Текст книги "Лицо тоталитаризма"

Автор книги: Милован Джилас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

2

Все прежние революции были результатом того, что в обществе, где возобладали новые экономические и иные отношения, старая политическая система мешала продвижению вперед.

Ни одна из таких революций не претендовала ни на что, кроме разрушения старых политических структур и расчистки путей для новых общественных сил и отношений, вызревших в чреве старого общества. В случаях же, когда революционеры (как якобинцы с Робеспьером и Сен-Жюстом во Французской революции) покушались и на нечто иное – на то, чтобы насильственными методами строить общественно-экономические отношения, их действия были обречены на провал, а сами они – на быстрое устранение.

Во всех прежних революциях принуждение и насилие проявлялись в основном как следствие, как инструмент в руках новых, преобладающих уже общественно-экономических сил и отношений; если с размахом революционных событий они переходили такие границы, то все равно в конце концов вынуждены были свестись в рамки реальности и допустимости. Террор и деспотизм могли играть здесь роль пусть и неизбежного, но исключительно временного явления.

По вышеназванным, а также по особым "индивидуальным", специфическим причинам все революции, совершались ли они "снизу", то есть при участии масс, как во Франции, либо "сверху", то есть действиями правительства, как при Бисмарке в Германии, обязательно в итоге имели политическую демократию. Понятно почему: "главная работа" этих революций и заключалась в том, чтобы разрушить старую деспотическую политическую систему, то есть обеспечить возможность создания политических отношений, адекватных созревшим экономическим и иным потребностям, свободному товарному производству.

Совсем по-другому обстоит дело с современными коммунистическими революциями.

Вызывались они отнюдь не тем, что переход к новым – назовем их социалистическими – экономическим отношениям уже созрел, а капитализм "перезрел", но, напротив, тем, что капитализм не был развит, не был готов к промышленному переустройству страны.

Во Франции задолго до революции капитализм доминировал в экономике, общественных отношениях и даже сознании большинства населения. О России, Китае или Югославии – в плане зрелости социализма – такого никак нельзя сказать.

Да и сами вожди революции это осознавали. Ленин в разгар революционных событий, 7 марта 1918 года, констатировал на экстренном VII съезде Российской компартии:

"… Одно из основных различий между буржуазной и социалистической революцией, состоит в том, что для буржуазной революции, вырастающей из феодализма, в недрах старого строя постепенно создаются новые экономические организации, которые изменяют постепенно все стороны феодального общества… Выполняя эту задачу, всякая буржуазная революция выполняет все, что от нее требуется: она усиливает рост капитализма.

В совершенно ином положении революция социалистическая. Чем более отсталой является страна, которой пришлось, в силу зигзагов истории, начать социалистическую революцию, тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим…

Отличие социалистической революции от буржуазной состоит именно в том, что во втором случае есть готовые формы капиталистических отношений, а советская власть – пролетарская – этих готовых отношений не получает, если не брать самых развитых форм капитализма, которые, в сущности, охватили небольшие верхушки промышленности и совсем мало еще затронули земледелие".

Я процитировал Ленина, а мог бы обратиться к любому из вождей коммунистических революций да и многочисленным еще писателям, подтверждавшим очевидное: "готовых отношений" для нового общества не существовало. Некто, в данном случае – "советская власть", должен был такие отношения только еще построить.

И вообще, к чему бы все эти бесконечные уговоры, разговоры и остальные усилия по поводу "строительства социализма", на которые пребывающие у власти коммунисты, где бы ни находились, тратят львиную долю своего времени и энергии, коль новые – назовем их социалистическими – отношения действительно созрели в стране победившей коммунистической революции?

Рассуждая так, мы приходим к одному – позднее выяснится, лишь кажущемуся – противоречию: если не созрели еще условия для нового общества, то зачем тогда революция? Каким образом она в принципе стала возможной? Как смогла удержаться вопреки тому, что новые общественные отношения не были подготовлены внутри старых?

До той поры ни одна революция, ни одна партия не ставили перед собой такой задачи, как строительство общественных отношений, то есть нового общества. В коммунистических революциях именно это является их предпосылкой.

Коммунистические вожди, хотя в законах, управляющих общественным развитием, они разбираются не лучше других, обнаружили, что в стране, где их революция возможна, возможна и индустриализация, то есть изменение общества, постольку поскольку согласующееся с их идейными гипотезами. Практика – успех революции в "несозревших условиях" – дала тому, по их мнению, лишнее доказательство. "Социалистическое строительство" также. И если даже отбросить предположение, что их иллюзии относительно знания законов общественного развития могли разрастись, остается факт, что они были в состоянии, так сказать, спроектировать новое общество и начать его строительство, видоизменяя и опуская отдельные положения своих схем, но все же в целом придерживаясь их.

