Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

3

Станек сунул в полевую сумку выписки из плана связи, таблицы с позывными знаками и паролями и прочую документацию. Он решил не посылать все это, как обычно, со связным, а лично передать капитану Галиржу. Хотелось, кстати, взглянуть на нового помощника Галиржа, поручика Оту Вокроуглицкого, который только сегодня прибыл сюда через Москву из Англии.

Галирж и Вокроуглицкий были знакомы еще в Лондоне. Холостяк поручик бывал частым гостем в семье тестя Галиржа, до оккупации военного атташе, а теперь крупного работника министерства обороны, которое вместе с президентом Бенешем и правительством находилось в эмиграции в Лондоне.

Исключительность положения чехословацких соединений во время войны определялась, помимо всего прочего, тем обстоятельством, что в Англии был избыток офицеров и нехватка рядового состава, а на востоке наоборот.

Чехословацкое правительство в Лондоне с самого начала крайне неприязненно относилось к идее создания чехословацкого соединения на Востоке. Дав наконец после длительных переговоров на это согласие, оно всячески препятствовало введению свободовцев в боевые действия, желая видеть это соединение лишь символическим.

Но с конца 1943 года правительство стало менять свое отношение к свободовцам и охотно шло навстречу их просьбам переправить на Восток офицеров, которых в начале войны стремилось сконцентрировать в Лондоне. Правительству было важно усилить соединение Свободы и одновременно укрепить свое влияние в нем.

Тесть Галиржа еще с прошлой войны знал, что офицеры, служившие тогда в легионах, после возвращения на родину назначались на командные посты в армии. Посты эти делились пропорционально между легионерами, сражавшимися в России, Франции и Италии. Но после нынешней войны таких расчетов, разумеется, не будет, ведь, кроме летчиков, все чехословацкие части в Англии бездействуют, в то время как свободовцы покрывают себя славой героев. Вот почему тесть Галиржа включил для столь деликатной миссии в число первых своего зятя. Галирж, хотя и неохотно расставался с молодой женой и маленьким сыном, смекнул, что другого такого случая не представится.

Поручик Вокроуглицкий, офицер чехословацкого авиаполка, включенного в состав королевских военно-воздушных сил Великобритании, охранял реки Альбиона и уже сбил несколько самолетов противника. Но вскоре ему пришлось совершить вынужденную посадку, и в результате – сотрясение мозга, повреждение евстахиевой трубы, потеря чувства равновесия, летать он уже не мог. После лечения в госпитале его перевели в наземные войска. Вокроуглицкий был разочарован: ему оставалось лишь наблюдать за войной в Европе с острова его величества. Вокроуглицкий подал прошение о переводе на Восток. Он окончил курсы разведчиков и поступил в распоряжение своего приятеля Галиржа.

Разведотдел, как и все службы бригады, обитал под землей. Желтое пламя керосиновой лампы освещало столик с разложенными на нем картами. Капитан Галирж рассматривал нарисованную от руки разведсхему и синим карандашом аккуратно переносил с нее на карту расположение вражеских позиций. С видимым удовольствием он орудовал командирской линейкой, обводил кружками и овалами вражеские цели.

– Ты правильно решил, Ота, – сказал Галирж. – Знаешь ведь, как смотрят на нас за границей: чехи – капитулянты, без единого выстрела согнули спину перед Гитлером. А кто теперь поднимает престиж нашего народа в глазах всего мира? Чешский авиаполк в Англии и свободовцы здесь, на восточном фронте. Пусть нас совсем мало, но мы позаботимся о престиже. Я рад, что ты приехал.

– Не вечно же мне нюхать в Англии казарменную вонь и до хрипоты орать на солдат. Я хочу сражаться на передовой!

– Передовая? Ну, для тебя этого мало. Разведка во вражескому тылу – вот твоя задача!

– Эх, мне бы теперь мой самолет. Сколько раз на дню я вспоминаю его! И всякий раз чувствую себя так, словно глотнул какого-то дерьма: внутри все горит, голова трещит, раскалывается…

– Я понимаю тебя. Тому, кто летал, на земле неуютно.

