Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

22

Серое небо, под ним ослепительная белизна. Фронт – и нигде ни живой души, только белизна. Березовая роща казалась миражем. Деревья, с их белыми стволами, почти растворились в заснеженном пространстве.

Танкисты в белых маскхалатах топтались возле своих машин, перекрашенных в белый цвет: заводили моторы, прислушиваясь к их работе, тут подтянут болт, там прикрутят гайку.

– За машинами нужен глаз да глаз. Иначе шутки плохи, подведут в самый неподходящий момент, – рассуждал старик Ефимыч.

Слова Ефимыча вытянули из недр командирского танка водителя Сашу, который укрывался там от ветра. Он уже проверил свою машину, но время от времени снова осматривал то одно, то другое и все приговаривал:

– Морозец… Это ты, мой дорогой, не любишь. Ну, ладно, не сердись, сейчас я пущу мотор, согреешься. – И он опять запускает мотор.

Командир танковой роты Дмитрий Иванович Федоров переходил от одной машины к другой. Он с удовлетворением отметил, что Саша опять прогревает мотор. До Саши донеслась похвала капитана:

– Молодец, мальчик.

Белый маскировочный халат капитана развевался на ветру. Он обходил своих людей. С каждым обязательно поговорит; тому даст совет, с этим пошутит, а кого и пожурит.

Все было, как и раньше, и в то же время какую-то перемену почувствовали танкисты в своем командире. Они пристальнее вглядывались в его лицо. Оно было обычным: когда он смеялся, собирались веселые морщинки вокруг глаз. Солдаты и не подозревали, что смех этот, как и халат, – маскировка.

На дне ложбины, среди разбросанных повсюду танков, горел костер. Его пламя окрашивало в розовый цвет снег и белые халаты. Кто управился с делами, был уже здесь. Кто жарил на штыке кусок баранины, кто просто пришел поболтать: на фронте тоскливое чувство одиночества появляется у солдат, стоит им на десять шагов отойти от своих.

Ефимыч с баяном в руках сидел у костра. После обхода пришел сюда и капитан. Увидев Ефимыча, рассмеялся. Старик оглядел себя.

– А что смешного, товарищ капитан?

– Огонь лижет вам руки и ноги, словно собаки языками.

– Это одно и то же. Костер – верный друг солдата и музыканта. – И Ефимыч ухарски растянул свой баян.

Капитан присел на ящик от гранат. Глаза Ефимыча, мягкие и ласковые, устремились вверх, к стоявшему рядом Беляеву. Это уже не был красавец Онегин из ленинградской оперы. Обгоревшее, обезображенное лицо обтянуто багровой бугристой кожей, незалеченные подбородок и шея плотно забинтованы. Беляев убежал из госпиталя, из безопасного места, сюда, на передовую, где опасность подстерегала на каждом шагу.

Между двумя танками стоял радист-стрелок Петр Петрович. На сплошной белизне – халат и капюшон сливались со снегом – смуглым пятном выделялось лишь его лицо. Сибиряк Петр Петрович, сын охотника, пошел по стопам отца. Теперь, на войне, очень пригодились сноровка и навыки охотника, его выносливость, ловкие руки, орлиное зрение.

Капитан вдруг заметил, что собравшиеся у костра замолкли. Исподтишка огляделся: глубокие, протяжные звуки баяна, запах жареной баранины – и глаза, задумчиво смотревшие на языки пламени. Не у всех. У сибиряка и Беляева – настороженные.

– Ну что, воскресший баритон? У нас лучше, чем в затхлом лазарете? – пошутил капитан.

Беляев весело, в тон ему, пытаясь улыбнуться неровными от ожогов губами, сказал:

– Конечно, Дмитрий Иванович, баян Ефимыча вздыхает помелодичнее, чем больные в палате.

Баян ворковал. Мясо на штыках шипело, жир капал на огонь, трещал, из костра вылетали искры. Беляев перевел взгляд туда, где был радист. Возле него уже стояла Варвара. Беляева вдруг охватила такая тоска, какой он никогда прежде не испытывал. Обожженное лицо его болезненно перекосилось.

В лощину съехал танк, из-за ремонта прибывший позже. Приподнялся люк, и из башни вылез Леонтий. Выпрыгнул на снег и скорее к костру. И тут же с восхищением стал рассказывать:

– Эта чехословацкая бригада дает! Численностью невелика, но парни там что надо. Особенно этот наш знакомый – Иржи Станек. Когда немцы во время той разведки боем вклинились между нами и чехами, он устранял повреждение в самом опасном месте. – Леонтий начертил на снегу зубчатые дуги: советские и чешские позиции. Сквозь них провел большую стрелку: прорыв немцев.

