Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Солнечные лучи гасли у самого горизонта. Пейзаж застывал словно алебастровый. Станека прохватывал мороз. Он вскочил, поднял Яну.

– Нам надо ехать, – сказал он.

Отдохнувший Ветерок фыркал заиндевелыми губами и чуть пританцовывал…

Станек гнал коня вдоль линий связи и заставал врасплох своих ребят. Белая упряжка на фоне снега не была видна издали. Но вот звенели колокольчики – и она появлялась рядом с ними словно видение. Ребята мучились, сматывая кабель, выкапывали из снега и оторванные куски, чтобы все катушки были полными. Завидев Станека и Яну, обступали их с катушками на груди, с шестами и лопатками. Это уже не был пан командир, теперь это был Старик, который не оставил их в одиночестве и тогда, когда другие наводят глянец перед парадом в теплых киевских казармах.

Что надо было видеть, увидел. Выслушал рапорт. То, что захватил им для согревания, роздал.

Упряжка набирала скорость и, как видение, исчезала. Взвихренный снег вился вокруг Яны, окутывал ее вуалью и шлейфом тянулся позади.

Ветерок галопом мчался по всему участку обороны, который бригада передала русским. Ветерок летел от одной группы телефонистов к другой, потом понесся к самой дальней деревне, которая относилась еще к фронтовому району. А фронт, как свирепый хищник, спящий днем и пробуждающийся к ночи, начал на склоне дня подавать голос. Раскаты орудий доносились с юга все отчетливее.

Стемнело. В ночи гудели моторы самолетов. Орудия искали их своими жерлами и стреляли. В небе перекрещивались лучи прожекторов: старались поймать самолеты. Били зенитки. Грохотали разрывы снарядов. С обеих сторон фронта батареи палили друг в друга. Световые снаряды вздымались высоко к небу. В темноте вырастали; цветные шатры, арки – синие, красные, желтые… Со свистом взвивались сигнальные ракеты и своими звездочками затмевали звезды настоящие. Осветительные ракеты медленно опускались с неба на землю, разливая вокруг белое сияние.

Атака и оборона превратили ночь в праздничный фейерверк.

– Как красиво, Иржи, – вздохнула Яна восхищенно.

– Красиво. – На небе красиво, но каково на земле? Там новые поля смерти. Хорошо, что Яна порой забывает об этом. Наконец-то он нашел для своего ощущения необходимые слова: – Если бы не ты, не твоя любовь, чего бы стоила моя жизнь?

24

Станек пересек двор. Вокруг тьма: фронт был недалеко от Киева, налеты на него продолжались, и светомаскировку не отменяли. Особенно строго предписывалось выполнять ее бригаде, разместившейся в бывшем артиллерийском училище неподалеку от Печерской лавры и нового моста, который немцы все время бомбили.

Едва Станек вошел в здание штаба, как на плечи его опустились руки Рабаса с такой силой, что он пошатнулся:

– Ну, иди-ка сюда, иди! А то из-за своих проводов не увидишь Москвы! Ты в составе делегации, дружище. Я тоже! – Рабас, не останавливаясь ни на мгновенье, выпаливал все новости: – Смотр отменяется! Никаких парадов! Президент в Киев не приедет. Свобода и пятнадцать избранных повезут бригадное знамя в Москву, к нему. Ты не очень замерз? Так слушай, это тебя согреет! Торжественный акт вручения будет происходить в нашем посольстве, мы получим там медали для всех награжденных, а твою президент приколет тебе сам. Ты не оттаял? Тогда слушай еще! За русскими наградами пойдем прямо в Кремль! – Голос Рабаса гремел, у Станека тряслись руки: – Что ты на меня уставился? Соображаешь, какая это для нас честь?!

Станек прикидывал, сколько времени они пробудут в Москве. По меньшей мере, неделю.

– А что будет с бригадой?

– Ничего.

Рабас торопливо объяснял, что Свобода попросил советское командование не направлять бригаду на фронт, пока он с делегацией не вернется из Москвы.

«Яна будет в безопасности», – успокоился Станек и восторженно проговорил:

– Карел, я увижу Большой театр?

Рабас рассмеялся.

– А я тебе все о медалях. Дурачина, забыл, что для тебя самое главное – музыка!

Станек стоял с Рабасом в скупо освещенном коридоре, который его фантазия превратила в театральные кулуары. Рабас теребил его:

– Теперь спустись на землю. Возьми парадную форму, пару чистых рубашек. У тебя есть?

