комментарии, свидетельствует о том, что после возвращения из Испании между слабеющим королем и превратившимся почти в хозяина положения фаворитом установился новый тип отношений. Достаточно привести несколько отрывков из этого послания от 4 марта 1624 года. «Раз Вы мне так велите, – пишет Стини своему «дорогому папе», – я сообщу парламенту, что после прогулки по полям Вас нынче днем разбил такой ревматизм, что Вы не в состоянии назначить день для приема посланников обеих палат. Однако я воздержусь от того, чтобы сказать им, что в это же самое время Вы принимаете у себя испанских послов, несмотря на ревматизм, не позволяющий Вам принимать собственных подданных» {251}
[Закрыть] .
Из последней фразы видно, что именно вызвало гнев Бекингема: вопреки всем его усилиям и поучениям король продолжал поддерживать отношения с Испанией. Он не мог решиться на разрыв. Но у него уже не хватало сил сопротивляться своему «дорогому мальчику»: 5 марта он принял в Теобальдсе делегацию парламента и, в общих чертах, согласился с предложениями Рудьерда. Вместе с тем он настаивал на том, что будущая война должна быть направлена на возвращение Пфальца, а непосредственных действий против Испании следует избегать. «Как Моисей узрел землю обетованную с высоты горы, но не вошел в нее, так и для меня величайшим утешением на пороге смерти будет узреть полное освобождение Пфальца, и я уверен, что освобождение это состоится» {252}
[Закрыть] . Однако парламенту следовало понять, что для подобного отвоевания необходима армия, а ее подготовка дорого стоит. Поэтому предстояло голосование по вопросу о значительных субсидий, и король надеялся, что при этом не будут забыты и его собственные интересы, ибо он опять оказался на мели. Он пошел на огромную уступку: согласился с предложением парламента поставить военные расходы под контроль специальных комиссаров, назначенных палатами.
Бекингем и Карл были удовлетворены лишь наполовину. Они – как и большинство депутатов – мечтали о полном и окончательном разрыве отношений с Испанией. 14 марта главный адмирал явился в Ройстон, чтобы объяснить королю предлагаемую им новую политическую позицию: союз с голландцами, союз с Францией, брак принца с француженкой Генриеттой Марией. Яков снова уступил. На следующий день Бекингем изложил этот проект в присутствии обеих палат как предложение, исходящее от самого короля. Его встретили аплодисментами, хотя идея о французском браке принца (опять союз с католиками!) не вызвала особого энтузиазма. Депутаты хотели открытой войны с Испанией, при минимальном расходе средств. Судьба Пфальца, судя по всему, была для парламента второстепенным вопросом, несмотря на то, что привычные фразы о несчастьях Фридриха Пфальцского и его супруги постоянно произносились. По сути, пфальцский вопрос был династической проблемой, которая непосредственно затрагивала принца Карла и его отца, но значительно меньше касалась лондонских буржуа и английских землевладельцев.
Депутат Джон Элиот, давний друг Бекингема и вице-адмирал Девона, очень ясно отразил состояние умов его собратьев по парламенту: «Пока мы бедны, Испания богатеет.
Вот где надо искать нашу Индию!» (Иными словами: давайте искать деньги там, где они есть: в испанских портах и на американских галионах {253}
[Закрыть] .)
Наконец палаты одобрили три субсидии и три пятнадцатипроцентных налога, то есть в общей сложности 300 тысяч фунтов стерлингов, – подчеркнув, что эти деньги должны пойти исключительно на оборону страны, на укрепление безопасности Ирландии, на помощь Соединенным провинциям и «другим союзникам Его Величества» и на вооружение флота (то были так называемые «четыре пункта»). Парламенту предстояло назначить комиссаров, которые будут контролировать использование этих субсидий. По просьбе короля из резолюции была вычеркнута фраза о «защите истинной религии», потому что она могла бы шокировать католические страны, в первую очередь – Францию, которую рассчитывали втянуть в борьбу против Испании.
