Текст книги "Реализаты (СИ)"

Автор книги: Minor Ursa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Покажи мне твои возможности, молча сказало оно, когда волнение его улеглось, а если можешь, то и невозможность тоже.

Лукаш слегка двинул рукой, и реальность покорно дрогнула, отвечая: мигнула в полусекундном перебое электричества Земля, где-то далеко, в Праге, переглянулись, думая каждый о своём, девочка-реализат и андроид Бенжи, вздрогнули хором братья DII, широкой касаточьей мордой ухмыльнулся на Альфе плывущий под водой Роберт.

Ясно, серьёзно кивнуло сидящее перед Лукашем существо, а невозможность?

– А невозможность? – горько усмехнулся Лукаш. – Смотри.

Он дотронулся до сидящего напротив существа рукой – уже не своей, а жёлтой и длиннопалой, – и от руки этой вверх по нему покатилась волна изменения.

– Смотри на меня, – несколько секунд спустя сказало жёлтое существо сидящей напротив него девушке. Одежда Лукаша висела на нём большим ненужным мешком. – Кто я?

– Ффолл Хоффолл... – выдохнула та.

– Нет, – покачал большеглазой головой Лукаш. – Нет. И даже общая память не сделает меня им. И любовь твоя не сделает.

– Не сделает...

– Это и есть невозможность.

Да, молча согласилась девушка, это и есть невозможность.

– Но мы, морфы, не огорчаемся из-за невозможности, – сказала она вслух.

Голос её был лёгок и беспечален.

– Безнадёжное желание того, чего невозможно достигнуть, нам почти не знакомо. Может быть, потому, что со времён, когда морфы пробудились и стали морфами, прошёл не один миллион лет. Ты, похожий душой на нас, ты любишь слушать чужие песни?

Пой, молча ответил Лукаш и взмахнул жёлтой лапкой, вы же именно для этого искали нас, пой.

– Ай, ай, ай, – тихо и нежно запела девушка. – Те, кого мы искали всё это время, не любят странствий, они привыкли к постоянству, и постоянство это называется у них дом.

– А у настоящего морфа нет дома, – ответила в унисон ей бесконечная белая стена у Лукаша за спиной. – Зачем ему постоянство, постоянство скучно. Время течёт сквозь морфов так же, как течёт сквозь звёзды, так же, как течёт оно и сквозь тебя, о, не любящий перемен!

Лукаш снова закрыл глаза. Песня шла по нему, перекатываясь, как несомые самумом пески перекатываются над ожившим под ветром барханом, затачивая на его всё ещё большеглазом лице человеческие черты.

– Я всё знаю, – шепнул он, не открывая глаз, то ли самому себе, то ли сидящей напротив девушке. – Я знаю, что первый морф стал морфом в газовом океане Хаффа за много парсеков отсюда. Я знаю, что циклоны становились смирными, как ручные звери, от одного его взгляда, а предки с восторгом и страхом смотрели на сына, укрощающего стихию. Я знаю многие вещи. Я знаю, что ты будешь петь про детей, и что в песне твоей нет ни слова неправды.

35. 2330 год. Бенжи.

Холодало.

По утрам, ещё до восхода солнца, пока Ая и Данек спали, Бенжи устраивался у выходящего на космодром окна и наблюдал суету.

Нет, он не мучился ностальгией.

Во-первых, потому что его мало заботило семантическое рассогласование прошлого и настоящего, а во-вторых, даже вздумайся ему писать мемуары о проведённых на космодроме годах, он вряд ли уделил бы много внимания тому, что происходило снаружи его челнока.

Почему? Да потому, что то, что он считал главным, почти всегда совершалось внутри.

Теперь же он открыл для себя, что внешняя суета тоже была круглосуточной: день и ночь в причалах и доках Орли волна за волной приливала и отливала жизнь, между ажурных осветительных ферм сновали, взлетая и возвращаясь с орбиты, огромные пузатые грузовые титаны и всякая пассажирская мелочь, куда-то всё время торопились люди. Суета была яркой, шумной, лязгающей и наполненной низкочастотным гулом стартующих двигателей.

