Текст книги "Серебряная равнина"

Автор книги: Мирослава Томанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

13

Каштан тащил на себе седло с крюками, на которых висело восемь катушек. Потный от натуги, он то и дело вздрагивал, будто хотел стряхнуть с себя этот груз, но по-прежнему, низко опустив голову, усердно шагал вперед.

Его вел Млынаржик. Сзади плелся Цельнер. Штаны, полы шинели, сапоги – все было пропитано водой, облеплено грязью.

– Я сыт по горло этим чавканьем, – ворчал Цельнер.

– Уже недалеко.

– После трех часов в такой трясине каждая минута кажется тремя часами.

Млынаржик похлопал лошадь по боку:

– Вот примерный солдат, не ропщет, не ноет.

– Ему-то что! Идет себе, да и все. У него нет воображения, а я уже накалываю картофелину на тесак – посолить, впиться в нее зубами, пусть она еще обжигает и пахнет дымом…

– Тебе бы только брюхо набить.

– А разве это не самое разумное, что остается делать здесь? – защищал свою фронтовую философию Цельнер. – Разве с пустым брюхом мы сумеем тянуть связь те две тысячи километров, которые еще лежат перед нами? Хорошенько не пожрешь, самого себя не унесешь. – Вытаскивая ноги из грязи, бурчал: – На рождество дома?! Вашими устами да мед пить! Киев взяли быстро, и поэтому казалось… но ведь Киев, Млынарж, – уникальный случай, а теперь вот это месиво, в котором вязнут ноги и колеса. На рождество дома! Ох, вашими устами…

Каштан протяжно заржал.

– Вот видишь? Твоему образцовому солдату тоже надоело.

– Ничего подобного! Это он от радости.

– Сделай себе из этого прекрасного Каштана чучело, – проворчал Цельнер.

– Но-но, – предостерег его Млынаржик. – Он, по крайней мере, в чине капитана, и у него не менее пяти медалей. Будь с ним поучтивее.

– Ладно, – тяжко выдохнул Цельнер.

Солдаты время от времени останавливались, выпрямлялись, прислушиваясь к гнетущей тишине.

В последние дни бригаде отводились все большие участки фронта. Она была утомлена беспрестанными перемещениями, затяжными переходами по сырой, болотистой местности. А результаты? Практически никаких: где-то на километр, на два продвинулись вперед, где-то отступили. Эта бесконечная карусель обошлась бригаде дорого: погибло столько же бойцов, как и в сражении за Киев.

Особенно трудно приходилось связистам. Только они успевали натянуть свои провода, как их надо было снова сматывать, стоило смотать – разматывай вновь. Из-за слякотной погоды связь то и дело где-нибудь отказывала, и нужно было искать повреждения в непролазной грязи. Дни отдыха на стоянках? Для телефонистов они не существовали. Связь должна безукоризненно работать до боевых действий, во время и после них. Связисты по-прежнему выполняли на совесть свою незавидную работу, но настроение падало.

– Черт побери, – выругался Млынаржик. – Легче выносить грохот фронта, чем его немоту.

– Конечно, – кивнул Цельнер. – Эта сволочь, тишина, губит человека.

– Эх, очутиться б сейчас дома и слушать, как под окном бренчит трамвай…

– В этом океане грязи твоя Спаленая улица представляется, небось, спасительным маяком? – мрачно шутил Цельнер.

– Да разве тут сладко?! Не знаем, что и откуда свалится нам на голову. – Млынаржик взглянул вверх. – И ничего но будет в том удивительного, если на нас обрушится небо.

– Зачем небо? Хватит одного осколка, как Боржеку… – Цельнер умолк.

Остаток пути шли в молчании. Цельнер забарабанил в окно:

– Блага, лови!

С крюков седла они сняли катушку и, раскачав, бросили Благе в окно.

– Какая гадость, – фыркнул Блага, поймав катушку, всю облепленную грязью.

– Гадость? Шоколад «Орион»! Горчит? Самый калорийный!

– Заткнись, болтун, – оскалил зубы Блага, принимая в свои объятья вторую катушку.

Блага хмурился. Придется перематывать измазанные кабели, на ощупь проверять, нет ли где-нибудь повреждений сердцевины или содранной изоляции.

