Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Мирослава Томанова
Серебряная равнина

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мы познакомились в маленьком чешском городке.

Были золотые дни сентября с еще жарким солнцем, сочно-зеленой травой, синевой неба, с прохладной тенью под платанами; городок был переполнен праздными людьми со всей Европы, и свежими утрами на галереях за целебной водой стояли очереди, по вечерам играл оркестр, толпы собирались на набережной, хорошо одетые люди сидели за столиками в открытых кафе – все говорило о жизни курортной, беспечной, легкой… И казалось мне, что работать здесь нельзя, даже трудно думать о чем-то серьезном; хотелось подчиняться только лени, бездумному любопытству, удовольствию созерцания – бродить по улочкам, вдыхать сыроватый запах камня (городок на горах, повсюду много каменных ступеней), заходить в веселые магазинчики, пить пиво, есть мороженое.

Когда же ранним утром однажды я вышел на прогулку и на тротуаре услышал из открытого окна гостиницы звонкий щебет пишущей машинки, мой интерес к этому знакомому звуку походил, вероятно, на удивление. Я посмотрел вверх на окна, на распахнутые двери беленьких балкончиков – там было по-утреннему прохладно, пусто, однако стук машинки по-прежнему раздавался в чистом воздухе.

Как известно, серьезные писатели не любят подробно говорить о каторжном своем труде, редко произносят слова «творение», «творчество», чаще употребляют скромное и простое понятие – «работа». Уже после знакомства с семьей Томановых я между прочим спросил их, не знают ли они, кто так неистово простреливает тишину нашей улочки двумя пишущими машинками, они оба смутились, засмеялись, и Йозеф Томан ответил мне:

– Немножко работаем.

С Йозефом Томаном я был знаком раньше по его философским романам, переведенным на русский язык: «Дон Жуан» и «После нас хоть потоп». Последний роман этот (о Древнем Риме) произвел на меня сильное впечатление ярчайшими подробностями быта, давно ушедшего в историю времени. И мне любопытно было узнать, как автор собирал материал перед тем, как написать первую строку. Йозеф Томан отвечал охотно, лукавый блеск загорался в его глазах, высокий лоб мудреца чуть собирался морщинами, когда он поглядывал на свою жену, которая переводила беседу: она говорила с акцентом, произносила фразы как-то очень живо, весело…

Осенью сорок четвертого года под Дуклой в Карпатах моя батарея стояла в сотне метров от чешских окопов: по причине взаимного гостеприимства полевые кухни сразу же стали общими, однако прочное солдатское товарищество наше было закреплено в тяжелейших боях бок о бок, освящено кровью, пролитой на карпатских вершинах.

Я чувствовал сейчас себя не совсем ловко, ибо не читал книг Томановой, она же более не сказала о литературе ни слова, и военное прошлое, хорошо знакомое обоим, заняло нас полностью.

Мы много говорили о карпатской осени предпоследнего года войны, о той осени, запах которой я помню до сих пор – винный запах увядающей листвы, смешанный с ядовито-чесночной горькостью тола, запах предзимнего октябрьского ветра и схваченной по утрам первым морозцем коры уже оголенных деревьев.

Мы вспоминали сожженные танки на узких горных дорогах и первую контратаку немцев, командарма 38-й генерала Москаленко и генерала Свободу на Дукльском перевале.

Потом Мирослава Томанова сказала, что она написала книгу о том времени – о тех незабытых годах и днях борьбы за свободу, о чехословацких солдатах и офицерах, воевавших вместе с Советской Армией, о потерях и обретениях, о страданиях и мужестве.

Я прочитал эту уже переведенную книгу, только вернувшись в Москву, и теперь предлагаю ее вниманию читателя.

Юрий Бондарев

СЛОВО К СОВЕТСКИМ ЧИТАТЕЛЯМ

Книга, которую вы открываете, – прежде всего о людях, о все еще не изведанных до конца глубинах человеческого существа, диапазон чувств которого воистину безграничен: от нежной любви до всепоглощающей ненависти, от мучительного страха до поражающего воображение героизма и самоотверженности.