Однако по утрам над Орли ещё и плыли туманы. Они плыли легко и прозрачно, и встающее далеко-далеко на востоке холодное сентябрьское солнце красило их в нежный оранжевый.

Бенжи смотрел на парящих высоко вверху чаек, на раскиданные по космодрому фонари, на покрытые инеем горбатые спины лунников, на шагающих по своим делам механических докеров и думал о том, что полвека, проведённые в сети, и для него тоже стали всего лишь пятьюдесятью годами сна.

Он не был человеком. Ему никогда не грозили все эти неприятности типа гиподинамии или искалеченной психики, но только теперь, по прошествии многих лет, он понял, что и для него тоже сеть была не столько его вселенной, сколько его тюрьмой: пока там, внутри, сеть крепко держала его за комиссуры, снаружи вершилось главное.

А потом однажды, ранним утром двадцать восьмого сентября 2330 года, когда он вот так же по своему обыкновению созерцал Орли сквозь выходящее на космодром окно, на его счетах наконец-то отщёлкнула сумма, которая была им определена как достаточная для того, чтобы выкупить у NASA собственный орбитальный челнок.

Два уведомления пришли почти одновременно, с разницей в пять секунд: первое – о том, что активы его перевалили установленную границу в пятьдесят миллионов евро, а второе оказалось очередным вызовом всех троих в Прагу.

***

Осенняя Прага тоже была ветреной, сырой и жёлтой.

Многочисленным людям и машинам, озабоченно спешащим по мокрым улицам, не было ровным счётом никакого дела ни до Аи, ни до Данека, ни до самого Бенжи. Прага жила, дышала, моросила мелким дождём, – почти так же, как немного западнее жил и дышал Париж, – и Бенжи, собственно говоря, никогда не заблуждавшийся насчёт наличия у себя души, вдруг почувствовал, как в душе у него рождается что-то смутное и нежное.

Одновременно с их небольшой, странной, но всё же уже почти семьёй, в Прагу прибыла очередная разношерстная делегация: близнецы-телепаты, Роберт, Джош и два смешливых детёныша-морфа.

Маленькие морфы ни капельки не были похожи на морфов, – обыкновенный мальчик и обыкновенная девочка. Впервые увидев их обоих – так неуловимо, но всё же так бесспорно похожих на Аю, Бенжи даже подумал, что только по причине этой схожести готов любить их, этих морфов, всех – не меньше, чем любилась Ая.

И озадаченно усмехнулся, удивившись собственным мыслям.

– Ахой, – сказал маленький рыжеволосый мальчик. – Я даже не очень знаю, как себя вести, когда машина смеётся.

– Да, собственно говоря, так же, как и в случае, когда смеётся кто-либо другой – как обычно, – пожала плечами Ая. – Хуже, если машина плачет.

Девочка, до этого внимательно разглядывавшая насупившегося Мэтта, встрепенулась и подняла зелёные глазёнки на Бенжи:

– Но ведь машине нечем плакать?

– Нечем, – согласился Бенжи.

Девочка была так похожа на Аю, что будь ему чем плакать, он бы заплакал.

– Кхм... Ну, что ж, – подал голос один из близнецов. – Все причастные лица в сборе, так что, видимо, можно начинать.

Реализаты и маленькие морфы переглянулись – начинай: личное присутствие ни для кого из них не было обязательным.

– Кхм, – вслед за первым прокашлялся и второй близнец. – Как представитель расы людей, обладающий даром телепатии, и, вследствие этого, наделённый должностным правом принятия решений, официально заявляю – планета Земля в лице Генерального комитета Организации объединённых наций и планета Хаффа в лице её представителей, в дальнейшем именуемые Сторонами, выражают желание развивать отношения, основанные на взаимном уважении, и отмечают необходимость долгосрочного сотрудничества. Сотрудничество между сторонами заключается в следующих формах...

Близнец оглядел присутствующих, и под этим задумчивым взглядом неожиданно для себя самого Бенжи внезапно понял, что в произнесении решения вслух нуждаются только Аины родители, Мэтт, и, к большому его сожалению, он сам.

– Консультации и рабочие встречи между Сторонами в течение одного местного астрономического года, проведение конференций, семинаров и симпозиумов по актуальным для Сторон темам, а также, по истечению вышеуказанного срока, взаимный обмен несовершеннолетними наблюдателями.

