Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

17

Несколько голов поднялись над соломенными тюфяками: в дверях стоял Махат. Шинель наброшена на плечи, рукав куртки разрезан; рука в свежих бинтах, на перевязи, белела, словно кусок известки.

Тяжело дыша, Махат прислонился к дверному косяку. Никого и ничего из того, что было вокруг, он не видел. Перед глазами стояло совсем иное.

На него были устремлены сочувственные взгляды:

– Ну, как рука?

– Оставьте его, ребята! Ему надо поспать, – сказал Млынаржик. – Проходи, Здена.

Он подвел Махата, будто слепого, к тюфяку, снял у него с плеч шинель. Махат опустился сначала на колени, потом медленно, придерживая здоровой рукой раненую, перевернулся на спину и, как только Млынаржик подсунул ему под голову скатанную шинель, моментально уснул.

Все прислушивались к его прерывистому дыханию, выспрашивали Млынаржика:

– Как дела у него? Что говорит доктор?

– Оставьте нас обоих в покое! – рявкнул Млынаржик. – Или вы думаете, что я двужильный? – Он улегся рядом с Махатом и, прежде чем заснуть, бросил в тишину: – Неизвестно, чем все это кончится. Рану не удалось зашить. И у него высокая температура.

– Я дам ему аспирин… – вызвался Блага.

– Он уже принимал. Он страх сколько всего напринимал. Ему уже достаточно.

Все затихли. Уснули. Бодрствовала только незагашенная коптилка.

Махат проснулся от собственного крика. Отекшая рука нестерпимо ныла, все тело отяжелело, во рту металлический привкус. «Эти двое пойдут дальше, вперед, а мне валяться по вонючим госпиталям». Он представил себе больничную палату, вплотную друг к другу железные кровати с жесткими матрацами и на одной из них – он. «А на каких перинах будет нежиться Станек?!» Он застонал.

В тот же миг около него на корточках присел Цельнер:

– Что-нибудь надо, Здена?

«Злорадствуют, шкурники. Или они в самом деле любят меня?..»

– Пить.

Фляга звякнула о его зубы. «Знаю, любят меня. Вероятно, потому, что я, как и они, отвергнут Яной». Он успокоился и уснул…

Все давно уже были на ногах: после утренней зарядки завтракали.

Махат то просыпался, то снова засыпал. Окончательно пробудился он от легких ударов по укрывавшему его войлочному одеялу. Какой-то солдат, склонившись, сыпал ему на колени пачки сигарет и торжественным тоном повествовал о том, как Станек выпросил для Махата у майора Давида самый лучший сорт, который получают лишь офицеры.

Махат резким толчком сбросил пачки на пол:

– Не хочу! От него ничего не хочу! Собери все и швырни ему в морду!

Связисты принялись поднимать разбросанные сигареты, – с явной неохотой возвращая их Махату. Посыльный тоже отказывался принять их обратно:

– Не могу же я принести все обратно.

– А это что? – Цельнер поднял вверх консервную банку, лежавшую на тюфяке рядом с Махатом.

– Английский компот для раненого.

– Апельсины в сахаре?! – причмокнул Цельнер. – Бери, Здена! Пусть друзья тоже немного полакомятся…

– Нет! Нет! Отдайте все назад, ребята! – Махат повернулся к посыльному: – Передай Станеку, пусть жрет сам!

У всех захватило дух. Ну и дурак же, этот Здена! Что за характер у парня!

Посыльный наклонился к Махату:

– Погоди, ты же всего не знаешь. Ты должен взять подарки Старика. Иначе ты потеряешь больше, чем сигареты и компоты. Я видел на столе у майора рапорт Старика в штаб. Получишь нашивку за ранение. А знаешь, что там еще было? Он представил тебя к награде за храбрость. Точно, – обернулся посыльный к телефонистам, – получит медаль «За храбрость». За то, что, несмотря на ранение, вел огонь по немцам, прикрывая отход товарищей.

Кровь бросилась Махату в лицо. «Медаль „За храбрость“! Такая награда красноречивее всяких слов. Там, на родине, всякий поймет, что он не трусил на фронте. А отчим? Небось, его отпрыск не заслужил такого отличия в борьбе с оккупантами, да и сам он, пожалуй, тоже. Я вернусь другим, совсем не похожим на прежнего. Мама расплачется от радости…»

– Вот видишь, Здена, – упрекнул Млынаржик. – Старик о тебе помнит…

«Награда, возвращение, родина. Я бы еще мог… Не могу! Ревность, зависть, злоба, да, безусловно, это так, но все равно я прав».