Вы встретитесь на страницах этой книги с мужчинами и женщинами в солдатских шинелях, которые, повинуясь законам войны, идут вместе, плечо к плечу, долгие месяцы и даже годы. Вы будете следить, как с каждым днем становятся все более сложными их взаимоотношения, отражающие бесконечные оттенки их характеров и душ.

Читатели иногда спрашивают у меня, как мне удалось связать воедино два разных тематических ракурса: солдаты в бою и солдаты в дни затишья, отдыха, – ракурсы, которые, дополняя взаимно друг друга, в равной степени важны для изображения человеческого характера.

Вероятно, об этом спросите и вы, мои советские читатели. Скажу откровенно: во второй мировой войне не существовало водораздела между кровавым фронтом и спокойным тылом, как это бывало во время прежних войн. Прага тоже была местом сражения, где гремели выстрелы, текла кровь, пылал огонь. А потому и мне довелось стать очевидцем боевых действий. Имея за плечами впечатления шести лет, прожитых в борющейся и страдающей Праге, я без особого труда могла понять, что собой представляет огромный фронт на Востоке. Именно эти впечатления побудили меня написать книгу, которую вы, мои дорогие читатели, держите сейчас в руках.

У меня лично были все основания бояться фашистов. Еще до войны вместе со своим мужем Йозефом Томаном я написала комедию «Жаба у родника», в которой крестьяне решают вести общее хозяйство, как в ваших колхозах. Незадолго до мюнхенского предательства мы с мужем создали для театра, руководимого Э. Ф. Бурианом (впоследствии он был брошен в тюрьму), пьесу «Народный король», в которой, обратившись к соответствующему периоду нашей истории, призывали чешский народ предотвратить надвигавшуюся катастрофу и воспрепятствовать вторжению нацистов в нашу страну. Да, у меня были основания их бояться, и все-таки, когда они захватили Чехословакию, я написала с мужем драму «Виноградник». Она была запрещена нацистской цензурой как аллегория, враждебная третьей империи. Но – несмотря на запрет – пьесу играли актеры-любители из кружка имени Карела Чапека в Тршешти на Мораве. Этой драмой мы стремились укрепить в народе веру в неизбежное возвращение свободы и в будущий могучий расцвет нашей родины.

Сегодня мне уже трудно объяснить, почему мы не испытывали страха перед оккупантами. Я знаю, что этого не могут объяснить даже солдаты, идущие прямо на нацеленные в них дула винтовок.

Мой муж вступил в группу Владислава Ванчуры, созданную при подпольном комитете интеллигенции, я – хотя нацисты карали за это смертной казнью – прятала револьвер, веря, что он пригодится мне во время восстания. На Градчанах все еще развевался флаг со свастикой. В самом конце войны Прага подверглась бомбардировке, во время этого налета я была ранена. А когда пришел час освобождения Праги Красной Армией, город стал ареной непосредственных военных действий. Я сжимала руку умирающему бойцу на баррикадах, которому пламя из огнемета выжгло глаза и изуродовало все лицо, я видела вдоль дорог могильные холмики павших красноармейцев – печальные шеренги скромных памятников тем, кто ради нас пожертвовал своей жизнью в последние дни войны. Картины конца войны, предвещавшие наше будущее, глубже всего врезались мне в память. Их краски с течением времени не поблекли и никогда не поблекнут. Кровь героев навеки остается для нас ярким факелом.

Этот светоч вдохновлял меня в работе над романом, которым я хотела выразить свою благодарность тем, кто разгромил фашизм и обеспечил наше национальное существование.

В наше соединение, которым командовал Людвик Свобода, тогда еще полковник, вступали добровольцами не только мужчины, но и женщины, юные девушки. Многие, подвергаясь смертельной опасности, переходили границу, чтобы попасть в Советский Союз и иметь возможность плечом к плечу с красноармейцами громить фашистов, изгнать их с родной земли и построить на ней новый общественный строй.

