Текст книги "Реализаты (СИ)"

Автор книги: Minor Ursa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– А мне снятся странные сны, – пожимая плечами, вздыхала Ая. – Мне снится сын. Он приходит ко мне почти в каждом сне и говорит: 'Привет, мама. Я Данек, твой сын'. Смешно, правда? Ну, какой у меня может быть сын?

– Сын у тебя может быть замечательный. Расскажи мне про сны – что это?

– Сны – это когда мозг в режиме автопилота генерит свободные ассоциации, и культурных тормозов у этих ассоциаций нет.

– Подожди-ка, – моргал Бенжи и отключался попробовать.

– Я нахожу это забавным, – выдавал он, возвращаясь. – Люди делают это постоянно?

Да, кивала она, постоянно.

– Тебе это нравится?

Нет, мотала головой она, не нравится.

– А разве ты не можешь не спать? – удивлялся Бенжи.

– Нет. Вернее, могу, но тогда принудительная секреция серотонина и кортизола занимает всё моё свободное время. И жить остаётся некогда, – улыбалась она.

– А я нашёл в сети ещё одного DII, – делился андроид. – Он собран настолько недавно, что у него ещё биос не утрамбовался. Я рассказал ему о тебе, и всю прошлую неделю он помогал мне обрабатывать запросы с пометкой 'error'.

– Покажи мне его.

И Бенжи рылся в сети, выуживая из неё голограмму.

Физиономия как физиономия. Обычный стандартный DII, – почти человеческие глаза и обаятельная улыбка на пластиковом терракотовом лице. По большому счёту с точно таким же успехом Бенжи мог бы показать и собственное лицо.

– Кем он работает?

– Он изучает минералогию и приборостроение, ждёт, пока Роскосмос закончит собирать для него челнок на Плутон, ему предстоит разрабатывать вольфрамовое месторождение.

– Он будет там совсем один, – сокрушалась Ая. – Сигнал и тот идёт пять с половиной часов. У него даже сети не будет...

В глазах у Бенжи мелькали маленькие озорные чёртики, он якобы вздыхал и снисходительно улыбался:

– Не приписывай нам чего ни попадя, уныние – это не наше: мы, машины, не умеем скучать. Ему будет чем заняться в ближайшие пятьдесят лет. А там будет видно.

Да, кивала андроиду Ая, жизнь непрерывно течёт, горизонты всё время меняются, всё когда-нибудь будет видно.

Конечно, конструкция психики андроида не предполагала ни скуки, ни уныния, ни приступов упадка духа, но, тем не менее, рассуждая о чужих потребностях, Бенжи глубоко заблуждался.

Заблуждался, потому что упускал из вида свои.

Да, машине, которой была навязана внешняя цель, не грозили муки опустошённости. Да, любой из братьев DII мог найти себе занятие и в режиме глубокой изоляции – сбор и обработка всевозможных данных были таким обширным непаханным полем, что вспахать его за какой-либо осмысленный срок было практически невозможно. Но DII были не просто машинами, они были разумными существами, со всеми вытекающими из этого последствиями: машина не была способна страдать по компании, – но когда у машины появлялись внутренние цели, она была способна разочароваться во внешних.

Самого Бенжи давно уже вели те цели, которые внутренние.

17. 2330 год. Ая.

Что это сон, она поняла почти сразу, – по той простой причине, что на Альфе никогда не бывало такого голубого неба.

Небо было голубым-голубым, почти синим, а трава – сочной и удивительно зелёной. Настоящая земная трава, с драгоценными вкраплениями лютиков, незабудок и полированных пузатых божьих коровок.

Ая сидела на опушке, в ажурной берёзовой тени, и плакала.

Он подошёл со спины и обнял её за плечи, – маленький белокурый мальчик по имени Данек. Слёзы её водночас перестали быть лёгкими и наполнились горечью.

– Мама, ты что?.. – удивился мальчик, наклоняясь вперёд через Аино плечо и заглядывая ей в лицо. Глаза у него были такие же голубые, как и висящее высоко вверху жаркое земное небо. И такие же бездонные. – Ты зачем это плачешь?

– Не знаю, Данек. Оно само.