Наконец в окно влетела последняя катушка. Разгруженный Каштан, как и полагается образцовому солдату, не трогался с места, ожидая приказа. Млынаржик отбросил сухую терминологию устава и, хотя речь шла в «капитане, увешанном медалями», ласково позвал его:

– Пошли, крошка, пошли!

В маленьком тесном хлеве они принялись чистить Каштана. У Цельнера по спине бегали мурашки, но неуемное воображение уже увело его из хлева и совало ему в руку свежеиспеченную картофелину.

– Еще снизу! – строго сказал Млынаржик.

Цельнер стал скрести Каштана короткими, торопливыми движениями.

Млынаржик, сунув голову под конское брюхо, следил за действиями Цельнера:

– Не делай кое-как!

– Я чищу его на совесть.

– Вижу, как. Иди лучше варить картошку! И не забудь про меня!

Млынаржик сам привел в порядок Каштана. Напоследок выудил из кармана замусоленный, почти черный кусочек сахара:

– Это тебе, крошка!

Каштан сосал сахар, словно ребенок, с нижней губы свисали ниточки слюны, умиленные глаза провожали удалявшегося благодетеля.

Млынаржик разделся до трусов, развесил свое промокшее обмундирование и портянки на проводе. Потом поставил сушить на печке несколько пар сапог, то и дело переворачивая их, чтобы они не покоробились от огня. Подкинув ему и свои сапоги, Цельнер вымыл картошку, поставил ее в каске на огонь и принялся ходить из угла в угол. На плите шипели разбухшие от влаги подметки, промокшее обмундирование источало запах шерсти, пахло лошадьми и сыромятными ремнями. Цельнер разглядывал ребят: все какие-то надломленные, поникшие. Блага из последних сил возился с грязным кабелем, простудившийся Зап скрючился под шинелью. Шульц чинил часы.

Остановившись около него, Цельнер похвалил:

– Ловко.

Шульц с лупой, вставленной в глазную впадину, вправлял шестеренку в механизм.

Махат сидел у окна, закинув ногу на ногу, и с довольным, казалось, видом покуривал. В действительности те ощущение тревоги наполняло, пожалуй, его больше, чем остальных. Махат из-под облачка сигаретного дыма смотрел на Шульца. «Интересно, что чувствует Омега? Ведь он тоже был неравнодушен к Яне. Наверное, теперь понял, что и у него пан командир отнял какую бы то ни было надежду. Видно, и его проняло: и так всегда бледный, а сегодня он прямо белый, нос сунул в часы, словно хочет в этих хронометрах найти ответ, как будут развиваться события дальше. Шульц в таком же положении, как и я».

Но сравнение с Омегой не принесло Махату облегчения. «Омега не сгорел дотла, как я сегодня. Когда он понял, что у него нет шансов добиться расположения Яны, он запрятал чувства глубоко в свою „тикающую душу“ – и все на этом кончилось. Ничего общего со мной!»

Цельнер ткнул пальцем в груду поломанных часов:

– Сколько таких развалюх нужно, чтобы собрать одни?

Шульц, не отрываясь от работы, ответил:

– Видно будет.

– А это чьи? Солидно выглядят.

– Ержабека. Но у меня есть и получше.

Шульц засучил рукав. На худой руке от запястья до локтя вплотную друг к другу были надеты часы. Шульц стучал пинцетом по стеклышкам и называл имена владельцев. Часы принадлежали солдатам, санитаркам, офицерам, а одни даже майору Давиду.

– Обрати особое внимание на часы майора. По ним другие сверяют свои часы. От этого зависит взаимодействие родов войск, а значит, все зависит от тебя. – Цельнер пытался шуткой развеять скверное настроение, овладевшее всеми. – Люди добрые! Салют Шульцу! – Вымученный смех, тут же оборвавшийся, только подчеркнул подавленное настроение.

– А серебряные чьи? – не отставал Цельнер.

Шульц, не сказав в ответ ни слова, прикрыл циферблаты. И тот, самый маленький, окантованный серебром. Эти часы он готовил для Яны в подарок к рождеству.

Больше Цельпер ни о чем не спрашивал. Не было нужды. Продекламировал: «Все люди плакали, когда молодую пани замуровывали: печальный пан у окна стоял, единственный – не плакал».

Махат сравнивал себя с Цельнером. Тоже не сводит с Яны глаз, но и он следит за тем, чтобы не выдать своих чувств. Развлекает ее. Шутит. Иногда стихи читает.