Индустриализация, неизбежная, законная потребность общества, соединилась в странах коммунистических революций со способом ее осуществления по-коммунистически.

Но ни первое ни второе, протекая одновременно и бок о бок, не могли реализоваться "уже завтра" – требовался длительный отрезок времени. После революции кто-то должен был взять на себя проведение индустриализации. На Западе это были в основном экономические силы, освобожденные от политических оков, – капитализм. Подобные силы в странах коммунистических революций отсутствовали, их миссия легла на плечи самих органов революции – новой власти, революционной партии.

В прежних революциях революционное принуждение и насилие сразу после слома старых порядков становились помехой экономике. При революциях коммунистических они являлись необходимым условием развития и даже прогресса революционного действа. Только как неизбежное зло и орудие в революции воспринималось революционерами прошлого принуждение и насилие. Коммунисты же их возвысили до уровня культа и конечной цели. В прошлом новое общество – классы и силы, его составляющие, – существовало уже и до начала революционных событий. Коммунистическим революциям впервые только еще предстояло создавать новое общество и его силы.

И так же, как там, на Западе, после всех "блужданий" и "отклонений" революции с неизбежностью должны были увенчаться демократией, здесь, на Востоке, они должны были закончиться деспотизмом. Для постреволюционного Запада методы террора и насилия, революционеры и революционные партии стали излишними, вызывающими сарказм и просто мешающими. Восток смотрел на это с чисто противоположных позиций.

Если на Западе сопутствующий революции деспотизм был явлением в любом случае преходящим, то на Востоке ему суждено было жить и жить. И не только из-за невозможности мгновенных промышленных преобразований, но и, как мы увидим в дальнейшем, еще очень долго после них.

3

Между коммунистическими и теми, прошлыми, революциями кроме указанного существует также ряд других весьма важных различий.

И прежние революции, хотя бы и созревшие в экономике и общественном сознании, не могли произойти без определенного особого стечения обстоятельств. Наука уже главным образом открыла, какие общие условия требуются, чтобы революция вспыхнула и победила. Но необходимо подчеркнуть, что, наряду с общими, каждой революции присущи еще и индивидуальные черты, без учета и без подчинения себе которых она столь же невозможна.

Причем для революций прошлого, по крайней мере для крупнейших из них, в качестве побудительного условия не обязательно требовалась война, точнее слом нации, прежнего господствующего организма. Для коммунистических же революций это являлось коренным условием, гарантирующим победу. Данный вывод справедлив даже в случае Китая: революция там хоть и началась еще до японского нашествия, но растянулась на целое десятилетие, а размаха достигла и пришла в итоге к победе только под конец войны. Революция 1936 года в Испании, имевшая возможность стать исключением, и в чисто коммунистическую не успела перерасти, и победы конечной не добилась.

Причину, почему коммунистической революции была необходима война, предварительный распад государственной машины, надо также искать, как подчеркивалось выше, в ее общественно-экономической незрелости. Для того чтобы малочисленная, пусть и хорошо организованная и дисциплинированная группа могла взять в свои руки власть, необходим был редчайший по глубине развал всей прежней системы, а особенно госаппарата, наступающий в войне. Добавим – в войне, бывшими властными структурами и государственной системой проигранной.

Так, в период Октябрьской революции РСДРП располагала примерно 200 тысячами членов. Югославские коммунисты, когда начинали в 1941 году восстание, имели в своих рядах около 10 тысяч человек. Понятно, что для завоевания власти нужна также активная поддержка определенной части народа, но в любом случае партия, проводящая революцию и берущая власть, малочисленна, поскольку рассчитывать она тут в силах единственно на сверхблагоприятные обстоятельства.

Впрочем, такая партия до того, пока не обоснуется у власти, и не может быть многочисленной.

Целиком разрушить один общественный порядок и создать другой, новый, когда для этого не созрели еще ни экономика, ни сознание общества, есть задача столь грандиозная и выглядит она столь нереально, что привлечь на свою сторону способна только очень немногих людей, да и то лишь тех, кто фанатично верит в возможность ее осуществления.

Особые обстоятельства и особая партия – коренные признаки коммунистических революций.

Любая революция, как и любая война, требует полной централизации сил. По словам Матьеза, Французская революция была первой, в которой "все ресурсы воюющего народа собраны в руках правительства: люди, продовольствие, вещи". То же, но в гораздо большей степени, должно сопутствовать коммунистической – "незрелой" – революции: в руки партии попадают не только материальные, но и духовные ценности, сама она тоже политически и организационно централизуется до крайних пределов. Единственно коммунистические партии политически консолидированные, тесно сплоченные вокруг центра, свободные от идеологической разноголосицы – способны осуществить революцию.