– По согласию сторон могут развиваться и другие формы сотрудничества, – нежным детским дискантом сказала девочка-морф.

– Безусловно, – улыбнулся ей молчавший до этого Роберт, и улыбка его вышла скорее волчьей, чем человеческой. – Направляющая сторона, принимающая сторона... А, может, хватит высиживать не пойми что, как высиживают веками эти скорбные головою? Мы с Джошем хотели бы пригласить фройляйн на Альфу.

Джош задумчиво потёр кончик носа, скосил глаза сперва на Роберта, затем на девчушку и сказал, обращаясь не столько к нему, сколько к ней:

– Дада, ровно неделю назад мы проспорили до хрипоты всю ночь на тему о том, зависят ли значение и смысл различных знаковых форм – да и вообще сама идея 'обозначения' – от различий в способах взаимодействия существа с миром. Так что, для начала, если бы Вы согласились принять предложение и посетить нашу скромную ярангу, мы все могли бы считать это конференцией по актуальной для обеих Сторон теме. Или семинаром. Как Вам больше нравится.

– С удовольствием, – ничуть не смутившись, басом ответила крошка.

Бенжи торопливо оценил быстро меняющиеся вводные данные и развернулся к близнецам:

– Надеюсь, в свете последних событий процедура регистрации моего челнока как частного судна пройдёт и проще, и в более сжатые сроки?

– Да.

Андроид оглядел присутствующих и на секунду почувствовал себя если и не реализатом, то, по крайней мере, временным центром тяжести:

– Тогда я бы хотел предложить свои услуги.

36. 2330 год. Альфа.

Ая проснулась в ужасе от того, что дом двигался.

Движение было чуть заметным, слабым – слегка покачивалось висевшее на стене в углу бра, стилизованное под навесной уличный фонарик, еле видимое в темноте на рыжей стене.

Тело среагировало быстрее головы и подняло дыбом всё, что могло считаться волосами. Ужас накатывал волнами – не только голова, но даже руки и спина пытались поднять дыбом растущий на них пушок. У тела почти не было веса. Воздух начал реализовываться в большое, холодное, живое одеяло, сгустился у кровати, мешая дышать, и трогал Аю за плечо. Проснись, Ая! Проснись!

Самым странным в этом кошмаре было то, что спавшая с ней под одним одеялом и гревшая её чёрная длинноногая кошка тоже проснулась, но только спокойно и недовольно – потянулась затёкшими тонкими лапами, муркнула и перевернулась на другой бок.

Дом по-прежнему качало. Он полз. Ужас леденил Аино тело. Она слышала плавный ход дома, дёргалась в держащих её невидимых липких лапах и пыталась поднять голову. Показать, что не спит. Больше не спит.

В закрытую дверь колотили – дверь ходила ходуном, за дверью была паника. И внутри у Аи, в душе, тоже была паника. Она вдохнула поглубже, вцепилась руками в кровать, изо всех сил пытаясь повернуть вспять реализацию. И воздух у её кровати умер.

Ая вскочила, рывком сбросила с себя одеяло и подбежала к окну.

Дом плавно качал боками, ворочался, показывая ей, куда он приполз, и, в конце концов, присел и затих, колыхая мягким зелёным брюхом. В окне был обрыв. Там, далеко внизу, переливались бирюзовым водяные террасы Низины, а в чёрном небе над террасами огромной круглой сине-зелёной каплей висела Земля.

– Мама, папа, я больше не сплю, – выдохнула она, и барабанить в дверь перестали.

– Ая, у тебя всё хорошо? – это мама.

– Да, мама. Да. Спасибо. Идите спать, – Ая уткнулась лбом в холодное стекло.

Всё в порядке, девочка, молча сказала она сама себе и попыталась улыбнуться, бывали времена и похуже.

***

Она нашла Бенжи сидящим на ступенях старой заброшенной станции и присела рядом, на поросший травой металл.

– Весёлый у меня сегодня выдался подъём.

– Случилось чего? – не понял Бенжи.

– Гадость какая-то случилась, и я даже не знаю, откуда она проросла.