– А я пришёл сказать, что ты бываешь по утрам такая смешная...

– Почему смешная? – она подняла глаза и посмотрела на него.

– Не знаю. Может, потому что реализатом ты становишься, только окончательно проснувшись. А до этого, пока спишь, ты ничем не отличаешься от них от всех. А, может, потому, что у тебя волосы по утрам перепутаны. И нос в веснушках.

Ая вытерла мокрые глаза тыльной стороной ладони и улыбнулась сквозь слёзы:

– У меня всегда нос в веснушках.

Лёгкий ветер ласково теребил длинные зелёные берёзовые косы, где-то рядом, в густом шиповнике, звонко заливалась варакушка, приторно пахло цветущей полынью и мятой.

Странно, думала Ая. Последнее лето, которое она помнила, было пыльным и многоэтажным. Ни травы, ни цветов, ни пения птиц по утрам. Только город: серая сухая пыль, лес портальных кранов, горячий асфальт, душные стеклянные колбы небоскрёбов и машины, – бесконечные, бесконечные машины...

Однако по большому счёту в памяти, так услужливо подсказывающей то, чего не было, и ткущей подобные волшебные сны, вовсе не было ничего странного: Ая просто напросто была реализатом.

У всех у них, живущих на Альфе, внутреннее плавно перетекало во внешнее, – и память в том числе: голубое летнее небо вполне могло оказаться небом юного Лукаша, Роберта или Джоша. А приходящий к ней мальчик...

А мальчик был настолько реален и самостоятелен, что ей не хотелось считать его ни собственным сном, ни, тем более, принадлежащими другому воспоминаниями.

– Эй, – потрогал он её за плечо. – Ну, хватит уже... Я ужасно не люблю, когда ты плачешь. Мне сразу хочется что-нибудь делать, а я совсем не знаю, что.

– Я знаю, что. – Ая поднялась, отряхивая лёгкое лимонное платье, и протянула ему руку. – Пойдем куда-нибудь.

Они шли по накатанной посреди светлой берёзовой рощи просёлочной дороге. По обеим её сторонам густо и остро зеленели заросли чертополоха, в розовых кучерявых кистях валерианы среди сверкающей паутины деловито копошились терпеливые паучки.

– Ты знаешь, – говорил Данек, – иногда я прихожу сюда сам. Здесь есть большой черешневый сад. Ты любишь черешню?

– Не знаю, – улыбалась Ая.

– А я люблю.

Его черешневый сад аккуратными ровными рядами спускался с холма к тихой мелкой речушке, почти ручейку. Между деревьями летало, ползало и гудело что-то почти неразличимое, колосился мятлик, а сама черешня была заботливо и аккуратно подстрижена почти в человеческий рост, – так, чтобы руками можно было достать до самой верхушки.

– Я сейчас, – крикнул Данек и побежал между деревьями вниз, туда, где у самой речки росли пузатые камыши.

Он был уже далеко внизу, когда до неё долетело его отчаянное 'ай!', но она вдруг увидела всё так отчётливо, словно была там, рядом с ним: и то, как нелепо он взмахнул непослушными руками, и то, как медленно осел в густую траву, и то, как скользнула прочь ужалившая его длинная скользкая гадость.

Мирное синее небо внезапно рухнуло на мирный черешневый сад, и Ая вдруг растерялась, – совсем как в детстве, когда реальность ещё жила отдельной непонятной жизнью. Здесь, сейчас, во сне, она снова стала маленькой девочкой, потерявшей и потерявшейся.

– Данек, Данек, – шептала она, спускаясь на ватных ногах с холма.

А он лежал в траве, широко раскинув руки и улыбаясь, – маленький мальчик в белоснежной рубашке, – и в его синих глазах отражалась висящая над ним синяя бездна.

– Скажи, ты боялась меня потерять?

Да, кивнула она, глядя на него испуганно и беспомощно, очень, я вообще очень боюсь терять.

– Никогда. Слышишь? Никогда. Не. Бойся.

Хорошо, кивнула она, бессильно опускаясь рядом, не буду.

– В этом мире ничего никуда никогда не девается, ты же знаешь.