Централизация всех сил и средств вкупе с достигнутым определенным уровнем политического единения революционных партий – предпосылка успеха каждой революции – при коммунистической тем более значима потому еще, что изначально исключает любую иную самостоятельную политическую группу или партию в качестве союзника компартии, одновременно требуя от самих коммунистов полного единомыслия как во взглядах на политическую тактику и стратегию, так и в философских и даже моральных воззрениях. Тот факт, что левые эсеры участвовали в Октябрьской, а отдельные люди и группы из других партий в китайской и югославской революциях, не только не опровергает, но и подтверждает вышесказанное: такие группы были лишь подручными коммунистов, причем до определенной стадии борьбы, после чего их ждал разгон, самороспуск, забвение. Стоило левым эсерам выступить самостоятельно, большевики тут же разогнали их, некоммунистические же группы в Югославии и Китае, поддержавшие революцию, де-факто сами заранее отказались от любой политической деятельности.

Между тем прежние революции не являлись "привилегией" какой-либо одной-единственной группировки. В пылу революционных событий отдельные группы вытесняли либо уничтожали друг друга, но в целом революция не была делом только одной из них и не могла завершиться установлением ее долговременного господства. Якобинцы во Французской революции оказались способными лишь в течение краткого периода удерживать свою диктатуру. Диктатура Наполеона, вышедшая из революции, означала одновременно и ее закат – начало владычества крупной буржуазии. Если в прежних революциях одна партия играла превалирующую роль, то другие от своей самостоятельности не отрекались, а коль и бывали запрещаемы или разгоняемы, то длиться долго это не могло, так же как их никто не мог уничтожить. Такое стало возможным только в современных коммунистических революциях и после них. Даже Парижская коммуна, которую коммунисты считают предтечей своей революции и своего государства, была по сути революцией многопартийной.

Если какой-то из партий на том или ином этапе революции выпадала ведущая либо даже исключительная роль, ни одна из них тем не менее не была настолько идеологически и организационно централизована, как партия коммунистов. Ни от пуритан в Англии, ни от якобинцев во Франции не требовалось обязательное философское и идеологическое единомыслие, даже несмотря на то что первые принадлежали к религиозной секте. С организационной точки зрения якобинцы являлись федерацией клубов, а пуритане и того не имели. Только современные коммунистические революции сделали законом идеологическую и организационную монолитность партии.

Неоспоримо, во всяком случае, одно: при всех прежних революциях с завершением гражданской войны и внешней интервенции потребность в революционных методах и партиях отпадала, последние могли быть упразднены. После коммунистической революции коммунисты, напротив, продолжают прибегать к революционным методам и формам, а их партия только тогда и становится в наивысшей степени централизованной и идеологически исключительной.

Ленин в процессе революции настоятельно это подчеркивал (в "Тезисах ко II конгрессу Коммунистического Интернационала", в разделе "Условия приема в Коммунистический Интернационал"):

"В нынешнюю эпоху обостренной гражданской войны коммунистическая партия сможет выполнить свой долг лишь в том случае, если она будет организована наиболее централистcким образом, если в ней будет господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной, и если ее партийный центр будет являться властным авторитетным органом с широкими полномочиями, пользующимся всеобщим доверием членов партии".

А Сталин к тому еще добавил:

"Так обстоит дело с дисциплиной в партии в условиях борьбы перед завоеванием диктатуры.

То же самое надо сказать о дисциплине в партии, но еще в большей степени после завоевания диктатуры"1.

Атмосфера революционной бдительности, настоятельные требования идеологического единства, политическая и идейная исключительность, политический и иной централизм – все это с завоеванием власти не только не сходит с повестки дня, но, напротив, еще больше обостряется.

В прежних революциях время жестких методов, идейной исключительности и монополизма власти более-менее укладывалось в рамки самих революционных событий. Коммунистическая же революция – это как бы пролог деспотически-тоталитарного господства одной группы, господства, конца которому не видно.