– Расскажи.

Бенжи слушал одновременно и её, и висящий высоко вверху гравитатор, гудевший в почти неслышном диапазоне, смотрел на Аины ноги, на тонкие зелёные перья травы, на изъеденный временем металл и молчал.

– А... – резюмировал он, когда она наконец закончила. – Ясно. По-моему, это – вполне здоровое желание контролировать ситуацию. А я тут, пока ты спала, сам с собой переливанием из пустого в порожнее баловался. Вышло анапестом и в рифму. Хочешь?

Конечно, кивнула она.

– Умереть и воскреснуть. Но так, чтоб не помнить ни слова из несказанных вслух по вагону дурацких причин. Не просить о неправильном, – знать, что в кого-то другого ничего твоего не нагрянет – кричи не кричи.. Умереть и воскреснуть. Вне памяти, где-то снаружи – хоть холодным рассветом, хоть первым ноябрьским снежком, хоть наплаканной осенью ртутною тёмною лужей, подзатянутой сверху нетронутым хрупким ледком... Умереть и воскреснуть. Сегодня. Сейчас. Затеряться не в тяжёлом дыханьи, а в лёгкой пульсации тьмы, – чтобы там, в бесконечности, больше уже не бояться ни ненужности этой, ни брошенной этой тюрьмы...

– Мрачно вышло, хоть и анапестом, – заявила Ая. – Тебе-то чего бояться?

– Того же, чего и тебе. С чего вдруг в причинах для страхов должна быть какая-то разница?

Они помолчали какое-то время, после чего он заговорил снова.

– Я в последнее время часто думаю о жизни. И знаешь что...

Что, бессильно подумала Ая, заранее зная, что ей некуда сбежать от этой накрывшей Бенжи обиды.

– Разумеется, жизнь вовсе не равна самосознанию, – не дождавшись ответа, по новой заговорил андроид. – А наличие самосознания вовсе не равно возможности перекраивать мир под себя. Но странная выходит вещь: чем больше я пытаюсь что-либо осознать, тем меньше у меня остаётся степеней свободы.

Он так ждал Аиной реакции, что та не выдержала:

– Разве?

– Ну да, – оживился робот. – Не далее, как сегодня утром, я понял, что за столько лет так ничего и не понял в реализатах.

Он покосился на выглянувшее из-за Земли солнце.

– Неравенство тяготит тебя только потому, что оно очевидно, – сказала Ая. – Постарайся всегда помнить о том, что незамеченного тобой гораздо больше, а обременять тебя это вовсе не обременяет.

Она поднялась и подала ему руку:

– Дети в Низине?

Роберт, Джош и Мэтт сидели, улыбаясь, между двумя лемурами поменьше и смотрели, как три лемура побольше с писком, визгом и брызгами ловят в чёрной воде Низины прозрачную водяную рыбу. Пойманная рыба прыгала на берегу между прыгающими лемурами, разевая призрачные прозрачные рты, но, вместо того, чтобы умирать от удушья, отращивала из плавников корявые короткие лапы и расползалась по мятой траве.

– Осторожнее, – шепнула Ая Бенжи в самое ухо. – Наступишь.

Бенжи опустил глаза и увидел, что трава внизу кишит всевозможной живностью. Он замялся в нерешительности, торопливо вычисляя место, куда можно было бы опустить ногу.

И в этот момент высоко вверху с оглушительным 'ЖЖЖАХ!!' лопнул стектонитовый купол.

В первые две секунды андроид оторопело и безучастно смотрел, как разлетаются брызгами в вакууме стектонитовые осколки и как чёрным пятном ползёт куда-то в сторону от положенного ему в зените места большой паук гравитатора. А потом взгляд его упал вниз.

То, что он почувствовал в следующее мгновение, смело можно было бы назвать паникой. Да, машинам не положено ни трусить, ни падать духом, но беспомощность его была настолько сильна, что будь у него сердце, оно бы разорвалось.

Грунт, вода, трава, всё это сперва вздыбилось, а затем, подхваченное колоссальным смерчем, взметнулось вверх – так, что находящееся в полуметре от его лица Аино лицо почти пропало из вида.