Судьбы моих героев говорят о том, сколь огромное значение в преодолении фронтовых тягот имело для солдат сознание добровольности сделанного ими выбора, яснее понимание цели, ради которой они идут в бой. Думаю, что и в мирной жизни намеченная цель достигается и легче и лучше, если она выполняется с убежденностью. Я обращаюсь в романе к современности и тогда, когда через образ связиста Махата предостерегаю человека от самоубийства как формы выхода из душевного кризиса, пусть даже самого тяжелого и мучительного. Мне хотелось здесь еще раз напомнить об исключительной ценности каждой человеческой жизни. Читатели часто задают мне вопрос, который, возможно, возникнет и у вас, советские друзья, когда вы будете следить за сюжетными перипетиями моего романа: изображены ли в нем реальные исторические события или это плод художественного вымысла?

«Серебряная равнина» – роман о большой, прекрасной любви, история которой разворачивается на фоне подлинных событий: это боевые действия 1-й самостоятельной чехословацкой бригады совместно с частями Красной Армии, сперва в ходе сражения за Киев, а потом во время боев на правобережной Украине. Характеры и судьбы некоторых героев подсказаны судьбами участников описываемых событий. В ряде случаев имена, воинские звания и должности изменены для того, чтобы меня ничто не связывало ни в построении сюжета, ни в изображении тех трагических ситуаций, которые неминуемы на войне. Есть прообраз и у главной героини романа – Яны Панушковой. Это связистка Маруся, которой тоже не суждено было вернуться домой.

Прежде чем сесть за письменный стол, я несколько лет собирала материал, беседовала с участниками войны, нашими и советскими, от рядовых солдат до генералов. Герой Советского Союза Терентий Фомич Уманский показал мне места, по которым пролегал маршрут наступления на Киев, показал сохранившиеся с той поры штабные землянки и окопы. Мне посчастливилось познакомиться и подружиться с Лидией Мартемьяновной Уваренко, одной из самых героических женщин, с которыми мне довелось встречаться. Я изучала архивные документы, военные карты и даже сама водила Т-34 на танкодроме в Миловицах.

Итак, вы прочтете в книге о действительно имевших место военных событиях, но перед вами роман, и в соответствии с законами художественного творчества главное в нем – характеры и судьбы людей. Вам предстоит пережить Киевскую операцию бок о бок с телефонисткой Яной и надпоручиком Станеком, любовь которых разгорается все ярче и ярче перед лицом постоянной смертельной опасности, вы будете идти рядом со многими другими героями, на мысли и чувства которых фронтовая жизнь наложила неизгладимый отпечаток. Среди солдат бывало всякое. Споры, столкновения, ревность, порой даже враждебность в отношениях, но стоило прозвучать первому выстрелу, как все хватались за оружие и как один шли выполнять свой долг. Мечты о том, какой станет жизнь после войны, – это для них движущая сила, определяющая их поведение в бою.

Война не притупляет ни чувства, ни мысли солдат, наоборот – обостряет их. И я стремилась показать это во всей полноте.

Наше соединение, сражавшееся бок о бок с частями Красной Армии, в численном отношении было невелико, но тем не менее генерал Москаленко перед наступлением на Киев в приказе своим солдатам отметил: «С нами идут чехословаки, это облегчит вашу задачу».

В борьбе с фашизмом полезен был каждый человек, не говоря уже о бригаде, превратившейся позднее в целый Чехословацкий корпус. Однако значение этого соединения, принимавшего участие в боевых операциях Красной Армии, выходило далеко за рамки практической пользы. Чехословацкий корпус, которым в течение всей войны командовал Людвик Свобода, вместе с движением Сопротивления, партизанами, участниками Словацкого национального восстания и Пражского восстания смыли позорное пятно капитуляции, допущенной реакционными кругами правительства.

В ходе совместных боев с фашизмом наших и ваших солдат родилась вечная и нерушимая чехословацко-советская дружба. И никто и ничто на свете уже не сможет нас разъединить.

Мирослава Томанова

1

От коммутатора в разные стороны расходились провода. Это напоминало паутину, сплетенную пауком.

Коммутатор приносил бригаде удачу, кочуя с ней по всему фронту. Едва успевали наладить его на одной высотке, как надо было опять все свертывать и перетаскивать на другую. Сегодня связисты устраивались в искореженном взрывами сосняке.