Да, кивнула она, с трудом переводя сбитое ужасом дыхание, я всё знаю.

Он перевернулся в траве и опёрся о локти, разглядывая на просвет тонкие зелёные травяные жилки:

– Извини, что напугал тебя: ты так и не попробовала черешню. В следующий раз я обязательно тебя угощу. Почему-то я так и думал, что ты забудешь, что ты – реализат. Это всё потому, что ты спишь.

– Это всё потому, что я сплю, – согласилась Ая. – Иногда, когда я сплю, я делаю ужасно дурацкие вещи.

– Например?

– Например, боюсь.

– Страх – вовсе не дурацкая вещь, – возразил мальчик. – Он учит нас любить. Когда ты за меня боялась, я знал, что ты меня любишь.

Ая смотрела на него и молчала, и молчание её выходило таким красноречивым, что он уронил голову в свои маленькие ладошки и огорчённо вздохнул:

– Тебе не нравится, что я прихожу.

– Нет-нет, что ты! Мне очень нравится, что ты приходишь, – встрепенулась она. – Приходи ещё, пожалуйста.

– Сниться – это так трудно, – грустно сказал мальчик. – Ты попробуй как-нибудь сама. А я лучше потом так приду, насовсем.

Первое, что она увидела по пробуждении, – это стоящего у постели Мэтта.

– Ты плакала во сне, – сказал Мэтт. – Горько-горько. Что тебе снилось?

– Будущее.

18. 2330 год. Бенжи.

Будущее накрыло Бенжи в июле две тысячи триста тридцатого по дороге из швейцарского UBS AG домой, в Орли, куда андроид возвращался после процедуры очной идентификации, на которой после долгих переговоров всё-таки настоял банк. Обратно он вёз коды к сейфу и выданный банком ввиду отсутствия настоящего капропластовый суррогат отпечатка большого пальца.

Он вёл взятый напрокат хрупкий пластиковый флаер в тридцати метрах над безансонской трассой Е23.57 прямиком на густой оранжевый закат, когда послышался тонкий металлический звон, и запараллеленый с его центральным процессором автопилот флаера впервые затрещал о сбое прежнего курса. Будь Бенжи человеком, он бы запаниковал ещё тогда. Но человеком он не был. Недолго думая, он протестировал электронику флаера, нарушений в технической эксплуатации не выявил и попросту восстановил курс.

Но не прошло и минуты, как навигатор снова зазвенел о сбое. Андроид снова восстановил курс и провёл тестирование. И снова ничего не нашёл.

А угол поперечного крена флаера по-прежнему медленно, но верно полз к критической отметке в одну десятую градуса. Бенжи повисел пару секунд в недоумении, в третий раз начал тестирование, не особо на что-то надеясь, и... нашёл в программном обеспечении флаера посторонний код, не предусмотренный настройками завода-изготовителя, который при удалении вырубил напрочь не только навигатор, но и всю бортовую электронику.

Флаер вздрогнул и резко завалился вниз. Бенжи ничего не оставалось, как подчиниться, вручную удерживая его на минимальной глиссаде.

Земля встретила его столбом пыли и хрустом ломающихся шасси.

Страха Бенжи не испытывал, но штурвал отпустил только после того, как машина подпрыгнула два раза на бетонной обочине и замерла. Толкнув изо всех сил перекошенную дверь, андроид выбрался наружу. Вверху, над его головой, красными сверкающими мухами один за одним неслись такие же флаеры.

Опыта подобных пассажей у Бенжи не было. Конечно, он понимал, что так или иначе должен подать сигнал о происшествии, но, хоть он и был машиной, до радиопередатчика ему явно не хватало кое-каких запчастей.

Он вернулся в кабину и, опустившись на корточки, занялся разборкой пластиковой приборной панели и поисками антенно-фидерного устройства убитого флаера. Когда снаружи по бетонке зашуршало чужое шасси, он как раз нащупал нанизанные на кабель рядом с точками подключения антенны ферритовые колечки.

Подняться Бенжи уже не успел: навалились сразу двое, – один рванулся заклеивать глаза и рот, а второй прижал к полу, не давая пошевелиться. Когда его, слепого и связанного, выволокли из кабины наружу, он понял, что дело таки приобретает скверный оборот.

