Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– И бумагу я положил, и стружку тоже, да еще бензином облил. – И, чувствуя, что это только подчеркивает его неумение, Шульц перевел разговор на другую тему: – Ну а как ваша «луковица», пан ротный? Все еще ходит?

Панушка, завидев приближающегося Станека, уже не слышал его.

– Нам и похвастаться нечем, пан надпоручик, – пожаловался ротный. – Наш пункт связи как душегубка.

Из землянки полз густой дым. Станек про себя отметил, что это уже четвертая землянка, из которой выкурило солдат, как кроликов из норы.

– А в остальном все в порядке, пан ротный? Я знаю, на вас всегда можно положиться, – сказал Станек.

Он пообещал найти кого-нибудь из русских, чтобы те показали чехам, как нужно отапливать землянки. Потом вскочил в седло и тронул поводья.

– Эх, мне бы три золотые на погоны, как у него, – вздохнул Шульц.

Лес, уже охваченный дыханием осени и искореженный недавними боями, обступил всадника со всех сторон.

До вечера было еще далеко, но для Яны с отъездом Станека день кончился. «Эх, кабы не эти три золотые звездочки, – думала она, – остался бы он тут. Всегда был бы рядом со мной».

2

Сапфир испуганно вздрагивал. Станек крепко сжимал колени, стараясь придать коню больше уверенности.

Сосняк был наполнен множеством звуков и голосов. Станек прислушивался к ним, вбирал их в себя, и они сплетались с тем сокровенным, чему он собирался посвятить – как давно это было! – свою жизнь.

«Ты помнишь, мама, однажды я прибежал домой взволнованный и поведал тебе о своем открытии: кроме рек, текущих по земле, существуют реки звуков – невидимые реки. И где бы и когда бы я ни прислушался, я всюду слышу их струение. Я не сумел тебе толком объяснить, почему это меня так волнует, но я открыл нечто удивительное. Для того чтобы превратиться в таинственную силу, заполняющую все мое существо, эти невидимые реки должны брать начало и в моем сердце. Ты потом часто корила меня, что я недостаточно усердно разучиваю сонатины Клементи. А ведь я ждал появления „своих рек“, льющихся из моей души».

Эти невидимые реки рождались в Станеке и сейчас, здесь, в лесу, где поток машин, повозок, орудий, лошадей и танков разливался между деревьями. Солдаты рыли окопы и землянки. Мелькали лопаты, взлетал над землей и гулко падал мокрый песок. На всем пространстве, вдоль и поперек перерезанном замаскированными траншеями, звучали обрывки разговоров, отрывистые команды, смех, ругань и пение.

Под копытами Сапфира хрустели ветки, лязгнула заржавевшая каска, зазвенела пустая обойма. Гулявший по лесу ветер застревал в сучьях, свистел, гудел, завывал.

Станек собирал разбросанные в лесу звуки, потом они приобретали стройность и четкий ритм; он чувствовал, что в душу его врывалась мелодия, которой он никогда прежде не слышал. Она звучала в нем все неотступнее и была такой хрупкой, такой неожиданной. Разве ей место на войне! Как и Яне. Это сравнение поразило его. Не Яна ли навевает ему эту мелодию? Он напевал ее вполголоса, повторял снова и снова. И уже не переставал думать о Яне. «Единственный слушатель моих мечтаний!»

Сапфир напрягся и перескочил через сбитую верхушку сосны – мелодия прервалась. Звуки рассыпались. Станек попытался удержать их в памяти – ведь только что они были здесь, он должен их найти. «Зачем? Зачем так необходима мне эта мелодия? Отчего она преследует меня? – спросил он самого себя, едва какой-то таинственный поток принес ему ее вновь. – Но ведь это прекрасно. Было бы жаль потерять такую необычную мелодию. Вечером я попробую записать ее, может, потом смогу из нее что-то сделать».

Он ехал лесом, минуя ложбину за ложбиной, которые казались ему комнатами в разбитом доме: стропила перебиты, сквозь потолок проглядывают куски неба.

