Текст книги "Лицо тоталитаризма"

Автор книги: Милован Джилас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

5

Доказательству факта, что в современном коммунизме речь действительно идет не о скоропреходящей диктатуре и временном произволе бюрократии, а о новом собственническо-эксплуататорском классе, не стоило бы, возможно, и придавать особого значения, не толкуй коммунисты-антисталинисты, в том числе Троцкий и некоторые социал-демократы, о правящем коммунистическом слое как о явлении «попутном», чисто бюрократическом по сути, некоей болезни роста, которой, увы, обязано еще в пеленках переболеть новое, якобы идеальное и бесклассовое общество так же, как это было у общества буржуазного, «намучившегося» с деспотизмом Кромвеля и Наполеона.

Мы подчеркивали уже, что речь на самом деле идет о новом классе. А значит, – о явлении глубоком и устойчивом. И то, что перед нами особый – новый – класс, с особым видом собственности и власти, вовсе не означает, что классом он не является. Напротив.

Обратившись к любому научному определению класса, не исключая марксистской трактовки, которая класс выделяет по его особому положению в производстве, мы получим однозначный вывод: в СССР и других коммунистических странах возник новый класс, класс собственников и эксплуататоров. Не утверждаю этим, что данный класс тождествен своим собратьям-собственникам из прошлых времен. Подчеркиваю лишь, что и речи быть не может о кратковременном воцарении тех или иных самовольничающих бюрократических бонз, которые в революции по случайному стечению обстоятельств заарканили власть.

Отличительная черта нового класса – особая, коллективная собственность.

Коммунистические теоретики утверждают (иные даже верят в это), что коммунизм изобрел коллективную собственность.

Коллективная собственность в разных вариантах характерна и для всех предшествующих общественных формаций. Все деспотии Древнего Востока основывались на преобладании государственной, то есть монаршей собственности. В Древнем Египте пахотные земли переходят в частное владение только начиная с XV века до нашей эры, перед этим в частных руках находились лишь дома и усадьбы: Государственная земля сдавалась в аренду (в виде исключения могла быть передана в собственность), а государственные чиновники собирали с нее подати и осуществляли управление. Гидроканалы и всевозможные системы были, безусловно, в ведении государства. Государственная собственность преобладала там вплоть до потери независимости в I веке до нашей эры.

Забыв обо всех этих фактах, мы не сможем до конца понять причины обожествления египетских фараонов или монархов во всех деспотиях Древнего Востока, не поймем мы, откуда появлялась возможность проводить столь гигантские работы по строительству храмов, царских гробниц и дворцов, каналов, дорог, крепостей.

Древний Рим считал государственными вновь завоеванные земли и имел в собственности немало рабов. Коллективной собственностью располагала также средневековая церковь.

Правда, капитализм (такова его природа) был противником коллективной собственности. Но тоже только до появления акционерных обществ. Противостоять новым видам коллективной собственности он не смог, хотя так и остался к ним холоден.

То новое, что коммунисты привнесли в собственность, не есть ее коллективность, а есть всеохватность такой собственности. Собственность нового класса они сделали более всеохватной, нежели во все прежние эпохи, даже в Египте при фараонах.

И все.

Собственность нового класса, как и его характер, сформировалась не сразу, длительный процесс сопровождался непрерывными трансформациями. Вначале и сама нация, вернее часть ее, ощущала потребность (во имя промышленного переустройства) полностью отдать экономический потенциал в руки политической партии. Такую концентрацию, до конца возможную только с изменением отношений собственности, партия – "авангард пролетариата" и "наиболее сознательная сила социализма" – всячески поощряла. Изменение действительно последовало, вылившись сначала в национализацию крупных, а затем и мелких предприятий. Устранение частной собственности было условием, предваряющим индустриализацию и возникновение нового класса. Но без особой для себя роли – управления обществом и распоряжения собственностью – коммунисты не смогли бы превратиться в новый класс и стабилизироваться в этом качестве. Постепенно материальные богатства становятся формально национальными, а в действительности – через право владения, пользования и распоряжения – собственностью отдельного слоя в партии и объединившейся вокруг него бюрократии.