Станек мысленно покидал кулуары и вступал в огромный зрительный зал, сплошной пурпур и золото.

– Прямо с поля на паркетный пол не годится, Ирка, – поучал его Рабас. – Захвати сапожный крем, щетку…

Занавес тоже золотой, сцена открывается, и к Станеку несутся первые звуки оркестра… Чайковский, Бородин, Мусоргский, Прокофьев – кого ему посчастливится услышать?

– Майор Давид хочет с тобой поговорить. – Рабас взял размечтавшегося Станека под руку и повел.

Но, очутившись перед майором, Станек по-прежнему видел перед собой прославленную на весь мир сцену Большого театра и говорил растроганно:

– Я знаю, что это вы, пан майор, замолвили словечко за меня…

– Я рад за вас, – улыбнулся Давид. – Знаю, что мимо Большого театра не пройдете.

Рабас наблюдал за ними. Почему Давид так внимателен к Станеку? Не музыкальные же склонности надпоручика волнуют майора. В чем тут дело?

У Станека сомнений не возникало. Он вспомнил, как кричал майору: в третий раз я не дам оторвать себя от музыки! В третий раз это никому не удастся, даже вам, пан майор! Подумать только! Не обиделся. Наоборот.

– Благодарю за понимание…

– Теперь нам пригодилась ваша одержимость, – одобрительно сказал майор. – Большой театр! «Пиковая дама»! «Борис Годунов»! Кто из наших офицеров может лучше вас оценить это!

«Ласковые слова, приманка», – подумал Рабас.

– В Москве вы услышите и другую музыку, – сказал майор. – Многие и ее не смогут так прочувствовать, как вы.

– О чем вы, пан майор?

Давид по привычке, словно объяснял ему план расположения связи, водил пальцем по столу:

– В Москве вы встретитесь с видными политическими и военными деятелями. Там вы услышите, как будет устроена новая республика. И какой будет новая армия.

Все в Станеке ощетинилось.

– Почему именно я должен об этом слышать?

Майор нахмурился:

– Первый день мира – и вы видите уже конец всех хлопот. Но как нельзя без крепкой армии выиграть войну, так нельзя без нее обеспечить мир. – Майор заговорил вдруг о Галирже и Вокроуглицком. – Они ведь вам знакомы. Что вы против них возразите? Скажите! Ну, пришли из Англии, так что в этом особенного? Это не основание для разделения. Галирж – прекрасный штабной работник. Серьезный офицер. Не позволяет себя оттеснить, заботится о карьере? Это ведь характерно для многих… И опять-таки в этом ничего плохого нет.

Станек затаил дыхание. Сильная армия, которая будет опорой мира…

– А Вокроуглицкий? Ну, летчик! – улыбнулся майор. – Лучше на милю впереди, чем на пять позади. И вот оба они будут костяком армии? Может быть, они еще проявят себя с лучшей стороны!

«Крепкая армия, опора… А могут ли быть Галирж и Вокроуглицкий опорой крепкой армии? Они в армии останутся – я нет».

– Почему вы мне это говорите, пан майор? – тревожно спросил Станек.

– Чтоб вы спокойно ходили в театр, на концерты и не думали о будущем. – Он посмотрел на Станека как человек, сознающий, что говорит напрасно. – Вы в первый же день мира побежите в консерваторию и оставите все армейские заботы нам, а мы их разделим как-нибудь с этими разведчиками.

Станеку стало не по себе от иронии майора. Он понял, что речь идет о смысле всей его жизни. Запальчиво сказал:

– Теперь я знаю, почему вы посылаете меня в Москву. Понять значительность того, что будет после войны. Потом вы отдадите приказ, чтобы я остался в армии, не правда ли, пан майор? – Станек подступил к Давиду: – Могу ли я вам сказать, что означал бы для меня такой приказ? Крушение мечты всей моей жизни, пан майор! Жизнь для меня потеряла бы настоящий смысл.

– Приказ? Нет. Я больше ценю то, что делается добровольно.

Добровольно? Станеку вспомнилось: добровольно забросил музыку, добровольно пришел в бригаду. На собственной шкуре он испытал, что все это стоило ему больше, чем то, что он делал по приказу. Станек сжал ладони, словно хотел задержать что-то, проскальзывающее сквозь пальцы.

