Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

20

Рабас не стал дожидаться окончания допроса полковника и увел с собой Станека – подальше от Вокроуглицкого. Он понимал, что значит для надпоручика эта история с подстрекательством его солдат. Никакие объяснения Станека не убеждали, напротив, даже упоминание о Вокроуглицком еще больше распаляло его. Рабас боялся за Станека: «Схватится еще с поручиком, дойдет до рукоприкладства. За это и разжаловать могут. Или в тыл отправят, – Рабас от досады заскрипел зубами, – а я и товарища лишусь, и надежной связи в критическую минуту – в этом деле Ирка не имеет равных. Нет, я не допущу, чтобы эти двое нынче встретились друг с другом. Но как задержать Ирку?»

Рабас проводил надпоручика до его домика и, хоть тот и упирался, втолкнул его в дверь.

Станек сыпал ругательства, но, увидев Леоша, замолк. Рабас с нескрываемой радостью приветствовал Леоша:

– А, пан шеф-повар! Ну-ка покажи свое умение и подай нам на серебре шницель по-венски и мельницкое вино. К шницелю, разумеется, красное.

Леош бросил косой взгляд на своего сумрачного командира, но поддержал радостный тон Рабаса:

– Осмелюсь доложить, пан капитан, шницель будет. – И в ответ на удивленный взгляд Рабаса добавил: – Подрумяненные шницелечки, но из колбасы.

– Сойдет! – Рабас скинул полушубок.

Станек ворчал:

– Ты надолго тут расселся?

– Будем пировать, – объявил Рабас – Исчезли призраки. Разве это не повод для праздника?

Станек еще противился, но Рабас силой усадил его на стул и погладил по голове:

– Опять тебе, душа моя, придется носиться с кабелем к моему батальону.

– Пошел ты к черту!

Появился Леош с угощением. Серебро заменяли закопченные солдатские миски. Вместо скатерти – листки бумаги с устаревшим кодом.

– Вода для чая кипятится, – прогнусавил Леош.

Рабасу, озабоченному тем, как «с наименьшими потерями» ликвидировать конфликт, было безразлично, что приготовит Леош, но он не подавал виду и старался быть в глазах Станека прежним, разбитным малым.

– А воду где брал? В пруду? – допытывался он. – Учти, я головастиков и тритонов есть не буду.

Леош вдруг выставил на стол бутылку самогона.

– Тоже неплохо, – подмигнул Станеку Рабас, бросая в рот подрумяненные кружочки колбасы. – Как ты считаешь, Ирка?

Станек принялся за еду. Сумерки сгущались. В небе было тихо, только белые осветительные ракеты, медленно спускаясь, освещали стол и лица двух офицеров.

Рабас, конечно, не думал, что ему удалось успокоить Станека. Он следил за ним краешком глаза и соображал, чем его занять, чтобы он не вспоминал о Вокроуглицком. Что на фронте наиболее интересно? Сам фронт.

– Чудно, Ирка, – говорил он. – Вчера, бьюсь об заклад, ты меня проклинал: я торчал на самом краю и по чистой случайности меня не угробило, но я ничего не замечал, был как пьяный. А сейчас сижу вот с тобой в тиши, пью водку и как стеклышко трезвый… – Рабас возвращал Станека назад в бой. – Ты же знаешь, как там это выглядит. Что росло годами – пусть это человек, или дерево, или дом, – за секунду все на куски. Но целый день после боя – и нет такого солдата, который бы от этого избавился – в ушах гремит, в глазах молнии, огонь, кровь, сердце замирает… – Теперь, после экскурса в долину, он вернулся опять к своему маленькому празднику: – Но когда этот ад позади, когда ты придешь в себя, то опять все воспринимаешь трезво: эта колбаса вполне еще годится, эти остекленевшие кусочки жира в ней…

Рабас говорил с набитым ртом, запивал самогонкой и в своих рассуждениях упорно вел надпоручика от прозы жизни к высшим материям, которые должны были подействовать на Станека, хочет он того или нет. Он ткнул ему в грудь пальцем, словно изгоняя из его сердца злость на Вокроуглицкого.