Опора ушла у него из-под ног, он взмахнул руками, пытаясь удержаться, и увидел, как Ая тоже вскинула вверх руки с растопыренными пальцами.

А потом чёрный песок, бурлящий вокруг этих раскоряченных Аиных рук, расплавился и потёк, образуя грязную стеклянную сферу. И там, внутри сферы, у Аи появилась ещё пара драгоценных секунд: зажимая руками уши с разорванными барабанными перепонками, она обернулась туда, где ещё недавно была Низина, и, уже окончательно теряя сознание, слегка шевельнула реальностью, упаковывая в похожие мутные штуки то, что осталось от брата и троих юных морфов.

Сделать бо́льшее она не успевала.

Шок, накрывший андроида, был настолько силён, что когда в образовавшемся в стектоните гигантском проломе, дымящемся чёрным песком и паром, прошла мимо вторая боевая ракета, он её даже не заметил.

Ещё пару секунд он бессмысленно висел в пространстве и зачарованно смотрел на плавающий перед лицом стеклянный 'саркофаг' с Аей. А потом до него дошло, что чудес в этот день больше не будет.

***

Висевший на обломках купола гравитатор молчал, и Альфа, ощетинившаяся осколками и курящая чёрной землёй, больше походила на битую тарелку, чем на висящую в небесах алмазную чашу.

Два часа Бенжи потратил на то, чтобы добраться до выходного шлюза, где ползком по подошве, которая перестала быть подошвой, где отрываясь от неё и беспомощно барахтаясь рядом в попытке удержаться и удержать свою ношу – Аю и трёх маленьких морфов.

Ноша была громоздкая, волочь её за собой было ужасно неудобно, но других вариантов у Бенжи не было, – он знал, что разбей он сейчас эти хрупкие стеклянные гробы, и всё, что плавно перекатывалось у них внутри, вспенится кровавой пеной, распухнет и, возможно, не пройдёт в шлюз.

Шлюз по-прежнему торчал там, где и должен бы был торчать.

Стектонит вокруг него потрескался, сеть крупных и мелких трещин разошлась далеко в стороны, но сам он устоял. А за шлюзом по-прежнему висел челнок.

У са́мого шлюза Бенжи бережно отпустил свой груз и вцепился тонкими серебристыми ручками в прозрачную крышку. Перекошенный от удара шлюз покорно опустил внутреннее давление в камере до царящего снаружи ноля, и андроид, затолкав через него в челнок останки реализатов, следом за ними влез сам.

– Ну, что же, – сказал он вслух, отстыковываясь и разворачивая челнок кормой к осколкам Альфы, – я таки понял, что так ничего и не понял.

И ответил самому себе, безупречно подражая голосу Аи:

– Не сочти за труд, Бенжи, не истери.

37. 2330 год. Луна.

– Ты же сам знаешь, что то, что ты из себя представляешь, ещё не равно любви, – сказала бесконечная белая стена таким низким густым басом, что сердце у Лукаша заныло с ней в резонанс.

Уходящая вверх белизна пошла рябью, сморщилась, и на всём её протяжении по поверхности зашевелились скорбно поджатые жёлтые рты.

– Бедняга! Он просто слепо тычется в окружающую его реальность и набивает шишки в непривычных для машины местах.

– Он же привёз и ваших детей тоже, – устало повторил Лукаш. – Разве этого недостаточно для того, чтобы простить ему отсутствие видовой принадлежности?

– Недостаточно, – дрогнули, усмехаясь, рты. – Несмотря на то, что никто никого ни в чём не винит, заботы недостаточно для любви. В противном случае почему все те, так похожие на тебя, которые пляшут сейчас снаружи, не испытывают хотя бы благодарности к технике, которая не даёт им там умереть? Он – техника.

Да, молча согласился Лукаш, да, да, да только всё равно нельзя приравнивать существо к веществу.

– Чем шире ты раскрываешь объятия, – сказал он вслух, – тем проще тебя распять.

– Никто не имеет самоцелью чужое страдание! – оглушительно загремела стена. – Ни мы, ни даже те, кто убивает наших детей. Они просто боятся, и даже не вас. Они боятся тьмы – той, что окружает их снаружи, и той, что дрожит, пугаясь сама себя, у каждого из них внутри. Они сходят с ума от страха, и, не умея справляться с собственным ужасом, приписывают вам те же пытки. И нам заодно.