– Вы мне не верите? – спросил майор.

Станек мрачно молчал.

– Не верите! Могу ли я быть откровенен? – Давид сделал паузу. – Ведь вы же не были каким-то салонным виртуозом. Вы играли не на концертах в зале имени Сметаны, а по корчмам в пригородном оркестрике. Дирижером был железнодорожник, – сухо перечислял Давид. – Тромбонист – слесарь, а половина оркестрантов – безработные музыканты. Я правильно говорю?

Напоминание майора о его прошлом возмущало Станека. Но он промолчал.

– Вы играли на танцульках до утра за две кружки пива и сто граммов зельца, так?

Кровь приливала к голове. Насмехается над ним, что ли?

– Никакого приказа не будет! Ни от меня, ни от штаба, который посылает вас в Москву! – заявил майор. – Вы сами решите, к чему вас лучше подготовили полуголодный оркестрик и несколько лет армейской, фронтовой службы – к музыке или к армии.

Рабас помогал Станеку собирать вещи. Заметил, как тот аккуратно кладет на дно чемодана пачку нотных листов.

– Ноты? Твоя соната?

– Симфония или соната, как угодно, – усмехнулся невесело Станек. – В любом случае – «Неоконченная».

На Рабаса нахлынуло печальное воспоминание – он складывал свои краски и кисти, чтобы больше никогда не взять их в руки. Оба наклонились над чемоданом. Туда еще надо упаковать парадную форму. Засовывали ее вместе. Согнувшийся Рабас скосил на Станека печальные глаза.

– Сам, мол, решишь, говорит, а при этом яснее ясного, что тащит тебя в новую армию руками и ногами.

– Это я буду решать сам, – произнес Станек.

Рабас пригладил китель Станека, придавил его ладонями. Потом опустил крышку и защелкнул замки.

В коридоре им встретились Галирж и Вокроуглицкий. Москва! Они принесли поздравления делегатам. Галирж отступил на шаг, чтобы оглядеть Станека со всех сторон.

– Ну, так туда нельзя, Ирка! В этом овчинном полушубке!..

Станек пристально смотрел на Галиржа и его помощника, словно впервые видел их. Значит, эти двое будут в нашей новой армии. Быть может, оба еще проявят себя с наилучшей стороны. Он продолжил свою мысль: а я в это время, как пятнадцатилетний мальчик, буду начинать в консерватории…

– Это легко исправить! – продолжал Галирж. – Однажды я тебе уже одалживал пальто, помнишь? Когда мы вместе переходили польскую границу… А теперь одолжу шинель. С удовольствием.

– Не хлопочи зря! – запротестовал Станек. – Ничего я не буду одалживать. Что есть, того и довольно.

Во дворе уже ждали автомобили с синими маскировочными фарами. Солдаты грузили чемоданы. Рабас снял с себя шинель.

– Слушай, Ирка, скинь этого барана, вот моя шинель. Будет тебе в самый раз. У меня в машине еще одна, я ведь так в грязи не вожусь, как ты.

Станек послушался. Правда, шинель была далеко не в самый раз. Широка, даже очень.

– Это из-за моего живота, – бурчал Рабас, рассматривая Станека в синем свете фары. – Ничего! Затянешься ремнем. Так. Красота! Как на тебя сшита.

Станек попросил Рабаса:

– Когда надо будет выезжать, задержи на минутку!

Он бросился в темноте к зданию, отведенному для женщин.

Яны не было. Побежал в другое здание, в диспетчерскую. Тут был один Панушка.

– Где Яна?

– Куда-то побежала.

– Куда?

– Ну, куда ей бежать? К вам, молодой человек, прощаться. Я вам тоже желаю всяческих успехов и счастливого возвращения…

Дальше он не слышал, выбежал во двор. Конец. Моторы гудели. Полковник Свобода и сопровождающие его члены делегации садились в машины. Глухо хлопали дверцы. Первая машина тронулась.

Станек впотьмах нацарапал что-то на листке, вырванном из блокнота.

– Леош! Передай это Яне!

Наконец тронулась машина Станека и Рабаса.

Кто-то сказал Яне, что Станек искал ее в женском общежитии. Девушки шептались здесь о том, что и медсестра Павла едет с делегацией в Москву как представительница женщин, первых женщин-солдат со времени гуситских войн. Яна показалась в дверях. Ее спросили:

– Не ревнуешь к Павле? Она тоже едет.