Факт относительно медленного течения этого процесса рыхлил почву дальнейшему укоренению иллюзий, что в коммунизме речь идет о собственности не некоего нового класса, а общества, целиком нации.

Поняв, используя власть, что значит собственность для укрепления ее могущества и сколь много радостей она с собой приносит, партбюрократия уже не в силах остановиться и не "наложить лапу" на мелкотоварное производство. Более того, проявляя природную свою тоталитарность и склонность к монополизму, враждуя с любой формой собственности, которой он не управляет и не распоряжается, новый класс сознательно стремится либо уничтожить эти формы, либо завладеть ими.

Накануне коллективизации Сталин восклицал, что, мол, вопрос стоит "кто – кого", хотя разобщенное политически и экономически крестьянство для советской власти серьезной опасности не представляло. Но новый класс, пока рядом существовали и другие собственники, чувствовать себя уверенно никак не мог: а вдруг саботаж в сельскохозяйственном и сырьевом производстве! Это и было непосредственной причиной расправы с крестьянством. Но была и еще причина – классовая: при нестабильной ситуации крестьяне могли пошатнуть позиции нового класса. Новый класс был вынужден с помощью колхозов и МТС экономически и административно подчинить себе крестьянство. Того же требовал стихийный рост рядов нового класса в самой деревне, где бюрократы множились с неимоверной скоростью.

Хотя отчуждение собственности от иных классов, особенно от мелких хозяев, часто вело к падению производства и хаосу в экономике, новый класс это мало заботило. Как и каждому собственнику, о чем свидетельствует история, ему было важно захватить собственность и укрепить свои позиции. Пусть нация в проигрыше: новому классу его новая собственность давала выгоды. Коллективизация деревенских частных хозяйств, как известно, себя не оправдавшая, была необходима для утверждения нового класса в его могуществе и в его собственности.

Хотя достоверные данные об этом отсутствуют, но сказать, что урожайность полей в СССР, если сравнивать с царской Россией, увеличилась, нельзя. Во всяком случае, известно, что урожайность низкая, а югославские экономисты подсчитали (естественно, в период конфликта с СССР), что даже на плодородных землях Украины сбор зерна не превышает 10 центнеров с гектара. Количество голов крупного и мелкого рогатого скота, а также птицы, по данным многих наблюдателей, в том числе и Уотсона, за период коллективизации снизилось более чем на 50 процентов и до сих пор не может достичь уровня отсталой царской России.

Но если эти потери можно подсчитать, то потери людские – те миллионы крестьян, брошенных в трудовые лагеря, – неисчислимы. Коллективизация прокатилась страшной истребительной войной, сошедшей бы за умопомешательство, не будь она столь выгодна новому классу, не обеспечь она этому классу господство.

Частную собственность уничтожали или же обращали в "коллективную" (в собственность нового класса) всеми мыслимыми способами: национализацией, принудительным кооперированием, высокими налогами, неравноправностью на рынке. Неважно, использовал ли бывший хозяин наемную рабочую силу, не имеет значения, способствовало или нет отчуждение собственности решению экономических проблем, – новому классу все едино.

Появление нового класса и его собственности, естественно, не могло не отразиться на изменении психологии и образа жизни тех, кто к нему принадлежал, – в зависимости от положения на иерархической лестнице, конечно. Захвачено было все: дачи, лучшие квартиры, мебель и т. п. Высшая бюрократия, элита нового класса, жила в особых районах, отдыхала на особых закрытых курортах. Партийный секретарь и шеф тайной полиции сделались повсеместно не только высшей властью, но и людьми, которым принадлежали лучшие квартиры, машины и прочее. Вслед за ними по служебному ранжиру выстраивались остальные. Госбюджетные средства, "подарки", строительство и переоборудование якобы для нужд государства и целей представительства – все это вечные, неиссякаемые источники благ, предназначенных политбюрократии.