Во время разговора Галирж ни на секунду не прекращал работы. Вокроуглицкий наклонился над картой, восхищенно глядя на работу приятеля. «Джони хоть и педант, – подумал он, – но молодец. Здесь он, наверное, величина. Я могу себя поздравить, что попал в его отдел». Вокроуглицкий протянул Галиржу пачку знаменитых сигарет «Pall Маll» и постучал пальцем по коробке, на которой два льва с коронами на головах держали в пасти овальный щит с надписью «Per aspera ad astra»[6]6
  Через тернии к звездам (лат.).


[Закрыть].

– К звездам… хороший девиз, – улыбнулся едва заметно Галирж, вычерчивая синие дужки, ощетинившиеся на пути наступления бригады. Затянувшись, добавил раздумчиво: – Промедли мы еще немного, и все сражения тут были бы закончены и выиграны без меня и тебя. Ты принял правильное решение, Ота, – похвалил он еще раз приятеля. – Ты поднялся уже довольно высоко…

Вошел связной с последними донесениями разведчиков. Когда брезентовый полог за ним закрылся, Галирж продолжил прерванную фразу:

– Ты уже поднялся довольно высоко и так бесславно свалился. Но не переживай, я подниму тебя опять наверх, и повыше, чем ты был.

Галирж аккуратнейшим образом наносил на карту только что доставленные данные о расположении противника.

Вокроуглицкий потер руки:

– Я рад, что попал к тебе. Только между Англией и Советами, как я вижу, большое различие. Скажу тебе откровенно, атмосфера этого фронта для меня – китайская грамота. Ты должен мне все растолковать.

– Основное здесь, особенно для тебя – приглядываться да прислушиваться и вести себя как все.

Требование простое, но при темпераменте Вокроуглицкого это было, пожалуй, самым трудным, что можно для него придумать. Он провел обеими руками по груди. Все на нем, начиная с пуговиц, было не таким, как на здешних. Но он сказал твердо:

– Постараюсь, раз ты считаешь это важным.

Станек распахнул брезентовый полог. Услыхал незнакомый голос. Ага, это тот самый «англичанин».

Вокроуглицкий вскочил и вытянулся перед Станеком.

– Это Станек, – сказал Галирж, – я уже тебе говорил, мы хорошие друзья, и вы, я уверен, тоже будете. Ирка, это…

– Ота Вокроуглицкий, – представился поручик.

Они пожали друг другу руки.

Галирж озабоченно уставился на Станека:

– А зачем ты к нам пожаловал, Ирка?

– Вот…

Станек вынул из сумки документы и подал их Галиржу.

– Это все?

Галирж внимательно рассматривал бумаги.

Взгляд Станека скользил по разноцветным консервным банкам и коробкам. Говядина с чилийским перцем, жареная свинина с яблоками, растворимый кофе, жевательная резинка, сигареты. Ловкий парень, оценил он Вокроуглицкого, приехал не с пустыми руками.

Вокроуглицкий с восхищением посматривал на Станека. Джони еще в Англии много о нем рассказывал. Станека, пробиравшегося в Польшу, связные привели сначала на явочную квартиру в Моравской Отраве. Днем раньше туда уже прибыл капитан Галирж. Офицеров, бежавших из протектората, было тогда раз, два и обчелся. Поэтому влиятельный, знающий себе цену Галирж, который в военной академии был для Станека недосягаем, приветствовал молодого поручика тепло, по-товарищески, словно между ними не было никаких различий в звании, возрасте и общественном положении. Оба покинули родину, чтобы с оружием в руках помогать ей: Станек – там, где ему представится для этого возможность, Галирж, успевший вовремя отправить жену и сына к тестю в Лондон, пробирался к ним.

При переходе границы Станеку пришлось идти вброд через речку. Он вымок до нитки. Нужно было раздеться и хотя бы выжать одежду. Галирж выручил его – дал свое пальто.

Почти сразу же Станеку представился случай отплатить добром за добро. Галирж растянул сухожилие и не мог ступить на ногу. Пограничный дозор открыл по ним огонь, Станек взвалил товарища на спину и потащил, не разбирая дороги, спотыкаясь, задыхаясь, но не остановился до тех пор, пока не добрался до безопасного места.

– Я счастлив познакомиться с вами! – воскликнул Вокроуглицкий. – Вы спасли Джони жизнь.

Галирж заметил отрицательный жест Станека.