Разве Яна может дать ему от ворот поворот, если он прячется за Карела Гинека Маху? Не может. И пройдоха всегда этим пользуется. То превратится в Пушкина, то в Врхлицкого[13]13
  Ярослав Врхлицкий (1853–1912) – известный чешский поэт, драматург, переводчик.


[Закрыть], то в Шекспира…

А поэтов, живых и мертвых, тьма тьмущая, и Цельнер никогда не одинок. Как будто он и не стремится заполучить Яну. Как будто эта игра в любовь уже сама по себе является его целью и защищает от хищной пасти войны.

«Только я какой-то сумасшедший. Ну что за блажь пытаться выдавить из человека любовь, словно воду из скалы! Ведь я же не Моисей. – Махат не мог успокоиться. – У Шульца, Благи, Цельнера, Запа – у всех есть еще что-то свое, личное, будь то часы, стихи, шутки, или семья, или Каштан, как у Млынаржика, – у каждого есть какая-то отдушина, а у меня только эта мучительная любовь. – Махат растирал зубами попавшие на язык горькие табачные крошки. Признание Яны „я люблю Станека“ терзало его. – Что я теперь? Словно пополам разрубленный. Для ребят я еще что-то значу, но для Яны, рядом со сказочным Станеком – ничего, отвергнут ею. Гнилое яблоко. Прогнившая половина будет заражать вторую, пока не сгниешь целиком… Он попробовал взять себя в руки. – Смерть?! Да что о ней думать? Она сама о себе напоминает, даже слишком часто. Здесь каждый старается думать о жизни. И я тоже думаю о ней. Я все время думаю об одном-единственном. „Потрясающая целеустремленность“, – подтрунивает надо мной Млынарж. Да, это так. Ради Яны. А теперь – все!»

Зап съежился под шинелью, натянув ее до самого носа. Цельнер размотал свое скатанное одеяло и прикрыл Запа.

– Спасибо.

– Так лучше?

Запа била дрожь:

– Лучше? Разве мне может быть лучше? Мы застряли на месте. А что теперь дома? Есть ли у меня еще дом?

– Но надо прежде времени волноваться, – успокаивал его Цельнер.

Зап молча трясся. Все утешения были напрасны: ему постоянно виделось одно: вот он звонит в дверь родительской квартиры, открывает незнакомая пани, переспрашивает: «Запы? Они уже здесь не живут».

Цельнер плотнее укутывал трясущегося Запа одеялом, прижимал к нему теплые ладони.

– Такую лихорадку одеялом не выгонишь, – сказал Блага.

– Отличная живодерня, – ворчливо бросил Цельпер. – Старик тащит нас изо дня в день по этой гнилой слякоти…

– Задумывается ли он о том, – вторил ему Блага, – что, заставляя своих людей ползать по грязи, он пачкает километры кабелей и все наше барахло? Сколько времени уходит на уборку этого свинарника!

– Его-то самого надраивает Леош. Если грязь брызнет на канадки Станека, так этот холуй собственной слюной их вымоет и рукавом отполирует, – не унимался Цельнер.

– А нам Старик не дает никакого послабления, не облегчит нашей участи ни на йоту…

– Калаш все стерпит!

– А где Калаш?

– Старик его вызвал.

– Зачем он ему опять понадобился?

– Калаш лишь щелкнет каблуками и выдавит из себя, словно в полусне: слушаюсь, пан надпоручик!

Цельнер все кутал Запа в одеяло:

– Так обращаться с личным составом! Скоро Эрику придется за это расплачиваться!

– Что? Я? – Зап стал вырываться из-под одеяла, но Цельнер навалился на него всем телом. Зап кричал:.– Я же не настолько болен! Пусти, шут гороховый! Мне дышать нечем.

Цельнер не отпускал. И опять за свое:

– Лежи смирно. Еще неизвестно, к чему приведет твоя лихорадка.

Махат затоптал сигарету.

– Не бойся, Эрик! – сказал он успокаивающе. – От этого не умирают. Обычная простуда. Чай, аспирин – и завтра опять будешь здоров. – Махат на секунду умолк. Пауза нужна была ему, чтобы побороть в себе последние колебания. Потом, как бы невзначай, он проронил: – Может быть, уже завтра наш Старик пошлет тебя проверять кабель. Вот там можно умереть.