Ефимыч наклонился, не переставая тихонько наигрывать на баяне. Леонтий пальцем провел пунктир – тут шел Станек со своими связистами.

– Чертовщина какая-то, – проговорил Ефимыч. – Ведь он лез прямо фрицам в лапы.

– Точно, – ответил Леонтий. – Мы, правда, ударили тут, а чехи с другой стороны… – Он всей ладонью вырыл в снегу две сжимающиеся клешни, – но он еще должен был пробиваться сюда…

Ефимыч поднял глаза на капитана, желая найти в них хоть какое-то участие: чех, судя по всему, человек отважный.

Капитан сказал:

– Этот их телефонный командир думает: не будь его – войны не выиграть.

– Так, Дмитрий Иванович, должен думать каждый солдат. Без этого трудно победить, – сказал Беляев.

– Возможно… – буркнул капитан.

– Не понимаю тебя. – Глаза Беляева, без ресниц и бровей, смотрели строго. – Ты ведь умеешь оценить солдата. А теперь? Почему ты несправедлив к этому чеху, ожесточен? – Он взглянул на рисунок на снегу, представил себе, как торопливо шагает Станек в поисках повреждения линии. Поймал себя на том, что видит чешского офицера все время в движении, словно он вообще не останавливался с той минуты, когда без шапки и пальто, со складным ножом отца покинул родной дом. – Ты потому не хочешь изменить свое мнение, что грубо обошелся с ним тогда в землянке? – выпытывал он у капитана.

– Дался вам этот тип! – разозлился Федоров. – Дело не в нем! Пусть вам наконец будет ясно, что я вообще знать не желаю никаких чешских офицеров.

Беляев стоял на своем:

– Несправедливо! Я тебе подсказывать ничего не могу: ты командир. Но следовало бы отыскать Георгия…

– Да, да, – поддержал его Ефимыч. – Пару слов потеплее…

Дмитрий резко бросил:

– Нет! И кончим об этом!

Беляев замахал обеими руками перед своим лицом, словно защищаясь от пламени:

– Если бы ты был на моем месте!

– Я понимаю, он вытащил тебя из горящего танка, – сказал Дмитрий. – Ты благодарен ему. А будь ты, Андрей, на моем месте… Ты бы не так заговорил. Да что там! – Он махнул рукой.

Варвара и Петр Петрович в узком проходе между танками говорили о чем-то. Шинель на Варваре была расстегнута, капюшон маскхалата откинут, коса упала на грудь, щеки разрумянились. После каждого слова Петра Петровича она заливалась звонким смехом.

Капитан сказал:

– Вам с этим чехом только бы брататься, вы не думаете о том, что их солдаты уже были однажды на нашей земле…

У костра воцарилась тишина. Баян смолк. Дмитрий медленно, слово за словом выкладывал то, что хранилось в тайниках его души:

– Теперь моя очередь спросить: у кого-нибудь из вас чехи убили отца? – В тишине слышалось потрескивание костра. – Ни у кого! А у меня убили! Ты, Андрей, называешь меня черствым, несправедливым, Ефимыч хочет, чтобы я обнимал, может быть, сына того, кто в гражданскую бесчинствовал в нашей деревне… – Голос Дмитрия дрожал. – Я знаю, что у чехов были и красные отряды. Но в нашу деревню ворвались другие. Схватили всех мужчин… расстреляли…

Танкисты стояли, не шелохнувшись.

– Я был тогда пацаном. Мне не довелось узнать, что такое отец. Но я на себе испытал, что значит не иметь его. И я тогда еще решил – первого же чеха…

– Да при чем здесь…

– Я знаю, Андрюша, – вяло сказал Дмитрий. – Когда он свалился к нам в землянку, я подумал: вот он, чех… Но теперь я понял, что все мои тогдашние мысли – чепуха. – Он смотрел перед собой, словно загнанный зверь. – А вот забыть о гибели отца не могу, и потому душа у меня к ним не лежит.

– Я бы тоже не мог, товарищ капитан, – взволнованно согласился Ефимыч.