Острие прежних революций, даже в период Террора во Франции, пусть и далеко не всегда справедливо и избирательно, но обращалось все же на устранение врагов истинных, а не тех, кто мог бы стать таковыми. Исключая средневековые религиозные войны, до истребления определенных социальных групп или гонений на них доходило лишь в самых крайних случаях. Коммунисты же, теоретически и практически усвоившие, что пребывают в конфликте со всеми иными классами и идеологиями, ведут себя строго соответственно: сражаются не только против старого, по-прежнему активного врага, но и против предполагаемого. В Прибалтийских государствах по спискам, где фиксировались прошлые идейно-политические симпатии, за считанные дни были репрессированы больше тысячи людей. Подобный характер носило также печально известное уничтожение нескольких тысяч польских офицеров в Катынском лесу. По прошествии многих послереволюционных лет коммунизм не чурается методов давящего террора, отлитых разве что в более рафинированные формы, но применяемых подчас даже шире, чем в самой революции (ликвидация "кулаков", например). После революции идейная исключительность и нетерпимость усиливаются. Усиление господствующей "предписанной" идеологии – марксизма-ленинизма – становится для правящей партии тенденцией даже в тех случаях, когда она вынуждена или вольна "ослабить гайки".

Стоило иссякнуть революционному террору, как внимание прежних революций, особенно так называемых буржуазных, в значительной степени переключалось на проблему утверждения индивидуальных свобод. Даже революционеры считали делом огромной значимости обеспечение гражданских правовых гарантий. Независимость суда также всегда относилась к итоговым завоеваниям этих революций. Коммунистический режим в СССР, как, впрочем, аналогичный режим в любой другой стране, и после сорока лет своего существования далек от чего-то подобного.

Если к конечным результатам прежних революций можно отнести и то, что они поднимали на более высокую ступень правовую защищенность и права граждан, то о коммунистической революции такого не скажешь.

Имеется, наконец, еще одно крупное различие между революциями прежними и современными коммунистическими.

Все прежние, особенно крупные революции, возникали в процессе борьбы трудовых слоев, но их завоевания доставались другому классу, под чьим духовным, а часто и организационным руководством они совершались. Плодами борьбы крестьян и санкюлотов во Франции воспользовалась главным образом буржуазия, интересы которой, собственно, и выражала революция. В коммунистической революции также участвуют народные массы. И в этом случае плоды революции достаются не им, а – бюрократии. Но бюрократия тут есть не что иное, как партия, революцию свершившая. В коммунистических революциях движения, их осуществляющие, не исчезают. И коммунистические революции "пожирают собственных детей", – но не всех.

Правда, стоит коммунистической революции закончиться, как неминуемо наступает этап жестокого, полного вероломства сведения счетов между течениями и фракциями, имеющими разные мнения о пути, которым следует двигаться дальше. Взаимные нападки всегда вертятся в круге догматического доказывания, кто "объективно" либо "субъективно" больший контрреволюционер и агент внутренних врагов или "мирового капитала". Вне зависимости от того, каким путем разрешаются эти споры, победу в итоге всегда празднует течение, являющееся наиболее последовательным и решительным поборником индустриализации на коммунистических началах, то есть на основе тотального подчинения производства монополии партии, органов государства. Пожирая собственных детей, коммунистическая революция не трогает всех подряд, тем более ни в коем случае тех, кто важен, кто необходим для будущего – для индустриализации. Уничтожаются обычно революционеры, воспринявшие идеи и лозунги революции буквально, наивно верящие в возможность их осуществления. Побеждает течение, усматривающее первостепенный смысл революции в укреплении власти – инструмента будущего индустриального переустройства, которое, ясное дело, должно вестись на определенной социально-политической – коммунистической – основе.

При коммунистической революции впервые часть ее участников, представители одного – правящего – течения, переживает и революцию, и бывших своих соратников. В прежних революциях именно эти течения неминуемо гибли. Коммунистическая революция – первая, совершаемая "в пользу" революционеров, одной их части. Они и собирающаяся вокруг них бюрократия пожинают плоды революции. Что и дает повод им, как и широким слоям, в течение продолжительного времени сохранять иллюзию уникальности революции, сохранившей верность себе, воплощающей лозунги, начертанные на ее боевых стягах. Разве не те же самые личности или большая часть их, с теми же или немного переиначенными идеями и лозунгами по-прежнему стоят во главе партии, до революции выкованной, и во главе власти, в революции добытой?

4

Иллюзии, которые коммунистическая революция создает по поводу своих истинных целей и возможностей, были бы не сильнее и не живучее рожденных прежними революциями, не открой она особого, нового способа разрешения отношений собственности, другими словами, – не стань ее итогом совершенно новая форма собственности. Все прежние революции также приводили к большим или меньшим сдвигам в отношениях собственности. Но там одна форма частной собственности вытесняла другую. Здесь совершенно по-иному: сдвиг радикален и фундаментален, частную собственность вытесняет нечто доселе невиданное – собственность коллективная.