– Не случись той неприятности, ты б никогда не узнал, как твои служаки преданы тебе. – Он опять ткнул ему в грудь. – Без тебя, говорят, они никуда. Ты должен прыгать до неба от радости.

Станек нетерпеливо слушал Рабаса. А тот старался вовсю:

– Вот тут и проявилась еще одна сторона проклятого фронта. Ведь что бывает в мирной жизни? Стоит одному кинуть в тебя камень, как тут же найдутся еще желающие, и бывает, что добьют.

Станек задумался над рассуждениями Рабаса и забыл о Вокроуглицком.

Но Рабас все хорошо помнил. Он отвлекал Станека то на то, то на другое.

– А что поделывает твоя красавица? Не будь это ты, Ирка, я бы приволокнулся за ней.

В темноте Станек не видел выражения лица Рабаса.

– Я бы не удивился, ведь ты такой ловелас, – раздумчиво проговорил Станек.

Голос Рабаса был настойчив:

– А разве для тебя это прелестное создание не радость?

Станек уже не помнил о тенях и призраках, которые испортили ему ту встречу с Яной. В душе осталось только что-то очень хорошее.

Самозваный собутыльник становился в тягость. Станек ответил раздраженно:

– Нет.

Рабас почувствовал, что надпоручик ускользает от него.

– Но это непростительная ошибка, Ирка! Неужели ты в этом так мало смыслишь? А то смотри, моя Ружена за семью горами, и кто знает, есть ли она еще у меня. Может, ты переведешь эту девочку ко мне?

– Ишь чего захотел!

Рабас рассмеялся и решил сменить тему, увести Станека от Яны:

– Освободители родины! Уж никогда мы не будем испытывать более возвышенных чувств, чем здесь. Здесь, на войне!

Станек слушал, слушал… И вдруг ударил ладонью по столу так, что все на нем подскочило.

– Хватит! Ты что, изображаешь проводника по солдатскому сословию? Очки миража – на нос? На морду – узда? А напоследок еще смирительную рубашку?

– Ее в «Лабириптс» Коменского[14]14
  «Лабиринт света и рай сердца» – философский трактат Яна Амоса Коменского (1592–1670) – великого чешского педагога-гуманиста и общественного деятеля. В этом трактате символический Всюдубыл проводит героя по лабиринту жизни.


[Закрыть] не было, – замялся Рабас.

– Это ты меня таскаешь по лабиринту, – распалялся Станек, – чтобы я не нашел дороги к этому прохвосту Вокроуглицкому, потому что он тебе нужен. Расписываешь «прелести» фронта, чтоб охладить мою голову! Не охладишь!

Влетел Леош:

– Пан майор! – Завесил окна одеялами и назад.

– Не охладишь! – орал Станек. – Я ему покажу!..

Вошел майор Давид. Леош нес за ним, словно дароносицу, зажженную керосиновую лампу. Рабас, только теперь понявший, что он не добавил Станеку ни грамма благоразумия, призвал майора на помощь:

– Иди сюда, Владимир, иди! Вот стул, вот стопка.

Майор без всякого предисловия сказал Станеку:

– Нарушитель объявился.

Станек напрягся.

– Значит, все-таки палачом быть придется?

– Почему?

– Бегство усугубляет вину Махата.

– И смягчает, – улыбнулся майор. – При определении меры наказания вы должны учесть, что это он вывел нас на след немецкого полковника.

– Махат? – удивился Станек.

– О чем вы тут спорили? – поинтересовался майор.

– О Вокроуглицком, пан майор, – сказал надпоручик. – При определении наказания Махату я учту также, пан майор, что он подстрекал Махата, что он основной виновник, и привлеку его к ответственности!

Рабас вопросительно посмотрел на майора. На фитиле лампы образовался нагар, пламя дрожало и чадило. Майор прикрутил фитиль.

– Подстрекатель, говорите, но ведь это лишь домыслы.