Пространство вокруг Лукаша зашуршало, электризуясь, и соткало вокруг него стайку маленьких морфов.

– Иногда всем нам кажется, что мы – дети света, – тоненьким голоском сказал тот, который был ближе всего. – И что любовь наша важна нам не как одно из наших чувств, а как признание за другим того, что кажется нам очевидным только в самих себе. Когда мы любим, у нас появляется, за что себя уважать. Но это не более, чем пафос... – и он печально склонил тяжёлую жёлтую головку.

Сидевший на полу Лукаш снова устало вздохнул:

– Мы, те, которые в своём разумном сознании обладаем почти бесконечными возможностями, не имеем права считать чужую любовь неосуществимой задачей только потому, что она до сих пор не случилась с нами самими. В идее любви нет никаких внутренних противоречий. Более того, в плане реализации любви Бенжи, как машина, явно находится в более выгодном положении.

– Почему? – по-детски наивно спросили у Лукаша за спиной.

– Да потому, что первый шаг к решению задачи – это верная постановка вопроса. И потому, что задача эта – задача любви, собственно говоря, никогда никем сознательно и не ставилась, а потому никогда и не решалась, как следует. И кому, как не машине, смотреть на любовь не как на болезненный свершившийся факт, а как на разумную, сознательно поставленную цель?

Маленькие морфы запереглядывались.

– И что же это за цель?

38. 2330 год. Бенжи.

Уже вторые сутки, пока кораблик его, удерживаемый морфами, кружился, как заведённый, на высоте двадцати километров над Луной, Бенжи неподвижно висел поблизости от противоперегрузочного пассажирского кресла, к которому была пристёгнута Ая, обхватив руками голени подогнутых ног, и смотрел на кружащиеся перед глазами осколки 'саркофага'.

Пассажирский отсек был загерметизирован и наполнен воздушной смесью, горело аварийное освещение. Ая лежала, как живая, будто спала – разметавшись огненно-рыжей копной по подголовнику.

– Видишь ли, сердце моё, – говорил ей Бенжи, и голос его отдавался эхом от тонких алюминиевых переборок, – я в последнее время часто думаю о жизни. И знаешь что? Я пришёл к одному очень интересному выводу. У каждого из нас, у каждого предмета и, скорее всего, даже у каждого явления существуют такие лики, о которых мы в естественной своей слепоте и не подозреваем. То, что ты называешь любовью, и то, что всё это время казалось мне эдакой субъективной иллюзией, скорее всего, представляет собой ещё один пласт реальной действительности, не менее, а, может быть, даже и более важный, чем, например, взаимодействие между видящим и видимым. Любящий как-то по-особому чувствует того, кого любит – не так, как другие. И единственное рациональное объяснение – это признать тот факт, что любовь лучше и полнее выражает природу вещей, чем её отсутствие.

Андроид распрямил ноги и, кувыркнувшись, схватился за подлокотники рядом с лежащими на них Аиными пальцами.

– Видишь, малыш? Здесь, где ты сейчас, в этой тёмной области механических процессов и отношений, куда уходит душа после смерти тела, тоже нет неподвижности, и я не думаю, что ты живёшь в ней только потому, что живёшь во мне. Всё это внешнее срастание, – продолжал он, переходя на шёпот и наклоняясь к Аиному уху с запёкшейся на нём кровью, – конечно, имеет отношение к любви, но оно бывает без любви, и любовь бывает без него. Внешнее само по себе есть ничто, а любовь есть нечто. Ноль – сигнал. Понимаешь, о чём я? Выходит, значение связанных между собой внешних актов и любви определяется уже совершенно новыми свойствами – так же, как и в обычной бинарной кодировке значение нулей и единиц не то, чтобы нивелируется, но отодвигается куда-то на задний план.

Бенжи поднял голову и с вызовом посмотрел сквозь иллюминатор на холодный каменный шар вращающейся под челноком Луны:

– Эй, вы! Те, которые считают себя мудрыми и могущественными! Я знаю, что каждый раз, когда в душе у вас загорается эта жуткая искра любви, всё ваше существо обязательно ждёт какого-то откровения!