Одна девушка вздохнула:

– С милым в Москву, это была бы сказка.

Яна выбежала. Двор был пуст. Она пошла к отцу, в диспетчерскую. В коридоре ее поджидал Леош.

– Яничка! У меня кое-что для вас есть! – Он протянул листок. – Не горюйте, Яничка! Зато выспитесь хорошенько. Рождество будете встречать вместе. – Видел, как затряслись ее плечи: – А в этом году у нас будет веселое рождество. Получим особые пайки, я принесу елку под самый потолок.

Она прочитала записку и медленно направилась в диспетчерскую.

– Нашли вы друг друга?

– Нет.

Яна пожелала отцу спокойной ночи. Ложась спать, она слышала отдаленный грохот орудий. Сама думала: как было бы хорошо, если бы она могла поехать в Москву вместе с Иржи. Долго не могла уснуть. «Рождество будете встречать вместе», – сказал Леош. Но и эта мысль не приносила покоя.

Фронт не мог соблюдать рождественских традиций: мир людям доброй воли. Бригаду не оставили поджидать возвращения делегации. Еще перед праздниками ее подняли по тревоге, выделили участок обороны и определили задачу – не допустить проникновения врага в Киевскую область с юга и юго-востока.

25

Первый эшелон бригадного штаба торчал под открытым небом, если, конечно, не считать жалкого укрытия – растерзанного соснового лесочка. Офицеры штаба сидели, где кто устроился: на вещмешке под деревом, на вывороченных корнях, на подножке машины. Карты раскладывали на коленях, цветными карандашами царапали влажную бумагу при свете фонариков.

Галирж приказал связному принести ему раскладушку и спальный мешок. Потом залез в него, чтоб согреться.

Связной с винтовкой через плечо вышагивал в отдалении – чтобы не мешать – вокруг него защитный круг. В этом круге очутился и окоп, из которого торчали спины радистов и виднелась антенна. Из-за орудийного грохота и стрельбы почти ничего не было слышно. Радисты ловили зашифрованные донесения «за коготок». Слово… ничего, опять слово… и вновь пусто.

Галирж до боли вытягивал шею к их окопу.

Первому эшелону штаба завидовать не приходилось. В тот момент, когда он снялся со старого места расположения и переходил на новое, первый батальон неожиданно остановился. Штаб должен был остановиться на полпути и выжидать, пока батальону не удастся опять двинуться вперед и обеспечить необходимый интервал от линии фронта.

Из окопа выскочил радист. Наконец! Галирж с карманным фонарем наносил на карту полученные данные. Первый батальон отброшен контратакой назад! Из-за этого у русских оголился левый фланг. И такое должно случиться, когда полковник в Москве! А они тут как потерпевшие кораблекрушение! Случайно дойдет до них куцее донесение, которое нельзя уточнить вопросом по телефону. Разве можно так руководить боем? А что стоят эти сообщения? Пока долетят с грехом пополам по радио, уже устаревают и не годятся.

Все-таки Галирж сделал кое-какие выводы и послал через связного свое предложение оперативному отделу. Опять забрался в мешок. Время от времени вздрагивал от одиночного выстрела. Не взрыв ли это? Нет, только кажется.

Вокроуглицкий, обведя глазами все вокруг, выискал в полутьме раскладушку Галиржа. Ветки затрещали под его ногами, и он уже склонился над Галиржем:

– Ты выбрал подходящую минуту и подходящее место для отдыха. Со всеми удобствами! Прямо «Парк-отель».

– Завидуешь?

– Нет, Джони. Ни капли. Смешно. «Парк-отель»? Офицер нежится, словно в «Парк-отеле», во время вражеской атаки?

– Послушай, Ота, – сказал Галирж. – Этот твой «Парк-отель» – очередная шутка? Что-то вроде а ля пикник?

– Мы не на похоронах, почему бы не пошутить?

– Не обладаю твоей молодостью, твоим здоровьем… – ворчал на Вокроуглицкого Галирж из своего мехового мешка, обтянутого парашютным шелком. – Получить воспаление почек и загнуться на фронте не от пули, а от болезни?!

– Грейся, грейся, чтобы этого не случилось… но время ли сейчас валяться?