– Мой отец до сих пор жив, – сказал Беляев. – Но могу себе представить, что значит с раннего детства потерять его. Не знаю, Дмитрий Иванович, как бы я вел себя, окажись я на твоем месте…

– Ну вот, – глухо сказал Дмитрий. – То, что вы из меня вытянули, я вам говорить не хотел.

– Чехи на днях подписали с нами договор о дружбе, – сказал Леонтий.

Ветер усиливался. Сметал с заснеженных полей смерзшиеся мелкие льдинки и бросал их пригоршнями в котловину. Они кололи Дмитрию лицо, как иголки, но он стоял, устремив взгляд вдаль, не двигался.

Леонтий рассказал, что президент Бенеш сейчас в Москве, что он подписал договор и свободовцы будто бы ожидают его приезда сюда, на фронт. Неделю назад они были в Василькове, может быть, и сейчас там.

– Васильково?.. – переспросил Ефимыч и добавил: – Значит, они совсем рядом.

– Рядом, – подтвердил Леонтий. – Километра два на юго-восток.

Он показал в том направлении, но смотрел при этом не на Ефимыча, а на капитана.

Тот по-прежнему стоял, не двигаясь, но внутри его непримиримое «нет» начинало переплавляться в еще неопределившееся «да». Впереди бой с немцами. Времени мало.

А если этот бой последний для него? Умереть и оставить после себя недобрую память?

– Кто из вас, – неожиданно сказал он, – может часа на два отпустить одного солдата из экипажа?

Командиры танков, Беляев и Леонтий, ничего не понимая, смотрели на него. Он пояснил:

– Пойдет в Васильково с поручением к Станеку!

– Дмитрий Иванович! – Голос Беляева дрожал. – После всего, что ты нам сказал, ты хочешь…

Глаза Федорова сузились: быть может, именно отец Станека был среди тех, кто тогда бесчинствовал в их деревне…

– Я не спрашиваю вашего мнения о том, что делаю, – сказал он непреклонно. – Я спрашиваю, кто пойдет!

– Никто, – выпалил Беляев. – Кто ж теперь захочет.

– Эх вы, а еще минуту назад сами рассказывали, как Станек воюет!

Капитан не хотел еще что-либо объяснять и приказал:

– Выделите двух солдат!

Ефимыч подмигнул Леонтию:

– Отпустишь меня на часок?

Одобрено. Леонтием и капитаном.

– Кто еще?

Варвара, стоявшая в стороне, вдруг очутилась перед капитаном.

– Ты?

Взгляд Дмитрия переходил от Варвары к сибиряку, потом опять к ней, словно по невидимой ниточке.

Беляев смотрел на них и думал о себе, о своем возвращении: «Как встретит меня Соня, когда я с изуродованным лицом…» Он представлял себе ее расширенные от ужаса глаза, и кровь холодела в жилах.

– Не отправляй ее, Дмитрий Иванович! – неожиданно взмолился он. – Не годится, чтобы такая женщина говорила от имени капитана гвардии!

– Какая такая? – возмутился сибиряк. – Потрудитесь объяснить, товарищ лейтенант.

– Ты бы уж молчал! – крикнул ему Беляев. – Знаешь, что замужняя, а пристроился…

– Вы в наши дела не суйтесь, товарищ лейтенант! – Варвара встала между ними. – Вас это совсем не касается.

– Касается! – Лицо Беляева стало фиолетовым. – Я тоже женат, тоже далеко от своей жены, как твой муж от тебя. А этот стрелок?! Как подумаешь, что ему подобный у меня в Ленинграде… Это подлость!

– При чем тут подлость! Я люблю его.

– Тем хуже! – Беляев настоятельно потребовал – Дмитрий Иванович, прекрати это!

– Такие перекати-поле и в гвардейской роте… – накинулся на Варвару капитан. – Я тебя уже предупреждал!

Варвара в белом маскхалате искоса посмотрела на него, белки глаз сверкнули, словно и они были куском белоснежного полотна.

– Предупреждал? Очернили вы меня, товарищ капитан!

Беляев смотрел на нее тяжелым взглядом, но видел Соню: молодую, красивую, как Варвара. Прикрыл глаза. Залезть в танк, это лучшая маска для обезображенного лица. И стрелять! Стрелять! Мстить за павших, за изувеченных, за самого себя.

Варвара наступала на капитана: пусть вспомнит! Очернил ее именно в глазах чешского офицера. Поэтому она хочет пойти к нему вместе с Ефимычем. Рассказать, что и как.