Млынаржик – руки засунуты глубоко в сапоги: кончиками пальцев он пробовал, не высохли ли – прямо с сапогами подскочил к Махату:

– Ты опять тащишь сюда своего Боржека?

Махат откинулся назад, так, что затрещала спинка стула.

– Зачем его тащить? В этом нет необходимости. Он и так все время с нами. И именно я-то не хотел о нем напоминать. А то вы, пожалуй, подумаете, раз сегодня Станек объявил своими позывными: Яна – моя, то я говорю все это от ревности к нему. – И, увидев, что Млынаржик опустил руки с сапогами, сказал: – Не будем тревожить покой Боржека.

– Подожди, Здена, – отозвался Цельнер. – Боржек, вероятно, обрел покой, но у нас-то его нет.

– Хотите вступиться за товарища? – Махат удивленным взглядом обвел ребят. – Только сейчас? Тут гибнет много солдат, и никто не спрашивает, кто послал их, куда и почему. И вы не спрашивайте. – Он достал новую сигарету. Задумчиво глядя на пламя спички, закончил: – Кто много спрашивает, слишком много знает. Это старая и мудрая истина.

– Но мы хотим знать, как было дело, – энергично возразил Цельнер. – Мы будем спрашивать.

– Я тебя понимаю, совесть повелевает вступиться за товарища. – Махат прокашлялся и махнул рукой. – Да стоит ли это теперь ворошить!

Эти слова взволновали солдат. Причем тут время? В таком деле оно никогда не может быть упущено. Люди стремятся восстановить справедливость по прошествии десяти и более лет, безразлично, идет ли речь о живых или мертвых. А они позволят заткнуть себе рот после двух месяцев? Эта мысль зрела в них все отчетливее. Цельнер сказал:

– Мы даже не имеем права молчать. Мы должны в конце концов узнать, в чем тут дело. Это наш долг.

– И сейчас, пока нет боевых действий, – добавил Блага, – для этого самое подходящее время.

– Все равно вы ничего не докажете, – высокомерно произнес Махат. – Жажда правды у вас появляется обычно на нарах и там же засыпает.

Критиковать офицера было нарушением устава.

«К чему все это приведет, если вместо доказательств у нас только домыслы? Пожалуй, к стенке, как бунтовщиков», – размышлял Млынаржик.

Терпеть все как есть? Этого даже слабохарактерный Блага не хотел допустить.

Шульц был в панике: идти против Станека – ведь это же все равно, что идти против самого себя.

«Чем это кончится? – Цельнер готов был критиковать командира, пусть это и противоречит уставу. – Молчать? Нет. Тогда, пожалуй, в самом деле сбудутся пророчества Махата».

Вошел Ержабек и сразу понял, что позывные «Яна» сегодня еще больше накалили напряженную атмосферу неприязни к Станеку.

Заметив появление Ержабека, Цельнер торжественно сказал:

– Люди! Мы должны вступиться за павшего товарища, чем бы нам это ни грозило.

– Не пижонь! – оборвал его Махат. – Все равно ничего не сделаете.

– А что хочешь делать ты? – спросил Ержабек.

– Я? Один? Что я могу один? Ты же знаешь лучше меня: коллектив!

– Коллектив? Против командира? На фронте?

Предостережение Вокроуглицкого – не вздумай сравнивать! – звучало теперь в ушах Махата совсем по-иному: сравнивай!

– Мы же из одного теста, что и солдаты в Англии. А те взбунтовались против офицеров по меньшему поводу, чем наше дело…

– В этом деле не все ясно. И твое мнение, Здена, может быть ошибочным. Вдруг ты зря все это затеял?

– Брось, Ержабек. Тебе все тишь да гладь, дисциплина и энтузиазм, даже если придется погибать ни за что ни про что. – Махат криво усмехнулся: – У тебя билет в кармане, а у меня – здесь. – Он ткнул в шрам на лбу. – Этот билет навечно, на всю жизнь. И у меня достаточно разума, чтобы сообразить, что на родину мы приведем таких офицеров, каких сами здесь воспитаем. Ты-то должен это так же хорошо понимать, как и я, товарищ Ержабек.

Все это Ержабек понимал. Знал он и то, что у беспартийного Махата общие с ним идеалы. Но тут фронт, передовая, и копировать здесь то, что было в Англии, – опасная вещь.