Связной неутомимо делал вокруг Галиржа круги, охраняя его. Но слова Оты «время ли сейчас валяться» разрушили у Галиржа ощущение безопасности. Он напряженно вслушивался в звуки ночи. Ему показалось, что орудийный грохот приближается. «Но тогда, значит, это не наша батарея, а немецкие снаряды. И я не могу распознать, выстрел это или взрыв? Оглох от вечного грохота? Хорошенький сувенирчик я привезу отсюда! – Тяжело вздохнул. Потом успокоил сам себя: – Нет. Это потому, что голова засунута в мех». Он приподнялся.

– Где ты был так долго? – спросил он Вокроуглицкого.

– Выполнял твой приказ. Добывал сведения.

– Есть хоть что-нибудь?

– Штаб получил с передовой приятное донесение.

Галирж насторожился.

– Батальон Рабаса, отличные там ребята. Поторчим здесь самое большее два часа, пока там все стихнет, а потом спокойно переберемся на новое место, – подбадривал поручик.

Его беспечность действовала Галиржу на нервы:

– Я без связи, как слепой, но, по-моему, все обстоит иначе: без крови не обойдется.

– Прошу тебя, Джони, не надо кровавых видений.

Вокроуглицкий сострадательно смотрел на Галиржа, вертевшегося в спальном мешке на узенькой раскладушке.

Снова донеслись взрывы.

– Извини, дорогой, – сказал Вокроуглицкий. – В двух шагах отсюда есть отличная воронка. Я пойду туда. Здесь слишком продувает.

Новое месторасположение штаба – это прежде всего организация связи. Она уже была налажена – и вдруг неожиданное перемещение батальона Рабаса нарушило сеть, связисты бросились ее восстанавливать, двигаясь за батальоном с катушками. Снаряды рвали кабели. Телефонисты исправляли повреждения, проверяли слышимость. Ремонтные группы и те, кто тянул кабели, не могли со всем справиться. Работа штаба была парализована, штаб требовал скорейшей связи, сроки на установку даны были очень жесткие, и преемник Калаша, Ержабек, вынужден был подключить к работе и обслуживающий персонал пункта связи. Но не мог решить, кого взять. Яну ему посылать не хотелось.

Яна это заметила. Быстро натянула на себя катушку, взяла ящик с телефоном:

– Куда идти?

На самый трудный участок, ко второму батальону, Ержабек послал Цельнера. Яну – на менее опасный: восстановить линию к предполагаемому месту расположения КП, к «Альбатросу».

Галирж лежал, вытянувшись во весь рост, в своем теплом мешке. Неожиданно у него возникло отвратительное ощущение, будто он лежит не на раскладушке, а на операционном столе. Это ощущение переходило в страх: он распластан на смертном ложе. Он встал. Позвал Оту.

Вокроуглицкий медлил – не хотелось мазаться в мокрой глине и снегу, выбираясь из воронки. Но Галирж позвал снова, настойчивее. Ота неохотно пошел к нему.

Над искореженными деревьями поднялся сноп огненных языков. Сосняк затрясся и исчез в клочьях удушливого дыма. Галирж упал, сунул голову в запорошенный снегом куст. Вокроуглицкий увидел лежащего на земле Галиржа.

– Джони! – крикнул он испуганно.

– Где ты? – не поднимая головы, отозвался Галирж.

– Я здесь, – сказал Вокроуглицкий, – но хотел бы не быть здесь.

Он хорошо понимал создавшуюся ситуацию. «Немцы поняли, что наши пушки ведут огонь по их батарее, и стали бить сюда. Ну и свистопляска! Черт побери эти кровавые видения Джони!»

– А куда ты, собственно говоря… – сказать «идешь» он не мог, а «ползешь» не хотел.

– К тебе. Закурить, – лгал капитан.

Немцы накрывали в сосняке квадрат за квадратом. Взрывы, взрывы, взрывы. В воронке Галирж и Вокроуглицкий держались вместе.

– Ты здесь в таком дерьме, Джони, – сказал Вокроуглицкий, – а Станек, наверно, сейчас в Большом театре.

Галирж молчал, делая вид, что эта тема его не волнует. А самого точила зависть.

«Наше посольство! Я тут должен при каждом выстреле кланяться до земли да сидеть в воронке весь в грязи. А Станеку президент будет вручать награду». Галирж ухватился за обнажившийся корень сосны, чтобы не скатиться на дно воронки, где стояла вода.