«О, мои невидимые реки! Из какой же дали протянулись вы сюда, вслед за мной!» Комнаты маленького домика Станеков в оломоуцком предместье часто наполняли звуки совсем еще новенького «Петроф[1]1
  «Пе́троф» – старейшая чешская фирма (основана в 1864 г.) по производству музыкальных инструментов. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]а» Играла мать… Дворжака, Шопена, Грига…

Она тяжело переживала, что не смогла стать профессиональной пианисткой и выступать в концертах. Но ее сыну Иреку повезет. Он добьется своего! Только сосредоточить его помыслы на одном, не давать ему рассеяться, как это было у нее, когда она разрывалась между музыкой и работой в школе и дома. Так считала мать.

Мальчиком он долго не мог понять, что общего между его «реками» и фортепьянной школой с головоломной аппликатурой. Порой он садился за инструмент и задумчиво перебирал клавиши, а в углу наполнявшейся сумерками комнаты терпеливо сидел его единственный слушатель – как недавно Яна. «Что это было, Ирек?» – «Так, импровизация, мама, разве я знаю?» Но уже догадывался, что это его «реки», струящиеся в его душе. «А ты бы смог это записать?» – «Попробую, мама!»

Пробовал. Нотная бумага сопротивлялась отчаяннее, чем клавиши. Стоило ему проиграть записанное, как сразу было ясно, что это не похоже на прозвучавшую минуту назад импровизацию. Но он не отступил. Переписывал для органиста из храма Святого Вацлава церковные песни и кантаты, расписал для отдельных инструментов и голосов всю «Чешскую рождественскую мессу» Рыбы[2]2
  Якуб Ян Рыба (1765–1815) – выдающийся чешский композитор и педагог.


[Закрыть] и на этих партитурах учился. Он зубрил гармонию и контрапункт, проникал в закономерности переходов из аккорда в аккорд, изучал и самое сложное – полифонию баховских фуг.

Подковы звякали о дырявые котелки и пустые гильзы, хрустели ветки под копытами Сапфира, но мысли Станека сейчас были далеко отсюда. Они вели его домой, туда, где он жил и учился.

Оломоуц – город его юности, ангелочки курантов выстукивают молоточками по наковальне мелодию «Где родина моя!»[3]3
  «Где родина моя!» – песня из пьесы Йозефа Тыла «Фидловачка» (1834), ставшая чешским национальным гимном. Музыка Франтишека Яна Шкроупа.


[Закрыть]

«Моя родина! Нет ни одного солдата, который бы перед боем не думал о родном доме. И вот настал мой черед – теперь грущу о доме и я!»

И правда: концертные залы, парки, костелы, трактиры – весь родной край зазвучал вдруг для него прекрасной музыкой. Он слышал вновь концерты в Сметановских садах, протяжные песнопения в честь девы Марии, сопровождающие процессию на Святой Холм, гудки шоколадной фабрики «Зора», слышал флейту своего друга, а вот и он сам, Станек, играет «Песнь любви» Сука[4]4
  Йозеф Сук (1874–1935) – выдающийся чешский композитор. Его фортепьянная пьеса «Песнь любви» (1893) пользовалась широкой популярностью.


[Закрыть] на вечере в гимназии, и это первое его выступление перед публикой, первый успех.

А вот Станек уже в оркестре музыкального общества «Слован». Оркестр наполовину состоял из пожилых безработных музыкантов. Но и среди этих опытных профессионалов шестнадцатилетний Ирек не ударял лицом в грязь. Иногда кто-нибудь из музыкантов оставлял ненадолго оркестр, чтобы играть на церковных праздниках или похоронах. Поскольку Станек должен был заменять их, он овладел почти всеми инструментами, от скрипки до саксофона. Это помогло ему проникнуть в таинство инструментовки. В седьмом классе гимназии он уже сочинял свои первые польки, и капелла играла их на балах и танцевальных вечерах. Это был его следующий успех. Но самое главное – впереди. И Станек в это верил. Он мечтал после гимназии поступить в консерваторию.

Руки, державшие поводья, опустились. Вспомнил Станек и о другом: на погонах одна золотая звездочка, вторая, наконец – третья. Теперь он уже надпоручик, член штаба.