– Да, это так: он спас мне жизнь. Больше всего меня поражает его сила. Представь себе, Ота, Ирка – музыкант, отличный пианист. И этими руками, которые привыкли порхать по клавишам, он нес меня.

– Какая там сила, – сказал Станек. – Это была воля. Руки у меня потом одеревенели так, что я их два дня не чувствовал.

– Такой случай, – сказал Галирж задумчиво, – делает людей верными друзьями до самой смерти.

Вокроуглицкий поднял брови:

– Верные друзья? А что же вас тогда разлучило?

Они рассказали, как Галиржу удалось присоединиться к транспорту беженцев, которые плыли в Англию, и как Станек из Польши пробирался в Россию.

– А вы каким образом ушли от немцев? – спросил Станек Вокроуглицкого.

– Я? Очень просто, пан надпоручик. Взлетел с военного аэродрома раньше, чем они туда ворвались. Вот и все.

– Это отчаянный, сопряженный с большим риском поступок, – сказал Станек, – лететь в такую даль, не зная, хватит ли горючего, не представляя, как и где закончится полет…

– Я был не единственный, кто взлетел перед самым носом у оккупантов, – добавил летчик. – Но я был рад, что угнал у них машину.

– Ты сохранил республике пару миллионов, Ота! – подчеркнул его заслугу Галирж.

– Да, если учитывать только материальную сторону, – сказал Станек, – на самом деле он сослужил ей гораздо большую службу.

Благодарная улыбка обоих была ему ответом.

– Что это шипит? – вздрогнул Галирж.

– Я поставил воды для кофе. – Вокроуглицкий взял байку с растворимым кофе. – Разрешите вам предложить. – Он отрезал станиолевую пленку.

– С удовольствием выпью, – отозвался Станек.

Брезентовый полог заходил ходуном. В блиндаж ввалилось чье-то могучее тело, затянутое офицерскими портупеями. Все вокруг как-то сразу уменьшилось.

– Ого, это мне нравится! Кофе, черт возьми! Натуральный кофе! – Офицер со свистом втянул носом воздух. – И какой-то еще деликатес.

От банки с апельсиновым джемом распространялся запах, казавшийся здесь нереальным.

Вокроуглицкий стоял по стойке «смирно». Галирж приветливо махнул рукой гостю – командиру второго батальона капитану Карелу Рабасу – и представил своего нового помощника.

Рабас, словно зачарованный, уставился на заморскую снедь. Она напомнила ему довоенное время.

– Бог мой! Апельсины! Однажды студентом я рисовал натюрморт с апельсином и лимоном. Кончилось все позорно прозаически. Лимон я выдавил в чай, а апельсин отнес Ружене. – Он засмеялся и резко повернулся к Вокроуглицкому: – Ну, добро пожаловать! Надеюсь, вам у нас поправится, молодой человек!

Крепкое рукопожатие. Капитан оценивающе оглядел форму Вокроуглицкого. В общем солидная, строгая, даже, пожалуй, безликая. Но наверху, на рукаве, узкая зеленая нашивка с английским «Czechoslovakia». Капитан опять со свистом втянул носом воздух и рассмеялся:

– Одеколон?! Поручик, какая чепуха, черт подери! Не хватает пудры, маникюра, и вы полностью готовы к кровавой битве…

Укоризненный возглас Станека «Ну, Карел!» не возымел действия.

– Летать в небе таким чистюлей, конечно, можно. Но когда вы побудете тут пару дней и время от времени вам придется зарываться носом в грязь, весь ваш аристократизм сразу же испарится. Да вы не обижайтесь: чешские летчики – молодцы. – Рабас дружески хлопнул поручика по спине. – А то, что он любит гигиену, так я вам скажу, друзья: нам тоже было бы невредно позаботиться немного о собственном теле…

– К вашим услугам, пан капитан, – с готовностью выпалил поручик, которого не задели грубоватые насмешки. – Идите за мной!

Он взял лампу со стола и повел Рабаса в другой угол блиндажа. Капитан был крайне изумлен: среди противогазов, винтовок, связок ручных гранат гордо возвышалась великолепная надувная ванна.

– Гром и молния! И вы это тащили сюда, к Днепру, от самого Лондона?