Выцветшее октябрьское небо совсем недавно заглядывало в вырытую яму. Но вот над ней выросла «крыша»: два слоя бревен, а поверх них мох, глина – и в землянке стало темно.

Над консервной банкой с подсоленным бензином зеленел дрожащий огонек. Он тускло освещал лица и руки двух солдат. Десятник Махат отрывал от большой сосновой лапы мелкие веточки и аккуратно устилал ими ложе, предназначенное для Яны – дочери ротного Панушки. Рядовой Шульц готовил постель самому ротному. Он не утруждал себя: бросил на землю охапку хвои – и готово. Но за действиями напарника наблюдал внимательно. Шульц любил ковыряться в часовых механизмах (за что его прозвали Омегой) и в человеческой душе – тоже.

– Ты что, в нее втрескался, Зденек?

Махат настороженно посмотрел на него. Шульц ехидно усмехнулся.

– Неудивительно. Наша Яна – девушка хоть куда.

– Наша, наша, – рассердился Махат. – Мелете вы все это без конца, а ведь уже пришла пора, чтобы кто-то говорил ей «моя».

Шульц с горячностью запротестовал.

– Нет-нет, так лучше. Для нас. И для нее тоже.

– Выходит, по-твоему, – сказал Махат, – она должна загубить свою молодость ради того, чтобы ты мог думать, что она наша, а значит, и твоя? Ишь какой ловкий! Все вы таковы, – сказал Махат. – Я-то понимаю, в чем тут дело. Пока она работала на медпункте, стоило позвать – и она тотчас бежала к вам. Перевязывала каждую вашу царапину, утешала, развлекала. И вы, прохвосты, к этому привыкли. Не оправдывайся. Все вы эгоисты. Сделали из нее игрушку, и вам не хочется, чтобы она здесь кого-нибудь нашла себе, как другие.

Махат обеими руками надавил на хвойную подстилку, пробуя, хорошо ли она будет пружинить под войлоком. Маловато. Он снова взялся за сосновую лапу.

– А это что такое, Зденек? – Шульц пальцем показал на щель в бревенчатом настиле, через которую в землянку струился песок; на том месте, где будет установлен телефонный коммутатор, уже насыпалась небольшая горка. – Это делаешь тяп-ляп, а с постелькой для Янички возишься, как пан священник со святой мессой. Выбираешь самые нежные веточки, чтобы ей не кололо.

Махат принялся заделывать щель обрезком доски, с ожесточением вколачивая гвозди. Шульц почти кричал, напрягая голосовые связки.

– Не дай бог, если в твоей хвое останется шишка! Ну-ну, не сожри меня! Между прочим, эта Яна тут еще кое-кому вскружила голову.

– Кому?

Махат стал колотить пореже, чтобы не прослушать ответ Шульца.

Но тот скупо уронил:

– Сам, что ли, не видишь?

Последний гвоздь впился в доску. Молоток с грохотом еще раз прошелся по всей заплате. Порядок.

– Вижу, слышу, – сказал Махат. – Много парней по ней вздыхает! И ты тоже, Омега.

– Почему бы и нет? – ответил Шульц мечтательно. – Королева…

– И тебя проняло?

– Эх, жаль, не был ты в Бузулуке, когда мы помогали в колхозе. Посмотрел бы, как она скакала на коне в полынной степи. Желтый платок на голове, словно солнце. – Шульц умолчал о том, что там от полыни все было горьким – пища, вода, даже воздух. Но стоило появиться Яне – и всю горечь как рукой снимало.

Махат же размышлял: «Яна – королева? Это может придумать только влюбленный воздыхатель. Ну а она?» Он снова принялся за устройство Яничкиной постели.

– А она кого-нибудь любит?

– Я знаю о ней много, но ничего такого, что обрадовало бы тебя… и меня тоже. Душа человеческая, Зденек, не так проста, как часовой механизм. – Легкий румянец проступил на щеках Шульца. – Мне только кажется, что за последнее время Яна очень изменилась.