Лишь в случаях, когда новый класс был не в состоянии "обслуживать" присвоенную собственность или она становилась для него слишком дорогостоящей и политически опасной, делались уступки другим слоям, то есть другим формам собственности. В этом, например, был смысл отказа от коллективизации в Югославии: крестьянство сопротивлялось коллективизации, а постоянный спад производства представлял собой скрытую опасность для режима. Между тем новый класс никогда и нигде не заявлял о готовности отречься от этой собственности вообще и не воспользоваться ею при случае, то есть не провести-таки коллективизацию. Да и не может он отречься, не был бы он иначе тем, что есть, – тоталитарным и монополистическим по своей сущности.

Никакая бюрократия не смогла бы с такой неумолимостью преследовать свои цели. Только хозяева, которые при новых формах собственности прокладывают путь новым формам производства, в состоянии демонстрировать такое упорство и такую последовательность.

Маркс предвидел, что для пролетариата после его победы опасность будут представлять свергнутые классы и собственная бюрократия. Когда коммунисты, особенно югославские, критикуют сталинское правление и бюрократизм, они обычно ссылаются на эту мысль Маркса. Между тем все сегодня происходящее в коммунизме имеет с Марксом, во всяком случае, с его предположением, о котором идет речь, очень мало общего. Маркс предвидел, что паразитическая бюрократия чрезмерно расплодится (именно это имеет место в современном коммунизме), но никак не мог предвидеть, что коммунистические властители, подобно нынешним, станут распоряжаться материальными богатствами даже не в интересах бюрократии как целого, а только в интересах своей узкой коммунистической касты. Так что Маркс в данном случае для коммунистов – лишь хорошая возможность покритиковать чрезмерные аппетиты отдельных слоев нового класса либо зарвавшуюся администрацию.

Дело, таким образом, не только в бюрократическом своеволии, извращениях и паразитизме, хотя коммунистические режимы полны этого, как никакие другие, а в присвоении коммунистами исключительного права на управление общенациональной собственностью и ее распределение, в чем они конкретно проявляют себя ядром нового класса собственников и на чем базируется их тоталитаризм.

Современный коммунизм – это не только партия определенного типа или возникающий из монополистической собственности и чрезмерного государственного вмешательства в экономику бюрократизм. Современный коммунизм – это прежде всего носитель нового класса собственников и эксплуататоров.

6

Ни один класс не возник в результате сознательного действия, хотя подъем каждого из них сопровождался организованной и сознательной борьбой. То же касается нового класса. Но есть в данном вопросе некоторые особенности.

В силу шаткости своих экономических и общественных позиций, а также особенности возникновения из недр одной партии он вынужден был прибегнуть к максимально возможной организованности, к тому, чтобы выступать всегда предельно осмысленно и сознательно. Новый класс, таким образом, сознательнее и организованнее всех своих исторических предшественников.

Данный вывод точен, лишь воспринятый относительно, как отношение сознания и организованности к внешнему миру, к иным партиям, классам и общественным силам. Ни один класс в истории не был столь сплоченно единодушным в отстаивании и освоении своего объединительного начала – коллективно-монополистической собственности и тоталитарной власти.

Но вопреки всему это и класс, наиболее перегруженный самообманом, наименее осознающий сам себя, то, в частности, что он действительно – класс, хотя и с новыми чрезвычайными характеристиками. Любой частник-капиталист или феодал сознавал свою принадлежность к определенной общественной категории и был при этом уверен, что как раз этой категории дано осчастливить род людской, что без нее наступил бы хаос и всеобщая погибель. Коммунист, входящий в новый класс, тоже верит, что без его партии общество вернулось бы назад и погибло.

Такой человек вместе с тем не осознает своей принадлежности к классу собственников, поскольку оным себя не считает, невзирая ни на какие привилегии, которыми с удовольствием пользуется. Правда, стоит лишь сделать попытку отделения от класса, как привилегии исчезают, словно их не было. Он понимает, конечно, что относится к группе с определенными идеями, целями, ментальностью, ролью. И только. Уяснить, что одновременно он входит и в определенную общественную категорию – класс собственников, человек не в состоянии.