– Я не позволю заткнуть себе рот апельсином и даже металлическим кругляком!

– Это твое последнее слово? – заикаясь, спросил посыльный.

Махат опустил голову на скатку и закрыл глаза. Молчал, не двигался. Только вздрагивали веки.

– Ты соображаешь, что ты делаешь? – накинулся на него Млынаржик. – Опомнись, ради бога!

Махат хорошо представлял себе последствия своего отказа, сознавал всю серьезность своего положения: он надолго выбыл из строя, выбыл отовсюду.

– Я уже давно опомнился. От Станека не хочу ничего! – И бросил посыльному: – Проваливай!

Солдат в тягостной тишине сгреб сигареты, консервные банки и вышел.

Махат и раньше «выкидывал номера», неприятно поражавшие связистов, но этот поступок всех испугал. Слыханное ли дело, чтобы солдат отказывался от награды?! Такого еще никогда не бывало. Добром это не кончится. Если раньше все нападки по адресу Станека, которые позволял себе Махат, да и Цельнер с Благой, оставались только «достоянием» их подразделения, то теперь все дойдет до начальства, до высшего начальства.

Махат кивком головы показал на раненую руку, лежавшую рядом с ним на тюфяке, словно посторонний предмет:

– Я уже заработал благодаря ему порцию металла.

На бинтах, ослепительная белизна которых резала глаза возбужденных связистов, сгрудившихся вокруг Махата, проступала алая кровь.

Майор бросил беглый взгляд на полку, где лежали сигареты и банки компота, которые Станек выпросил у него для раненого Махата. Странно: на столе – представление солдата к награде, а здесь – доказательство, что солдат все, что от Станека, отвергает.

– О вашем представлении позже. Где вы были вчера во время атаки немцев, пан надпоручик?

«Почему он спрашивает об этом? Ведь он же хорошо знает, где я был».

– Восстанавливал связь с «Кармен».

– Это все? Больше вы ничего не желаете добавить?

Станеку было жарко в полушубке, туго стянутом офицерским ремнем.

– Не желаете, – констатировал майор. – А вы представляли себе, куда вы шли вчера со своими людьми?

– По уже проложенной линии, пан майор!

Давид резко поднялся:

– Карту!

Станек потянул из планшета карту, вслед за ней показался лист нотной бумаги. Станек быстро сунул его назад в планшет.

«Так, так. Вот у него какая карта. Ноты, – подумал майор. – На кого ни глянешь, никто до войны не думал быть солдатом. Рабас собирался быть художником, я – архитектором. Сколько же тут неосуществленных замыслов! Но зато здесь рождаются новые мечты. Я мечтал строить мосты, туннели, стеклянные дворцы – и, в конце концов, я не так уж уклоняюсь в сторону. Ведь армия – это тоже грандиозное сооружение. Однако у этого молодого человека, сдается мне, юношеская мечта разгорается сильнее и сильнее».

– Удается ли вам, уважаемый маэстро, ваша соната?

Воротник полушубка жег Станеку шею, голова под ушанкой пылала.

– Впрочем, я не уверен, соната ли это? Быть может, кантата, – не унимался Давид.

– Так, наброски…

– Наброски? Тоже неплохо. Я полагал, когда гремят пушки, музы молчат, а вас – вижу – война вдохновляет. – Давид склонился над картой и повел по ней пальцем. – Скажите, а какое вдохновение затащило вас с солдатами сюда?

– Нужно было спешить, паи майор!

– Отлично, – наигранно довольным тоном сказал майор. – Нужно было спешить! Тем более, такой пустяк: легкий, безопасный маршрут, слева рота Рабаса, справа нас защищают русские. Так вы рассуждали?

– До того, как очутились в долине… – неохотно начал Станек.

– А там никого ни справа, ни слева, – закончил за него майор. Он подсунул ладонь под карту и поднес ее поближе к лицу Станека.

Станек отвел взгляд в сторону.

– Лезть немцам в пасть вы не боялись, а проследить за своими фокусами по карте боитесь?