– Так точно. Ванна, мыло, щетка, все в вашем распоряжении, пан капитан. – Вокроуглицкий подталкивал Рабаса ближе к этому невероятному предмету. – Только воды нет. Пожалуйста, посмотрите. Вот это я добывал два часа.

Поручик вытянул руку с лампой. На самом дне шикарной ванны блестел слой воды толщиной в палец.

– Вам, пан капитан, для купания маловато.

Все четверо расхохотались, представив огромного Рабаса в этой капле, вернее, над этой каплей воды. Лицо Вокроуглицкого вытянулось:

– Мы находимся между двумя реками: Днепр – за нами, Ирпень – под носом, а воды набрать не можем.

– К Днепру мы кружным путем еще вернемся, но сперва, я надеюсь, отбросим немцев от Ирпеня, и у нас снова будет вода, – рассуждал Рабас, но мыслями он был уже далеко.

Ему нужны были данные о противнике, находившемся перед его батальоном. Поскольку Галирж долго не посылал карту, он пришел за тем, чтобы перерисовать ее прямо тут, в разведотделе. Карты две: одна – вчерне набросанная, но полная, комплектная, вторая – четкая, будто напечатанная, но незаконченная. Рабас вынул свою карту и приготовился работать. Глаза его остановились на красной коробке с двумя львами. Толстые пальцы ловко выудили туго набитую сигарету.

– Разрешите? – спросил он с опозданием.

– Разумеется! И выпейте с нами кофе, пан капитан!

– Не слишком ли много наслаждений сразу? – улыбаясь, спросил Рабас.

– Пока есть возможность, пан капитан, – ответил Вокроуглицкий, – давайте пользоваться. Что мое, то и ваше. Я еще в Англии говорил себе: фронт – это непрерывные опасности, ушел от одной, другая уже подстерегает, но зачем это воспринимать трагически?

Напрасно Галирж глазами подавал сигнал, чтобы поручик остановился.

– Надо относиться к этому проще: как к пикнику например, как к загородной прогулке.

Все смущенно замолчали.

Рабас постукивал ногой. Он вспомнил медленный, изнуряющий марш на Соколово[7]7
  Совершив многодневный марш, 1-й чехословацкий отдельный батальон прибыл 3 марта 1943 г. в район села Соколово под Харьковом и принял непосредственное участие в боевых действиях против гитлеровцев. Это событие имело большое политическое значение и возвестило миру о том, что на территории Советского Союза образовалась чехословацкая боевая часть, которая начала сражаться за независимость своей родины.


[Закрыть] по заснеженной местности.

Из сугробов торчали остовы самолетов, танков, орудий, трупы лошадей и солдат. Это даже не кладбище. Морг, через которым они тащились часами, днями. Покидая Соколово, они оставили после себя то же самое.

– Пусть это будет военный пикник, – повторил Вокроуглицкий, – со всеми доступными деликатесами. Что вы скажете, пан капитан?

Рабас взглянул на поручика. Он думал: «Прежде чем мы пробьемся домой, сколько таких моргов мы оставим за собой? Кто из нас доживет до победы?» А вслух произнес, смеясь:

– Отлично, молодой человек! Вы мне нравитесь. Фронт – пикник в приятном обществе. Так к этому может относиться только тот, кому неведом страх. В таком случае – да здравствует легкомыслие!

Рабас приступил к делу, маленькими глотками потягивая кофе. Чертил, заглядывая то в одну, то в другую карту.

– Что ты делаешь с этими картами, Джони? Я не знаю, с какой из них брать данные.

– А ты что, не мог подождать? – обиженно ответил Галирж. – Через несколько минут я бы тебе послал нужную карту.

– Извини, – разозлился Рабас. – Прежде чем ты успеешь заточить карандаши, я могу нежданно-негаданно нарваться на противника.

Галирж горячо возражал:

– Если я хочу сделать карту, достойную этого слова…

– А передо мной живой противник! Этого клочка мне вполне достаточно. – Рабас сунул карту себе под нос, но ничего не мог в ней разобрать.

– Вот видишь! Надо было подождать! – торжествовал Галирж.

– Ну ладно, – уступил Рабас. – Ты хочешь сделать не карту, а конфетку. Прошу тебя, продиктуй мне по этой мазне, чтобы я мог наконец идти. Перечертишь потом.