– Ты понимаешь, что ты затеял?

– Оставь меня. Я делаю то, что должен! Офицеры там, в Лондоне, – продолжал Махат с жаром, – хотели главных зачинщиков засадить в тюрьму, но те все равно не спасовали! Писали петицию за петицией, дошли до президента…

– И добились своего? – спросил Цельнер.

– Когда командование не пожелало отстранить этих офицеров, отказались повиноваться…

– Это же бунт! На что ты нас подбиваешь?

– Нет, это демократия!

– И добились своего? – наседал Цельнер.

Махат не знал. Но убежденно ответил:

– Им ничего не было.

– Солдатам?

– Офицерам?

Махат и этого не знал, но теперь он уже не мог пойти на попятный:

– Солдаты победили!

– Ты подбиваешь всех на бунт? А сам ничего толком не знаешь! – Ержабек приблизился к Махату. Не кричал, но именно поэтому его слова западали прямо в души солдат: – Ты даже не знаешь, что такое бригада! С нее начинается наша армия…

– Я все знаю! – крикнул Махат. – Потому и хочу видеть ее чистой…

– И без крови? Да? – Ержабек тоже повысил голос – Не думай, что немцы будут устилать нам розами путь в Прагу. На этом пути, Здена, еще немало прольется нашей крови, может быть, как раз моей или твоей.

Они стояли уже вплотную друг к другу. Махат вытянулся, словно струна:

– Речь не о твоей или моей крови. Речь о напрасно пролитой. Я знаю и кое-что другое, милый Ержаб. Станек сделал какую-то пакость и нашим разведчикам, это я точно знаю. А уж если он офицерам давит на мозоль, то не удивительно, что нам сразу на горло!

Воцарилась напряженная тишина, слышно было лишь шипение плиты и бульканье воды в касках. Зап стучал зубами.

Цельнера охватило искреннее негодование:

– Но мы все выясним! Мы должны вывести их на чистую воду! Обоих!

– Млынарж! – завопил Блага. – Сапоги!

Млынаржик втянул носом воздух и ринулся к горячей печке.

Сбрасывая сапоги с плиты, он задел за каску, в которой варилась картошка, неустойчивый «горшок» закачался, вода выплескивалась и шипела на раскаленных конфорках. Помещение наполнилось паром. Все искали свои сапоги, вырывали их друг у друга и ругались. Цельнер кричал:

– Повторяю, люди добрые! Мы должны вывести их на чистую воду! Обоих! Нашего Старика…

Дверь распахнулась, с силой ударившись о выступ стены. В дверном проеме стоял Калаш.

– Смирно! – рявкнул Калаш.

– Ну, ну, спокойнее, не то мы наложим в штаны!

– Кто это сказал?

– Брось, Йоза! Ты что, потерял голову?

Калаш подскочил к смельчаку:

– Кто я? Какой такой Йоза?

– Не хочешь ли ты закусить свою брань картошечкой? – отозвался за спиной Калаша Цельнер.

Калаш стремительно обернулся:

– Это ты? Три дня без увольнительной, шут гороховый!

«Черт побери! – думали солдаты. – Что с Йозой происходит? Что вообще происходит?»

Калаш озирался по сторонам. Пар постепенно рассеивался, оседал на окнах, и в комнате прояснилось: на проводах висели шинели и портянки, солдаты стояли полуголые. Вонь от подпаленной кожи смешивалась с запахом вареной картошки… Калаш увидел на плите каску.

– Какой негодяй это себе позволил?

– Ты же никогда не возражал, – несмело отозвался Цельнер.

– А теперь возражаю! Я должен составить для надпоручика отчет о каждом из вас в отдельности. С Цельнером мне все ясно. Он хочет сразу двоих вывести на чистую воду.

– Может быть, не стоит подводить под монастырь товарищей? – вставил Блага.

– Давайте, давайте, приятели! Высказывайтесь! Итак, один из двоих – надпоручик, кто же второй? – Все молчали. – Понятно. Второй – это я. А теперь я вас выведу на чистую воду! Что вы имеете против Станека? – Калаш судорожно дергал головой, переводя глаза с одного солдата на другого.

У всех были плотно сжаты губы. Только Шульц не выдержал:

– Меня, Калаш, уволь, ладно? Я на него жаловаться не могу, мне он, сам знаешь, помог, ко мне он не придирается.