Майор видел, как побагровевшего Станека душит овчинный полушубок, но не предлагал ему раздеться. «Пусть попотеет, если ему было недостаточно той долины, кишевшей немцами».

– Кто вам приказал туда идти? Я? Начальник штаба? Командир бригады? Кто?

– Я не мог ждать приказа, пан майор. – Станек забывал, что с командиром нельзя вступать в пререкания. – Ведь наша задача не только в том, чтобы связь была, главное – чтобы она была вовремя! И мы вовремя восстановили линию к «Кармен». И живы.

– Позвольте! – повысил голос майор. – Живы! Разве это оправдание? Вам просто дьявольски повезло, дружище! – Высокий, худой майор стоял против такого же худого и высокого Станека. Глаза в глаза. – Ваша удача с «Кармен» – это только половина правды. Я хочу слышать от вас и вторую, которую вы скрываете. Почему вы сами пошли на задание?

– Кому же, как не мне, быть там, где сложнее всего, пан майор?

– А где было сложнее всего? В той долине или еще где-то?

Станек расстегнул крючок полушубка и, сунув палец за воротник кителя, оттянул его от шеи. В памяти мгновенно возникла сцена в домике связистов: тогда его тоже душил воротник, когда он вдруг заметил, как враждебно смотрят на него ребята, с каким нежеланием выполняют его приказания.

«Вчерашнее не было случайностью, – размышлял майор. – Этот человек поступает всегда одинаково: всякую сложную ситуацию решает тем, что сам идет на задание. Уже целая цепочка таких случаев: Соколово, Киев. Правда, бои за украинскую столицу были для нас первой наступательной операцией, и я его поэтому не слишком упрекал. Но сейчас, в этой долине?! Я был уверен, что его личное участие было вызвано создавшимся положением, как он пытается доказать, но его вынудило пойти на этот шаг что-то другое».

Станек пытался подавить беспокойство: все это было вчера, сегодня Калаш наверняка уже навел порядок.

– Вы послали вчера четаржа Калаша, Махата и Млынаржика. Этого могло быть достаточно, – резко сказал майор. – Вы им не доверяете? – И добавил после минуты молчания: – Или, быть может, они перестали верить вам?

Станек испугался. Снова вспомнил Калаша. Еще час назад он должен был получить от него рапорт о моральном состоянии взвода. До сих пор его нет. Почему?

Майор встал и из груды возвращенных Махатом вещей взял пачку сигарет «Кэмел».

– Закуривайте, пан надпоручик!

Что-то в голосе Давида настораживало. Поколебавшись, Станек вытащил сигарету и без охоты сунул ее в рот.

Майор сам зажег ему спичку:

– Приличный табак, не так ли? В Америке хорошие сигареты, но десятник Махат возвратил мне это ароматное сокровище. Здесь на полке лежит все, включая апельсины в сахаре.

Станек выдернул сигарету изо рта, бросил на пол.

– Мне передали, что награду, к которой вы представляете Махата, он тоже не примет. – Майор приказал: – Теперь объясните!

Станек знал, почему этот парень, с которым он столько нянчился, так враждебно относится к нему. Ревнует. Но что же остальные, не понимал Станек. Они тоже ревнуют? Да и с Калашем тоже не все просто. Почему? Неужели причина кроется в несчастном Боржеке? Стыдясь майора и самого себя, он удрученно сказал:

– Вчера впервые мои ребята мне не понравились.

– Поэтому вы и пошли в долину?

– Да, пан майор, – признался Станек.

– Не получается ли так, что ваши ребята перестали вам верить?

У Станека потемнело в глазах: командир, теряющий доверие своих людей, теряет все. Майор пристально смотрел на него:

– Суворов говорил: солдат в бою во всем следует своему командиру. Вы своих солдат учили, вы их воспитывали, вы вели их на операции. И если они ничему не научились у вас, значит тут что-то не в порядке, и я вынужден буду…

Станек проговорил:

– Пан майор…

– Пан надпоручик, – нахмурился майор, – ваши обязанности совсем иные, нежели у рядового связиста. Мне трудно было бы найти другого офицера с такими же качествами. Я доверяю вам, как себе. Но и вы должны быть так же уверены в ваших солдатах. Есть же среди них такие, в ком вы уверены, как в самом себе? Ну, думайте, И назовите мне!

Станек мысленно переводил взгляд с одного связиста на другого, взгляд этот порой цеплялся за Махата, но все же остановился на Калаше.