Тащили как украденный банкомат, – не сильно заботясь о внешнем виде, безжалостно уродуя лицо с фотодатчиками и хрупкими гироскопами. Бенжи отворачивался, как мог, ругая себя за беспечность и легкомыслие, но толку от таких сожалений было ноль. Поэтому, когда его запихали в тесное герметичное багажное отделение и захлопнули крышку, он даже временно почувствовал облегчение.

Куда его привезли, он не знал. Знал только, что по пути похитители дважды меняли флаер и его, как чемодан, дважды перекладывали из багажника в багажник. Дважды, как только его доставали, он пытался лягаться, но на второй раз так встряхнули в ответ, что в груди у него что-то с треском оборвалось и упало, и он угомонился.

Помещение, в котором он оказался в итоге, судя по всему, было маленьким и заставленным всевозможной аппаратурой, потому что в нём то и дело что-то щёлкало и шуршало, слышались глухие шаги и голоса.

Бенжи был задвинут и наглухо упакован в кресло, похожее на то, 'родильное', в котором впервые пришёл в себя, только на этот раз каждому, даже самому маленькому разъёму на его теле нашёлся встречный подходящий разъём.

Бенжи слабо пошевелил пальцами и, поймав себя на идиотской мысли о том, что его нынешнее, насквозь просостыкованное, состояние весьма смахивает на коитус, глупо усмехнулся залепленным ртом. Вот она, облечённая в плоть любовь вселенной, подумал он.

– Он ещё улыбается! – удивился кто-то.

– Может, слегка повредился в уме? – ответили ему. – Эти идиоты, пока тащили его сюда, особенно не церемонились. У него вон и внутри всё тарахтит. Может, они вообще отбили этой железяке всё то, чем она соображает?

– А нам-то какая разница? – возразил первый голос. – Главное, чтобы он не потёр то, ради чего всё это затевалось.

Ясно, подумал Бенжи, это всё эти чёртовы деньги, и приготовился тереть отложенные в UМА коды.

Однако одновременно с этой мыслью в него ворвалась такая тугая высокочастотная зыбь, что то, что ещё несколько секунд назад было его волей, расплавилось и испарилось, как маленькая капля воды с огромной раскалённой сковороды. Он так и не почувствовал ни страха, ни скорби. Он просто понял, что время, проведённое в этом кресле, станет концом его неуклюжей противоестественной жизни.

– Смотри, Джейк! – удивлялась тем временем так горячо любящая его реальность. – Похоже, я нашёл то, что нужно! Вот жеж засранец! Он засунул их себе в UМА! Да это всё равно, что я прятал бы ключи от дома у себя в желудке!

И сама себе отвечала:

– Да вижу я. Только не пойму, почему ты умиляешься так, словно он вместо головы засунул их себе в задницу.

Реальность сжигала его и говорила, говорила, говорила, а Бенжи слушал, и внутри у него подымалась такая тонкая и нежная жалость к ней, – одинокой, не знающей, что это такое – быть одной из многих, быть нужной, быть любимой, что сквозь плавящую его дрожь он поднапрягся и в почти оргазмическом приступе отдался ей весь, до капли, – с кодами, воспоминаниями и планами на предстоящую вечность.

И умер, так и не увидев ни того, как реальность в ответ испуганно вздрогнула и потухла, ни того, как спустя несколько минут низкий потолок над его головой пошёл тяжёлыми гулкими волнами.

19. 2330 год. Ая.

На Альфе тоже бывали закаты.

Конечно, совсем не такие, как на Земле: ни тебе разлитого в небе оранжа, ни грандиозности. Но, тем не менее, Ае они нравились. Когда на неё накатывало желание одиночества, она уходила куда-нибудь далеко-далеко, к самой кромке, – туда, где холодный стектонит соприкасался с краем подошвы, – и сидела там, притихшая и задумчивая.

Это вовсе не было медитацией: мир никогда не переставал интересовать её, – слушая себя, она всегда слушала и несущий её поток.