Еще в самом процессе коммунистической революции уничтожается крупная помещичья и капиталистическая частная собственность, то есть та, где использовался наемный труд. Это сразу создает уверенность, что обещания революционеров о царстве равенства и справедливости не пустые слова. Партия, государственная власть под ее контролем одновременно предпринимают крупные шаги в сторону индустриализации, чем также укрепляют веру людей: час бедняцкого освобождения пробил. Что скрывать, деспотизм и насилие налицо. Но почему бы им не быть явлением временным, длящимся, пока сопротивляются экспроприированные хозяева и "разная контра", пока не закончено еще промышленное переустройство?

Между тем как раз в индустриализации происходят некоторые изменения. Индустриализация в отдельной отсталой стране, да еще без поддержки, а даже наоборот, – при сопротивлении из-за рубежа, требует концентрации всех материальных ресурсов. Национализация капиталистической и крупной помещичьей собственности есть первый этап концентрации имущества в руках новой власти.

Но этим дело не кончается. Да и не может кончиться.

Вновь образованная собственность, которую коммунисты называют обычно общественной, социалистической, а реже – государственной, приходит в неминуемое противоречие с другими формами собственности. При индустриализации, основной груз которой новая собственность должна выносить на себе, конфликт с другими формами собственности обостряется. Силовыми методами нововведение распространяется там, где наемный труд либо вообще не используется, либо не играет определяющей роли – захватывается собственность ремесленников, рабочих, мелких торговцев, крестьян. Безудержная экспроприация мелких хозяев, как правило, ничего общего не имеет с действительной экономической необходимостью, то есть возможностью изменением формы собственности достичь более эффективного производства.

Теперь, когда идет индустриализация, собственность отнимается у тех слоев, которые не были враждебны революции, даже помогали ей. Государство становится формальным владельцем еще и этой собственности, управляет и распоряжается ею. Частная собственность исчезла или уменьшена до такой степени, что роль ее незначительна, полное же ее исчезновение есть для новых правителей лишь вопрос подходящего момента.

В сознании коммунистов и части масс это ассоциируется с полным уничтожением классов, реализацией идеи бесклассового общества. И правда, с завершением индустриализации и коллективизации старых, дореволюционных классов больше нет. В глазах самих коммунистов иллюзия воплощенной великой мечты об обещанном бесклассовом обществе становится полнейшей. И это наперекор очевидному, спонтанному и стихийному негодованию, которое, несмотря на "социализм", ложь и самообман коммунистических утверждений, что речь, мол, идет по-прежнему о "пережитках", о "происках классового врага", прорывается из глубин народа.

Иллюзии рождает каждая революция, каждая война даже. Но ведутся они во имя неосуществимых идеалов, мнящихся борцам в пылу битв столь реальными. Кончаются битвы, и с ними, как правило, испаряются иллюзии, бледнеют идеалы. В коммунистической революции не так. Иллюзии, ею рожденные, очень долго еще живут и в тех, кто за нее боролся, и в массах. Насилие, произвол, открытый грабеж, привилегированность правителей – даже все это не в силах освободить часть народа, не говоря уже о коммунистах, от слепой веры в революционные лозунги. Какой-никакой, "а все-таки социализм"; жестоко и неожиданно, но "все равно продвигаемся к бесклассовому обществу"… Вера и надежда человеческие долго еще живут и после завершения индустриализации.

Средоточие абсолютнейших и возвышеннейших идеалов, действо, прекрасное в своем героизме, воистину титаническое по напряжению, коммунистическая революция сеет и самые проникающие, самые стойкие иллюзии.

Через революцию так или иначе должны были пройти все нации. Не частые, революции тем не менее – неизбежность в жизни наций. Они приводят к деспотизму, но и выводят народы на дорогу, которой до той поры они еще не отваживались идти. Коммунистическая революция не осуществляет, не в состоянии осуществить ни один из идеалов, провозглашенных ею в борьбе. Но она вывела огромные области Европы и Азии на путь современной цивилизации. Этим созданы материальные предпосылки будущего более свободного общества. Если коммунистическая революция и привела к абсолютнейшему деспотизму, то она же создала предпосылки для его устранения. Если XIX век дал современную промышленность Западу, XX век то же сделает с Востоком. Гигантская тень Ленина вот уже целое столетие покрывает огромные пространства Евразии. Так или иначе – с деспотизмом, как в Китае, или с демократией, как в Бирме и Индии, – все отсталые азиатские, и не только азиатские нации неотвратимо движутся к промышленной революции. Русская революция начала этот процесс, что и дает право говорить о ее непреходящем историческом значении.