Калаш маялся над составлением рапорта, который давно уже пора было отдать Станеку. Время летело, но дело дальше заглавия не двигалось. О чем писать? Кого винить? Ребят? Скорее, самого себя. Даже родителям Боржека он до сих пор не ответил. Не мог.

Вошла Яна.

– Я не понимаю тебя, Калаш! Ты – наш командир, а держишься в стороне. Ты хорошо знаешь, что Станек взял Боржека не из мести, и не можешь за него вступиться. Махат все искажает…

– Не все… – прервал ее Калаш.

– И поэтому не возражаешь против того, что искажает?

– Кто меня будет слушать? Я кричу…

– Я слышу их, а тебя не слышно.

– Это, наверно, кричит мое сердце… – сказал он смутно. – Да, я в стороне. А что я могу? Ничего – если это касается Боржека…

Яна придвинулась к Калашу:

– Странно все-таки: столько наших погибло, а ребята говорят только про Боржека.

– В мирные дни всегда спрашивали, отчего умер человек, – проговорил он. – А на войне? Здесь тоже спрашивают. И если среди тысяч и тысяч был хотя бы один, кто не должен был погибнуть…

Яна отпрянула от Калаша:

– То же сказал и Махат. А что если… Боржек мог выжить?

– Все это так сложно, Яна… Люди хотят остаться не только живыми, у них должна сохраниться вера в людей, они не хотят прийти с войны опустошенными и разочарованными. И на войне человек особенно чуток к тому, как к нему относятся. – Он уже желал во всем исповедаться. Не любому. Но Яна, бывшая санитарка, поймет его лучше, чем телефонисты. – Поэтому Махат все время и толкует о Боржеке: а что если участь Боржека постигнет кого-то из них? Миллионы жертв ради общего великого дела? Никто и глазом не моргнет. – Взгляд Калаша был направлен мимо Яны куда-то вдаль. – Но одна-единственная напрасная…

– Ему действительно уже нельзя было…

– Я теперь ничего не знаю.

– Ты не знал и все-таки стрелял?

Он вздохнул.

– Так узнай хотя бы сейчас. Это еще важнее, чем раньше!

– Мне и так и так будет плохо. Ничего не хочу знать.

– Ты боишься правды больше, чем наказания?

– Наказание любое я перенесу, а вот история с Боржеком… Пойми меня!

Вдруг в нем ожило воспоминание детства: маленький мальчик, калека с костыльком, не сумел тянуть змея против ветра так быстро, чтобы тот смог подняться вверх. Змей волочился по земле. И здесь появился маленький Йоза. Калека, боязливо, с опаской поглядывая на Йозу, накручивал бечевку на кусок деревяшки, чтобы подтянуть змея к себе, в безопасное место, но не успел этого сделать. Калаш наступил на физиономию змея… и потом только увидел искаженное болью лицо калеки.

До сих пор воспоминание об этом обжигало сердце.

Калаш смотрел куда-то в угол и беззвучно шевелил губами: «Растоптанный змей… Пустяк по сравнению с тем, что я сделал Боржеку».

– С этим змеем… я не понимаю, почему я это сделал. Ведь я даже не хотел. Но Боржека… я сознательно.

«Остаться человеком здесь, – он опять только шевелил губами, – на фронте, дьявольски нелегко. Не сделать этого было бы бесчеловечно. Сделать – тоже бесчеловечно. Где выход?»

– Это клеймо. Я сам себе его поставил. Оно отравит мне всю жизнь! – «Но ведь я пошел к Свободе, чтобы стрелять в гитлеровцев, а первый и пока единственный человек, кого я застрелил, – мой товарищ, возлюбленный моей сестры». – Боржек теперь потянется за мной. Когда бы ни заговорили о войне, во мне отзовется Боржек.

Яна не просила, она приказывала:

– Беги в санчасть и узнай, как с ним было!

– Не могу…

– Ты из-за мертвого живых не видишь!

– Вижу. И хорошо вижу. Если в санчасти подтвердится, что я поспешил Боржека… Как потом Эмча? Пойми меня! – Его цепкие пальцы впились в Янино плечо. – Я не могу туда идти: там Эмча. Она еще ничего не знает. Из-за нее я все скрывал.

– Итак, ни одного имени?

– Все, пан майор, – выпалил Станек.