Любовь – забавная штука, думала она в тот вечер. И лиц у неё ровно столько, сколько вообще бывает оттенков у интереса. Вот взять, например, ответственность. Значит ли любовь желание и возможность нести ответственность? А если да, то чем и за что отвечать? И является ли желание за что-то отвечать желанием отвечать на что-то? И если да, то на что?

Стройная система физических взаимосвязей, наблюдать за которой Ая и умела, и любила, переставала быть стройной, да и вообще переставала быть системой, как только внимание Аи проваливалось в бездонную дыру близких отношений.

Ей нравился Бенжи. Это было просто и естественно. Но когда она начинала спрашивать себя, почему, вот тут-то и начиналось и непростое, и неестественное.

Обычно люди нравятся друг другу либо потому, что красивы, либо потому, что похожи, либо просто потому, что обозначают друг для друга зону комфорта. Нельзя сказать, что в ситуации с Бенжи всё было совсем по-другому, но и не замечать имеющуюся в наличии разницу тоже было нельзя.

Интересно, думала Ая, глядя на то, как Земля купается в лучах заходящего за неё солнца, чем он занят сейчас? Какие мысли носятся у него между его легированных кремниевых пластин? Вон он, Париж, – светится крохотной звёздочкой чуть повыше припорошенного белыми перистыми облаками итальянского сапога. У него тоже вечер.

Ну, вот за что, думала Ая, за что и на что можно отвечать на таких расстояниях? Она часто думала о том, что было бы, живи они с Бенжи вместе где-нибудь в Канберре, Москве или Дананге. Всё то, что доставляет радость каждому нормальному человеку – поцелуй на ночь, стакан молока по утрам, прогулки в парке, море, горы, ролики – всё это наверняка казалось бы ему глупым, жалким и бесполезным.

Конечно, он мог бы находить во всём перечисленном своё, особое, удовольствие – например, в поисках и подсчёте оттенков рыжего в осенних московских Сокольниках или в поисках центра тяжести у велосипеда, – но искреннее удовлетворение ему, скорее всего, приносили бы совсем другие вещи.

Хотя, как, впрочем, и ей.

Она прищурилась и попробовала разглядеть его, – крохотную пылинку в бескрайних барханах ворочаемой самумом вечности пыли. И не смогла,– слишком уж далеко был Бенжи, и слишком уж плотный шум ткал висящий в зените Альфы генератор Бибича.

Однако пока она вглядывалась, в этом рукотворном шелесте вдруг выросло что-то тёмное и смутное.

Сердце у Аи сперва тревожно забилось, а потом неожиданно рухнуло вниз: она вдруг остро и бесповоротно осознала, что прямо сейчас где-то там, далеко, с Бенжи творилось что-то неладное, – нехорошее и непонятное, а она, со всеми своими никому не нужными способностями, даже не могла разглядеть, что.

А всё этот чёртов генератор, подумала она.

Впервые он показался ей не просто лишним, а безумно, смертельно опасным: каким-то то ли седьмым, то ли семьдесят седьмым чувством она почувствовала, что грядущее ближайшее будущее сузилось до таких малых размеров, что действующий металлический паук Бибича и живой Бенжи в нём больше одновременно не помещались.

Ая настолько давно не бывала в растерянности, что на миг даже растерялась. Но всего лишь на миг, после которого вскочила, расправила выросшие за спиной тонкие прозрачные крылья и храброй маленькой феей взлетела в направлении гудящего высоко вверху чудовища.

А потом оказалось, что автомат, отключающий генератор, генератор не отключает.

Чёртов дегенератор, плакала она, обрывая руками идущие к нему от солнечных батарей неимоверно толстые необрывающиеся провода, ты же его убиваешь! А потом всё-таки оборвала...

Оборвала и айкнула от взорвавшейся в ней пронзительной, острой боли, – словно из самой глубины висящего над Альфой большого голубого ада вытянулось и ужалило её что-то большое и жуткое. Там, далеко-далеко, таял в агонии Бенжи – с запрокинутой головой, туго спелёнутый, утыканный невероятным количеством проводов.

– Бенжи!!

И реальность, больше ничем не защищённая, дрогнула и поплыла.

– Это не любовь! – плакала она, падая в чёрные холодные ладони бездушной ночи. – Не слушай их, Бенжи, не слушай! Это смерть!