Он уронил голову на лежащие на подлокотниках Аиного кресла руки:

– Если бы я мог, я бы плакал...

– Бенжи, Бенжи... – сказала пустота голосом Аи у него за плечом. – Бедный, разлаженный, расстроенный Бенжи... Не можешь – значит, не нужно. При сознательном отношении к любви ты пытаешься разглядеть абсолютную индивидуальность, которая не может быть ни условной, ни преходящей. Ты пытаешься разглядеть абсолютную жизнь, но что будет, если вдруг выяснится, что тем самым ты разглядываешь абсолютную смерть?

– Кто здесь? – испуганно обернулся Бенжи.

– Я. А, может, и ты... – в бесплотном голосе явно звучала усмешка. – Спрашивал ли ты себя когда-нибудь, почему же тебе так хочется, чтобы тот, кого любишь, непременно был жив? Почему, любя нечто, так трудно примириться с уверенностью в его обязательном разрушении?

– До этого я никогда не нуждался в чьей бы то ни было жизни, даже в своей, – качнул терракотовой головой андроид. – Но сейчас неизбежность смерти выглядит для меня каким-то ужасным недоразумением. – Он перевёл взгляд на Аино лицо, пытаясь отыскать на нём следы возвращения к жизни, и всё ещё не нашёл их: – Может быть, именно это и значит 'жить'?

– Может, – согласился голос. – А, может, просто стоит подумать о том, откуда берутся галлюцинации, и что сделать для того, чтобы прекратить их вычислять?

– Прекратить вычислять... – эхом повторил Бенжи, и в этот миг – всего на миг – челнок его, предмет его гордости, его сокровище, показался ему прочным, просторным, двухместным металлическим гробом.

А потом из-за Луны показалось солнце, и андроид увидел, как в этом остром солнечном свете в его собственных серебристых ладонях движется его собственное терракотовое отражение. Глаза его распахнулись, и он стряхнул с себя наваждение:

– Нет.

– Нет? – иронически переспросил голос.

– Нет, – повторил Бенжи. – Прекратить вычислять – это прекратить жить. В этой вечной вселенной каждому из нас уготована вечность, и было бы неправильно превращать свою, личную, вечность из вечного волшебного сна в большой вечный чёрный пыльный мешок.

Он снова, теперь уже спокойно и отрешённо, положил голову на лежащие на Аином подлокотнике руки, то ли прошептав, то ли только подумав: нравится мучить – мучь, и тут Ая вдохнула – с мокрым хрипом, так, словно кто-то медленно и натужно продул воду через соломинку.

39. 2330 год. Луна.

Чужая 'птица' по-прежнему белела посреди титанового карьера в кратере Карлини.

Ая сидела в одном из кресел, усталая, сжавшая тощие плечики, и смотрела, как Бенжи пытается прилунить в карьере материнский челнок.

– Это тебе не Кондор...

– Ещё бы! – удручённо воскликнул Бенжи. – Ни тебе связи с диспетчером, ни маяков, ни даже нормальной посадочной полосы... А ещё эта пыль! Она забьёт снаружи всё железо...

– Не будет никакой пыли, Бенжи, – сказала Ая, оглядываясь на притихших в соседних креслах маленьких морфов.

В ответ андроид молча отключил индикацию в кабине.

На высоте в полкилометра кораблик его погасил горизонтальную скорость, действительно подняв внизу большое количество пыли, но, следя за гирогоризонтом, Бенжи плавно прошёлся по глиссаде в стороне от пылевого облака и мягко плюхнулся прямо между административными корпусами базы Карлини и чужим звездолётом.

– Похоже, приехали.

– Приехали, приехали, – неожиданно печально согласились динамики внешней связи голосом Лукаша. – Держи связку, солнышко.

Ая закрыла глаза и увидела окружающую челнок радужную ауру, от которой, колыхаясь и переливаясь, тянулся к белой 'птице' прозрачный упругий туннель.

Вокруг суетились люди: луна тоже чувствовала себя виноватой, и это чувство вины за произошедшее почти физически витало в безвоздушном пространстве.