– Все?

– В бою – все, – сказал Станек.

– А не в бою? – резко спросил майор.

– Не в бою…

Надпоручик стоял перед майором, с трудом держась прямо, его худое лицо, залитое потом, еще больше осунулось. Майор видел, как трудно Станеку, но не отступал:

– Немедленно и обстоятельно ознакомьтесь с положением в подразделении Калаша! Хорошенько все продумайте и сегодня же принесите мне в письменном виде ваши соображения.

Станек поднял на майора потухшие глаза:

– Слушаюсь, паи майор!

– Идите!

Надпоручик вышел. Майор даже не глянул ему вслед.

18

Эмча резала большой кусок марли на салфетки для обработки ран и складывала их стопкой. А мыслями была с Боржеком. Когда она вспоминала о счастливых днях, проведенных с ним, ей казалось, что он погиб давным-давно, когда же думала о проплаканных ночах, то выходило, будто он погиб лишь вчера:

– Одна-единственная ночь…

Медсестра Павла щипцами брала только что прокипяченные инструменты и шприцы.

– И мне ох как было нелегко, – сказала она. Инструменты звякали о стеклянный лоток, в который их складывала Павла. – В Испании и тут…

Она увидела, что к ним бежит Яна. Молодая. Красивая. Губы Павлы горько сжались.

– Совсем забыть нельзя, – продолжала она. – Заживет, притупится только резкая, первоначальная боль, а ноющая, тупая останется навсегда.

Каштановые волосы Павлы с белой прядью выбились из-под шапочки. Яне показалось, что эта прядь еще белее. Голос у Павлы, как всегда, ласковый и ровный:

– Как отец? Доволен, что ты на пункте связи? Я еще спрашиваю! Конечно, доволен, ты же теперь с ним.

Яне слышалось: и со Станеком. Ее пальцы беспокойно ощупывали ремень, впивались в большую квадратную пряжку, словно искали, за что ухватиться:

– У вас такая тишина…

Павла улыбнулась:

– Это все говорят. Капитан Рабас считает, что мы – курьез войны. Это, говорит, как детская кроватка на колесиках да еще в придачу материнская ласка.

«И ко мне Павла относилась по-матерински», – подумала Яна.

– А у нас так страшно, – сказала Яна с нескрываемым ужасом и повторила: – Мне страшно, Павла.

– Трудно в это поверить, – заметила Павла.

Яна стала расспрашивать. Павла внимательно слушала, потом переспросила:

– Ты хочешь уточнить, в каких местах была санчасть, когда немцы под Киевом остановили батальон Рабаса?

Яна утвердительно кивнула головой и описала ей место, где погиб Боржек.

– Кто этим интересуется?

– Связисты… – Она не выдала Калаша.

– А зачем им это знать?

– Можно ли было оказать Боржеку еще помощь после того снаряда…

– По-вашему, мы что-то не доглядели?

– Нет. Речь не о том.

– О чем же?

Выяснять пришла Яна, а получалось, что допрашивали ее.

«С Боржеком было двое».

Эмча перестала резать салфетки и застыла в каком-то страшном предчувствии.

– Солдат, – сказала Яна. – Тот, который хотел, чтобы Боржек долго не мучился.

– И сделал это?

– Да, чтобы он долго не мучился… – Яна дотронулась рукой до груди. – В сердце…

Из рук Эмчи выпали ножницы.

– Но ведь каждый раненый, – сказала Павла, – принадлежит нам. Как он решился? Солдаты идут в бой с уверенностью, что мы всегда придем им на помощь. У них ни малейшей мысли не должно быть о том, что кто-то их добьет.

– Он хотел, как лучше, чтоб немцы не терзали его, – уверяла Яна. – Поверь хотя бы ты мне, Эмча, главное, ты мне верь, Эмча!

Глаза Эмчи наполнились слезами:

– Боржек всегда шутил: если фашист продырявит меня, прибежит Эмча, откроет сумочку с красным крестом… А этот солдат… это преступление.

Яна вскрикнула:

– Не говори так! Не надо! Он хотел избавить Боржека от надругательств.

– Эмча права: это преступление, это убийство. – Павла была непримирима.

Яна пришла в ужас: «Преступление!.. Убийство!.. Обе, как сговорились, твердят одно. Эмча мучается, страдает, как мучилась и страдала Павла в Испании. А что для них я? Я счастлива. Как будто из-за этого я не пойму муки других».