– Иначе он будет думать, что в вашей роте дурные женщины. И с этим он приедет на родину. Вы ведь не хотите этого, товарищ капитан? А если хотите, ваше слово – и я никуда не пойду!

– Иди! – сказал Дмитрий. – Я с тобой разберусь, когда вернешься. Но с ним говори лишь за себя. От моего имени будете говорить вы, Алексей Ефимович.

– Не беспокойтесь, я все хорошо скажу, – заверил Ефимыч.

Беляев приказал солдату принести из его танка вещевой мешок. Вынул оттуда серебряную стопку, покрытую снаружи эмалью тонкой работы, внутри позолоченную. Протянул Ефимычу:

– Ефимыч, это подарок для Станека. Поцелуй за меня Георгия. Основания для этого веские, сам знаешь.

Ефимыч вертел в пальцах стопку:

– Подарок, как говорится, к месту. Иржи выпьет из него за нашу дружбу. – Глаза его хитро блеснули: – Бутылка у меня уже в кармане.

Варвара затянула тесемки капюшона и уже торопила старика:

– Алексей Ефимович, в путь!

Тот замурлыкал:

– Хорошая мы с тобой парочка – гусь и гагарочка! – Взял ее под руку, и они пошли.

Танкисты выпили водки, закусили бараниной и разошлись по своим машинам. Некоторые забрались в землянки. Поспать, если выдалась минутка, солдату всегда полезно: никогда не знаешь, будет ли на то время завтра.

Остались Беляев, Леонтий и капитан.

С шоссе долетал гул моторов. Двигалась колонна советских танков.

Дмитрий тихонько напевал.

– И ты еще поешь, Дмитрий Иванович? – укоризненно сказал Беляев.

– А почему бы нет? – капитан широко раскинул руки, словно для объятий. – Хорошо на белом свете, ребята! – Рассмеялся: – И ты, Андрюша, как свидетельствует твоя стопка, тоже радуешься возвращению к жизни.

Беляев оставался серьезен:

– Иногда – да. Иногда – нет. Но ты был сегодня чересчур уж веселый.

Капитан оглянулся: нет ли кого поблизости. Но своего тона не оставил:

– Смех – лучший фермент жизни.

Леонтий наклонился к нему:

– Пленные говорят, что немцы стягивают крупные силы…

– А мы разве не стягиваем? Послушайте! – Капитан кивнул головой в сторону шоссе. Блеснул зубами в улыбке: – Нас много.

Беляев приглушил голос:

– Изображаешь перед ребятами хорошее настроение, это я понимаю, я ведь артист. Но зачем ты играешь и перед нами?

Капитан старательно подгребал к огню несгоревшие ветки и молчал.

– Что же вы молчите, товарищ капитан? – встревоженно спросил Леонтий. – Думаете, мы боимся услышать правду? Или сами чего-то боитесь?

Капитан улыбнулся мягко и печально:

– Я думал о твоих малышах, Леонтий.

– Дмитрий Иванович, – возмущенно заговорил Беляев.

– Не сердись! Сейчас скажу вам все. – Он притянул командиров поближе к себе, понизил голос. Они, конечно, знают, сколько тут, на правом берегу Днепра, может быть наших. А немцы тем временем сосредоточили в районе Белой Церкви, Гребенки и Кагарлыка танковые дивизии СС «Райх», «Мертвая голова», 25-ю и 7-ю танковые дивизии, несколько пехотных дивизий. Перебрасывают сюда войска со всех концов Европы. Они вооружены «тиграми», модернизированными танками T-IV, самоходными орудиями «фердинанд». Все здесь радовались, когда попытка немцев взять обратно Киев к 28 ноября, как приказывал фюрер, провалилась. Но разве может он, Дмитрий Федоров, утаить от своих, что этот приказ остается в силе?! Он веткой подгребал пепел в кучу. Затрещали угли. Он отбросил занявшийся прут. – Немцы из последних сил будут пробиваться назад, к Днепру.

– Ну и что? – коротко спросил Беляев.

– Нам будет нелегко.

– Что ж это, впервые?

Капитан не взглянул на него:

– Нет. Не впервые…

Ну так что тогда? – нетерпеливо спросил Леонтий.

Капитан сказал:

– Наши должны переправить через Днепр весь украинский фронт.

– Ну, хорошо, переправят… – согласился Беляев.