На этот раз Якова I загнали в угол. Он уже не мог откладывать разрыв отношений с Испанией: 23 марта (все еще в Теобальдсе) он принял делегацию парламента и объявил об аннулировании всех прежних договоренностей с Филиппом IV и его предшественником. Его речь была печальна: «Я стар, но мой сын молод. Я смею утверждать, что, как бы стар я ни был, я лично отправился бы бороться [за Пфальц] и был бы счастлив погибнуть за это, будь такой поступок на пользу успеху нашего дела… Что до того, каким именно образом вести войну, то подобный вопрос не может быть решен голосованием большинства. Я сформирую из числа специалистов Военный совет. Предоставьте же вашему королю заботу о том, набирать ли десять или двадцать тысяч войска, на суше или на море, на востоке или на западе, наступать ли на баварские владения или на земли императора…» {254}
[Закрыть]
Итак, все было сказано. Политика мира, которой Яков I посвятил свое царствование, пришла к концу. Однако уже теперь стал явным конфликт, который спустя несколько месяцев столкнет королевскую власть с парламентом, а Карла с общественным мнением: Яков (а вместе с ним, несомненно, Карл и Бекингем) считал, что ведение войны, выбор территории военных действий и командиров должен оставаться исключительно его прерогативой. Парламент, напротив, стремился поставить все под свой контроль. Эти две концепции были несовместимы. Притом скоро окажется, что выделенные средства совершенно недостаточны.
Разумеется, лондонская толпа не заглядывала столь далеко. Она разжигала праздничные костры и швыряла камни в окна испанского посольства.
Глава XIV «И Соломон почил в мире»
«Стини, неужели ты хочешь моей смерти?»
Весной 1624 года, когда политика Бекингема, по внешней видимости, переживала триумф, постепенно стал назревать кризис, который, впервые с начала его придворной карьеры, угрожал (по крайней мере, по мнению наблюдателей) подорвать доверие к нему короля.
Об этом эпизоде много писали очевидцы и биографы главного адмирала. Однако для нас, в какой-то мере знающих подоплеку всего дела, благодаря переписке короля с фаворитом, неизвестной современникам и извлеченной из архивов XVIII и XIX веков, – для нас ясно, что распространявшиеся в то время слухи об опале были весьма преувеличены и по большей части являлись плодом фантазии.
Все началось в апреле, когда из Мадрида приехал агент отец Лафуэнте, задачей которого было спасение англо-испанского союза («Дать ему последнее причастие», как шутили жители Лондона). Он был уполномочен огласить новые обещания относительно Пфальца. Одновременно с ним, по другой дороге, был отправлен еще один официальный посланник, отец иезуит Маэстро, который вез секретные документы и имел целью скомпрометировать Бекингема в глазах короля.
Маневр был ясен всем, но, учитывая состояние духа Якова, он не был заведомо обречен на неуспех и тем более на полный провал. Бекингем быстро осознал это. Для него более чем когда-либо стало важно добиться того, чтобы Яков I, находящийся в своих резиденциях в окрестностях Лондона, оказался огражден от испанских интриг. Нельзя было допустить, чтобы король принял мадридских послов наедине, и Бекингем настоял на своем присутствии при разговорах государя с любым из них.
Еще до прибытия в Англию с Лафуэнте случилась неприятность, истоки которой общественное мнение приписывало Бекингему или его другу маркизу Гамильтону: в окрестностях Амьена испанца остановили грабители в масках и забрали у него все документы, включая верительные грамоты, которые он должен был вручить Якову I. Поскольку нападавшие не тронули денег, казалось очевидным, что это грабители совершенно особого рода. (Некоторые считали – и, возможно, не без оснований, – что организаторов нападения скорее следует искать во Франции. Кто знает? В любом случае, расследование не дало никаких результатов.) Итак, Лафуэнте прибыл в Лондон без багажа, и ему потребовалось несколько недель, чтобы добиться приема у короля в присутствии послов Инхосы и Коломы, а также Бекингема. Встреча состоялась 29 марта и ни к чему конкретному не привела: напомним, что она произошла спустя несколько дней после голосования парламента по «четырем пунктам» Рудьерда и обещания Якова I порвать отношения с Испанией.