– Как ты думаешь, Джони, Станек после войны уйдет из армии или нет?

Галирж глубоко затянулся.

– Ирка непрактичный, он определенно сядет за парту в консерватории.

– Значит, ты полагаешь…

– Погоди! Музицирование – так он представляет свою жизнь, но он знает также, что наша главная забота будет состоять в том, чтобы сохранить мир, а для этого нужна армия, сильная, хорошо организованная. Ирка это принимает близко к сердцу, так близко, что может отказаться от своей мечты и остаться в армии.

– Мне это тоже приходило в голову.

– И сдается мне, что вы рука об руку пойдете не только по армейской линии. Говорят, что ты уже сейчас здесь обхаживаешь коммунистов. Удивительно, Ота, что у тебя еще нет партийного билета.

– А что? Мне их программа по душе.

– Куда ветер, туда и ты.

– Было бы странно, если б в компартию хотел вступить ты. Но я – что ж тут удивительного?

Капитан должен был признать справедливость его слов: сам Галирж сформировался как сторонник Града[15]15
  Град – пражский кремль, расположенный на возвышенном берегу Влтавы; резиденция президента.


[Закрыть], тогда как Ота никогда раньше политикой не занимался.

– Ота, – сказал он, – ты слишком спешишь! Видно считаешь, что после войны ослабнет наше влияние и усилится влияние коммунистов. Но и англо-американская армия тоже пробьется до самой Праги!

Галирж размечтался: «Войска союзников будут тоже освободителями. И с ними вернется наше правительство, президент, министерство, мой тесть. Мы будем сильнее».

– Ты полагаешь, например, что Ирка поднимается в гору: собирает награды, братается с русскими, едет в Москву! Но не начало ли это падения?! – Галиржа вдохновляла эта мысль. – А тот, кто сохранил верность, пойдет в гору…

– Понимаю! – сказал Вокроуглицкий. – Ты хочешь напугать меня: тогда, мол, вся моя карьера лопнет. Но если твой Бенеш протягивает руку красным, почему не могу и я? – От быстрой речи сигарета прыгала в губах. – Получается, что ты, Джони, принципиальнее самого президента, честь тебе и слава, но ты и консервативнее его. Политика требует гибкости, иначе тебя ждет то, что ты предсказываешь мне.

Галирж молчал. Он услышал вдруг совсем близко голос штабного адъютанта:

– Пан капитан! Пан поручик! Это вы?

Они вздрогнули. Слышал ли адъютант, о чем они говорили? Решили не отвечать.

– Стой! Стрелять буду! – Адъютант выкрикнул пароль: – Танк!

– Тыл, – ответил Галирж отзывом. – Ты спятил? Это ж мы!

Солдат взволнованно докладывал: они должны собраться и выйти к дороге за лесом, где их будут ожидать машины. Галирж и Вокроуглицкий вылезли из воронки.

– Где мой связной? – спросил Галирж.

Солдат помрачнел:

– Здесь, пан капитан. Залез в ваш спальный мешок.

– Ну и нахал! Спит, конечно?

Голос солдата стал вдруг приглушенным:

– Да. Вечным сном.

Галиржа затрясло. Совсем недавно там лежал он.

Президент приколол к кителю Станека орден.

– Поздравляю вас, пан надпоручик. – Маленькая рука сжала руку Станека. – Как вам служится?

До Станека едва доходил смысл слов. Заикаясь, он проговорил:

– Спасибо… Так, хорошо, пан президент.

Президент со своей свитой удалился. Станек все еще стоял по стойке «смирно». Услышал громкий шепот Рабаса:

– Оратор из тебя, Моцарт, неважный!

Вечером съехались гости. Огромный зал чехословацкого посольства гудел. Станек с восхищением смотрел на белый, цвета слоновой кости рояль с золотыми ампирными украшениями. Наверное, какая-нибудь великая княжна музицировала на нем. Пианист во фраке ударил по клавишам. Мусоргский! «Тоже военный и композитор», – подбадривала в свое время мама. Станек засмотрелся на пианиста. С восторгом слушал его виртуозную игру. «Так я никогда не смогу! – Сжимал и выпрямлял пальцы. Негнущиеся, жесткие, твердые. – Если Рабас не может такими рисовать, то как же я смогу играть?» На душе стало тяжко. Он начал продвигаться к дверям. Пока он был на фронте и с Яной, он верил, что все наверстает. Здесь же, лицом к лицу с великой музыкой, он терял эту веру. Он вышел в соседнюю комнату. Увидел сидящего за столиком Рабаса. Тяжело опустился рядом. Рабас налил ему кахетинского.