Коллективность собственности, сплачивающая класс, в то же время мешает ему разобраться в своей классовой сущности: каждый, кто допущен сюда, мыслит иллюзиями своей принадлежности к движению, призванному полностью покончить с классовым обществом.

Вообще сравнение нового класса с другими классами собственников открывает как немало схожего, так и крупные различия.

Новый класс жаден и ненасытен, совсем как молодая буржуазия, но свойственной буржуазии бережливости, экономности ему явно недостает. Он жестко спаян и закрыт, словно аристократия, но обходится без аристократической рафинированности духа и высокого рыцарского достоинства.

Хотя и преимуществ у нового класса при подобном сравнении тоже немало.

Наиболее монолитный, он в большей мере готов на подвиги и жертвы. Каждый его "боец" до "последнего атома" подчинен целому – в идеале, по крайней мере, задумано так. И это действует даже тогда, когда "индивид" безудержно "гребет под себя" или бесцеремонно пробивается наверх. Безликость почти стопроцентная, но и преданность коллективу никак не меньше. Практические и иные начинания новому классу подвластны как ни одному другому до него: ничем не ограниченный материально, полностью распоряжаясь национальными ресурсами, он и собственный духовный потенциал, и все силы народа способен направить на осуществление задач, для него жизненно важных.

Новая собственность не совпадает с политической властью, но создается и используется с ее помощью владение, пользование и распоряжение собственностью – прерогатива партии и ее головных структур.

С осознанием, что власть, то есть распоряжение национальной собственностью, несет с собой все блага мира сего, неизбежно расцветают грубый карьеризм, двуличие, подхалимаж, завистничество. Карьеризм и расплодившаяся бюрократия – неизлечимые болезни коммунизма. Именно потому, что коммунисты переродились в собственников (а другого пути к могуществу и материальным благам, кроме как через "преданность партии" – классу и "социализму" – собственности, не дано), в коммунизме способность "идти по трупам" – одна из определяющих черт образа жизни, коренная предпосылка служебного роста.

Примеры беспардонного карьеризма в некоммунистических системах доказывают, что либо бюрократом быть доходнее, либо сами хозяева сделались паразитами и отдали управление на откуп чиновникам. В коммунизме то же самое является доказательством необоримого стремления к самой собственности, к привилегиям, которые приносит управление материальными ресурсами, а значит, и людьми.

Принадлежность к классу собственников в принципе не равнозначна владению определенным имуществом. Тем более в коммунизме: потому хотя бы, что собственность – коллективная. Здесь быть владельцем или совладельцем означает пробиться в ряды правящей политической бюрократии. И ничего больше.

И в новом классе, как везде, места одних, выпавших, тотчас занимают другие люди. Но в частнособственнических классах владение передавалось по наследству. Здесь же, кроме стремления пробиться в круг избранных, никто ничего существенного не наследует. Формируясь, по сути, из представителей низших, наиболее широких слоев народа, новый класс, словно море, непрерывно колышется. И если социологически, как отмечалось уже, его состав определить возможно, то на практике это затруднительнее, чем в отношении любого другого класса, ибо он постоянно меняется, "растекается", переливается в народ, в нижестоящие классы.

Теоретически путь наверх открыт всем. Как когда-то у Наполеона любой солдат в ранце за спиной носил маршальский жезл, да вот получить его в руки удалось единицам. Тут от человека ждут лишь одного – неподдельной, глубокой, всемерной преданности партии (читай – новому классу). А этого-то как раз тяжелее всего достичь. Новый класс – как конус: широкий в основании, он, приближаясь к вершине, все сильнее и неприступнее сужается. Для восхождения по нему мало воли, необходима еще способность понимать и "двигать" доктрину, нужна решительность в борьбе с противниками, исключительная изворотливость и хитроумие во внутрипартийных баталиях, мастерство и даже талант при укреплении позиций класса. Много званых, да мало избранных. Новый класс, если сравнивать с прежними собственническими классами, одновременно и более открыт, и более недосягаем. А поскольку одной из коренных его особенностей является монополия власти, такая недосягаемость лишь усиливается иерархическими бюрократическими предрассудками.