Неподалеку от землянки в траве лежала толстая связка из восьмидесяти кабелей. Яна Панушкова в шинели, доходившей ей почти до щиколоток, наклонившись над связкой, прикрепляла к концам кабелей разные безделки. Порыв ветра, сотрясая кроны деревьев, прошумел по лесу. Она выпрямилась. Прислушалась. Ветер и ветер, только ветер да отдаленные орудийные раскаты, словно уханье совы.

Яна опять нагнулась над связкой. Вынула из кармана перламутровую пуговицу и привязала ее, потом – кусочек кружева. Затем вытащила малюсенькие деревянные башмачки с выжженной на одном из них надписью «Привет из Карлштейна» – память о школьной экскурсии. Подумала: «Привязать их тоже? Привяжу. И они сгодятся».

Коммутатор должен был обслуживать сорок абонентов. А многие кабели еще не обозначены. Яна расстегнула шинель и пошарила по карманам гимнастерки. Нашла янтарные бусы. В нерешительности перебирала их пальцами. Это был подарок матери и единственное украшение, которое она взяла с собой сюда. Недавно она надевала эти бусы на вечеринку. Он обратил на них внимание. Спросил, кто подарил. Очень красивые, сказал.

Еще мгновенье Яна колебалась. Потом, расстелив носовой платок, разорвала нитку и рассыпала на него бусинки. Лишние шарики в карман, а остальные стала привязывать к концам кабелей по одному, по два, по три…

Шульц и Махат теперь маскировали землянку дерном, время от времени поглядывая на Яну – что она там делает. С другой стороны к ней подкрадывались Цельнер и Млынаржик.

Четыре года вдали от дома, лагеря, казармы, окопы, бесконечные кабели, кабели, оружие – и вдруг женские безделушки. Чем дольше они находились на фронте, тем сильнее на них действовало все то, что напоминало женщину, возлюбленную, родной дом.

Млынаржик размяк.

– Что теперь делает мой Вашик?

– Что делает? – Для остряка Цельпера это не было, разумеется, тайной. – Таращит глаза, слушая, как мама ему рассказывает, что ты, храбрый освободитель родины, с автоматом и руках маршируешь по бескрайней русской земле, маршируешь и одновременно косишь гитлеровцев, и так до тех пор, пока не помаршируешь по Спаленой улице до своей двери и не прижмешь его к разукрашенной медалями груди.

– Да, – буркнул Млынаржик, – увидел бы меня мой парень! Как я храбро разматываю провода, словно вязальщица нитки, и загребаю песок оторванными подошвами… Да и откуда мне знать, вернусь ли я вообще? Откуда мне это знать, – высказал он мысль, висевшую, казалось, в воздухе. Над районом дислокации бригады то и дело появлялись немецкие самолеты-разведчики и тяжелые бомбардировщики, атакующие понтонный мост через Днепр. – Откуда мне знать, – продолжал Млынаржик, – не сбросит ли какой-нибудь из этих воздушных пиратов свой груз прямо мне на голову?

Гадать бесконечно, кого из них настигнет косая, прежде чем они прорвутся сквозь все оборонительные рубежи вокруг Киева, до предела набитые живой силой и боевой техникой противника? Теряться в догадках, кому оторвет руку или ногу? К черту такие мысли! Лучше заняться чем-нибудь повеселее.

«Походная лавка» Яны – прекрасный повод.

– Яничка, – окликнул девушку Шульц. Хочешь, подарю тебе сердце – не пряничное, а живое?..

– Очень-то нужно ей, – вмешался Блага. – У тебя, Омега, не сердце, а сплошные шестеренки.

Махат стоял, надвинув глубоко на лоб пилотку, и напряженно прислушивался.

– Мое сердце шептало бы тебе о любви стихами, – похвастался Цельнер.

Шульц перебил его:

– Не верь ему, Яна! Свинина, кнедлик, капуста да кружка «Праздроя» – вот его поэтический идеал.