– Это не домыслы, – вмешался Рабас. – Вокроуглицкий признался мне и Иржи. Только рассказывал-то он Махату о том, что случилось с ним в Англии.

– Но зачем он ему это рассказал? Сознательно! Со злым умыслом! – перебил Станек. – Дал ему инструкции. Галирж не знал, как со мной рассчитаться за «Андромеду», выручил помощник…

– Это не так. – У Рабаса от волнения прерывался голос. – Вокроуглицкий не способен на низкую месть. Он хороший товарищ. И ты сам, Иржи, говорил, что он тебе нравится…

– Я в нем ошибся. Что один, что другой, из-за уплывшей награды готовы любого подвести под монастырь, – в гневе чернил Станек Галиржа и Вокроуглицкого. – Это два сообщающихся сосуда, и я рассчитаюсь с ними обоими!

Майор положил вытянутые руки на стол.

– Хотите открыто заявить об этом, основываясь только на подозрении? Склока между командирами?! Вы это хотите преподнести полковнику Свободе? – Он посмотрел на Станека так, что тот невольно встал. – Никаких распрей! Вы можете себе представить, что бы произошло? – Майор закончил: – Я желаю, пан надпоручик, чтоб вы помирились с капитаном Галиржем и поручиком Вокроуглицкий!

Станек смотрел не на майора, а куда-то в сторону. Помедлив, выдавил:

– Слушаюсь!

– Это приказ, – выразительно подчеркнул майор. – А что вы намерены делать с Махатом?

– Сначала пусть ему вылечат руку, – начал Станек медленно, словно взвешивая каждое слово. – А как поправится, откомандирую его, скажем, к Карелу как телефониста…

– Давай его, давай! – нетерпеливо проговорил Рабас, хотя Станек только еще спрашивал согласия майора.

– Тогда в выборе наказания я все-таки был не согласен с четаржем Калашем… – сказал майор.

– С этим Махатом, друзья мои, чем дальше, тем интереснее, – развеселился Рабас – У него, пожалуй, больше защитников, чем обвинителей. И самые ярые – Ирка и Вокроуглицкий. Ну, конечно, конечно, – говорил он, обращаясь главным образом к Станеку. – Вокроуглицкий-то говорил с ним с глазу на глаз, без свидетелей, и признался только потому, чтобы твой и, надеюсь, вскоре и мой Махат не попал в штрафную роту. – Рабас впервые от всего сердца искренне рассмеялся: – Так что вы, сами того не ведая, дружно тянули за один канат.

Кровь прилила к лицу Станека. Что было бы, если б Махат, защищая себя, выдал Вокроуглицкого? «Было б плохо. Сказали бы, нападает на одного офицера, теперь кидается на другого. Да, это так, Вокроуглицкий мог без опасений обо всем умолчать, несмотря на то, что здесь такие сообщения из Англии появились уже раньше. Он отдался в мои руки только ради Махата. А я? Я?»

– Если вы все-таки сумеете доказать в чем-нибудь их вину, – заключил майор, – то посчитаетесь с ними после войны.

Станек поспешно налил в стопку самогонки и выпил.

– Пан майор, – после войны я счеты сводить не стану! После войны я возвращаюсь в консерваторию.

Майор, ждавший этих слов, притворно удивился:

– Что? Я думал, ваша музыка – это только забава. Вы оставите армию?! Вы! Станек? Вы?!

– Как это – оставить армию? Я музыку оставил ради армии.

– Вы кадровый офицер! Вы давали присягу! Скоро же она у вас выветрилась из головы.

– «Клянемся, – повторил слова клятвы Станек, – что не покинем свои войска и готовы отдать, если понадобится, и жизни ради защиты отечества и его свободы…» – И стал подсчитывать: – Два года академии, пять лет службы, еще год, и мои обязательства перед армией кончаются. Еще год – и я отслужил свой срок. Если будет необходимо, я, пан майор, отдам армии не только остающийся год, отдам и больше. Но только до первого дня свободы. Потом – точка.