Капитан поднял голову и посмотрел на товарищей:

– Да. Только вопрос: когда. И второй вопрос: не перейдут ли немцы в наступление раньше.

Они начинали понимать. Капитан говорил теперь торопливо, хотел поскорее закончить этот разговор. Сводилось все к следующему: они остаются тут как заслон до тех пор, пока боеприпасы, горючее и все, что необходимо, не будет переброшено через Днепр.

Колонна удалялась. Капитан повторил:

– До тех пор…

Все молча смотрели на догорающий костер.

– Значит… – прервал молчание Леонтий.

Капитан остановил его:

– Не начинай! Знаю, будешь, как перед каждым боем, плакаться, папочка: наверняка сложу тут голову, не увижу своих детишек. А потом будешь стыдиться за такое настроение.

Беляев чувствовал, как мороз пробирает до костей. Затопал по снегу:

– Спасибо за доверие, Дмитрий Иванович. Скажи, когда выступаем?

– До рассвета. В четыре тридцать.

23

В Василькове было не настолько безопасно, чтобы туда мог приехать глава государства: поэтому идея посещения президентом Бенешем бригады прямо на фронте была отвергнута. Однако советское командование хотело все-таки дать возможность бригаде встретиться со своим верховным главнокомандующим. Несмотря на тяжелое положение на фронте, оно отдало приказ свободовцам передать линию обороны Красной Армии и ночью переместиться в Киев. Там бригада должна будет ждать президента.

По бесконечным коридорам артиллерийского училища имени Фрунзе постукивали кованые ботинки и сапоги, помещения наполнились голосами. Телефонисты были разделены на три группы: одна еще на местности, под Васильковом, сматывала кабели, вторая здесь, в Киеве, налаживала подключение к центральной городской станции, третья находилась в казармах.

Яна сидела у окна, на коленях лежала шинель, она пришивала пуговицы. Млынаржик принес гимнастерку:

– У меня тоже оторвалась. Пришьешь?

Зап протянул к ней руки. Из рукавов торчали лишь кончики пальцев.

– Хорошо бы укоротить. Как по-твоему?

– У Ержабека дырка на локте. Может, подлатаешь?

– Несите все, что у кого есть, – сказала Яна. – Чтобы не осрамиться на смотре.

В соседнем здании бригадный оркестр репетировал марш. Дребезжащий звук медных тарелок долетал даже сюда.

– Я представляю себе этот парад, – загорелся Цельнер. – То-то мы помаршируем.

Не только Цельнер, все уже видели это торжество; перед глазами президента Бенеша проплывут знамена, прогрохочут орудия, проревут танки. А он будет дивиться! какая здесь у него боеспособная, организованная армия, к которой не очень-то благоволил Лондон.

Яна оторвалась от шитья, обвела глазами двор казармы и опять наклонилась над обмундированием. Станека нигде нет. А говорил, что они пойдут посмотреть город. Киев – город рождения их любви, а они не знают, каков он. Они ночью с боями проходили этот город, и языки пламени скорее скрывали его от них, а не освещали.

Вошли Шульц и Блага, устанавливавшие связь с центральной станцией.

– Что нового? – спросили солдаты.

– Все обсыпано снегом, как сахаром, – сказал Шульц.

– Ничего себе сахар, – возразил Блага. – Скорее, как бинт и вата на ране…

Шульц обратился к Цельнеру:

– Лучше расскажите, что тут. Прихорашиваетесь?

– Здесь главная цель – парад, – сказал Цельнер. – Яна латает наши мундиры, чтобы мы соответствовали песенке «Парни как цветы».

Ержабек, ставший командиром взвода вместо Калаша, приказал Шульцу:

– Вы были в городе, вы и рассказывайте! То и дело слышишь: Киев, мол, как Прага. Это верно?

– Верно. Днепр – Влтава, лавра – Градчаны, Крещатик – Вацлавская площадь.

– Но никто бы не желал, чтобы они во всем были подобны, – сквозь зубы пробормотал Блага: – Лавру немцы разбили. Самый красивый храм – развалины…

Перед глазами солдат возникла панорама Праги.

– Крещатик в руинах, – продолжал Блага. – Куда ни глянешь – всюду развалины, камня на камне не осталось…

Все мысленно перенеслись на Вацлавскую площадь. Конец войны сливался у них с представлением о параде на этой площади при всеобщем восторге и криках «слава».

– А если и там не останется камня на камне! – тихо прошептал Зап.