Только Калаш не обращал внимания на собравшихся вокруг Яны. Он мучительно размышлял о том, о чем старались не думать его солдаты. Им впервые предстояла наступательная операция, к тому же на самый крупный город по пути на родину, и по их же просьбе они будут действовать в направлении главного удара. Калаша не покидало беспокойство. Несколько дней назад надпоручик Станек назначил его командиром отделения вместо заболевшего. А опыта маловато. Зато велико было желание скорее пробиться домой, но достаточно ли одного желания? Ребятам тоже нелегко – не обстреляны. Одни, как и он, надели военную форму впервые лишь в Бузулуке, другие даже позже – в Новохоперске и еще ни разу не сталкивались вплотную с врагом. И лишь желание поскорее пробиться домой было у всех одинаково сильным. Правда, за плечами у них уже была короткая подготовка. За это их в свое время похвалили русские, но они очень советовали провести еще.

У Калаша голова шла кругом от забот. Он ходил возле землянки, хватал трубки жужжащих телефонов, развешанных пока прямо на соснах, и выслушивал донесения связистов. Они расползлись по лесу, как улитки, ни один еще не дотянул линию к назначенному абоненту, а время летит. Дьявольская работа!

Солдаты его развлекались.

– Мое возьми, – с наигранным волнением предлагал Шульц. – Надежное сердце, точный ход. По сравнению с ним швейцарские часы – барахло.

– Мое! Поэтическое! – Цельнер прижал руку Яны к своей груди. – Послушай, как сильно бьется! И поцелуй – в задаток!

Яна вырвалась от Цельнера.

– Погоди ты!

Прорваться сквозь круг парней, через шлагбаумы их раскрытых рук было невозможно. Оттолкнув одни, Яна натыкалась на другие. И крики «поцелуй, поцелуй»! Это казалось игрой. Но это не было игрой.

Нарастающий галдеж забеспокоил Калаша. Он был горд своим новым назначением, ему льстило быть командиром, но он опасался, как бы его прежние панибратские отношения с солдатами теперь не повредили ему. По вечерам он, бывало, рассказывал им об Иране, где был на монтажных работах, проводившихся пльзеньской «Шкодой», любил прихвастнуть о том, какое впечатление производил он на прекрасных персиянок и в какую «нирвану» с ними погружался. Но сейчас всему этому надо положить конец, чтобы поддерживать авторитет.

Он заметил между деревьями всадника и рявкнул во всю мощь своих легких:

– Цыц, олухи! Старик едет!

Вдали в просветах меж сосен и дубов мелькала гнедая лошадь с белой манишкой. Сапфир! Шелестели опавшие дубовые листья, из-под копыт брызгал песок. Всадник наклонился к шее Сапфира.

Калаш выбежал навстречу надпоручику Станеку. Вскинул руку в приветствии, отрапортовал:

– Пан надпоручик, четарж Йозеф Калаш… – Слова падали в пустоту.

Станек направил Сапфира к сосне, где Ержабек с кем-то разговаривал («Слышу, слышу, я – „Шарка“»), ловко соскочил с коня, бросился рядом с Ержабеком на черничник и вырвал у него трубку. Ему повезло. Связист на другом конце провода еще не успел отсоединиться.

– Проверка связи! «Милешовка»? Сколько катушек натянули? Только пятую?

«Милешовка» докладывала, что наткнулась на болото вблизи Ирпеня. Работа тяжелая, требует времени. Уголки рта у Станека опустились.

После «Милешовки» отозвалась «Люцерна» – связь со вторым батальоном. Спрашивали, как слышно.

– Слышу, слышу, – кратко отвечал Станек.

Он стоял, опершись рукой на колено, в другой руке трубка, из-под съехавшей набок пилотки выбились светлые волосы. Старик, как называли Станека ребята его подразделения, был одного с ними возраста, лет двадцати шести, и даже моложе некоторых из них.

«Люцерна» доложила, что восьмая катушка натянута. Складки у рта Станека немного разгладились. Но тут с линии, которую прокладывали к наблюдательному пункту, сообщили, что потеряно направление. Связисты, тянувшие линию к танковому батальону, не отзывались вообще. Ержабек, поправив сползшие на кончик носа очки, подтвердил, что эта линия пропустила уже два запланированных выхода на связь.