Галирж стал диктовать Рабасу положение противника. Пулеметные точки на высоте такой-то, танки сосредоточены… Рабас наносил данные на карту, а Галирж между тем ворчал:

– Ты всегда бранишься, дружище. Полковник Свобода меня хвалит, а вот пану Рабасу ничем не угодишь.

– Готово! – воскликнул спустя минуту Рабас, допил кофе и поднялся. Кофе был потрясающий, поручик. Покорно вас благодарим! – Он засунул карту в сумку. – Ну, можно топать. Привет, разведчики!

Станек тоже стал прощаться:

– Пора к своим ребятам.

Галирж, прищурившись, поглаживал усики:

– Как тебе нравятся наши офицеры, Ота?

– Нравятся, – сказал Вокроуглицкий. – Отличные парни.

Превратившиеся в узкие щелочки глаза Галиржа метали молнии.

– Еще бы! Только вопрос, понравился ли им ты?

– То есть как?

– Пикник! И это ты называешь – «буду стараться»?! Пикник! Я ему моргаю, а пан пилот – ноль внимания, и хотя у него нет никакого представления о том, как говорить с «восточниками», он ведет себя так, словно находится в небе, где можно выделывать любые коленца, а не здесь, где его будут ловить на каждом слове.

– Помилуй! Кто меня хочет ловить? Кроме тебя, никто.

– Разумеется. Но ради тебя, а не во вред тебе. – Галирж осуждающе смотрел на Оту: – Позволь мне тебе посоветовать: спрячь-ка ты поскорее все свое барахло и не раздражай никого этим гастрономом!

Вокроуглицкий с бешенством швырял консервные банки и пакеты в авиационную сумку.

– Разве я виноват, что в западной армии с провиантом лучше, чем здесь?

– Здесь воюют! А ты этими банками вызываешь зависть. Ты думаешь: Рабас смеется! Это слишком горький смех для человека, до которого полевая кухня порой вообще не добирается и у которого подчас маковой росинки во рту не бывает.

– Но ведь я угощаю всех. Я же не скряга.

– Тем хуже, что ты предлагаешь это каждому.

Галирж наблюдал, как банки летят назад в сумку, и педантичным тоном наставлял Оту: новенькие не должны выделяться среди здешних. Нужно сдерживать себя, быть скромным, незаметным. Длительное пребывание на советской земле и фронт придали солдатам, идущим вместе с полковником Свободой, определенные черты, и Ота должен перенять их раньше, нежели раскроет свой характер. Приглушенным голосом Галирж делился своими наблюдениями: многие здесь смотрят на них, «англичан», с подозрением, считая, что они принесли сюда из дислоцированных в Англии чехословацких частей все самое консервативное, что там есть, включая воинский дух, столь не похожий на царящий здесь.

– И теперь, когда мне удалось развеять их предрассудки, ты, едва появившись, опять даешь повод для таких разговоров.

Упреки неприятно задели Вокроуглицкого:

– Прошу тебя, Джони, успокойся, пожалуйста. У меня создается впечатление, что я скорее тебе не нравлюсь, чем Станеку или Рабасу. – И с усмешкой спросил: – Чем я провинился? Кофе? Одеколоном? Или я должен пахнуть потом, как этот Рабас?

– Послушай, Ота! «Военный пикник»! Ты же не в Гайд-парке. Тут это могут расценить как дискредитацию борьбы с фашистами, – продолжал Галирж свои поучения. – К войне – к Великой Отечественной войне – люди относятся с безграничной серьезностью, и зубоскальства на эту тему тут не допускают. Еще одно-два таких высказывания – и тебе придется тащиться обратно. Ты ведь хорошо знаешь, скольких наших офицеров, несмотря на то что они были нужны бригаде как воздух, русские не пустили сюда из Англии из-за их вредных разглагольствований.

– Но я же этого не делаю.

В глазах Вокроуглицкого нарастало раздражение.

– Речь не о том, какой ты. Речь о том, каким тебя видят люди.

Вокроуглицкий молча закрыл сумку. Наступила тишина. Казалось, что-то остановилось, то, что не должно было останавливаться. Вокроуглицкий попытался это таинственное «что-то» снова привести в движение. С нервозной торопливостью он опять раскрыл сумку и зашарил в кармашке.