Как, возможно, нигде и ни в какие времена для верных и преданных не были столь широко распахнуты врата, точно так же путь наверх нигде и никогда не был столь труден, не требовал таких жертв и такого самоотречения. Одной своей стороной коммунизм открыт для каждого, другой же – исключителен и нетерпим даже в отношении своих собственных приверженцев.

7

Констатация факта, что в коммунистических странах дело идет о новом собственническом классе, не создает полной ясности, но закладывает тем не менее основу для понимания перемен, периодически в этом регионе, и прежде всего в СССР, происходящих. Разумеется, любая такая перемена – в каждой отдельной коммунистической стране и вообще в коммунизме – должна быть исследована особо: необходимо выяснить ее, так сказать, меру досягаемости и значимости в конкретных обстоятельствах. Но достичь этого возможно, лишь представляя себе систему целиком.

В связи с нынешними переменами в СССР нелишним будет, кстати, обратить внимание на происходящее с колхозами. Тем более что создание колхозов и политика советского руководства в отношении их рельефно иллюстрируют эксплуататорскую природу нового класса.

Как прежде Сталин, так теперь и Хрущев не считает колхозы "последовательно социалистической" формой собственности, а это, по сути, означает, что новому классу в деревне полного господства добиться не удалось. Действительно так. Посредством колхозов ему удалось закрепостить крестьян и прибрать к рукам львиную долю их доходов (путем принудительного откупа), но единоличным собственником земли он так и не стал. Сталин великолепно осознавал это и перед смертью (статья "Экономические проблемы социализма в СССР") предопределил превращение колхозов в государственную собственность, другими словами, обосновал необходимость превратить бюрократию в истинного хозяина. Критикуя Сталина за перегибы в чистках, Хрущев от сталинского взгляда на колхозную собственность не отказался, что и подкрепил только одной из мер по воплощению в жизнь его пророчеств – отправкой на село, главным образом на должности колхозных председателей, 30 тысяч партработников.

Как в сталинские времена, так и при новом режиме новый класс, проводя так называемую либерализацию, старается в то же время расширить свою – "социалистическую" – собственность. Децентрализация в экономике означает не перераспределение собственности, а большее право для низших слоев бюрократии, то есть класса на уровне республик, областей и районов, этой собственностью распоряжаться. Означай так называемые либерализация и децентрализация нечто иное, они коснулись бы и политики, предоставили бы возможность если не целиком народу, то пускай части его влиять на распределение материального продукта или хотя бы критически реагировать на произвол олигархии. На практике это привело бы к созданию нового политического движения, пусть и лояльной, но оппозиции. И речи об этом не идет. Как и о демократии в партии. Либерализация и децентрализация существуют только для коммунистов: для олигархии, руководства нового класса, в первую очередь, затем – для нижестоящих звеньев. Открыт, таким образом, новый способ, неизбежный в переменившихся условиях, для дальнейшего упрочения монополистической собственности и укрепления тоталитарного господства нового класса.

Факт возникновения в коммунистических странах нового собственнического – монополистского и тоталитаристского – класса подсказывает и вывод: перемены, происходящие по инициативе коммунистических верхов, продиктованы прежде всего интересами, "социальным заказом" самого класса. Это не означает, что такими переменами должно пренебречь. Необходимо вникнуть в их сущность и определить затем последствия и значимость данных перемен.

Не отличаясь от других общественных групп, и новый класс существует и реагирует на внешние раздражители, обороняется и движется вперед – всегда с целью стать еще могущественнее. Это не значит, что данные перемены не отразятся на остальном мире или глубоко не заденут сам класс. Но пока никакие перемены не в состоянии были не только изменить коммунистическую систему, но – даже слегка поколебать ее сущность.

Как и другие режимы, коммунистический также вынужден считаться с происходящим в массах, с их настроением. Действительное состояние масс ему неведомо ввиду обособленности компартии и отсутствия свободно выраженного общественного мнения. Но массовое возмущение ушей и сознания верхов достигает. Вопреки тоталитарности своего господства новый класс не обладает иммунитетом против оппозиции в принципе.