Млынаржик мысленно крался к Спаленой улице. Шульц продолжал:

– И вокруг Крещатика все мертво, огромное кладбище.

– А сколько людей погибло! Тысячи! – говорил Блага. – А во что обошлась оккупация нам?

Зап думал о родителях, маленькой Греточко, Арноштике…

– Молчи! Молчи! Я не хочу тебя слушать!

Киев был для них как бы пророчеством Праги, но никто не знал, в какой степени уже осуществленным.

– Меня торжественный смотр не очень радует! – Цельнер горько рассмеялся: – Наш смотр уже позади, Шульц и Блага только что об этом позаботились.

В двери появился Леош. Глядя на Яну, он передал, что Станек едет на санях к линии фронта посмотреть, все ли кабели смотаны. Яна должна попросить у каптенармуса маскировочный комплект. Поедет со Станеком.

Яна не трогалась с места.

Цельнер, словно за Махата кто-то должен был высказать его недоброжелательство, не без ехидства произнес:

– Ну и жизнь у тебя, Яни!

Яна колебалась: ее ждала прогулка с Иржи, а тут остаются оборванные ребята. Опустив глаза, она спросила, обращаясь ко всем:

– Мне надо ехать?

Боялась поднять глаза, потом услышала Благу:

– Почему же тебе не ехать? Конечно, поезжай! Посмотришь на более приятные картины, чем видели мы…

Цельнер «смилостивился»:

– Не хмурься, Яни. Мы рады, что у тебя над адом войны голубое небо с золотыми звездочками…

– А шитье мне тут оставьте, я вернусь… Я поеду.

Зап проводил Яну до двери:

– Ну, вот и хорошо. Хоть одна душа счастлива.

Варвара вела Ефимыча по свежевыпавшему снегу, срезала углы, стараясь скорее выйти на шоссе. Ефимыч шел след в след, предоставив ей выбирать путь на Васильково. Его разбирало любопытство. Начал сладко:

– Шустрая ты женщина, Варенька, все умеешь. Только скажи, как ты извернешься перед этим чехом…

– Извернусь? Я врать не собираюсь! – сказала она и прибавила шагу, чтобы он немного поотстал.

Но и Ефимыч поднажал.

– Ведь ты, я думаю, не будешь ему объяснять, что оставила дома больного мужа, а сама тут с другим любовь крутишь. Может, дать тебе какой-нибудь совет? Я-то человек бывалый.

– Не нуждаюсь! – Она припустила почти бегом. Чертыхалась. «Будет мне тут всякий лезть в душу». Кричала через плечо: – Вы что, хотите удержать меня в супружеском хомуте? А что вы знаете о моем муже? Тьфу!

Патруль. «Стоп! Хоть отдышусь», – воспрянул Ефимыч. Куда там!

Патрульный выкрикнул «Пароль!» Варвара ответила, затем спросила, как выйти на шоссе. Туда? Хорошо. И снова устремилась вперед. Теперь уже шли в горку. Ефимыч что-то говорил. Варвару вдруг словно прорвало. Позорит танкистов? И при чем тут Беляев? Какое ей дело до жены Беляева? Почему тот сравнивает ее со своей Соней? Вопросы так и сыпались.

– Если его Соне нравился ее Онегин или Дон-Жуан в шелке и кружевах, то я тут при чем? Где вы там плететесь? Смотрите! – закричала она. – Воронка от снаряда. Не скатитесь в нее. Костей не соберете.

И опять сломя голову вперед. Наконец шоссе. Показался грузовик. Варвара проголосовала.

– В Васильково?

– Нет.

Ефимыч кипел злобой. Не только за Беляева, но и за себя. Его сын потерял на фронте ногу. Они поменялись местами: старый был здесь вместо сына, сын вместо старого – в колхозе.

– Странный был бы порядок, если б сы́нова Марфа стала бегать за другим, кого война пощадила! За каким-нибудь ветрогоном, вроде Петра Петровича. Я бы ее задушил к чертовой матери! – ругался он в обледеневшие усы.

Варвара разозлилась:

– Почему вы решили, что я подлая, бездушная? Разве я бросила бы искалеченного ради забавы? С чего вы это взяли? И Соня, и Марфа никогда бы такого не сделали. – Варвара остановилась, повернула злое лицо к Ефимычу. – Если бы Беляев был моим мужем, я за то, что он пережил, клянусь вам… любила бы его больше, чем того, прежнего обольстительного баритона. Или ваш сын… Но что меня возмущает, это ваше желание вмешиваться во все, поучать, ни в чем как следует не разобравшись…

Огромная побеленная пушка, которую тащил на буксире грузовик с боеприпасами и расчетом, надвинулась на них.