– После каждой рюмки ты этажом выше. Глотни. Я уже на седьмом. Тебе надо поработать, чтобы меня догнать.

Станек слышал только последние слова. Догнать!

– Никогда уже не догоню, Карел. Никогда. – Он отпил из бокала и взволнованно продолжал: – В мои-то двадцать шесть? Что я могу? Бренчать на фортепьяно вот этими грубыми пальцами! Посмотри на них. Видишь? – показывал он Рабасу. – Из олова, как твои! А сочинять? Пара дилетантских композиций, больше ничего! – взволнованный тон сменился унылым: – Война украла у меня молодость. Не шесть! Одиннадцать лет я потерял! Понимаешь это? Всего вместе одиннадцать лет!

– Оставь ты эти подсчеты, Иржи, – отмахнулся Рабас. – У нас ордена на груди, а ты ноешь. – Рабасу было жаль Станека. Знал, что тот говорит горькую правду, но хотел умерить эту горечь. – Ты вернешься к своей музыке. Увидишь!

Станек взорвался:

– Как я могу вернуться в молодость? Как? Я должен начинать с того, с чего начинают в пятнадцать лет.

– Ты сможешь, Иржи, – уверял его Рабас. – Я верю в тебя!

– Я в себя уже не верю! Война засосала меня целиком.

Рабас сочувственно погладил его руку, но сказал твердо:

– Не говори так! Ты не должен стать вторым Рабасом!

– Я уже стал им. Война отняла у меня музыку. Я разбит, опустошен. Вот как мне служится, пан президент!

Из зала донеслись аплодисменты. Из дверей выходила публика. Зал готовили к танцам. С середины были убраны ковры. Музыканты рассаживались вокруг белого рояля.

В траншее у дороги за лесом оба разведчика пригнулись. За дорогой расстилалось широкое ровное поле. Белизна снега оттесняла тьму. Снаряды, падавшие раньше в лес, разрывались теперь в поле.

Галирж заметил вдалеке на белом поле белую фигуру. Она понемногу росла, приближалась. Солдат? Одни? Человек шел с трудом, проваливаясь в снег. Галирж затормошил Вокроуглицкого:

– Видишь?

– Ну и смелый!

– Заблудился? – размышлял Галирж.

Вокроуглицкий видел, что солдат в белом маскировочном халате идет медленно, отставив в сторону руку, и эта рука словно держится за поручни.

– Это связист, Джони! Готовит для нас новый КП.

Галирж взял бинокль. И впрямь связист. Ведет рукой по кабелю, ищет место разрыва. Нашел. Сгибается, шарит в снегу. Взрыв, верно, отбросил второй конец куда-то далеко в сторону.

В поле опять разорвался снаряд.

– Боже, как близко! – прошептал Вокроуглицкий, с ужасом наблюдая за связистом, не прерывавшим своей работы.

Со стороны фронта высоко над полем закружил вражеский самолет-разведчик. Сбросил на парашюте огромную лампу. Поток ослепительного света лился вниз.

Вокроуглицкий сказал:

– Фонарь!

В его слепящем сиянии далеко было видно каждый стебель чертополоха, каждую травинку, торчащую из-под снега. Поле, залитое резким светом, казалось удивительно безжизненным.

– Какая красота, Джони. Посмотри! Эта серебряная равнина перед нами! Словно сияет весь мир!

В зале сияют хрустальные люстры. Их мерцание отражают венецианские зеркала. Блестит натертый паркет. На серебряных подносах хрустальные бокалы, в них пенится вино, стекло нежно звенит. Тосты: русская, чешская, английская, французская речь… Приподнятое, праздничное настроение.

Снаряды рвутся над равниной. Они ищут бригадную батарею, перелетают через нее, но разведывательный самолет вот-вот скорректирует огонь немецких орудий.

Галирж в бинокль наблюдает за продвижением связиста. Фонарь в миллион ватт обдает его светом, над головой кружит самолет-разведчик, но связист идет, идет по серебряной равнине к батарее, мимо которой проложен кабель к новому бригадному КП.

– Страшно! Это безумец! – ужасается Вокроуглицкий.