Тем не менее, воспользовавшись моментом, когда Колома отвлек внимание главного адмирала, Инхоса сунул в руку короля сложенный листок бумаги и попросил прочитать записку без свидетелей. То было прошение о секретной аудиенции для дона Франциско Каронделе, посольского капеллана и архидьякона Камбрэ (в то время Камбрэ входил в состав Испанских Нидерландов). Этот человек был хорошо известен в дипломатических кругах и, судя по всему, прекрасно ориентировался в светской жизни Лондона.
На этот раз Яков, чье любопытство было возбуждено столь необычным поступком, пожелал узнать, что за таинственные сведения собирается ему сообщить Каронделе, и дал согласие на встречу. Она была назначена на 11 часов вечера 1 апреля в Уайтхолле, и Бекингем ничего об этом не знал. Это походило на настоящий шпионский роман…
То, что Яков I узнал 1 апреля, а во время последующих тайных встреч с Лафуэнте и Маэстро 20 и 21 апреля, повергло его в ужас. Лафуэнте привез пространный «мемуар» (анонимно составленный либо им самим, либо Каронделе, Инхосой или Коломой), в котором содержались суровые и точно сформулированные обвинения против Бекингема.
Мы уже частично цитировали этот документ [48]48
См. главу XII.
[Закрыть], приводя отрывки, касающиеся неподобающего поведения главного адмирала в Испании. Однако там были обвинения и похуже: «Сейчас герцог опирается на парламент, действуя во вред Вашему Величеству. Пуритане одобряют все его поступки. Он проводит политику, противоречащую желаниям Вашего Величества, делает заявления, в которых перед Вами не отчитывается. Он изолировал Вас от Ваших подданных и друзей и настраивает принца против Вашей власти…» {255}
[Закрыть] К такому аргументу Яков, всегда ревниво относившийся к собственным правам, не мог остаться равнодушным. Возможно, он и сам понимал, что Бекингем ведет себя чересчур независимо. «Это правда! – воскликнул он. – После возвращения из Испании в герцога просто бес вселился, и он тянет за собой моего сына» {256}
[Закрыть] .
В восторге от подобного признания, Лафуэнте продолжал читать обвинительный «мемуар»: «Многие считают, что милорд Бекингем сознательно способствовал провалу переговоров об испанском браке принца. Именно он подтолкнул принца к тому, чтобы отозвать доверенность, выданную графу Бристолю. Он надеется выдать свою дочь за старшего сына пфальцского курфюрста, а тот станет наследником Вашего Величества, если у принца не будет детей… Да позаботится Ваше Величество о безопасности, Вашей собственной и принца: если встанет вопрос о престолонаследии, пуритане предпочтут в качестве законного преемника сына пфальцского курфюрста…»
На этот раз острие политического орудия было основательно заточено. Бекингема откровенно обвиняли в заговоре, направленном на свержение и убийство короля, в союзе с пуританами. Абсурдность подобного заявления бросалась в глаза, но Яков I с самого детства опасался покушения на собственную персону. Он был потрясен. Он ответил испанцу, что не верит ни слову из того, что было сказано, напомнил ему о лживых обещаниях и уловках Оливареса, повторил умалчивавшиеся испанцами требования относительно освобождения Пфальца. Однако в его душе поселился червячок сомнения, укоренилось семя подозрительности. В течение нескольких часов Яков позволил себе сомневаться в Бекингеме.