Ая сползла с кресла, оправила короткое голубое платье с чёрными пятнами засохшей на нём крови, взяла за руку ближайшего морфика и, повернувшись, молча, просто и без усилий вошла в стену пассажирского отсека.

– Эй! – хором недоумённо воскликнули два оставшихся малыша, и Бенжи обернулся на это 'эй!', такой же растерянный и такой же удивлённый, но уже мгновение спустя датчиками, расположенными на носу челнока, увидел Аю снаружи, в туннеле – худенькую, неестественно легко одетую на фоне суетящихся в карьере людей в горбатых десантных скафандрах, и усмехнулся.

– И мы? – спросил он у морфов.

Ая шла далеко впереди.

– А всё потому, – говорила она, – что люди, в отличие от вас... – она запнулась. – Люди, в отличие от нас, нуждаются в сочувствии и взаимопонимании по-разному. Кто-то в силу строения психики, кто-то в силу различных обстоятельств нуждается в чужом тепле каждый день, кто-то вообще не нуждается, ему нужен чуть ли не арктический лёд одиночества, а там, где собирается больше одной души, ему становится невыносимо душно. А потом, ведь и тех, кто нуждается, под одну гребёнку не загребёшь: кому-то чужой запах не нравится, для кого-то улыбка недостаточно ровная или глаза не того разреза.

Бенжи шёл за морфами, механически переставляя ноги, и крутил головой по сторонам, отмечая про себя, что лица находящихся там, снаружи, людей, скрытые чёрными забралами гермошлемов, куда более безжизненные, чем лица созданных ими машин.

Бедные существа, думал он, шагая, так хотеть единения и быть так далеко от реализации сокровенных желаний. Всё, даже разбитая ими Альфа, говорило... нет, кричало о том, что передаваемое ими друг другу тепло было вовсе не того качества и вовсе не той интенсивности, на которую они по глупости своей всё время рассчитывали.

А потом вместо чёрного лунного неба перед Бенжи выросла глухая гладкая бесконечная стена. Морфики вошли в неё без заминки, а сам он со звонким 'дзанс!' остался снаружи, и, пока он обречённо тупил перед неизбежностью, из этой белой неизбежности высунулась наружу Аина рука и, взяв его за серебристую ручку, втянула вовнутрь.

40. 2330 год. Земля.

Они упали на Землю три дня спустя. Все.

Чужая белая 'птица', а с ней и крохотный земной кораблик, выкупленный свободным андроидом у своего бывшего работодателя, аккуратно снялись с титанового карьера и на высоте в пару километров над лунной поверхностью синхронно с до сих пор летящими в разные стороны осколками Альфы покрылись рябью и вошли в никуда.

Двумя часами позже в ущелье чуть севернее тсетанговского космопорта Гонггар префектуры Шаньнань Тибетского автономного района Китайской народной республики повалил густой полимерный снег.

Тибет выглядел почти, как Луна. Или, вернее, Марс. Воздух был таким же разреженным, округлые холмы – такими же рыжими и безлесыми, а равнины – такими же бескрайними.

– Ух ты, – сказал Бенжи, материализуясь из ничего в полуметре от хорошо пробитой пыльной дороги. – По-моему, мы как-то неправильно летаем в космос.

– По-моему, мы пока ещё очень многое делаем неправильно, – овеществляясь рядом, согласилась Ая. Воздух был зябким, холодный ветер гнал по дороге сухую рыжую пыль вперемешку со снегом. Глядя, как с соседнего холма в их сторону снялась стая бродячих собак, Ая поёжилась и медленно соткала из воздуха пуховое пончо: – Вот и место, похоже, выбрали не совсем удачно.

– Ты боишься гор? – удивился андроид.

– Почему сразу боишься?

Пространство вокруг вспучилось пузырями и практически одновременно выдало на свет остальных, стало многолюдно и суетно.

– С недавних пор я до безобразия убедительно чувствую себя пылинкой внутри какого-то титанического пылесоса, – нервно хохотнул проявившийся тут же Роберт. – И скажу больше: не нахожу ничего приятного в том, чтобы чувствовать себя пылью.