Галирж замечает с восхищением:

– Просто не верится! Не глядит по сторонам – на спине катушка с кабелем, на шее телефон, – спокойно идет себе дальше… – И с завистью: – Ну и ребята у Станека!

Станек танцует с молодой супругой французского дипломата, который до войны бывал в Праге. Хрупкая красавица в шелковом платье, обнаженная спина, на шее тяжелое золотое колье. Иностранка плавно и точно повторяет па Станека в танго. Он не чувствует ее в объятиях.

– Джони! Боже мой! Это ж Яна. Куда она идет! Почему ее никто не остановит?!

Очередной снаряд, не найдя своей цели – батарею, опять разрывается на равнине. Офицеры припадают к земле. Огонь, осколки, комья глины взлетают в воздух.

Вокроуглицкий первым поднимает голову. Яна исчезла в облаке дыма. Через некоторое время он снова увидел ее: ведет рукой по кабелю и движется дальше. Деревня, из которой она вышла, уже далеко позади нее, лесок, где укрылся первый эшелон штаба, еще далеко от нее! Фонарь разгорелся вовсю – шипит, потрескивает, льет вниз поток ослепительного света. А Яна идет. Снаряды падают на мертвое поле уже беспрерывно. Все ближе и ближе. «Как я малодушна! Стыдно так бояться. Но Иржи говорил, что он тоже боится. И все-таки всегда идет, даже если ему это не положено». И Яна тоже идет, идет с трудом, с усилием вытаскивая из снега валенки с сосульками налипшего снега.

Лакированные туфельки постукивают по паркету рядом с канадками Станека.

– Я очень, очень люблю чешский народ… Чехи… comment dit on cela?.. couragés?..[16]16
  Как бы вам это сказать?.. храбрые?.. (франц.)


[Закрыть]

Станек отвечает не сразу. Потом, возвращаясь мыслями откуда-то издалека, говорит:

– Merci, madame, de votre bonté… – На любезность – любезность. – Мы восхищаемся французами, они мужественные ребята, vos maquis![17]17
  Благодарю, мадам, за вашу доброту… ваши маки (франц.).


[Закрыть]

Станек смотрит поверх гладкой прически своей партнерши в зеркала, где мелькают, сменяя друг друга, лица и канделябры. Она чувствует, что в мыслях он не здесь, не с ней. Участливо спрашивает:

– Вы женаты?

– Почти, мадам… еще нет…

– Понимаю. Вы так далеко от votre amie…[18]18
  Вашей подруги… (франц.)


[Закрыть]

– Далеко. Не настолько, как вы думаете, но во время войны и это очень далеко.

Яна ведет окоченевшей рукой по кабелю. Его холод проникает сквозь обледеневшие рукавицы. Изнурительная дорога и тяжелеющие с каждым шагом инструменты отнимают последние силы. Цель приближается медленно, страх растет быстро. Задыхаясь, превозмогая себя, девушка идет дальше.

Иностранка, задыхаясь от стремительного танца, просит:

– Не так быстро, mon cher[19]19
  Друг мой (франц.).


[Закрыть].

Станек наконец осознает, что танцует с таким воодушевлением, словно хочет вырваться из объятий своей партнерши и улететь к Яне. Он замедляет темп.

– Война отняла у вас bien-aimée?[20]20
  Возлюбленную (франц.).


[Закрыть]

– Нет, нет. – Станек опять забывается и резко кружит партнершу: – Это единственно прекрасное, что она мне дала.

– Если у человека есть любовь, у него есть все. Верьте мне, мосье.

Станек верит. И он спокоен. Яна сейчас в Киеве. Там она в безопасности. И я скоро буду рядом с ней.

– Медленнее, je vous prie[21]21
  Прошу вас (франц.).


[Закрыть]. Скоро… – улыбается француженка и продолжает, – скоро все кончится. Я слышала, что русские готовят большое наступление.

– Готовят?

– Non. Vous voyez comme je parle mal le tchéque![22]22
  Нет, нет. Вы уже убедились, как плохо я говорю по-чешски (франц.).


[Закрыть] – Она выразилась точнее: – Уже подготовили.

Станек останавливается:

– Подготовили?

– Vraiment[23]23
  Да, да (франц.).


[Закрыть], и ваша бригада наверняка пойдет вместе с ними.

– А когда?

Француженка пожимает плечами:

– Я слышала, со дня на день…