Надпоручик помрачнел:

– Донесения со всех линий!

Калаш, пошарив в карманах, подал Станеку блокнот.

Станек отпустил солдат, а Калаша попросил задержаться. Став спиной к ветру, он развернул карту и принялся наносить на нее данные донесений из блокнота Калаша, Он только что закончил рекогносцировку местности и своими глазами видел те препятствия, которые задерживают связистов. Глядя на карту, он живо представлял себе весь свой квадрат, развороченный снарядами: наполовину поваленный лес, просеки, разрытые так, что по ним невозможно пройти. Он словно бы видел, как связисты с разматывающими устройствами за спиной двигаются во всех направлениях. В этих устройствах крутятся катушки и оставляют за собой черные нити проводов. Солдат, идущий вслед за разматывающим, подвешивает их шестом на деревья. Нити эти тянутся от ствола к стволу над воронками от гранат, над остовами машин, лезут по забитым кольям через топи, перебираются через овраги, качаются на ветру и – если не могут пересечь дорогу поверху без риска быть разорванными танками или орудиями – проползают под ней.

Станек посмотрел на часы. Прикинул время и расстояния на карте. Эти вот линии будут готовы вовремя, в соответствии с приказом. А остальные? Часть наших танков еще ремонтируется на другом берегу Днепра, автомашины целую ночь будут носиться туда и обратно по понтонному мосту, подвозя в бригаду боеприпасы, горючее и провиант. Но прежде чем бригада будет полностью обеспечена и укомплектована, должна быть готова связь. Во что бы то ни стало.

Лоб надпоручика пересекли морщины. «Все у меня не слава богу! Перед самыми боями взял да и заболел опытный телефонист. Изволь теперь радоваться, что есть хотя бы такой».

– Вы успеете все закончить вовремя?

– Не знаю. Наверно.

– Что? – вскинулся Станек. – Не знаю? Наверно? И это говорит солдат? Многообещающе, черт возьми, вы вступаете в новую должность!

– Я делаю все, что в моих силах, – робко ответил Калаш.

Станек глянул на землю. Туловище «паука»-коммутатора было пока само по себе, его ноги – кабели – тоже сами по себе. Сколько же еще работы! Втянуть эту связку через отверстие в землянку, все восемьдесят кабелей один за другим присоединить к клеммной колодке, а потом бесконечная процедура: кабели прозвонить, уточнить, который к какому абоненту идет, ведь после этих манипуляций они все перепутаются.

Станек в сопровождении Калаша двинулся вдоль огромной связки, лежавшей в траве. Вдруг он остановился.

– Это вы так готовитесь к бою? Такого не позволял себе никто даже на учениях. И вы, пан четарж, это терпите? Сегодня?! – Станек подбежал к связке, ближе к Яне. – Кто эти фитюльки тут понавесил?

Яна выпрямилась:

– Я, пан надпоручик. Я обозначила конец…

– Этому я вас учил? – Он увидел янтарные шарики. – Как вам такое могло прийти в голову? Здесь, на фронте, играть в игрушки?

Яна повторила:

– Я обозначила каждый кабель, чтобы они не перепутались. Смотрите: один янтарь – первый отдел, оперативный, два янтаря – второй, разведывательный, три янтаря – наш, третий, отдел связи…

– Опознавательные знаки? – Станек уже видел, что затея толковая. Строгость его словно бы споткнулась о деревянные башмачки. Он кивнул на них: – Продолжайте!

– Левый башмачок – левый сосед. Правый башмачок – правый сосед.

Цельнер, резавший поблизости саперной лопаткой дерн, безуспешно пытался подавить душивший его смех. Наконец он не выдержал и громко фыркнул, изо всех сил стараясь изобразить, что поперхнулся. Глаза Калаша сузились от злости.

Но Станек одобрил:

– Отличная мысль! Это ускорит подключение кабелей, мы выиграем время, – прикидывал он выгоды, которые может принести Янина затея.

Кашляющий Цельнер ушел с дерном к землянке. Станек отпустил Калаша.