Утром 22 апреля король велел подать карету, чтобы ехать в Виндзор, где на следующий день должен был председательствовать на церемонии в честь Дня святого Георгия. По дороге он приказал остановиться у Сент-Джеймсского дворца, где его ждали Бекингем и Карл. Молодые люди собирались сесть в карету и сопровождать государя в Виндзор, но король воскликнул со слезами на глазах: «Ах, Стини, Стини, неужели ты хочешь моей смерти?» Потрясенный Бекингем «стал умолять своего господина, чтобы тот объяснил ему, за что он его упрекает, и клялся Спасителем, что докажет лживость выдвинутых против него обвинений, каковы бы они ни были; однако король не пожелал ответить, ибо он поклялся [Каронделе и Лафуэнте] хранить тайну, и ограничился тем, что стал повторять, что он самый несчастный человек, раз его предал тот, кого он больше всех любил» {257}
[Закрыть] . Потом он попросил Карла сопровождать его в Виндзор и оставил ошеломленного Бекингема на ступенях дворца.
С самого начала своей карьеры Джордж Вильерс ни разу не оказывался в столь критическом положении. Он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног: потеряв доверие и любовь «дорогого папы», он превратился бы в ничто. Со времени отъезда Бекингема вместе с принцем в Испанию и особенно после возвращения оттуда постоянно возникали слухи о политических разногласиях между королем и фаворитом. Испанцы (но не только они, а также послы Франции и Венеции) жадно хватались за эти сплетни и доводили их до сведения своих правительств. Происшествие 22 апреля не могло не утвердить их в сомнениях (или надеждах) относительно положения Бекингема.
Тем более что в столь трагических обстоятельствах герцог повел себя на удивление пассивно. Похоже, его в прямом смысле слова парализовал отказ короля взять его с собой в Виндзор. Он впал в подавленное, почти депрессивное состояние. По счастью для него, рядом находились друзья, и среди них – известный ловкостью и мудростью Уильямс. Следующая сцена достойна комедии Мольера.
Бекингем спасен грешницей
Когда король и Карл уехали, Бекингем вернулся в свой дом, Уоллингфорд-Хауз, бросился на постель и отказался кого-либо видеть, погрузившись в самые мрачные раздумья.
Совсем не так повел себя хранитель печати, для которого опала главного адмирала означала также победу его собственных врагов. Он примчался в Уоллингфорд-Хауз и, несмотря на запрет, добился, чтобы его впустили в покои друга {258}
[Закрыть] . «Вам следует немедленно отправиться в Виндзор и настоять на приеме у Его Величества, – сказал он. – Не отходите от него ни днем ни ночью, ибо злоумышленники хотят поссорить короля с парламентом, а вас засадить в Тауэр. Один Бог знает, к чему все это приведет».
Бекингем поблагодарил Уильямса и сразу же поехал в Виндзор, где Яков принял его со слезами и объяснился с ним, к полному счастью обоих. На следующий день принц Карл вернулся в Лондон, пришел в палату лордов и отозвал в сторону хранителя печати, чтобы поблагодарить его за своевременное вмешательство.
«– Ваше Высочество, – ответил Уильямс, – я обязан был так поступить, поскольку узнал, что кому-то из испанского посольства удалось получить доступ к Его Величеству и составить заговор против милорда герцога.
Но как вам удалось узнать об этом? – поинтересовался принц.
Последовало невероятно живописное объяснение, которое полностью подтвердило как то, что хранитель печати был очень умным человеком, так и то, что его религиозная мораль отличалась чрезвычайной гибкостью (не забудем, что он был епископом). Итак, произошло следующее.
Каронделе, хотя и был католическим священником, не придерживался строгих правил. ("Правда, он – валлонец, а не испанец", – заметил Уильямс. Весомый аргумент!)
Я знал, что у него есть любовница, – продолжал хранитель печати, – и что это весьма умная женщина, у которой много ухажеров, дарящих ей массу подарков. Поэтому я попросил одного из моих друзей почаще наведываться к ней и разузнать, что говорил ей Каронделе по поводу интриги против милорда Бекингема. Так я все и узнал, а эта женщина получила переданные ей мною через друга деньги, ведь невозможно устраивать государственные дела, не платя за это золотом.
Карл рассмеялся.
И как все это согласуется с моралью? – веселился он.