– Ты только подумай, при каких обстоятельствах…

– Не знаю обстоятельств, которые давали бы ему такое право, – сказала Павла. – Никакой консилиум врачей во всем мире не отважится принять подобного решения. Врачи не смеют неизлечимо больного человека лишать жизни. Они избавляют его от боли. И какой-то самонадеянный тип принимает решение за всех! А ты защищаешь его словно ангела-спасителя!

Она напомнила Яне про Соколове. Под пулями и снарядами Павла с Яной ползли по льду, помогая раненым. Они ведь рисковали жизнью даже ради смертельно раненных.

Эмча ухватилась за возникшее вдруг предположение: Яна готова защищать только одного человека, даже если он не прав, – Станека.

– Я знаю, кто был тот солдат! – произнесла она.

– Нет, не Иржи! – горячо воскликнула Яна.

«Это сделал не Станек, – с ужасом поняла Эмча, – значит, Йоза. Он! Вот почему он избегает меня после Киева. С тех пор, как нет Боржека, я словно и брата лишилась».

Воцарившуюся тягостную тишину нарушало лишь равномерное тиканье будильника на полке.

Эмча потянулась к мягкой белоснежной марле. Отдернула руки. Стерильный бинт для перевязок. Боржек не дождался бинта на свою рану. Получил вторую – и, возможно, именно она была смертельной. «Йоза! Как ты мог?»

«Вероятно, я ничем не помогу Эмче, если выясню все точно. Калашу – тоже. Но это лишь два человека. А другие? Их больше, и они должны знать все», – подумала Павла. Она направилась к врачу.

Павла с врачом рассматривали боевую карту Киева. Еще раз проверяли размещение сестер и врачей в тот момент, когда у батальона Рабаса был оголен левый фланг. Там тогда было больше всего работы, туда все стягивались… Нашли место, где пролегала линия связи с «Андромедой». Но от нее медпункт был далеко.

Врач вынул из дела справку об убитом.

– Ничего чрезвычайного. Случай абсолютно бесспорный, – и прочел: – Взрывом снаряда оторвана половина лица – вены вскрыты. Смертельное ранение.

– Других ран не было?

– Да. Позже, еще одна рана. Прямое попадание в сердце. Но смерть наступила раньше, после первого ранения. – Он сунул справку в папку, захлопнул ее. – Теперь я вспомнил: доктор Эмлер говорил, что парню повезло – долго не мучился.

– Солдату всегда везет, – грустно улыбнулась Павла. – Если ранен легко – повезло, что не тяжело; если ранение тяжелое – хорошо, что не смертельное; если солдат убит, то, как сказал доктор Эмлер, повезло, что недолго мучился.

Павла вернулась к Эмче и Яне:

– Выстрел Йозы был уже ни к чему.

Эмча не могла держать раскалывавшуюся голову. Подперла ее ладонями. Слабым голосом проговорила:

– Все-таки, зачем Йоза… зачем?

Павла сказала, утешая:

– Умирающего человека нельзя оставить: он не должен покидать мир один. Такого нужно взять за руку, проводить его – ты же знаешь. Но ни Станек, ни Йоза не могли этого сделать. А если бы Боржек умер в руках у фашистов… ты видела, что они творят. Я это видела уже под Мадридом.

Эмча смотрела на Павлу, глаза ее были влажны.

– Мы дрожим над каждой искоркой жизни, тлеющей в человеке, – сказала Павла. – Я знаю, тебе тяжко, ты любила его. Но и Йоза поступил так потому, что любил его. И не он убил Боржека, а немцы.

Влажные глаза по-прежнему были устремлены на Павлу:

– Сколько у нас с Боржеком было счастливых минут! Правда, урывками…

– Урывками, да? Знаешь, Эмча, что говорит герой «Белых ночей» Достоевского? «Боже мой! Целое мгновенье счастья! Да разве этого мало, даже на всю жизнь?»

В Павле оживало пережитое в Мадриде, Сьерра Гвадарраме, погибший возлюбленный, оживали редкие минуты счастливых встреч со Станеком.

Слезы текли по лицу Эмчи.

– Прощаешь Йозу?

Яна долго смотрела на Эмчу, улыбаясь, словно хотела перенести эту примирительную улыбку со своих губ на губы Эмчи. Только спустя минуту Яна услышала:

– Я уже простила его.