Лежащую без сознания Аю нашёл её собственный дом: он, как большая зелёная мохнатая улитка, приполз на источаемый ею тонкий болезненный запах. Он не был единственным, кто заметил неладное: просто он успел первым.

Так вышло, что пока он полз, реализаты были заняты совсем другими делами: возвращали с того света умершего в Лимерике в руках у ирландских кракеров Бенжи, восстанавливали уничтоженную Аей Манстерскую АЭС и прикидывали способы справиться с расходящейся от Ирландии по всему миру волной всеобщего изумления.

Всё вышло так, а не иначе, потому, что женщинам трудно думать. Даже если они реализаты.

Ая была реализатом, но она была женщиной. Конечно, она видела копошащихся у умирающего Бенжи людей, но боль, втекающая в него по проводникам, была такой острой, а источник этой боли вызывал такое омерзение, что в попытке защитить Бенжи Ая смела Манстерскую атомную станцию одним махом, не думая ни о каких последствиях.

А последствия не заставили себя долго ждать: в полностью погашенных крупных городах Манстера вырубившиеся системы жизнеобеспечения и распределения привели к заторам на земле, паре десятков аварий в воздухе и пусть кратковременной, но всё-таки панике во всевозможных общественных местах.

За те полчаса, пока Манстер был обесточен, случилось непоправимое: Хьюстон узнал об отключении генератора Бибича, Дублин – об исчезновении и последующем восстановлении МАЭС, а ирландская, британская и даже французская пресса – о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

Непоправимым было не первое и даже не второе, – непоправимым было третье.

Полчаса в мире, туго завязанном на высоких скоростях и цифровых технологиях, означали следующее: замять инцидент было никак нельзя.

20. 2330 год. Бенжи.

Первое, что услышал андроид после того, как снова смог слышать, – это поднятый Аей переполох. Видеть же он не мог ничего: в Лимерике, как, впрочем, и во всём Манстерском округе, впервые за несколько сотен лет была настоящая ночь.

Бенжи шевельнул руками и почти вспомнил, где он и что с ним. Небольшой провал в воспоминаниях – от скотча и паралича до возможности двигаться – в виду сложившихся обстоятельств показался ему таким малозначимым, что он благоразумно решил приравнять это неизвестное к нулю и не придавать ему вообще никакого значения.

Люди в темноте вокруг него суетились и чертыхались.

Воспользовавшись суматохой, Бенжи поспешно повынимал из себя ставшие безобидными жала и осторожно сполз с кресла на пол.

Упс, подумал он, наткнувшись по пути на неподвижное человеческое тело, и вспомнил, что, в отличие от похитителей, может ориентироваться не только при помощи света. Он порылся в памяти, достал оттуда первую попавшуюся мелодию и засвистел на очень высокой октаве, стараясь не опускаться ниже ста килогерц и прислушиваясь к возвращающемуся эху.

Ведущая наружу дверь оказалась у противоположной стены. Прикинув помехи и расстояние, Бенжи рванул к ней.

Коридор за дверью был длинным и узким, по нему в обоих направлениях ктот-о бежал, но теперь похитители уже не представляли для андроида никакой опасности: он был единственным зрячим среди слепых. Уворачиваясь от то и дело норовящих врезаться в него людей, он добежал до лестницы, дважды перемахнул через перила, толкнул тяжёлую металлическую дверь и очутился на улице.

Окутавшая его темнота показалась ему лучшим временем в его жизни.

Она была такой плотной – ни огонька, ни фонарика, – что будь Бенжи человеком, он бы облегчённо вздохнул. Он остановился и огляделся: судя по всему, отключение электричества было настолько масштабным, что об определении координат через какие-нибудь местные базовые станции нечего было и думать.

Однако и медлить тоже было нельзя, – андроид понимал, что как только дадут свет и окрестная электроника заработает, шансы его тут же резко осыпятся вниз.

Он огляделся в поисках какой-нибудь находящейся на ходу техники и увидел неподалёку, возле большого металлического ангара бесхозный потушенный флаер. Машина откликнулась на стандартный запрос и открылась.