– Привет от твоих я тебе передал, письма отдал, а о том, что тебя, я думаю, более всего обрадует, чуть не забыл. – Он протянул Галиржу большую фотографию.

Галирж поспешно схватил ее и, положив в круг желтого света, не отрываясь, стал рассматривать. На фото была вся его семья. Тесть-полковник, теща, жена и сынишка.

– Спасибо тебе, Ота, это для меня большая радость. – Голос Галиржа с каждым словом теплел. – Элишка выглядит отлично. Еще красивее, чем когда я уезжал… – Он прислонил фотографию к основанию лампы. – Ота, я хочу с твоей помощью сделать наш отдел самым значительным…

Эти слова прозвучали для Вокроуглицкого заманчиво.

– Отлично! Поэтому я здесь, у тебя. Трехнедельный инструктаж – конечно, немного, но я приложу все силы…

Галирж возбужденно добавил:

– Мы продемонстрируем высокую культуру штабной работы. Киев – наш большой шанс. Этот город не выходит у меня из головы!

4

Рядовой Леош – в руках винтовка, у пояса связка ручных гранат, – косолапый, неуклюжий, тащился, цепляясь за каждый корень, торчавший из песка. Он тяжело дышал: мешали не только полипы в носу, но и привычка философствовать на ходу.

– Есть ли высшая справедливость? – гнусавил он, замедляя ход. – Пан надпоручик, ведь есть же?

Станек спешил на основной пункт связи. Раздраженно подумал: «Лучше бы пошевеливался! Именно мне должен был достаться самый болтливый связной из всей бригады!»

По теории «высшей справедливости» Леоша, с хорошими, порядочными людьми даже на фронте ничего плохого не может случиться. Он усердно утешал себя: я – исправный солдат, сражаюсь за великое дело, а вообще-то я в жизни даже мухи не обидел.

Утешение помогало мало. Короткими, лихорадочными очередями строчил в лесу пулемет.

Леош спотыкался, ловил ртом воздух.

– Вы слышите стрельбу, пан надпоручик? А моя мама, посылая меня за границу, считала, что здесь я буду в большей безопасности, чем дома.

– Здесь в большей безопасности? – удивился Станек.

– Она говорила, я хочу тебе добра. Вчера приходил жандарм, сегодня староста: мол, за твои речи, враждебные империи, полагается расстрел. – Леош, споткнувшись о корень сосны, с трудом удержал равновесие. – Но ведь я никаких речей, враждебных империи, не вел. Я только о высшей справедливости…

Станек невольно усмехнулся, представив себе, как Леош проповедует высшую справедливость соседям через забор или покупателям в хозяйственной лавке, где он работал приказчиком, и все это в то время, когда под высшей справедливостью понималось только одно: вернуть нам родину, а Гитлеру дать вместо десятков тысяч километров чужой земли два метра собственной.

– Но высшая справедливость есть, и она действует всегда и всюду, даже на войне, правда? – настаивал Леош. – Пан надпоручик, ведь правда же?

Станек прибавил шагу и сердито буркнул философствующему ординарцу:

– Должна быть, да что с того.

Скорее всего, эти слова должны были отрицать существование этой самой высшей справедливости.

Леош, спотыкаясь, плелся за ним и жаловался сам себе: «Вот это повезло – попасть к самому взбалмошному командиру во всей бригаде! Тащит меня по фронту, как слепого котенка, переставляет свои ходули и наплевать ему, стреляют или нет. Да, голубчик, если нет высшей справедливости – не видать мне больше ни мамы, ни ее пирогов с повидлом. Конец, аминь, вечный покой!»

В землянку, где расположился основной пункт связи, вошел Махат.

Вспомнив, что пилотка, быть может, не закрывает шрама на его лбу, он резким рывком натянул ее почти на брови. Яна покачала головой, словно говоря: зачем, не надо этого делать. И все-таки он покраснел. Этот шрам, конечно, портит лицо. Яна улыбалась, глядя на Махата. Понял: ей шрам не кажется безобразным, она знает, откуда он у него.

– Присядь, Здена.

– На минутку, пожалуй… – Он сел на катушку с кабелем.