Весть о том, что брожение среди телефонистов начинает волновать уже не только Станека, но и самого начальника связи Давида, вползла в их комнату, словно что-то одушевленное.

– Я никогда не был против нашего Старика, – сказал Шульц. – Суровый, безжалостный… Да вы забыли, как он заботится о нас? Притащимся на новое место – он сразу же беспокоится, чтобы нам не выделили какие-нибудь лачуги, где продувает и подтекает.

Махат блуждал по комнате мутными глазами. Он не знал, что теперь хуже: то, что говорят ребята, или то, что Цельнер и Блага молчат.

– Опять какая-нибудь паршивая линия порвется, – раздраженно начал он, – надпоручик прикажет, и ты пойдешь в этот ад. Но, учти, не каждого ранит только в руку.

– И здесь так же было, – не слушая Махата, вспоминал Зап. – Уже темнело, штабисты давно в тепле, а он по грязи и слякоти обошел с квартирьером все хаты, пока нас как следует не разместил.

Махат не унимался:

– Сперва Боржек, потом я, теперь пусть готовится кто-то из вас.

– А еще он помогал нам подпереть потолок балкой, – продолжал свое Шульц.

– Это не всякий офицер стал бы, – добавил Ержабек.

Млынаржик, нахмурившись, посмотрел на Махата:

– И не всякий солдат оценит.

– У меня уже все позади, – сказал Махат подавленно. – Но вас это ждет. Вы несчастные. Скольких из вас он и Калаш не приведут с задания назад! – Махат повысил голос. – Командир, не имеющий ни на йоту сочувствия к солдату, устраивает для своих подчиненных настоящий ад. И в этом аду вы сгорите один за другим…

Млынаржик бросил на чашу весов в пользу Станека новые ботинки, которые тот ему раздобыл:

– А ботинки?! Они здесь ценятся не меньше, чем оружие.

Шульц полушутливо поддержал:

– В этих ботинках он теперь дотопает до своей Спаленой улицы.

Воцарилась тишина.

– Так, так, – посмеивался Махат, немного успокоившись. – Ботинки – а дальше и крыть нечем.

– Смейся, смейся! – В ногах у Махата стоял Калаш. – Но стоило над этим делом слегка приподнять краешек…

«Краешек? Какой краешек?» – Махат задумался.

– Довольно ты наживался на живых и мертвых. Сегодня этому конец. – Калаш подробно рассказал всем, как все случилось с Боржеком. – Для меня было бы лучше не стрелять. Но вам следовало бы спросить тех умирающих, что для них лучше: когда к ним приближается фашист-фанатик с тесаком в руке или… Только мой выстрел был уже не нужен.

– Значит, Боржека нельзя было спасти? – спросил кто-то из солдат.

– Да, врач подтвердил.

Махат чувствовал, что через «приподнятый краешек» к нему проникает обжигающий воздух, от которого жжет грудь. Нет, ледяной воздух. Его начало трясти. Над тюфяком Махата уже склонились ребята. Он не разбирал, где кто стоит, видел над собой одни разгневанные глаза.

– Здена, – кричал Цельнер. – Я думал, ты все точно знаешь.

– Все это ты затеял из-за своей сумасшедшей ревности.

– Ложные обвинения!

– Клевета!

Злые глаза, злые голоса, злые руки всюду вокруг него, и все-таки Махат собрался с духом:

– Нет, не ложь! Я был уверен, что я прав!

Калаш по-прежнему стоял у него в ногах:

– Что Станек убил, что Калаш убил – я знаю, такое тебе на руку: тебе лишь бы обвинить. Ведь на войне самое страшное – убить своего. – Калаш посмотрел на Махата. В его взгляде было что-то такое, что заставляло Махата отводить глаза. – Но Боржека убил не я и не Станек. Его убил снаряд. Станек выбрал Боржека и объяснил, почему выбрал. Но мог ли он предвидеть, что и снаряд выберет Боржека? Разве снаряд не мог убить меня? Или Станека? Надпоручик шел вместе с нами, хотя мог этого не делать, даже должен был этого не делать… А вчера в той долине он запросто мог получить пулю вместо тебя. И, может быть, не только в руку – вот это единственное, в чем ты прав. А знаешь ли ты, что ложное обвинение кого-нибудь в убийстве наказуемо? Знаешь ли ты, что все мы должны снова идти в ад, о котором ты говоришь и к которому нас так блестяще, черт возьми, готовишь? Не я, не Станек, а ты опасен для нас. Ты ставишь нас под угрозу. Всех! Всех до одного!