Ваше Высочество, – отвечал министр-епископ, – из курса богословия я запомнил фразу: licet uti alieni peccato [49]49
Дозволено извлекать пользу из чужих грехов (лат.).
[Закрыть]. Дьявол сделал эту женщину грешницей, а я извлек пользу из ее греха. Что до меня самого, то я ее даже не видел. Наихудшее, что может со мной случиться, это то, что надо мной станут смеяться».
Все же для того, чтобы окончательно убедить короля, следовало получить доказательство существования заговора. Уильямс снова прибег к маневру, продиктованному скорее учением Макиавелли, нежели Евангелием. Он велел, по фальшивому обвинению, арестовать английского католического священника, друга Каронделе. Последний прибежал с просьбой освободить пленника, однако Уильямс предложил ему сделку: безопасность священника в обмен на копию переданного королю обвинительного документа против Бекингема. Каронделе пришлось сдаться: «Он ушел от хранителя печати только в два часа ночи, выжатый как лимон, до последней капли».
«Я нахожу, что со стороны милорда Уильямса то был ловкий ход, не лишенный остроумия», – делает вывод епископ Хэккет, которому мы обязаны описанием этой истории. В любом случае, министр спас фаворита, и тот никогда об этом не забывал.
Болезнь или яд?
Все эти переживания отразились на здоровье Бекингема. Он еще не полностью оправился после возвращения из Испании. В конце апреля он оказался в постели с высокой температурой и подозрением на желтуху. Ему часто пускали кровь, но народ пребывал в убеждении, что герцог стал жертвой яда, подсыпанного слугами, которых подкупили испанцы. Мы знаем, что в XVII веке подобные слухи возникали всегда, стоило какому-нибудь известному человеку тяжело (или даже не очень тяжело) заболеть. Однако кто знает?
Как бы то ни было, все считали, что жизнь герцога в опасности. Король примчался в Уоллингфорд-Хауз и провел целых три часа у постели своего дорогого Стини. Он послал ему клубнику, вишню, а также тестикулы и язык собственноручно убитого им оленя – это средство считалось в те времена безотказным. Леди Бекингем-мать также не бездействовала. Она предписала своему сыну пластырь и некое зелье, которые изготовил ее знакомый деревенский врач, умевший творить чудеса. Фаворит начал поправляться, и Яков I увез его с собой на корабле в Гринвич, воздух которого славился целебными свойствами. В конце мая Бекингем вернулся в Лондон и возобновил свою политическую деятельность, но все были поражены тем, какой он бледный и исхудавший. В течение нескольких месяцев после этого он продолжал жаловаться на слабость.
Закрытие парламента 1624 года
В то время как происходили тайные встречи короля Якова с испанскими посланниками, подорвавшие состояние духа и здоровье Бекингема, парламент продолжал свои заседания. Одновременно начались переговоры с Францией о браке принца Карла с Генриеттой Марией, и началась подготовка к войне с Испанией. О последних двух вопросах, в решении которых участвовал Бекингем, мы поговорим позже. А сейчас остановимся на описании заключительных прений в парламенте перед его роспуском.
Как только удалось добиться аннулирования договоров с Испанией (что, по тем временам, не означало автоматического разрыва дипломатических отношений; испанские послы уехали из Лондона только в июне), обе палаты вернулись к обсуждению своих обычных дел: финансов, пресечения злоупотреблений и конечно же к излюбленному узлу противоречий – борьбе с католиками. Последние считались «авангардом папы и Испании», предателями, обладающими изрядной силой. Поэтому для начала следовало-де немедленно изгнать всех иезуитов и «семинарских священников», то есть тех священников, которые получили образование в европейских семинариях, в Дуэ или в Риме. Затем надо было запретить и уничтожить папистские книги, «нашествие которых в наше королевство подобно чуме». И наконец полагалось строго выполнять законы, требующие изгнания рекузантов на расстояние пяти миль от Лондона, запрета на их появление при дворе, а также регулярной выплаты значительных штрафов за нарушение закона. Король и Карл медлили: подобные меры могли затруднить переговоры о французском браке. Однако, когда пришлось ответить на прямой вопрос, они подтвердили, что данный брак не повлечет за собой ни малейшего смягчения или отмены законов против католиков. Так зарождались возникшие в будущем спорные вопросы.