– Слышу, слышу, – сказала Яна в трубку. – Соединяю. – Она вытащила штекер «Явора» и всунула его в гнездо «Нежарки», а штекер «Нежарки» – в гнездо «Явора».

Порой Махат был скован при Яне, что-то мешало ему говорить, а порой его словно прорывало и он не мог остановиться.

– Ты красивая, даже очень…

Форма цвета хаки как-то по-особенному подчеркивала ее красоту: свет коптилки словно растворялся в цвете обмундирования Яны и золотом отсвечивал на ее лицо.

– Тебе все идет, и ты так молода…

«Молодая», «красивая»… Махату и в голову не приходило, что его слова вызывали в ее памяти совсем другой образ. Она глянула на гнездо телефона Станека и чуть заметно улыбнулась. Только что он звонил ей, сказал, что придет вечером.

– Твой отец все время сравнивает, что дает молодым людям мир и чего не может им дать война. И обещает: подождите, все будет после войны.

Яна внимательно слушала. И ей отец без конца твердит об этом, ей, наверно, чаще, чем другим.

– Но я не считаю правильным то, что он нам проповедует.

– Думаешь?

Махат заметил, что штекеры, с которыми Яна обычно легко управляется, теперь не так быстро попадают в нужные гнезда. Он, уже не сдерживаясь, заговорил:

– Слушаться! Выполнять приказы и ни о чем другом не думать, солдатики! Так себе представляют порядок все командиры, не только твой отец. Хотят, чтобы для нас существовал лишь фронт, мы и фронт, и больше ничего. Ошибаетесь, господа! Приказы?! Одних приказов недостаточно для того, чтобы попасть домой, для этого необходимо что-то посильнее. Послушай, вот, например, любовь…

– Я знаю, – сказала девушка, – любовь на войне очень часто спасает людям жизнь.

– Любовь, Яна, – произнес Махат взволнованно, – любовь – это сама жизнь. А кто на нее имеет наибольшее право? – Сердце у Махата стучало так, словно хотело расколоться на части. – Мы, рискующие жизнью ради того, чтобы другие могли жить, мы-то, получается, как раз на нее и не имеем права?

Яна молчала. Он не знал, хочет ли она его слушать.

Пламя коптилки трепетало как живое. И все вокруг здесь, казалось, трепетало, пульсировало, обволакивало его, стучалось в него, сливалось с биением его сердца. Этот трепет отсчитывал мгновенья, заставлял спешить.

– Яна, мне нужно идти, я пришел лишь сказать тебе… пришел спросить тебя… когда я пришел к вам в землянку первый раз, помнишь? Там было так же, как сейчас… всюду хвоя… ты тоже любишь этот запах, запах смолы?

– Люблю, – ответила она робко, словно делала какое-то важное признание.

Он на секунду должен был остановиться, прежде чем смог продолжать:

– Ты не можешь себе представить, что это для меня значило! Я готовил себя к грязным окопам, вхожу – а здесь сочельник. – Махат показал на огонек, рвущийся из консервной банки. – Он мерцал, как свечка на рождественской елке – мир людям доброй воли. Ничего подобного я не ожидал.

Теперь перед ним была та же картина, что и месяц назад. И те же тепло и аромат окружали его.

– Как раз сейчас мне это вспомнилось.

И у Яны день появления Махата в роте сливался с сегодняшним днем.

– Ты сказал вместо приветствия: «Здесь у вас так красиво».

– А ты повторяла таинственное: я – «Опал», я – «Опал». Помнишь?

– Я даже не могла протянуть тебе руку, чтобы поздороваться.

– У меня дух захватило от этой землянки. После всех страданий – прежде чем я, полумертвый, попал к вам… – Голос его стал хриплым. – Я подумал, что это для меня награда, награда за все, что я пережил. – Махат взглянул на девушку: понятны ли, близки ли ей его сокровенные мысли. Видел, как дрожат ее губы. – Я уже свою чашу испил и думаю, – он склонился над Яной и выдыхал слова в ее волосы, – встреча с тобой – награда мне за все это.

Яна провела рукой по волосам, словно стряхивая с них огонь. «Я – его награда за все испытания!» Еще никто не говорил ей так о своей любви. Она опять посмотрела на гнездо телефона Станека. «А моя награда? Сегодня вечером…»

Махат видел, как она наклоняется к коммутатору, как почти обнимает его.