«Это был страшный день, мама, помните, когда вы мне сказали, что у вас не хватит средств для моего обучения в консерватории. Всю ночь бродил я по берегу Моравы и думал о самоубийстве».

Станек натянул поводья, с силой уперся в стремена. И снова нахлынули воспоминания.

В Германии – Гитлер. Чехословакия укрепляла армию и нуждалась в офицерах. Военная академия в Границе открыла двери и для сыновей из малообеспеченных семей. Отец воспринял это как выход из положения. Домик Станеков строился в кредит, который еще не был погашен, мать заболела, и семья теперь жила лишь на отцовские деньги, на скромное жалованье железнодорожника. И вдруг такой «счастливый случай»! Все равно Ирек должен служить в армии. Если он пойдет как обычно, по призыву – на два года в кавалерию, – то испортит руки так, что вряд ли сможет стать пианистом. А если сразу же поступит в академию и окончит ее поручиком…

Это было заманчиво: военная профессия даст Иржи средства к существованию. А служба где-нибудь в провинциальном гарнизоне даст и время для игры на фортепьяно и даже для композиции, пока, скажем, как любителю.

Теперь уже и мать не приводила себя в пример как предостережение (только не рассеиваться!). Искала другие примеры.

И нашла: Мусоргский сначала тоже был офицером – а его «Борис Годунов»? Гениальная опера!

И пришлось Иржи покинуть родной кров с одним чемоданчиком в руках, чтобы вместо любимого искусства – музыки – изучать постылое искусство войны.

«Да, мама, Мусоргский… Я знаю. Я тоже никогда не расстанусь с музыкой!» Мать семенила рядом с ним до самых ворот, маленькая, как-то сразу постаревшая…

По телу Сапфира пробежала судорога. Он стал как вкопанный. Под березами, шуршавшими золотыми монетками листьев, лежал убитый.

Станек спешился, подошел поближе. Серо-зеленый мундир – немец. Над ним в последних лучах осеннего солнца жужжали мухи. Каска съехала ему на лицо. Поддавшись внезапному порыву, Станек приподнял ее: лицо мертвого было черным от копоти и посыпано мелкими крупинками песка. Широко открытые глаза, высоко поднятые брови – видно, солдат не ждал смерти. Станек расстегнул шинель, обыскал. Взял солдатскую книжку и письма. Все это могло пригодиться в штабе.

Потом опять прикрыл лицо убитого каской, чтобы на него не садились мухи, и продолжил свой путь. Сапфир понуро тащился за ним.

На крутом спуске Станек поскользнулся. Пытаясь сохранить равновесие, замахал раскинутыми руками, но, не удержавшись, слетел под перекрытие, в глубь замаскированной дерном землянки. В свете коптилки виднелись фигуры нескольких русских танкистов. Станек свалился прямо на них. Русские, увидев чужую форму, крикнули: «Руки вверх!» Станек в ответ улыбнулся. Но его прижали к земле ловкие цепкие руки. Тогда он сказал по-русски:

– Пустите меня! Я же свой!

Пальцы сдавили горло. Он просипел еще:

– Я же свой.

Пальцы сдавили сильнее и не отпускали. Он задыхался.

«Да что они, спятили? Или я рехнулся?» – пронеслось в голове. Это походило на страшный, бессмысленный сон. Станек переводил глаза с одного на другого. Заметил, что среди танкистов была женщина.

Рука на горле разжалась. Станека снова принялись ощупывать. Взяли пистолет. Рванули борт шинели – оторвалась пуговица, вторая. Достали из кармана документы. Чьи-то руки поднесли их к коптилке.

Кто-то схватил Станека за плечи и поставил на ноги. Бородатый старик навел на него наган и подтолкнул к бревенчатой стене, словно оценивая прищуренными глазами, что за птица попалась ему в руки. (До войны Алексей Ефимович – так звали старика – был колхозником, прекрасным хозяином, и привычка прикидывать, учитывать, отгадывать сохранилась в нем прочно.)