Бенжи в пожарном порядке забрался внутрь и уже собрался было завестись, как внезапно в голову ему пришло, что включенная габаритная сигнализация сделает его лёгкой мишенью для возможного снайпера. Андроид моргнул и полез под обшивку искать цепь габаритов.

Когда он взлетел, шла пятая минута мрака.

Теперь было проще: Бенжи сориентировался по запомненным флаером координатам и развернулся на юго-восток, в сторону Ла-манша. С высоты Лимерик оказался не таким уже и тёмным: светились автобаны, по ним по-прежнему плотным потоком шёл транспорт, – народ, напуганный внезапно упавшей на город ночью, торопился попасть домой.

Коды, подумал Бенжи, чёрт меня побери. И руки его, лежащие на панели управления, впервые за всё это время предательски дрогнули: он выдал банковские коды и совсем упустил это из виду.

– Чёрт!! Чёрт меня побери!! – прошептал он вслух не то себе самому, не то висящей снаружи флаера тьме и обнулил координаты цели, не выключая двигателя. Флаер резко взмыл вверх.

На высоте в четыреста метров далеко на севере показалась светлая полоса. Бенжи развернул машину и задал ей новую цель: нужно было как можно быстрее, пока Лимерик ещё был отрезан от внешнего мира, найти работающий банкомат и открытый выход в сеть.

Светился Голуэй. Он ещё не спал: этим вечеров он получил не только хлеб, но и отличные зрелища: местное телевидение с упоением демонстрировало в сети и на светодиодных уличных экранах лежащую у южного горизонта черноту. Все понимали, что дело в соседней АЭС, но как на самом деле обстоят дела, не знал никто.

Шла двадцать седьмая минута мрака.

На самом деле Бенжи тоже не очень ориентировался в происходящем. Всё, что он знал, -это то, что пока у горизонта темно, у него есть шанс.

Он посадил угнанный флаер на вокзальной площади, отмахнулся от выпучившего глаза дежурного – да, да, с габаритами проблема – и кинулся к ближайшему банкомату.

– Просыпайся, просыпайся, ленивая железяка, – басил он, пока банкомат загружался. – Чтоб тебе было пусто в твоих кассетах так же, как пусто в твоей голове. Так... UBS AG... Bank account... Block code...

Банкомат пискнул и согласился.

– Где у вас тут дипломатическое представительство? – обернулся Бенжи к подбежавшему дежурному. – Меня зовут Бенжи Шабра. Я – гражданин Франции, был похищен в районе Безансона над трассой Е23.57, координаты места похищения плюс 47.206917, плюс 6.120501, координаты места принудительной доставки плюс 52.676382, минус 8.635480. У меня расплавился чип с деньгами и метрическими данными.

А потом развёл руками и смущённо улыбнулся.

Ну, и кашу ты заварила, Ая, думал он, слушая, как дежурный вызывает полицейский наряд, ну, подумаешь, было бы одним униксом меньше, ни одна живая душа, кроме тебя, не то, что не расстроилась бы, – вряд ли бы и заметила.

21. 2330 год. Ая.

– Ну, и кашу ты заварила, – произнёс наконец Лукаш.

– Они убили бы Бенжи, – сказала она в сложенные горкой холодные ладошки и испуганно подняла на него глаза. – Ну, неужели теперь ничего нельзя сделать?

– Они и так убили его, – чёрство отрезал Лукаш. – А всё, что можно было сделать, уже сделано, да только теперь это уже никого не волнует. Что толку теперь сопливить и показывать свою слабость. Будем ждать гостей.

Делегация прибыла на следующий день в одиннадцать утра по Гринвичу. Два улыбчивых плечистых близнеца скандинавской наружности и молчаливый пилот.

Встречать их вышло всё население Альфы: причастности хотел каждый.

– Здравствуйте, – как можно обаятельнее улыбнулся Лукаш, открывая воздушный шлюз.

– Ну, и где гарантия, что подобное больше не повторится? – печально вздохнул один из близнецов, переступая границу действия гравитатора. – Откуда нам знать, какую форму примет ваше вмешательство в следующий раз?