Майор мысленно видел Станека рядом с собой и после войны. Он знал, что бригада станет ядром новой армии и опыт боевого офицера будет очень полезен этой армии. «Сейчас мы сражаемся вместе с Советами против фашистов, но создавать новую чехословацкую армию будем мы сами – Станек, Рабас, я…»

– Не забывай, Владимир, – сказал Рабас, – что подлинное призвание Ирки – музыка. Он хочет вернуться к тому, что любит.

Майор, однако, и мысли не допускал, что потеряет Станека. Он пока еще не ушел из армии, а там поглядим…

Но Станек решительно заявил:

– Дважды военная служба отрывала меня от музыки. В третий этого не будет! В третий раз, пан майор, это никому не удастся, даже вам!

Станек остался один, придвинул поближе бутылку и пил стопку за стопкой.

За дверью послышался чей-то голос. Дверь распахнулась:

– Слава богу, что я застал тебя, Ирка. Иначе не сомкнул бы сегодня глаз…

«Да? Отчего же? Совесть мучает?»

– Ну-ну, проходи, Джони.

«Так любезно?.. – в свою очередь насторожился Галирж. – Было б понятно, если б он встретил меня иначе».

Станек увидел на его шинели капли дождя, спросил:;

– На улице льет?

«Уклоняется от серьезного разговора. Я должен исправить то, что подстроил ему Ота, навредив тем самым и мне». Галирж заморгал.

– Дождь. Погодка скверная.

Станек нащупал стул и пододвинул его Галиржу. Галирж сел. «Конечно, Ирка будет связывать все случившееся с „Андромедой“ и решит, что мы с Отой были заодно».

– Мы с тобой, Ирка, в этой суете – два сообщающихся сосуда. Или нет?

«Мы – сообщающиеся сосуды? – Станек чуть не подскочил. В голове мелькнуло: – Не имею права! Должен мириться!» Он налил самогонку в стопки.

– Ну что? Выпьем?

– Твое здоровье, Ирка! – Галирж поднял стопку.

«Я желаю, чтобы вы помирились», – слышался Станеку голос майора. Но душа противилась этому. Не помогало даже опьянение. Из алкогольного тумана опять донеслось: «Не имею права вспоминать прошлое! Я не должен!» Но не совладал с собой:

– Сегодня за мое здоровье… а в Киеве? Этот, который у тебя на побегушках…

Галирж поставил стопку:

– Ты думаешь, что Ота против тебя?.. – Галирж стиснул пальцы. – Я ему все время твержу: не распускай язык с солдатами! Ведь никогда неизвестно, кто из этого и какие сделает для себя выводы.

Станек молчал.

Галирж не знал, как отнестись к его молчанию, нервничал:

– Ота против тебя? Нож в спину? Нет, нет! Безрассудство – допускаю. Это от профессии: вечно парит, даже будучи на земле. В этом весь Ота. Поступает опрометчиво. – Галирж разжал пальцы. Как многоопытный оппонент, он нацелился на ахиллесову пяту Станека: – Ведь и ты, Ирка, порой опрометчив. – Он видел по выражению лица Станека, что тот это сознает, и продолжал смелее: – Я тогда из себя выходил: хочу тебя информировать, какие опасности подстерегают тебя в долине, а ты бросаешь трубку. Разве это не опрометчиво? Ведь ты запросто мог не вернуться из этой долины! У тебя идея фикс, что только я нуждаюсь в твоих кабелях. Нуждаюсь. Но и ты нуждаешься во мне…

Станек крутил в руке стопку.

– Больше я уж не поступаю опрометчиво. Ты понимаешь меня?

– Я понимаю тебя, Ирка. Я представляю, как это на тебя подействовало. Но все из-за Махата, твоего врага.

Станек крепче сжимал стопку.

– А Ота тебе такой же друг, как и я!

Стопка треснула. Галирж вздрогнул. Он потянулся рукой к груди, нащупал под кителем записную книжку и быстро опустил руку на пояс, к ремню.

– Не веришь? Я представлю тебе доказательства!

– Доказательства, доказательства… – повторял Станек, постукивая пальцем по краю стола.

Галирж глубоко вздохнул:

– Видел бы ты его вчера! Летел за тобой…

– Хороший пилот, – рассмеялся Станек. – Владеет всеми видами полета: не только скоростным, но и штопором. Выкручивается по-всякому…

– Смеешься? – возмутился Галирж. – Ведь по той дороге можно было сломать шею… а когда не догнал тебя, всю ночь названивал, узнавал, что с тобой…

– И ты тоже?

– Ты и во мне сомневаешься? – испугался Галирж. Станек отстукивал пальцем:

– Доказательства… доказательства…

«Даже не накричал на меня. Разве это Станек? Доказательства! Доказательства! Остается одно…»

– Хочешь еще доказательство? – Галирж встал. – Ты его получишь.

Он поднял трубку и вызвал «Дельфина».

«„Дельфин“? Это же канцелярия командира бригады, – подумал Станек. – Черт побери!» Он встал. Почувствовал, как от выпитого теряет равновесие. Расставил пошире ноги.

«Нехорошо все это, – подумал Галирж. – Но что остается! Ради доброго дела…»

– Я передал вам представление на поручика Вокроуглицкого. Оно у вас под рукой? Да? – Он смотрел значительно на Станека. – По серьезным причинам я прошу не давать ему ход и вернуть его мне. – Повесил трубку и пояснил: – Я представлял Оту на повышение, он имеет на это право. Теперь с этим конец.

Станек видел беспокойство в глазах Галиржа. Галирж почему-то качался. Догадался: «Это я стою нетвердо». Ухватился за стул. Сказал:

– Ты… ты… нанес ему предательский удар…

– Теперь ты веришь?

Станек впился пальцами в спинку стула. Медленно, оттеняя каждое слово, произнес:

– Ведь ты сам утверждал, что Вокроуглицкий не виноват! Зачем же ты это сделал?

Галирж торопливо объяснил:

– Конечно, неприятно брать назад свое представление. Он мой друг. Но ты, ты мне еще ближе. У тебя не должно оставаться ощущения, будто тебя обманули… – Он терял контроль над собой, и язык все выдал: – Я ведь тоже в этом замешан… – И сразу смолк.

Поздно.

– Я понял, – сказал Станек, – не мы с тобой, вы с ним – сообщающиеся сосуды!

– Ну, нет! Никогда! – воскликнул Галирж возмущенно. – Ты не должен так думать!

– Не должен, не должен, – повторил Станек и подумал: «Я не должен понимать, что он ловкий дипломат. Я должен… должен… что я, черт побери, должен?» Он отпустил стул и махнул рукой: – Ота… Ота… а, бог с ним! Я уже о нем забыл.

«Значит, он думает обо мне!»

– Ты великодушен, Иржи! – Галирж думал о себе, но потому все настойчивее говорил о Вокроуглицком. – Я знаю Оту. Приостановленное повышение! Это здорово его пришпорит, сам убедишься. – Капли дождя уже давно впитались в шинель, капли пота выступили на его лбу, изборожденном морщинами. – Я сделаю из него настоящего товарища по оружию, который будет служить нам, будет предан до последнего вздоха. Мне, тебе, всей бригаде.

Бригада… Капля в море войск восточного фронта. Станек уже не слушал излияний Галиржа. Он вспоминал. Пленный полковник. Стена с подписями солдат стала вдруг прозрачной, и за ней появились степи Украины, по которым маршируют свежие гитлеровские дивизии.

Забеспокоившийся Галирж легонько дотронулся до его плеча.

– Ирка! Ты меня не слушаешь?

Станек очнулся:

– А, ты еще здесь?

– Ну, конечно. Что с тобой? Помнишь, о чем мы говорили? Помнишь, ты простил Оту?

– Да, – сказал Станек. – Но этого мало, остается…

– Что еще ты хочешь? – заторопился Галирж.

Станек притянул Галиржа к себе.

– Ты!.. Джони!.. Этот полковник… Ну и кутерьма будет, Джони… – Станек говорил тихо и задумчиво: – Что я должен был… сделано. Но я должен больше… чем должен…

Голос в порядке, но о чем он говорит? Галирж не стал переспрашивать. Станек резким движением протянул ему руку.

– Вот моя рука, Джони. Порядок, мы снова вместе.

Галирж благодарно пожал ему руку.

– Мы всегда будем друзьями, добрыми друзьями, Ирка. До самой смерти… – Заметил, как при последнем слове щека Станека слегка дрогнула.

21

Бригада вдруг получила приказ передислоцироваться в Васильково. Ожидалось, что сюда прибудет верховный главнокомандующий президент Бенеш, прилетевший специальным самолетом в Москву и подписавший там договор о дружбе и сотрудничестве с Советским Союзом. Точная дата визита пока не была известна.

На фронте продолжались ожесточенные бои. Но бригада очутилась в оазисе тишины. Днем она готовилась к торжественному смотру, вечером – концерты, лекции, кинофильмы. Это была почти мирная гарнизонная жизнь.

По мостику через речку перебирался джип. Яна увидела, что в нем сидит Иржи, он возвращался со строевых занятий. Она побежала ему навстречу. Джип остановился, из него выскочил Станек:

– Давно ждешь?

Она ждала почти час, но сказала:

– Нет.

Они пошли по берегу речки. Голый ольшаник сплетался над поверхностью воды в готический свод, в бесконечную галерею.

У Яны дежурство в девять утра. У Иржи, она знала, свободное время до одиннадцати вечера, потом он тоже будет дома, нельзя отлучаться от телефона. У них масса времени: после обеда, целый вечер и, вероятно, часть ночи.

Она показала на сплетенные ветки:

– У нас в саду тоже была беседка, но не из ольшаника, а из яблонь. И от беседки к дому шла уложенная плитками дорожка.

Улыбнулась ему. На губах застыл невысказанный вопрос: а куда мы придем по этой дорожке?

Он остановился у большого дерева, прислонился к стволу, притянул Яну к себе.

Над их головами скрипел, раскачиваясь на ветру, надломленный сук. Вверх, вниз, вверх, вниз. Он боялся, что это напомнит Яне о превратностях войны: радость, горе, радость, горе.

– Слышишь? – сказал он веселым голосом. – Качели. Как у нас на праздник. Только оркестра не хватает…

Едва слышные раскаты канонады долетали сюда из бесконечной дали, а порывистый ветер относил их еще дальше.

– Тебе не холодно?

Она озябла. Но сказала:

– Нет.

Он не поверил. Вел дальше, согревая ее руки в своих.

На одном дереве в ветвях – большие гнезда. Они подошли ближе – посмотреть. Не гнезда, это были пучки омелы. Созревшие ягоды белели среди листьев.

Яна сказала:

– Я видела омелу только позолоченную. Мама всегда доставала ее к рождеству. Приносит счастье… – Тепло ладоней Станека согревало холодную руку Яны. – Где мы будем на это рождество? Вдруг останемся здесь до рождества и придем сюда за омелой?

Он взглянул на дерево. Ольха, пьющая живительную влагу речки, подняла омелу, казалось, к самому небу.

– Слишком высоко, – проговорил Станек.

Яна была счастлива. Ее рука в руке Иржи. Она ладонью погладила его ладонь.

День кончался. Холодное солнце зашло. Они пошли в город.

Показались первые раскиданные тут и там хаты, словно выбежавшие из города в поле и на луг. Холодный ветер гулял по пустым, необработанным полям.

Хаты приближались. Из печных труб вместе с дымом летели искры, кружась над крышами, как рои светлячков. Хаты обещали тепло. Манили. Яна и Станек шли все медленнее, все неувереннее. Все крепче, все покорнее прижималась к Станеку Яна.

Он локтем толкнул калитку. Она спросила:

– Где мы?

– Здесь я живу.

Он вел ее через палисадник. Говорил быстро и тихо.

– Я приготовлю чай. Ты вся закоченела…

Вошли. Он снял с нее шинель. Усадил за стол. А сам принялся за чай. Нашел сахар.

Леош пришел спросить, может ли он пойти в кино. Разумеется. Затопали сапоги. Дверь хаты весело стукнула. Потом стукнула калитка, словно кто-то хлопнул в ладоши.

Станек принес флягу с дневной порцией водки. Пайковый ужин разделил на две части. Одну положил на тарелку и протянул Яне:

– Ну, маленькая, не заставляй себя упрашивать.

– Маленькая, согрейся, кушай! Маленькая? Я уже давно не маленькая!

Улыбнулся:

– Как же не маленькая? Ты моя маленькая! И жизни еще боишься.

– Жизни боюсь, ты прав… Пять лет у меня нет дома, пять лет кочую с места на место, чего я только не перевидела! Боюсь жизни, это правда. Маленькая? Нет, Иржи! Потому и боюсь, что уже многое видела, многое потеряла. – Она грустно посмотрела на него: – Не такой я представляла свою жизнь. Я всегда о чем-то мечтала. Мечтала после окончания школы поглядеть мир. Это исполнилось даже раньше. Я увидела мир, но какой? – Она посмотрела на завешенные окна: – Я не хочу этой слепой жизни! Она пугает меня. Лучше бы я умерла…

– Не говори так, Яна. Мне не нравится, когда ты такая.

– Я не была такой – это потом пришло.

– Ничего не говори! Я все знаю.

– Я несчастна.

– У тебя разве нет тут никого, кто вместе с тобой несет твой груз?

– Папа?

Он слегка улыбался:

– Ты никого не знаешь, кто любит тебя сильнее, чем он?

Голос ее вдруг окреп:

– Мне надоели все мои страхи! Хочу немного радости. Могу я этого хотеть?

Он знал, почему она спрашивает. «Я третий. Я на очереди. Что нее мне руководствоваться ее страхами, а не своей любовью?» Он подошел к ней.

– Теперь я – твой мир, а ты – мой. Так говорят влюбленные уже тысячи лет. Согласись, они правы. – Он обвел нетерпеливым взглядом ее лицо, ища согласия. Губы. Глаза. Опять губы. Не дожидаясь, ответил за нее – Ты так хочешь, правда, хочешь?

– Я хочу того, что хочешь ты.

В перерыве между частями Леош вышел из кинотеатра. Достал из кармана кусок газеты, свернул самокрутку. Фильм был о любви. Леош думал о нем и вспоминал деревню, где высшая справедливость дала ему возможность вкусить любовного наслаждения с Мици. Он со смаком затягивался и мечтал: война кончится, мой первый маршрут – к Мици. Бычок уже обжигал пальцы, он бросил его в грязь. Затоптал.

– Боже мой, – спохватился он.

Побежал назад в кинотеатр, на свет. Поспешно ощупал карманы. Неужели он свернул цигарку из листочка, где Мици написала свой адрес?! Он вытаскивал из карманов свое барахло: нож, пуговицы, копейки, вывернул все карманы – листочка с адресом не было.

Он вошел в зал. Печаль всей своей тяжестью придавила его к стулу.

В комнате уже не появлялось ни теней павших, ни теней живых. Здесь был только Иржи, и еще Яне казалось, что вокруг разливается яркий свет – невидимый, но яркий. Война одарила ее этим удивительным светом, озарением, но Яна забыла о войне.

Он почувствовал тепло ее дыхания:

– Иржи.

– Ты моя… – и умолк, целуя ее, не отрывая губ.

На улице пошел снег. Снежники падали беззвучно. Большая, тяжелая сразу же прилипала к маленькой и сливалась с ней. Они кружились, опускаясь все ниже и ниже.

– Почему это не произошло раньше? – вздохнул Станек.

Только своими самыми прекрасными минутами человек хотел бы наполнить все грядущие дни и все минувшие. Многие годы вперед и многие годы назад наполнить ими. Не знать, когда они начались, не знать, когда кончатся.

– Но теперь так будет всегда, – сказал он.