Вход в землянку загородил командир танковой роты гвардии капитан Федоров Дмитрий Иванович. Он молча наблюдал за действиями танкистов. Пламя коптилки с почти регулярными интервалами трепетало, разбрасывало искры. Старший лейтенант Беляев наклонился над ним с солдатской книжкой.

«Ну наконец-то все разъяснится, – подумал Станек. – Офицерское удостоверение написано на чешском и русском языках. Чего этот малый так долго его изучает?»

По выражению лица Беляева, бывшего баритона ленинградской оперы, ничего невозможно было понять, оно то и дело менялось: на нем отражались и сосредоточенность, и любопытство, и неудовлетворенность. Вдруг он выпрямился и зло приказал:

– Алексей Ефимович, уведите его!

Станек догадался: танкист просматривал солдатскую книжку убитого немца, а не его удостоверение. Горло еще горело, он еле выдавил:

– Товарищи, это ошибка. Подождите, пожалуйста… Его русский язык еще больше раздражал Беляева. Он подтолкнул Станека, а с ним и старика Ефимыча к выходу:

– Каждый диверсант умеет говорить по-русски. Это мы знаем.

Четвертый танкист, Варвара Фоминична, взглянула на Станека.

– Подождите, пожалуйста, – произнесла она те же слова, что и он. – Это не диверсант. Я чувствую…

– Я, кажется, умею читать! – вспылил Беляев. – Пост снят, и шпионы лезут к нам сюда, как хорьки в курятник. Пошел, – подтолкнул он пленного. – А ты, Варвара, не лезь!

Капитан Федоров, по-прежнему закрывавший вход в землянку, сказал укоризненно:

– Какой ты нетерпеливый, Андрюша. Если что-то не в порядке, нужно отвести в штаб!

Станек подбородком показал на нагрудный карман:

– Здесь, здесь посмотрите! Вот этот документ…

– Обыщите его снова! И как следует! – приказал капитан.

Старик сунул руку в карман кителя Станека.

– Смотри-ка, еще одна книжка! – Он протянул ее Беляеву.

– Я из бригады Свободы, посмотрите, – сказал Станек. Он попытался выпрямиться, но тут же почувствовал, как наган Ефимыча упирается ему в спину: уж слишком быстро диверсант превращался в воина чехословацкого соединения.

– Так, – протянул недоверчиво Беляев. – Какой же документ настоящий? И почему у него две книжки?

Он внимательно разглядывал Станека. Светлая волна волос над широким лбом. Мягкие черты лица. Опущенные уголки рта. Беляев заглянул Станеку в глаза, пытаясь увидеть в них нечто большее, нежели то, о чем могла поведать внешность. Глаза, глубоко запавшие, были широко раскрыты и смотрели прямо, открыто.

Варвара не вытерпела:

– Да никакой он не диверсант.

– Это еще неизвестно, – прервал ее Беляев и строго спросил Станека, почему у него два документа.

Станек объяснил, откуда у него солдатская книжка. Она разбухла от сырости и крови, буквы местами расплылись, стали нечеткими, и это в какой-то мере подтверждало, что слова пленного – не заранее приготовленная отговорка.

Варвара тем временем подняла с земли пилотку Станека, поднесла к коптилке, и все увидели, что к ней приколота кокарда – металлический щиток с изображением льва.

– Как раз сегодня у нас в штабе были такие солдаты. – Она провела пальцем по тусклому силуэту льва. – Я на это обратила внимание. И форма на них была точно такая же.

Под шинелью с оторванными пуговицами виднелась английская полевая форма – обмундирование чехословацкого соединения.

– Так вы из бригады Свободы? – вопрос Федорова звучал скорее как утверждение.

Станек воспринял его тон как проявление исчезающего недоверия и энергично подтвердил:

– Да. Мы сейчас ваши соседи.

Наган старика перестал упираться ему в спину.

– Ну что ж, интересная встреча… – сказал капитан без всякого воодушевления. И после короткой паузы процедил: – На фронте доверчивость дорого обходится.

– Иржи – это Георгий, так ведь? – Беляев пытался смягчить слова капитана. – А ваше отчество?

– У нас не принято, – ответил Станек по-русски.

И тут только заметил, что все еще держит руки вверх. Он опустил их и вдруг, вспомнив все происшедшее, рассмеялся. Рассмеялись и танкисты. Лишь Федоров оставался серьезным и настороженным.

– Где вы так хорошо научились говорить по-русски, товарищ старший лейтенант? – Ефимычу тоже хотелось сказать что-нибудь приятное.

– Я уже более трех лет в России, да и дома немного говорил. – Станек ничего не скрывал: отец был легионером, воевал в России и часто вспоминал о ней.

Федоров впился глазами в Станека. Бесстрастным голосом спросил:

– Где воевал ваш отец?

– Да по всей России, вы же сами знаете. Он часто рассказывал о каких-то деревнях под Пензой, под Самарой… – Станек отвечал с удовольствием. Он был рад сближению с капитаном.

Капитан стремительно шагнул к нему:

– Под Самарой? В каких местах? В каком году?

– Не знаю. Отец нам так много всего рассказывал! – Станек чуть улыбнулся, глядя в непроницаемое лицо капитана. – Он не мог забыть о России.

– Я этому верю! Видно, ему было что вспоминать. Мы, впрочем, тоже помним чехов.

На лице капитана и теперь не дрогнул ни один мускул.

– Боже мой! – воскликнул старик. – Выпытываем у вас все, как на допросе, а сами, невежи, еще не представились. – Начал с себя. – Алексей Ефимович. – Долго тряс Станеку руку. – А это наша красавица Варенька Фоминична.

Варвара повернулась к Станеку:

– Я радистка. Связистка, как и вы. – Улыбнулась: – Я связист, вы связист.

Прежде чем он успел ей ответить, отрекомендовался и Беляев:

– Андрей Максимович…

Станек подошел к последнему, к капитану.

– Мы – свои, – сказал он дружелюбно, желая до конца развеять тучи, которые, возможно, еще висели над ними, и протянул капитану руку.

Тот старательно поправлял фитиль в коптилке и, не поворачивая головы, холодно извинился:

– Простите, у меня дела.

Потом присел к столику, сбитому из досок, и принялся перебирать бумаги.

Станек стоял в замешательстве, не зная, что делать. Танкистов он понимал. Вполне естественно, что они сначала так «неприветливо» встретили его. Но чем вызвано сдержанное поведение капитана теперь, когда все уже выяснилось? Почему он еще более холоден, чем вначале, когда ситуация не была ясной?

В землянке наступила неловкая тишина. Нарушил ее Беляев, пытаясь как-то все уладить.

– Чехи – одни из первых, кто встал на нашу сторону. И именно тогда, когда нам было тяжелее всего и весь мир уже начал сомневаться в нашей победе.

– Так, так, наши верные друзья, – подхватил Ефимыч.

Федоров видел, что танкисты хотят сблизиться со Станеком. Вероятно, и ему надо было бы присоединиться к ним. Ведь он же знает, что сказал генерал Москаленко: чехи идут вместе с нами освобождать Киев, поэтому нам легче будет выполнить свою задачу. Да, надо бы быть поласковее. Но стоило Дмитрию об этом подумать, как его всего затрясло: «Не могу, не могу».

Станек несколько мгновений смотрел на широкую спину капитана. Почувствовал, как им овладевает единственное желание: прочь отсюда! Он поискал взглядом свои вещи.

Беляев церемонно протянул ему оба удостоверения и пистолет.

– Возьмите. – И с особым значением произнес то, чего все ждали от капитана: – Мы – свои.

– Спасибо, – через силу выдавил Станек.

Ефимыч, хозяйская душа, искал на земле укатившиеся пуговицы, которых гость лишился во время схватки. Подал Станеку две металлические кругляшки с перекрещенными мечами.

Станек стал прощаться.

– Уже уходите, товарищ старший лейтенант? – вмешался Беляев. – Не выйдет. Давайте выпьем! Поговорим!

Станек взглянул в ту сторону, где сидел капитан. Но его уже там не было. Ушел.

– Все в порядке, – убеждал Беляев Станека. – Скажите, зачем вы к нам, собственно говоря, пришли. Заблудились?

Станек рассказал, что его солдаты не умеют отапливать землянки. Желтоватые усики Ефимыча растопырились в добродушном смехе:

– За теплом, голубчик, шел, а мы ему жару задали! Не обижайтесь, товарищ старший лейтенант! Зато мы к вам теперь всей душой. – Он вспомнил странное поведение командира и затараторил: – Все исправим. Будет в вашей землянке так же теплехонько, как здесь… Ведь как бывает на свете? Из ненависти рождается любовь…

Разузнав у Станека, где находится землянка Панушки, старик выбежал наружу, и вот уже было слышно, как он посылал туда солдат.

Станек остался. Снял шинель. Варвара, положив ее на колени, начала пришивать пуговицы. Беляев с Ефимычем усадили Станека между собой, дали курева, налили водки. Разговорились. Слово за слово, и речь зашла о том, как Станек попал в бригаду.

– Я никогда не стремился к военной службе, – сказал он.

– Ведь вы же офицер, – посуровел Беляев, не понимая, как это здесь, на фронте, Станек высказывает такое. Может, Дмитрий был прав, проявляя сдержанность в изъявлении дружеских чувств к иностранцу? В голосе Беляева зазвучали резкие нотки: – И почему вы бежали за границу?

Станеку вспомнились те месяцы после вторжения немцев в Чехию, когда он готовился к поступлению в пражскую консерваторию. Протекторат[5]5
  «Протекторат Чехия и Моравия» был провозглашен Гитлером после захвата Чехословакии немецко-фашистскими войсками в марте 1939 г. Протекторат означал установление в стране режима национального порабощения и колониальной эксплуатации.


[Закрыть] вроде бы «помогал» осуществлению его давней мечты: чехословацкая армия распущена, Станек – как военнослужащий – свободен, а на стипендию можно было как-то прожить в Праге. Занятия в консерватории начинались в сентябре. Целыми днями терзал он рояль, готовясь к приемным экзаменам. Но теперь за инструментом сидел не мальчик-гимназист, а офицер границкой академии; он бил по клавишам, пытаясь заглушить то, что кричало в его душе, стоило лишь ему оглядеться вокруг. Бесправие, насилие, аресты чехов. Разве тут поможет даже самым блестящим образом сыгранная соната?

– Шел я как-то за пивом для отца, а трактирщик мне говорит: что вы, военный, тут еще делаете? И тихо на ухо: такой-то и такой-то переправляет через границу, Вскоре я собрался в Польшу. – Голос у Станека слегка дрогнул: – Даже с матерью не простился…

– Как же это вы так? – но выдержал Ефимыч.

– Мать лечилась в санатории, а уж если я принял решение, не имел права мешкать. Понимаю, для нее было ужасным, когда она не застала меня дома, но что поделаешь?

Танкисты не проронили ни слова.

– Да… – вздохнул Ефимыч.

– Я рылся в кухонном шкафу. Искал подходящий нож. Подошел отец и дал мне свой, складной. Я сказал ему: ну сколько может продолжаться война? Я скоро вернусь.

Лицо Беляева было мрачнее тучи: ну и парень, раз-два – и готово?

– Я ушел из дому без пальто и без шапки. Вот и все, – вяло выдавливал из себя Станек.

– Что? – всплеснул руками Ефимыч. – На войну, так, налегке, словно через улицу в лавку за папиросами?

– Был июль, – сказал Станек.

– Ну, ладно, июль. Но ведь не вечно же он продолжается. А оружие вы достали?

– Нет.

Офицер идет воевать в гражданской одежде, без оружия! Эта картина в представлении русских никак не вязалась с отправкой на фронт.

Ефимыч вскипел:

– У вас же было самое современное оружие. Вы могли вооружить около пятидесяти дивизий! Только винтовок у вас немцы, говорят, отобрали миллион. А сами потом идете на войну с кухонным ножом?

– Что же оставалось делать? – пожал Станек плечами.

– Вы ушли сражаться без шинели, без винтовки. Это верно, но безоружными вы не были. Вы, Георгий, и все свободовцы были вооружены иначе. – Беляев повысил голос – И лучше. Вы покинули семьи. Вы шли навстречу неизвестности. Для этого нужна была огромная решимость! И иметь ее было важнее, чем автомат.

Ефимыч одобрительно закивал. Варвара, склонившись над шинелью Станека, задумчиво покачивала головой. Андрей Максимович правильно сказал: огромная решимость важнее автомата. На глаза навернулись слезы. Вспомнила родной дом: да, не каждый решится на такое.

– Ну уж оружие-то настоящий солдат себе раздобудет, правда ведь, товарищ старший лейтенант? – сказал Ефимыч.

Налили еще. Выпили и продолжали разговор.

– Военная профессия, – заметил Станек, – в самом деле не была моим идеалом. Никогда! У меня была другая страсть – музыка.

– Музыка? – так и подскочил Беляев.

– Да.

Как и предсказывал Ефимыч, из ненависти родилась любовь. Особенно теперь, когда выяснилось, что Станека и Беляева связывает не только общая фронтовая судьба. Тут уж беседы стало мало. Беляев запел – арию Онегина. От густого баритона Беляева землянка, казалось, вот-вот рассыплется. Висевшая над койкой каска задребезжала. Все вздрогнули и невольно посмотрели на перекрытия.

Ария неожиданно оборвалась – Беляев увидел во входном проеме землянки капитана.

Беляев и Федоров были односельчанами – оба владимирские. До войны их пути разошлись: Беляев очутился на сцене Ленинградской оперы, Дмитрий – в Горьком, где стал конструктором судовых двигателей. И вот война свела их снова. Бок о бок прошли они сквозь нелегкие бои, и давняя дружба их стала еще крепче. Но сегодня Беляев был огорчен поведением друга. Почему так неприветлив и даже резок был он с чехом?

– Что с тобой, Дмитрий? – Беляев потянул командира к Станеку. – Выпей с нами.

Дмитрий поднял на Беляева воспаленные глаза.

– Пейте сами! Не обращайте на меня внимания!

Беляев не уступал.

– Слышал бы ты, что он нам говорил. Этот человек музыкант, а сейчас вот воюет. Понимаешь, что это значит? Он – патриот! Я преклоняюсь перед ним. – Беляев протянул капитану флягу.

– Не хочу! – отрезал Дмитрий.

Станек встал.

– Я мог бы, товарищ капитан, – его голос звучал так же резко, – попросить у вас объяснения?

Федоров медленно обвел взглядом всех своих, потом тяжело посмотрел на Станека.

– Извините, но я ничего объяснять не буду! Варвара сказала:

– А надо бы, товарищ капитан!

– Ты-то помолчи! – напустился на нее капитан. – Я в советах такой женщины, как ты, не нуждаюсь. Сам знаю, что делать! Фронт – это не базар, где можно болтать о чем угодно.

Станек, не глядя на капитана, взял у Варвары шинель и направился к выходу.

Ефимыч на прощанье обнял его и расцеловал в обе щеки:

– Приходите к нам еще!

Когда Станек ушел, старик покосился на капитана и, словно извиняясь за теплое прощание с чехом, пробормотал:

– Они идут вместе с нами на Киев.

– Иных на аркане на фронт не затащишь, – сказала Варвара, – а этот пошел сам, по своей воле. Вот каким должен быть настоящий мужчина.

– И откуда у тебя такие речи? – спросил капитан с усмешкой.

– Отсюда! – Она приложила руку к груди. – Отсюда! Сердце мне подсказывает…

– Эх, отзывчивое же у тебя сердце, Варвара! – сказал капитан, поморщившись. – Если слушать только его, то знаешь, куда это приведет?!

Варвара вскинула голову, увенчанную тяжелой косой:

– Что вы меня все время черните! Что вы обо мне знаете?

– Знаю достаточно! Позоришь роту. Замужняя женщина, а сама со своим Петром Петровичем…

Варвара стиснула маленькие кулачки:

– Вам… вам следовало бы быть тактичнее по отношению ко мне. И к этому чеху тоже!