– В Васильково?

– Да, – крикнули из грузовика солдаты и втащили в кузов старика и Варвару.

Ефимыч все наставлял ее:

– Видишь, девочка, видишь, как ты правильно говоришь. Вот, Варя, и пообещай капитану, что уже никогда с Петром Петровичем…

– Что вы, дед! Опять мораль читаете? Не с Петром Петровичем – с мужем разойдусь!

– Варвара! – строго прикрикнул Ефимыч.

– Что вы обо мне знаете? Что я замужем. А за кем? Об этом не спрашиваете! – Варвара сжалась, опустила голову и замолчала. Потом вдруг снова набросилась на Ефимыча: – Это вы виноваты, что я разлюбила мужа! Вы все в роте! Беляев, Леонтий, наш капитан…

Старик всполошился:

– Болтай, сумасшедшая! Будешь теперь валить на всю роту.

У Варвары от непрерывной тряски стучали зубы.

– Беляев мог бы и до сих пор нежиться в госпитале. Обожженный. Так нет, не хочет! Капитану предлагали после трех ранений быть инструктором в военной академии. Не хочет! Он в Берлин хочет! – Она сжала зубы, чтобы они не так лязгали. – Любой из вас в роте лучше моего мужа. А Петр Петрович к тому же любит меня!

Ефимыч не мог прийти в себя:

– И этого, этого… – повторял он, – этого достаточно, чтоб изменять мужу?

– Достаточно. Даже чересчур. – Голос Варвары был теперь скорее скорбным, чем резким. Она думала, что хорошо знала мужа. Нет, не знала. Только война показала, какой он на самом деле. – Его брат погиб под Сталинградом. Вот вы, пожилой человек, пошли на фронт вместо выбывшего из строя сына. Георгий, чех, сражается за свою землю на чужой земле, да как! А мой Коля не в состоянии защищать даже свою собственную. – Голос Варвары посуровел: – Нашел у себя целую кучу болезней: желчный пузырь, сердце, нервы… Но меня на фронт отпустил. Все-таки кто-то в его семье участвует в Великой Отечественной. Для больного это большая жертва, не так ли?

Ефимыч понял. Он был спокоен за сына, спокоен за Беляева. Его волновала Варвара. Он молча взял ее руку и прижал к своей груди, словно выпавшего из гнезда неоперившегося птенца.

– Но муж пишет тебе! А ты ему. Все время. И такие длинные послания.

Варвара глядела назад на убегавшее шоссе.

– У меня дети, еще маленькие. – В глазах ее блеснули слезы. – Пишу мужу, и он мне. Каждое его письмо перечитываю по многу раз, пока не придет новое – он пишет о моих ребятах. Как иначе я могла бы здесь выдержать, скажите, как? – Лицо Варвары стало нежным от легкой улыбки. – Танечка писать еще не умеет, а Володя пишет немножко. Печатными буквами. «Дорогая мамочка, я и Таня крепко тебя целуем». – В Варваре что-то надломилось. – Оставьте меня в покое.

Замелькали первые домики Василькова. Ефимыч с Варварой спрыгнули с грузовика. Опять патруль. Проверил документы, просмотрел бумагу, которая должна была обеспечить им доступ в расположение бригады Свободы, и скомандовал:

– Кругом и назад!

– Мы должны явиться к старшему лейтенанту, связисту! – кричит Варвара.

– Ищи его, свищи! Их бригада передислоцировалась.

– Куда?

– Не знаю! А вам дальше нельзя.

К югу от Василькова полыхали зарницы, оттуда долетали отчетливые залпы орудий.

Варвара с Ефимычем возвращались пешком.

– Ну, как? – встретил их вопросом капитан.

Ефимыч вытащил из кармана позолоченную стопку.

Беляев, колеблясь, взял свой подарок обратно.

– Не принял?

– Переместились.

– Далеко?

– Никто не знает. – Ефимыч повысил голос: – Но мы снова с ними встретимся, снова они нам подсобят, а мы им. И будет это еще много раз.