Махат молчал.

– Ну вот, теперь ты знаешь правду, теперь вы все ее знаете, – сказал Калаш. Он подошел к столу и принялся составлять тот злополучный рапорт, который никак не давался ему.

Млынаржик сел на скатанный войлок неподалеку от Махата. Рассуждал спокойно, будто не обращаясь к Махату:

– Эти ботинки, которые достал мне Старик, сами до Спаленой улицы меня не донесут. Но без Старика я не хочу идти дальше. Для меня несомненно, что к своему Вашику я дойду скорее с ним, чем без него.

– Паи надпоручик требует рапорт о личном составе, – крикнул Панушка из двери, – Калаш, готово у вас?

– Сейчас закончу, пан ротный. Сейчас – Калаш не успел договорить – дверь уже закрылась.

– Йоза, – бросился Цельнер к Калашу. – Обо мне тоже будешь писать?

– Не бойся, никого не пропущу, – сказал Калаш.

Ержабек смотрел, как строка к строке растет рапорт.

Он подсел к Калашу и тихо, так, чтоб его слушал только четарж, сказал:

– Йоза, ты подумал о том, к каким это приведет неприятностям? Ты подумал о том, что пережил Станек и что ему после этого еще придется пережить? Он хочет того же, что и мы, того же, что и партия, и ради этого – придет время – он много сделает. Так же, как для своего «паука».

– Я выполняю его приказ, – отрезал Калаш.

– Я вижу, что ты выполняешь. Но не будет ли это… – снова спросил Ержабек, – не будет ли это лишь завершением несправедливости, если этой бумагой ты усложняешь его положение?

– Я выполняю его приказ, – повторил Калаш, посмотрел на часы и быстро закончил рапорт на Махата, на ребят, которые поддались его влиянию, и, значит, на самого себя.

– Ну, если ты выполнишь его таким образом, дело это потом так просто в архив не сдашь. А ты должен был бы его выполнить так, чтобы рапорт в конце концов годился лишь для архива.

Калаш поднял глаза от бумаги, Ержабек, наоборот, над ней склонился.

– Что у тебя ушей что ли нет? Есть? Почему же ты не слушаешь, что тебе говорят?

– Ты меня задерживаешь!

– Этого я и хочу. Почему ты здесь пишешь только о том, что было? Почему ты сначала не убедишься в том, что есть сейчас?

Калаш быстро схватил бумагу, чтобы перевернуть.

– Минутку, Йоза. Ты не против, если я поговорю с ребятами?

Калаш оставил рапорт на столе.

– Только быстро.

Ержабек задавал солдатам вопрос за вопросом:

– Кто еще верит тому, в чем Махат обвиняет Станека? Кто хочет подать на Станека жалобу по примеру солдат в Англии, как советует Махат? Никто?.. Ты берешь назад все, что говорил по его адресу, Цельнер?

– Беру.

– Ты, Блага?

– Тоже.

– Ну а остальные? Будет ли кто-нибудь из вас еще утверждать, что Станек бесчеловечен?

Молчание. Долгое. Тягостное. И вдруг, приподнявшись над тюфяком, Махат сказал:

– Я!

Калаш разорвал бумагу с рапортом:

– Ты прав, Ержаб. Я писал о брожении, а его нет. Сегодня все выглядит иначе. Только Махат…

Оставшись в полном одиночестве, Махат упорно стоял на своем:

– Почему я должен менять взгляды? – медленно цедил он слова: – Я, дорогой Йоза, никогда не отступал перед врагом.

– Что? Станек – враг?! – ужаснулся Калаш.

Вся комната замерла.

– Станек – враг?!

Голос у Махата звучал нетвердо, но желание не покориться было твердым:

– Враг! Для меня навсегда. Я с ним вместе дальше идти не хочу.

– А мы не хотим без него! – закричали солдаты.

– Ну если вы так мечтаете о могиле… А я хочу другого командира. – Рот Махата скривился: – Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую? Я такого не признаю. Око за око. Чтобы не дождался ни моих, ни ваших похорон.