– А к кому придирается?

Шульц посмотрел на ребят, Калаш следил за его взглядом, Блага всплеснул руками:

– Эта грязь, эта тишина, холод, темь… – Он лгал почти теми же словами, что часом раньше Калаш – Станеку.

Калаш покраснел. Перевел взгляд дальше, на Запа, отбивавшего дробь зубами. Но и сейчас он не верил в то, что главная причина подавленного настроения связистов – физические нагрузки, усугубляемые ненастьем. Калаш сказал:

– Ну, ну, ребята, вы же не кисейные барышни. – Потом обратился к Млынаржику: – Ты умный парень, Млынарж, объясни мне, в чем дело.

– Умный? Возможно. Я не люблю, когда в чем-либо перебарщивают, но иногда в таком перебарщивании есть доля правды, а ведь каждый хочет знать правду, особенно если от нее зависит жизнь.

– Я добьюсь от вас этой правды! – Калаш бросался от одного к другому. Кричал. Ругался. Но солдаты еще больше замыкались в себе. И Ержабек заодно с ними? Партийный, а покрывает этих негодяев? Неожиданно, потеряв всякую уверенность, Калаш обратился к нему: – Ержабек, объясни хоть ты, что тут происходит за моей спиной?

Ержабек спокойно посмотрел на Калаша:

– Лучше ты нам кое-что объясни. Почему ты от этого уклоняешься? Не хочешь? Не можешь? Почему не можешь?

Калаш пытался прикрыть испуг новым взрывом негодования:

– Ты хочешь допрашивать меня? Но рапорт на всех вас, в том числе и на тебя, Ержаб, должен подавать я!

В приоткрытую дверь протиснулся связной майора Давида. Калаш яростно крикнул ему:

– Чего лезешь сюда, как в хлев?

– У меня поручение для пана четаржа Калаша.

– Это я. Что надо?

Связной вытянулся по стойке «смирно» и, протянув Калашу письмо, на словах передал приказ майора Давида: ознакомить с содержанием письма телефонистов и немедленно написать ответ. Письмо было адресовано роте связи 1-й отдельной чехословацкой бригады. Обратный адрес? Калаш перевернул конверт: Анна и Вацлав Гинковы. Родители Боржека! Он вытащил письмо из конверта, но читать не отважился.

Ержабек молча взял у него из рук письмо и стал читать вслух:

«Исполните, пожалуйста, нашу настоятельную просьбу. Пусть тот, кто был вместе с нашим любимым сыном в день его смерти, напишет нам о последних минутах своего товарища…»

Все стояли, будто окаменев. Никто не проронил ни слова. Млынаржик вспомнил, как незадолго перед киевской операцией к Боржеку приходила Эмча. «Давай попрощаемся так, словно никогда уже не увидимся. Тогда с нами ничего не произойдет». – «В таком случае я рыдаю», – смеялся Боржек. Они поцеловались, словно прощались навсегда. И на тебе! Так и случилось. Млынаржик глубоко вздохнул, но – как и все – не произнес ни слова.

– Чего ты еще хочешь? – обернулся Ержабек к связному.

– Жду ответа. Пан майор желает знать, как погиб этот солдат…

– Я видел его в последний раз на пункте связи… – сказал Шульц, словно извиняясь, что ничего не знает об обстоятельствах гибели Борянека.

– Я тоже – там, – сказал Махат и, пристально посмотрев на Калаша, добавил: – Я с ним на линии не был.

Все взоры обратились к Калашу. Тот присел к столу, долго искал карандаш и бумагу, выдрал лист из тетради – все его движения были какими-то замедленными.

– Пан майор ждет, – напомнил связной.

Ержабек вдруг почувствовал: в этом деле есть что-то такое, чего не должны слышать чужие уши. Он отослал связного.

– Мы сами доставим майору ответ.

Потом сел за стол напротив Калаша. И Калаш понял, что теперь ни его воинское звание, ни командирская власть не имеют никакого значения. Перед ним сидел его товарищ, член партии, строгий судья, перед которым он – рядовой. Ему стало не по себе от этого импровизированного собрания. Это проверка. Он устремил на Ержабека испуганный взгляд.

– Почему ты не пишешь, Йоза? – спросил Ержабек. – Ведь это должен сделать ты! Ты был с ним до последней минуты.