Для могучего коня низкие сани были словно скорлупка. Он почти их не ощущал. Несся галопом по замерзшим болотам, по льду, по полям. Цок-цок. Снег летел из-под копыт.

Эту поездку Станек придумал сам. Знал, что русские уже проложили свой кабель. Но хотел посмотреть, не натолкнулись ли его телефонисты в поле на неожиданные трудности и успешно ли продвигается демонтаж всей сети.

– Айда, Ветерочек! Гей!

Они летели, сплошь белые: сани побеленные, Ветерок белой масти. Станек и Яна тоже в белом: полушубки белые, белые валенки, ушанки из белой овчины.

Яна прислонила голову к плечу Станека:

– Я так мечтала…

– О чем?

– Вот об этом.

Ветерок объезжал окопы и воронки от снарядов, заранее угадывая их по глубоким, зеленовато-голубым теням.

«Вот об этом», – размышлял Станек. Возле саней – воронки. Под снегом – мертвые. Едут по полям сражения. По полям смерти.

Яна прижалась к нему теснее. Он все перевернул в ее сознании. Раньше он был ее мечтой, а война была реальностью. Теперь для нее существовал только он один, все остальное превращалось в нечто нереальное. Искрящиеся зернышки льда светились как тысячи крохотных фонариков. Перед Яной вдруг засветился иной фонарик, иной светлячок. Она посерьезнела:

– Иметь бы ребеночка!

– Что? – выпалил он. – Здесь, на фронте? – В Станеке все бурлило. Он представил себе, как женщина-солдат с ребенком у сердца тащит во время походов тяжелое снаряжение, от которого устают до изнеможения даже мужчины, к тому же еще зима, плохое питание, страх за жизнь. Чем больше он об этом думал, тем сильнее охватывало его раздражение. А рожать как? Полные лазареты, даже тяжелораненых некуда класть. А ребенок? – Такое могут позволить себе только сумасшедшие!

– Сумасшедшие – это точно. – Яна улыбалась. – Но мы, Иржи, тоже ведь были сумасшедшими. А что если я сумасшедшая?

Станек откинулся назад. Резко дернул вожжи. Ветерок остановился.

– Ты?.. Ты?..

Привычное «маленькая» застряло у него в горле, пугало его теперь. Глаза с беспокойством и любовью оглядывали Яну; да выдержит ли она в таком положении все тяготы войны? Выдержат ли их еще не родившееся дитя?

Яна сняла варежку и молча гладила его.

– Яна! Яна! – говорил он взволнованно. – Если бы так – все сделаю! На руках носить буду! – Впервые за все время на фронте почувствовал, как беспомощен против войны. Он глушил в себе это чувство. – Природа, Яна, мудра, – напускал он на себя веселость, – она порой заставляет человека сходить с ума, правда, не всегда в самое подходящее время.

– Думаешь, Иржи? – протянула она удивленно. – Если речь о нас, ты полагаешь, что все в порядке?

– Разве у нас не будет лучших времен? – Он заметил, что они стоят. Напустился на Ветерка. – Но, но! Устал? Ах ты, лентяй! Ну, пошел! По-ше-ел! – кричал он и смеялся: – Странная мы армия! Полковник Свобода ведет домой целые семьи, как когда-то праотец Чех. И мы уже почти целая семья: старик отец, молодые Станеки, а по дороге домой, быть может, и дитя увидит свет. – Мысль о том, что он мог бы стать отцом, его воодушевила. Веселье, не наигранное, как раньше, а настоящее веселье уже охватывало его. – Браво, Ветерок, браво! Но, но, лети! Краса фронта!

Ветерок припустил галопом. Сани, казалось, летят уже не по снегу, а по воздуху. Станек и Яна вихрем неслись к окопам, как снежное облако, из глубин которого доносилось цоканье копыт и дребезжание колокольчиков. Ветерок не успел свернуть перед воронкой, и сани опрокинулись.

Яна лежала, не двигаясь, на снегу, с раскиданными в стороны руками. Станек присел рядом с ней на корточки: – Ты не ушиблась?

Он заметил лукавинку в се глазах. Наклонился к со лицу, так, что между ними не было ни мороза, ни ветра.

Там, где они лежали, под снегом было незасеянное поле да мертвые глубоко в земле.

– Знаешь, Яна, я бы хотел… – Целовал ее.

Она целовала его.

– Ты до сих пор не знал, как я тебя люблю?

– Я терял голову! Теперь я в самом деле ее потеряю.