К югу от Василькова грохотали орудия. Их грохот долетал сквозь падающий снег к самому домику, барабанил в окна.

– Когда мы будем дома, Иржи? Через год? Через два?

– Год? Два? И думать нечего! Скоро конец войне, очень скоро. Я сегодня был на допросе пленного полковника. – Он совсем иначе повернул его слова: – Германия вся разбита, сожжена. Союзники ежедневно бомбят ее, всюду развалины, голод, саботаж, даже их собственные офицеры теряют надежду на победу. – Вспомнил о предсказаниях полковника: вы тоже, бог свидетель, уже не увидите Прагу, и закончил упрямо: – Скоро мы увидим Прагу, поверь мне!

Снежинка за снежинкой, городок обрастал ими, словно белым мехом. Они падают в безветренной тишине – воздушные песочные часы. Много секунд, много минут, несравнимо более богатых здесь, на фронте, чем там, в мирной жизни.

– Любишь меня?

– Люблю, люблю…

В затемнении появилась светлая щель. Утро. Не хотели расставаться. Только мысль: вечером будут опять вместе, примирила их с утром. Они сняли светомаскировку. Белым-бело. Не видно никаких дорог. С яблони за окном осыпались комочки снега, оставляя на белом меху ямки. Предатель-снег!

– Мои следы поведут от тебя к нам. Все увидят! Что скажет папа? Всю ночь! – Она обежала взглядом нетронутую поверхность снега. – Отпираться бесполезно.

– Зачем отпираться?! Мы же любим друг друга! Сегодня знаем только мы, что принадлежим друг другу. Но пусть знают все. Я уже вижу, что иначе покоя не будет.

– А что скажет майор?

– Майор однажды сказал: счастливый солдат – самый лучший солдат.

Станек стоял на крыльце и смотрел, как ленточка следов в снегу тянется за Яной словно кабель. Он весело рассмеялся: «Новая линия связи. Отпечатки валенок на снегу как сигналы морзянки: люб-лю, люб-лю. Эти ямки с фиолетовой тенью на донышке ведут от меня. Пусть скорое ведут ко мне!»

Панушка закашлялся. Потом сел на тюфяке.

– Я была у Иржи, – быстро сказала Яна, предупреждая его расспросы.

У Панушки были свои принципы, но все они годились для мирной жизни. Но на войне? Никто не может видеть столько красоты в мирной жизни, сколько солдат-фронтовик. Он мечтает о ней. Хочет иметь ее хоть чуточку и в окопах. Он по себе это знает: уже пять лет таскает за собой броумовский рай, хотя понимает, что он навсегда потерян. А что же говорить о молодых?

Панушка озабоченно думал. Станек горяч. В бою безрассуден. Не безрассудно ли отдается он и любви? А если посмотреть с другой стороны, – Яна счастлива. Что же еще желать своей дочери? Подождите до свадьбы? А кто скажет, когда у них будет возможность сыграть свадьбу? В этом году, в будущем или никогда?

Жилистой рукой – пальцы дрожали – он гладил Яну по волосам. Она замерла, взволнованная. Вспомнила Броумов: папа в мыслях по-прежнему живет там вместе со мной и мамой. Ходит по дому, по саду, осматривает камни, принесенные им туда со всех концов Чехии, а среди этих каменных объятий цветет ее альпинарий. Но она уже не вернется туда. Она рассталась с родным домом, теперь ее мечтания отделились от мечтаний отца.

Панушка страдал. Сейчас, когда все солдаты тянулись к дому, к семье, дочь покидает его и уже в мыслях своих ушла из отцовского дома куда-то в неизвестность. К своей любви.

Панушке кажется, что вздувшиеся вены на его руке еще больше вздулись, что пальцы, почерневшие от возни с кабелями, изоляцией, инструментом, коченеют. Что-то внутри горит, плавится. Он не может отключить ток, для себя у него нет изоляции, он только тихо, безропотно страдает. Уже не гладит дочь по волосам: не решается, ведь эти волосы нынче ночью гладил человек, которого Яна любит сильнее отца.