Захватив власть, коммунисты достаточно легко расправляются с буржуазией и помещиками: в помощь им и само течение жизни, оборачивающееся против этих сил и их собственности, да и направить массы на борьбу с ними оказывается не столь сложным делом. Так что изъятие собственности у этих классов трудностей не вызвало. Трудности возникают при экспроприации мелкой собственности. Хотя, закаленные в прежних "баталиях", коммунисты и тут берут верх. Теперь в обществе все на своих местах: прежних классов и хозяев больше нет, общество – "бесклассовое" или на пути к таковому, а люди начали жить по-новому.

Требования вернуться к прежним, предреволюционным отношениям в таких условиях выглядят нереальными (если не смешными), ибо ни для каких прежних отношений нет больше ни материальной, ни общественной основы. Коммунисты с такими призывами справляются играючи.

Но, кажется, особенно неуютно новый класс чувствует себя, когда звучат требования свободы. Не свободы вообще и не единственно свободы политической. Новый класс крайне болезненно реагирует не на требования вернуться к прежним общественным или имущественным отношениям, а на требования предоставить свободу мышления, критики, причем в рамках вновь созданных отношений, в рамках "социализма". Такая чувствительность проистекает из специфики положения, в котором оказался новый класс.

Он инстинктом чувствует, что национальные богатства стали фактически его собственностью, а этикетки типа "социалистическая", "общественная", "государственная" собственность – заурядная правовая фикция. Он чувствует и то, что любой ущерб, нанесенный тотальности его господства, может обернуться угрозой и его собственности. Вот он и противится всякой свободе: во имя якобы сохранения "социалистической" собственности. И наоборот: критика способа (монополизма), каким он управляет собственностью, вызывает страх потерять власть. Новый класс тем болезненнее относится к подобной критике и требованиям, чем глубже раскрывают они его сущность – сущность собственника и властолюбца.

Здесь в принципе дело касается одного крупного, возможно, что даже и наиболее значительного противоречия, с которым столкнулся новый класс. А именно: собственностью, являющейся де-юре общественной, общенациональной, фактически в своих интересах распоряжается одна группа. Такое несоответствие правовых и реальных отношений не только непрестанно поддерживает состояние неясности и ненормальности, но и неуклонно приводит к расхождениям между словами и делами правящих структур, так как все предпринимаемые ими меры сводятся в конечном итоге к упрочению существующих собственнических и политических отношений.

Новый класс не может разрешить это противоречие, не ставя одновременно под угрозу свои позиции.

Другие правящие собственнические классы, не обладавшие монополией на власть и собственность, могли справиться с этой задачей лишь в степени, к которой их принуждало последнее обстоятельство. Другими словами, чем больше где-то было свободы, тем активнее принуждаемы были собственнические классы в том или ином виде отказаться и от самой монополии собственности. И наоборот: где монополия собственности была невозможна, там, в большей или меньшей мере, с неизбежностью приходила свобода.

В коммунизме же и власть, и собственность почти без остатка сосредоточены в одних руках. Этот факт заслонен правовой надстройкой. Но если в классическом капитализме перед законом работник и капиталист были равны, хотя в материальных отношениях первый был эксплуатируемым, а второй – эксплуататором, то тут все наоборот: при юридическом равенстве по отношению к материальным богатствам (формальный собственник – вся нация) фактически, посредством монополии управления, собственностью пользуется узкий круг правителей.

Любое реальное требование свободы в коммунизме, а это именно то, что поражает коммунизм в самое сердце, его сущность, сводится к требованию привести действительные – материальные, собственнические – отношения в соответствие с правом.

Требовать свободы и фактической передачи в руки и под контроль общества (что осуществимо единственно через свободно избранных представителей) крупной собственности, которую нация создала и которой может управлять эффективнее, чем частная монополия или частный владелец, – значит заставить новый класс либо идти на уступки другим общественным силам, либо скинуть маску со своей собственнической и эксплуататорской сущности. Ибо собственность его и эксплуатация, реализуемые через власть, через монополию управления, таковы, что на словах он и сам отрицает их наличие. Не он ли сам подчеркивает, что ради сохранения общенациональной собственности властные или же управленческие функции осуществляются им от имени нации как целого?