Бекингем не участвовал в этих дискуссиях, он был болен. Однако его влияние чувствуется во внезапных нападках депутатов на лорда-казначея Миддлсекса, в прошлом Лайонела Крэнфилда, лондонского торговца, которого Бекингем более чем кто-либо старался в свое время возвысить до важного государственного поста, каковой он нынче и занимал.
К несчастью для Миддлсекса, у него был несносный характер, и из-за этого, равно как и из-за его естественного нежелания расточать казенные деньги, у него было много врагов. По критериям той эпохи, он был честен, но, хорошенько поискав, и у него можно было обнаружить грешки, вроде взяточничества или финансового покровительства избранным лицам.
Он неосторожно выступил против Бекингема и принца, упомянув о их «непомерных» расходах во время путешествия в Испанию. Он поступил еще более неосторожно, осудив при всех на заседании Тайного совета разрыв договоренности о браке с инфантой, который, по его мнению, противоречил чести и служил примером неуважения к данному слову. Карл холодно ответил: «Я полностью доверяю милорду казначею в вопросах коммерции, ибо это его дело, однако сомневаюсь, чтобы он был компетентен в вопросах чести» {259}
[Закрыть] .
Потому никто не удивился, когда 5 апреля сэр Эдвард Кок выдвинул в парламенте против казначея обвинение в бесчестии. Тот сразу же объявил, что против него существует «заговор», но на деле удар в конечном счете исходил от Карла и Бекингема. После выступления архиепископа Эббота лорды приняли решение провести в начале мая против
Миддлсекса процедуру импичмента – ту самую, что свалила три года назад канцлера Бэкона.
Узнав о происходящем, король впал в уныние. В отличие от своего сына и Бекингема он предвидел последствия подобных действий: подрыв стабильной работы одного из основных ведомств государства. По этому поводу Кларендон приводит характерный анекдот. «Ты – дурак, – сказал Яков главному адмиралу. – Ты собираешься сам сделать палку, которая однажды тебя ударит». И, повернувшись к Карлу, добавил: «А у тебя случится несварение желудка от импичментов, когда ты будешь царствовать» {260}
[Закрыть] . Впечатление от провидческой справедливости этих слов несколько ослабляется тем, что записаны они были только двадцать лет спустя после интересующих нас событий. Однако они вполне соответствуют характеру короля и стилю его высказываний. Как бы то ни было, слова эти стали весьма популярны и часто цитируются.
Несмотря на несогласие короля, Миддлсекс предстал перед судом палаты лордов и 13 мая был приговорен к лишению всех должностей, штрафу в 50 тысяч фунтов стерлингов, тюремному заключению, «если того пожелает Его Величество», и изгнанию из палаты лордов навечно. Тем не менее он не лишился дворянского титула, а король поспешил освободить его из тюрьмы и возместить большую часть штрафа. Несмотря ни на что, большинство считало опалу Миддлсекса делом рук Бекингема. Дабы придать слухам пикантность, говорили, будто лорд-казначей пытался подорвать влияние главного адмирала, введя в окружение короля очаровательного молодого человека, своего шурина Артура Бретта, и повторив таким образом маневр, с помощью которого в свое время Сомерсета заменили Бекингемом. Если это правда, то нельзя не признать, что Миддлсекс играл с огнем {261}
[Закрыть] .
Карл и Бекингем были настроены против еще одного лорда, который стал их врагом из необходимости как-то защитить себя: речь идет о бывшем после Бристоле, вернувшемся из Испании в конце января и тщетно добивавшемся аудиенции у короля. В ответ на просьбы он получил приказ удалиться в свое поместье Шерборн, и ему было запрещено появляться при дворе. Поэтому он не мог участвовать в заседаниях парламента и сходил с ума от беспокойства и нетерпения. Впоследствии принцу и главному адмиралу пришлось дорого заплатить за мелочность и предвзятость в отношении человека, который, несмотря на расхождение с ними во взглядах на брак с инфантой, не сделал ничего такого, за что его можно было бы упрекнуть.
В конце мая король решил закрыть заседания парламента. Он не был вполне удовлетворен выделенными субсидиями, однако на этот раз удалось избежать конфликтов, характерных для предыдущих созывов. В речи 28 мая Яков выразил благодарность лордам и депутатам и объявил, что парламент распускается на каникулы до сентября (на деле же отсрочка следовала за отсрочкой, и заседания так больше и не возобновились).
Военные приготовления
У Англии не было армии. Маленький экспедиционный корпус Томаса Вера действовал вместе с войсками Нидерландов и в 1622 году в конце концов вошел в их состав. Поэтому для того, чтобы попытаться действительно освободить Пфальц, следовало набрать настоящую армию, используя субсидии – абсолютно недостаточные, – за которые проголосовал парламент.
Яков I решил призвать немецкого кондотьера Мансфельда, который, по крайней мере, имел опыт ведения военных действий и знал местность, где предстояло воевать, хотя и не обладал другими достоинствами, а главное – не был англичанином. Яков принял Мансфельда со всеми подобающими почестями: его поселили в Сент-Джеймсском дворце, в покоях, за год до того готовившихся для инфанты. Он потребовал 10 тысяч пехотинцев, 3 тысячи лошадей, 6 пушек и жалованье в 20 тысяч фунтов стерлингов в месяц. При подобном раскладе казна опустела бы мгновенно. Поэтому было необходимо всеми средствами добиться финансовой помощи Франции: так вернулись к вопросу о браке Карла с Генриеттой Марией. Эти две проблемы – брак и военный союз – оказались тесно связаны.
Пока в Париже разворачивались переговоры (к ним мы еще вернемся), король подписал 29 октября приказ о наборе 10 тысяч человек в английских графствах. Мансфельд был назначен главнокомандующим, к явному неудовольствию надеявшихся на эту честь английских дворян.
Со своей стороны, Бекингем как главный адмирал начал строительство большого числа кораблей и готовился, в случае необходимости, реквизировать купеческие суда. Из-за отсутствия финансов (парламентские субсидии поступали с трудом, а бюрократия казначейства, дестабилизированная опалой Миддлсекса, дошла до предела недееспособности) Бекингем в значительной мере вкладывал в дело свои собственные средства. Поездка в Испанию уже стоила ему 13 тысяч фунтов стерлингов, возмещение которых он смог получить лишь три года спустя. Согласно подсчетам, он истратил на вооружение флота более 15 тысяч фунтов, хотя сам уже имел долгов на 20 тысяч. При этом он нерегулярно платил жалованье своим слугам – как и король едва мог оплачивать услуги поставщиков двора. При дворах Франции и Испании в те времена жили так же {262}
[Закрыть] .
Наконец в середине декабря 1624 года армия Мансфельда – а что это за армия, мы еще увидим, – была готова к действиям, как и флот, которому предстояло ее перевозить. Однако куда перевозить? Вот в чем вопрос.
Бекингем и «французский брак»
Теперь все зависело от Франции, то есть от предполагавшегося англо-французского союза, тесно связанного с перспективой брака принца Карла и принцессы Генриетты Марии. Именно этому делу Бекингем отдавал с тех пор все свои силы.
Еще в феврале 1624 года во Францию был послан виконт Кенсингтон, чтобы разведать, какие настроения у Людовика XIII и его матери. Мы уже знаем, каким совершенным изяществом и великим обаянием отличался этот человек [50]50
См. главу VII.
[Закрыть], друг Бекингема. Он имел успех у женщин и свободно говорил по-французски. Во Франции ему оказали сердечный прием; он не замедлил стать любовником красавицы герцогини де Шеврез, близкой подруги королевы Анны Австрийской, и был принят при дворе, что значительно облегчало его задачу.