– Вы это здорово придумали. Действительно, хорошая идея. – Он по очереди брал кабель за кабелем, крепче привязывал к ним Янины безделушки. Его пальцы добрались до желтых шариков. – Вы испортили бусы. Вам не жаль?

– Нет.

– Они вам были очень к лицу. – Он взял наугад следующий кабель. Нащупал башмачок и машинально надел его на мизинец. – Какая малюсенькая туфелька. Здесь даже безделушку, прихваченную из дома, берегут как зеницу ока, а вы все отдаете моим проводам.

– Что вы играли на том вечере, пан надпоручик?

– Шопена…

– Нет, потом, когда зал был уже пуст.

– «Мечты» Сметаны.

– Мне кажется, это было что-то другое. – Яна робко посмотрела на него. – Быть может, ваши мечты?

Станек хорошо помнил тот вечер. Он импровизировал тогда для одного-единственного человека, и этим человеком была она, Яна.

Вдалеке послышался нарастающий гул моторов. И вот уже прямо над самыми вершинами сосен замелькали бомбардировщики. На фюзеляжах свастика. Станек широко раскрытыми глазами глядел на них. Вспомнилось: такие же самолеты пронеслись над их эшелоном у Яхновщины – а после дубовые кресты на пятидесяти четырех могилах. Яна, закинув голову, следила за «юнкерсами».

Открыла огонь зенитная батарея. Станек, прижав Яну к сосне, заслонил ее своим телом.

Ревели моторы, били орудия. Лес словно бы улавливал весь этот грохот и многократно усиливал его. Сосны сотрясались, дрожала земля. В воздухе рвались выпущенные по «юнкерсам» снаряды; их осколки, как стрелы, со свистом летели вниз, срезая ветви сосен.

Станек чувствовал, как дрожат корни, на которых он стоял, дрожит воздух, дрожит Яна. Сколько ей было, когда она пришла в бригаду? Пятнадцать? Шестнадцать? И ничуть не изменилась: такая же пугливая, на мужчин не смотрит, совсем ребенок. Время для нее как бы остановилось. И это хорошо. Кто может сделать ее на фронте по-настоящему счастливой? Здесь собственная жизнь никому из нас не принадлежит. Что ж, пусть остается ребенком – так для нее лучше.

Батарея умолкла. «Юнкерсы» исчезли. Остался один. За ним тянулся дымный шлейф. Потом самолет клюнул носом и стремительно рухнул. Моторы удалявшихся машин хрипло пели похоронный марш экипажу, который уже никогда не вернется с днепровских берегов.

Небо успокаивалось. Тишина возвращалась на землю.

– Всегда бы так, – рассмеялся Станек.

Яна провела рукавом по лицу. Каска у нее сползла на спину, напоминая шляпу, висящую на затянутой под подбородком лепте. Растрепавшиеся волосы, более длинные, чем полагалось на фронте, спускались на ее погоны без знаков различия – погоны рядового.

Станек подумал: «Нет. Все-таки время для нее не остановилось. Она хорошеет с каждым днем. Черт меня подери, если такой красоте место в окопах».

– Яна, – сказал он поспешно. – Я хотел бы с вами поговорить. Когда освободитесь, позвоните мне. Или нет. Я сам об этом узнаю и позвоню вам. Можно?

– Позвоните, – радостно произнесла она, но тут же помрачнела: – Ведь мы, наверно, должны как можно скорее…

– Мы многое должны, – сказал он глухо. – Но несколько минут для нас я всегда найду. Придете, когда позвоню?

– Приду.

Он оглянулся. Там глаза, здесь глаза. Намеренно громко проговорил:

– Это вы здорово придумали – обозначить кабели. Заканчивайте! – И направился к землянке.

Яна вернулась к связке проводов. Считала, улыбаясь: четыре янтарика – к четвертому отделу, пять – к пятому.

Из землянки, выпускавшей клубы дыма, вынырнул отец Яны. Он тер покрасневшие глаза и пробирал Шульца, который плелся за ним:

– Стыдитесь, друг мой! Служили в полевой кухне, а не можете разжечь огонь!