– Но у тебя, верно, есть другие поклонники, получше меня.

У нее не хватило духу сказать ему правду.

– Получше? Откуда ты взял? Кто здесь лучше тебя?

Не надо больше никаких слов, никаких!

– Что с тобой, Здена?

– Ничего. – Махат медленно отступал к выходу. – Это самое прекрасное, что ты могла сказать мне сегодня, больше мне ничего не надо. – И добавил почти шепотом: – Теперь, когда ты все знаешь… и когда я знаю…

О чем он?.. Брезентовый полог хрустнул. Она оглянулась. Махата уже не было. Улыбнулась: ушел счастливым. Ей самой сегодня, такой счастливой, не хотелось лишать его этой вспышки счастья.

Радиосвязью не пользовались, чтобы не выдавать противнику новое расположение бригады, которая совсем недавно передислоцировалась ближе к Киеву. Командиры переговаривались только по телефону. Эта связь действовала непрерывно, круглые сутки. От нее зависело многое, но каждую секунду ее подстерегала опасность: бронетранспортеры и танки, направляясь в район сбора, случалось, пересекали обезлесенные пространства, где провода нельзя было подвесить на деревьях, и рвали их на куски.

Боржек с Млынаржиком соединили разорванный провод и возвратились к ребятам. Боржек швырнул монтерскую сумку:

– Довольно, я сыт по горло! – Сорвал с себя катушку. – Только и знаешь, что ползать из-за этих дерьмовых проводов, лапы грязные, до крови исколоты…

Боржек никогда не ныл, он всегда был весел, его ослепительно белые зубы то и дело сверкали в улыбке. Его смех слышался повсюду. И поэтому связисты, стоявшие у землянки, пораженные этой переменой, с недоумением смотрели на него.

– Я представлял себе все это иначе, – говорил он с вызовом, словно кто-то из находившихся рядом был виноват в его разочаровании. – Знать бы, что тут будет…

Слова Боржека больше всего задели Махата. Он еще учился в техникуме, когда квартирная хозяйка, боясь навлечь на себя подозрение, донесла в полицию, что он слушает заграничные радиостанции. В результате – концлагерь Заксенхаузен под Берлином. Во время одного из воздушных налетов удалось бежать. Преследуя, охранники ранили его. Едва оправившись от раны, Махат перебрался в Россию. Он рисковал, его могли принять там за шпиона, и дело могло кончиться плохо. Но русские после основательной проверки поверили ему.

В тот день, когда Махата направили к свободовцам, он был вне себя от радости. Бригада для него была частицей родины. Поэтому Махат набросился на Боржека:

– Я сюда на коленях, на брюхе полз через две линии фронта, а ему, видите ли, у нас не по душе?

– Именно так! Не по душе! Болван я, что не остался у русских!

В свое время Боржеку нелегко было добиться перевода в бригаду Свободы. Советский генерал, к которому он обратился с просьбой об этом, чуть дух из него не вышиб: «Бежишь! Думаешь, там полегче будет?» – «Нет, – защищался Боржек. – Я не ищу легкой жизни. Да, я вырос в Советском Союзе, но мои мать и отец – чехи. И я должен воевать вместе с чехами, в соединении Свободы».

В конце концов генерал согласился: «Ладно, иди к своим! И бей фашистов так, как учился этому у нас».

Теперь Боржек насмехался:

– Бей фашистов! Ха-ха! Где они, эти фашисты? Скажите, ребята, разве мы воюем?

Связисты молчали. Профессия у них была такая: наладить телефонную связь, а столкновений с противником они не только не искали, но обязаны были избегать.

– Мы ремесленники! Проволочных дел мастера! – Боржек безжалостно высказал то, что сами связисты говорили при других обстоятельствах в шутку. – Разматываем и опять сматываем эту дурацкую проволоку. Разве это настоящее дело на фронте? Автомат – вот это оружие, а наш «паук»? Тьфу! – Он не замечал приближавшихся Станека и Леоша. – Я хочу иметь своего гитлеровца! Я должен хотя бы одного записать на свой счет, иначе мне будет казаться, что я вообще не был на фронте.