Упомянутое противоречие вообще порождает наибольшее количество проблем внутри нового класса. Делает неопределенным его юридический статус. Загоняет в малоприятные тупики, непрестанно оголяя несоответствие того, что класс говорит, тому, что он делает: обещая устранить социальные различия между людьми, он их все время потенцирует, присваивая совершенно неоправданно чужой труд и одаривая привилегиями свою "гвардию". Ведя себя на практике диаметрально противоположно собственной догме, он тем не менее вынужден как зеницу ока оберегать ее, ибо что, как не старушка-догма, обеспечивает версию об исторической миссии нового класса по "окончательному" избавлению рода человеческого от всех зол и напастей.

Противоречие между его реальным положением собственника и правовыми отношениями способно выступать основным мотивом критики, "подстрекательски" действующей на народ и разрушающей его собственные фаланги, поскольку в действительности привилегиями пользуется лишь узкая прослойка нового класса.

Разрастание и обострение этого противоречия дает надежду на подлинные перемены в коммунизме вне зависимости от того, пойдет на них правящий класс или воспротивится им. Очевидность этого противоречия и прежде была причиной перемен, проводимых новым классом. Особенно это касается так называемых либерализации и децентрализации. Вынужденно отступая и допуская уступки отдельным слоям общества, новый класс пытается таким образом затушевать указанное противоречие и укрепить собственные позиции. А поскольку собственность его и власть остаются неприкосновенными, любые меры, в том числе предпринимаемые из демократических побуждений, обнаруживают и тенденцию усиливать господство политической бюрократии. Сама система такова, что даже демократические и подобные им меры сводятся на уровень реально допустимого и поворачиваются так, чтобы вновь послужить делу упрочения класса правителей. Подобно рабству на Древнем Востоке, которое, преобладая в общественных отношениях, с неизбежностью репродуцировалось во всей жизни, во всех ее порах и ячейках, включая семейную, тоталитарный монополизм правящего в коммунизме класса полностью навязал себя организму общества, вплоть до сфер, где политическая верхушка не видит для себя никаких выгод.

Югославское так называемое рабочее управление и самоуправление, задуманное во времена конфликта с советским империализмом как далеко идущая демократическая мера, призванная саму партию лишить монополии на управление, постепенно, будучи не в силах не только изменить, но просто чуть поколебать существующую систему, все больше сводится к одному из направлений партийной работы. То, что задумывалось при введении этого управления – изобрести некую новую демократию, – не было, да и не могло быть достигнуто. Свобода, впрочем, и не может свестись к большему ломтю хлеба. Но рабочее управление не привело к заметному участию производителей в распределении прибыли, причем не только в общенациональном масштабе, но и на уровне предприятий; меру все интенсивнее ограничивали безопасными рамками. Режим разными налоговыми и иными хитростями захватил и ту часть прибыли, которой рабочие добивались дополнительными усилиями в надежде, что она будет им принадлежать. Так что трудящимся достались крохи и – иллюзии. Без общей свободы рабочее управление также не могло стать свободным. Подтвердилось, что в несвободном обществе никто не волен принимать никаких решений. От дареной свободы самый большой "навар" имеют дарители.

Но все это не означает, что новый класс, пусть и ради одной лишь собственной выгоды, не в состоянии уступать народу. Упомянутое рабочее управление, или же децентрализация, является одновременно уступкой массам. Обстоятельства способны заставить и новый класс, каким бы монополистски-тоталитарным он ни был, подчиниться воле масс. Когда в 1948 году между Югославией и СССР разгорелся конфликт, югославские вожди были вынуждены провести ряд реформ, остановленных ими же и даже повернутых вспять при первых сигналах угрозы своему положению. Нечто подобное происходит сейчас в восточноевропейских странах.