Страх расширил зрачки Калаша.

И Ержабек опять почувствовал: в этом есть что-то такое, чего не должны слышать даже свои солдаты, и перестал настаивать.

Калаш положил карандаш на стол. Махат не сводил глаз с этого карандаша и чистого листа бумаги.

– Ты даже нам не хочешь рассказать, Йоза, что произошло с Боржеком? Почему мы не должны этого знать?

– Ведь я вам уже говорил – снаряд!

– Куда его задело?

– В голову.

– Был убит наповал?

– Нет.

Махату казалось, что ответ Калаша словно приоткрывает какую-то завесу:

– А что с ним произошло потом?

Калаш смотрел не на Махата, а на Ержабека. Строгие глаза Ержабека спрашивали: почему ты исповедуешься перед Махатом? Но Калаш неправильно понимал эти глаза. Приказывают мне: скажи правду, пусть самую страшную, но правду!

– Что же произошло потом? – повторил Махат.

Калашу почудилось, что этот бесцветный голос принадлежит Ержабеку.

– Приближались немцы… Я сократил его мучения.

– Что? Ты его?.. – Махат не мог договорить.

– В сердце. Чтоб не мучился.

– Как ты мог? У меня тоже была разбита голова… – Махат коснулся своего шрама.

Солдаты смотрели на Калаша, словно перед ними был незнакомый человек. Они еще далеко от родины. Им наверняка еще придется вместе с Калашем тянуть кабель – не сократит ли он и им страдания подобным образом?

– Может, я все-таки поступил правильно? – резко спросил Калаш, – Последняя услуга товарищу…

– Возможно… – нетвердо ответил Ержабек.

– Услуга товарищу? – повторил Махат. – Я тебе расскажу о другой услуге. Был воздушный налет. В лагере паника. Я этим воспользовался – и бежать. Два охранника за мной. – Махат задыхался. – Догнали меня и двинули по голове. Я потерял сознание. Думали, что я готов. А может быть, появилась новая группа бомбардировщиков? Не знаю, как уж там, но убежали. Меня нашел путевой обходчик.

– Немец? – спросил Ержабек.

– Немец. Притащил к себе в будку. Его жена перевязала рану и ходила за мной, пока я не набрался сил и не смог укрыться в надежном месте, куда меня направил этот же обходчик.

– Он был коммунист? – подал голос Зап.

– Не знаю. Но, безусловно, порядочный человек. Окажись это ты, Калаш, с твоей последней услугой товарищу – не гулял бы я по белу свету.

– Ты там не был, ты ничего не видел. Его рану с твоей даже сравнить нельзя. – Калаш закрыл ладонью половину лица. – Все это снесло.

– Моя рана была тоже не из легких, это и сейчас еще видно. Но мне ее перевязали… – Махат зажмурил глаза, чтобы никого не видеть. Тогда было так же, он никого не видел, но ведь рана постепенно зажила. А потом он увидел над собой два лица – это были обходчик и его жена. Их лица светились радостью. Махата захлестнуло отвращение к Калашу: – Какое ты имел право распорядиться судьбой человека?

– Ему уже ничем нельзя было помочь.

– Это сказал врач?

– Это сказал Станек.

Станек! Ненавистное имя. У Махата загудело в голове:

– Ах, вот как! Старик берет его, обессиленного, на задание, потом проронит: ему уже нельзя помочь, и ты, не задумываясь, добиваешь раненого. Ведь ты же, собственно говоря, Боржека убил. Вы оба, Станек и ты, вы поделили на двоих это грязное дело.

Связисты были потрясены. Невольно отпрянули от Калаша.

– Рассказываешь ты убедительно, – усмехнулся Махат. – Сократил ему страдания, чтобы он больше не мучился, да? – И произнес то, что сейчас было в мыслях у каждого. – А вдруг он еще мог жить, как я?

Солдаты уставились на шрам Махата. Калаш оцепенело смотрел на них, но тоже видел перед собой этот шрам. Что если Боржек и вправду мог бы жить, как Махат, как все остальные?

Стены поплыли перед глазами Калаша. Махат проговорил:

– Вот, оказывается, в чем дело. Хуже, чем мы предполагали. С вами идти – если не убьет немец, добьете вы! И после этого ты хочешь, чтобы мы шли с вами в бой, когда мы должны опасаться вас больше, чем немцев?