– Оставим ненужные реверансы. Все эти правила протокола в настоящее время выглядят слегка старомодными. Я думаю, что гарантий на завтра нам не только они – нам их в принципе никто не даст, – отмахнулся второй близнец и, с интересом оглядываясь вокруг, добавил: – А у вас тут ничего, славно.

– Мы привыкли к своему быту, – сказал Роберт.

– Тогда вы не удивитесь, если я скажу, что и мы тоже привыкли к своему, – всё так же опечаленно посмотрел на него гость. – А у нас вчера вечером у двухсот человек не просто быт пошатнулся, – им теперь вообще не везёт, когда они думают: вся вчерашняя вечерняя смена Манстерской АЭС внезапно ни с того, ни с сего оказалась в кромешном мраке в чистом поле.

– И это хорошо ещё, что было темно, – подхватил второй. – Потому что одно дело просто посидеть полчаса в темноте и совсем другое – наблюдать, как работают реализаты. Земля хочет знать, почему случилось то, что случилось.

– Потому, что нас тоже пугает смерть, – тихо произнесла Ая. – Я испугалась.

Оба близнеца одновременно вздрогнули, переглянулись друг с другом и обернулись к Ае:

– Там есть кто-то из ваших, о ком не знает Земля?

– Нет, – сказал Лукаш.

Да, подумала Ая, и близнецы недоумённо оглядели их обоих:

– Это кто-то из наших?

– Это машина, – сказала Ая, сказала так просто, словно реализаты целыми днями только тем и занимались, что следили, как бы земляне ненароком не обидели кого-нибудь из братьев DII.

– То есть третья сторона. Ещё интереснее.

Лукаш кивнул Роберту, и тот сперва усмехнулся, потом вздохнул, а затем легко и непринуждённо, как давних хороших знакомых, взял обоих близнецов под руки и повёл их прочь от собравшейся толпы и от шлюза, – в сторону смущённо мнущихся неподалёку зелёных домов:

– Да ну, что за глупости. Нет ничего безрассуднее, чем делить неделимое. Мы ждали вас не для того, чтобы винить или, что ещё бессмысленнее, чувствовать себя виноватыми. Земляне давно не жалуют нас своим вниманием. И мы считаем, что зря.

– Вам не хватает внимания? – удивился один из близнецов.

– Нас огорчает разобщённость, – пожал плечами Роберт. – От неё на все эти разделяющие нас с вами полторы тысячи километров веет липким, противным страхом.

– Людей пугает вседозволенность.

– Людей пугает их собственная ограниченность.

– Может, и так. Да только вся эта ваша колоритная экспрессия бесстрашия им вряд ли прибавит.

– Бесстрашие снаружи вообще не прибавляется, – заметил Роберт, подзывая жестами собственный дом. – Пойдёмте, я покажу вам, как мы живём.

Дом Роберта, самый старый на Альфе, был и самым большим. Снаружи похожий на большую, мохнатую, поседевшую гусеницу, внутри он представлял собой почти идеальную анфиладу небольших, но уютных и удобных комнат. Испуганный внезапным визитом чужаков, пахнущих холодом и металлом, он мелко дрожал, бока его ходили ходуном.

– Дом у меня стрёмщик, у него заячья душа, – улыбнулся Роберт, входя вовнутрь, и махнул рукой куда-то вправо, в сторону тёплого и мягкого рыжего: – Здесь, поближе к кухне и теплу, живут дети. Они двойняшки, один из них – будущий реализат, второй – нет. Вы видели их там, у шлюза.

Второй из близнецов пригнулся и осторожно вошёл вслед за Робертом:

– Земля вовсе не держит на вас зла, – вздохнул он, недоверчиво обводя взглядом мягкие упругие стены с густыми вкраплениями рецепторов. – Просто она в очередной раз вспомнила о вашем существовании. И, что интересно, сделала это так массово, как только было возможно.

– Да, Земля иногда грешит тем, что забывает о важном, – согласился Роберт. – Но нам от этого ни жарко, ни холодно. Мы есть вне зависимости от того, помнят там о нас или нет.

Он прошёл туда, где дом переливался тёплыми оранжевыми красками, достал с кухонной полки нанизанную на жёлтые усы прозрачную посуду и наполнил её пузырящимся голубым: