Текст книги "Круговорот"

Автор книги: Милош Форман

Соавторы: Ян Новак
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Деньги Карло Понти

Летом 1967 года у меня были проблемы почище, чем запрещение «на все времена» моего фильма. Карло Понти требовал свои 80 000 долларов от «Чехэкспортфильма», и «Баррандов» быстренько обвинил меня в нарушении контракта. Не имело никакого значения, что придирка относительно 75-минутного фильма была чистой бессмыслицей, что я не читал контракта, потому что он был написан только по-английски, или что чиновники «Экспортфильма» велели мне подписать его. На пунктирной строчке значилось мое имя, и я нес ответственность за эти деньги.

В Чехословакии 60-х годов сумма в 80 000 долларов была совершенно астрономической. В Госбанке было так мало твердой валюты, что чешским туристам, отправлявшимся на Запад, разрешалось покупать не более 20 долларов. Если бы «Баррандов» вернул Понти его деньги, это значило бы полное разорение. Меня обвинили бы в нанесении «экономического ущерба государству», а это обвинение могло повлечь за собой приговор до 10 лет тюремного заключения.

Я испугался; я много думал о девушке из Зруча, истекавшей кровью над смердящей парашей. Я полетел в Лондон и попросил о встрече с Понти, человеком, который держал в своих руках мою судьбу. Иван был в то время в Англии, и он пошел со мной для поддержки. На сей раз мы готовились к встрече без всякого гашиша, но мой ломаный английский поднялся до таких высот красноречия, которые с тех пор я так и не превзошел. Я рассказал Понти о том, что такое чешские тюрьмы, во что они превращают человека за несколько лет, что я никогда не выдержу этого испытания. Понти поднялся с места еще до того, как я закончил.

– Мой Бог, Милош! Я ничего об этом не знал! Мне и в голову не могло прийти! Конечно! Я обо всем позабочусь!

Я испытал такую благодарность, что был готов целовать ему руки. Я бросился к себе в отель и позвонил в Прагу:

– Все в порядке. Я только что виделся с Понти, и он больше не требует своих денег.

На следующее утро мне перезвонили из Праги:

– В чем дело? Что вы нам голову морочите? Мы только что говорили с господином Понти, он настаивает на соблюдении условий контракта.

Мне было приказано вернуться в течение пяти дней для «срочных консультаций». Нож гильотины мог упасть в любой момент. В отчаянии я отправился в Анси, французский городок, где проходил кинофестиваль, посвященный исключительно «новой волне» чешского кино. Я надеялся продаться кому-нибудь за 80 000 долларов. Раньше я уже встречался с Клодом Лелушем и думал, что, может быть, он сведет меня с каким-нибудь прокатчиком, но оказалось, что его нет во Франции. Я хватался за все соломинки, я рассказывал всем и каждому о своей беде, и вдруг я наткнулся на Клода Берри.

Наверное, это была судьба, потому что Берри сразу же решил, что он займется моей проблемой. Он схватил ближайший телефонный аппарат и начал набирать номера. Он сам пообещал выдать все деньги, которые мог наскрести, что-то около 11 000 долларов, и быстро договорился о просмотре «Бала пожарных» для Франсуа Трюффо и других режиссеров, продюсеров и любителей кино, имевших возможность собрать недостающую сумму.

У меня не было с собой фильма, но в трудные минуты поневоле становишься находчивым: Иван вернулся в Прагу и уговорил Яна Немеца каким-то образом стащить фильмокопию «Бала» из сейфа на «Баррандове». Затем Павел Юрашек, который ехал в Париж по своим делам, привез туда фильм.

Это, конечно, была копия без субтитров, и во время просмотра мне, с моим весьма примитивным французским, пришлось переводить Берри и Трюффо. Я не знаю, как это случилось, но они поняли все. Спустя два дня Берри полетел в Прагу с 80 000 долларов и купил право показа моего запрещенного фильма за границей.

В конце концов «Бал пожарных» выбрали для закрытия Нью-Йоркского кинофестиваля в 1967 году, и он удостоился номинации на «Оскара». Клод Берри показывал его по всему миру. Этот фильм стал моей каравеллой в Америку.

Часть 6
Нью-Йорк

Телефонные звонки

Теперь я понимаю, что, приехав в 1967 году в Нью-Йорк с намерением снимать фильм в Америке, я недооценивал всей сложности работы на другом языке, в других творческих традициях, в мире, суматошную жизнь которого я не представлял себе даже поверхностно, не говоря уже о деталях.

Я сделал в Чехословакии все, что мог, так что по логике вещей следующей ступенькой для меня был Голливуд. Я все время спешил, но потом понял, что здесь ничего не делают впопыхах. Все мои киноинстинкты оставались чешскими, и я так и не сумел полностью вжиться в американскую киноиндустрию. Теперь я думаю об «Отрыве» как о моем последнем чешском фильме. Только снят он был в Нью-Йорке – и на английском.

Снимая этот фильм, я сделал попытку перескочить ступень в своем развитии, как если бы я учился писать прежде чем говорить. Когда работа была закончена, я понял, что, если я действительно хочу снимать фильмы в Голливуде, мне необходимо изменить весь стиль работы. Нужно было забыть о своем нетерпении и понять, что мне потребуются годы, чтобы впитать в себя американскую культуру.

В какой-то степени я был жертвой моего предыдущего успеха. Находились люди, которые видели мои чешские фильмы и, рассчитывая на мои потенциальные возможности, помогали мне прыгнуть выше головы. Но и эти люди не понимали, что режиссеру необходимо детальное знание того мира, который отражается в его картинах, – и особенно это необходимо режиссеру, стиль работы которого зависит от непрофессиональных актеров. Впрочем, я не могу сердиться на них за это; они не были актерами или создателями фильмов, они были бизнесменами, которые не знали, что в искусстве в каждой мелочи должен присутствовать Бог. Итак, эти люди собрали немного денег и вложили их в рискованное предприятие.

Я получил билет в Америку из рук настоящего, старомодного магната, президента компании «Галф и вестерн», которой принадлежала студия «Парамаунт». Чарли Блюдорн приехал в Америку подростком и сколотил там состояние, и у него сохранились теплые чувства к иммигрантам. Он позвонил мне, когда я был на Нью-Йоркском фестивале в 1967 году, и пригласил на ленч в модный французский ресторан. Там он быстро оказался в центре внимания всех посетителей. Когда Чарли хотел сказать мне что-то важное, он вкладывал в слова столько театрального пафоса, что от него нельзя было оторвать глаз. При этом его замечание могло носить совершенно прозаический характер.

Блюдорн сказал мне, что иммигранты были той свежей кровью, в которой Америка нуждалась для омоложения, и когда я сказал, что многие годы втайне мечтал снять фильм в Голливуде, он ответил, что может предоставить мне такую возможность.

Все рассуждения Блюдорна были изначально ошибочными, но я не обратил на это его внимания. Я не был иммигрантом и в то время не собирался становиться американцем. На самом деле мой контракт о постановке фильма на студии «Парамаунт» впоследствии обсуждался в чешском «Экспортфильме», которому, в соответствии с коммунистическими правилами, должна была отойти большая часть прибыли.

Вначале я хотел снимать в Америке фильм по незаконченному роману Франца Кафки «Америка», но я быстро отказался от этой затеи, когда летом мне посчастливилось побывать на первом публичном просмотре потрясающего нового мюзикла. Он совершенно покорил меня. Я как раз получил поддержку от студии «Парамаунт» и решил снимать фильм по этому мюзиклу. Я привлек себе в помощь друга, французского писателя Жан-Клода Каррьера. Мы обосновались в отеле «Челси» на Двадцать третьей улице и стали готовить план экранизации «Волос».

Я познакомился с Жан-Клодом на кинофестивале в Сорренто в 1966 году. После просмотра великолепного фильма Пьера Этекса я подошел поздравить его создателя. Рядом с ним вертелся улыбающийся молодой парень с бородой, который оказался сценаристом. Мы разговорились, и Каррьер просил меня звонить ему, если я окажусь в Париже. Вскоре после этого я там действительно оказался, и мы подружились.

Каррьер написал сценарии большинства последних фильмов Бунюэля, причем он работал со старым мастером и на французском, и на испанском языках, так что перспектива работать со мной на английском языке его не испугала. Я должен признать, что он помог мне ясно понять, как именно нужно снимать «Волосы», но потом, когда весной 1968 года мы уже вплотную подошли к созданию картины, дурацкая колода карт для игры в таро сделала этот мюзикл недосягаемым для меня – эту странную историю я расскажу позже.

Я был полон решимости не упустить возможности снять фильм в Голливуде, так что, когда проект с «Волосами» провалился, мы с Каррьером стали искать новый материал. Я вспомнил о печальной статье в газете, которую когда-то прочел. Это было интервью с отцом отбившейся от рук дочери. Девушка из благопристойной, зажиточной семьи в Коннектикуте каждый понедельник убегала от своей загородной жизни в мир нью-йоркских улиц. Родителям она говорила, что учится в колледже, а на самом деле в течение всех рабочих дней жила среди хиппи.

По пятницам она возвращалась в лоно семьи и весь уикэнд вела себя как студентка. Родители и дочь вместе сидели за обеденным столом, но при этом жили в совершенно разных мирах. Отец и мать узнали правду о дочери лишь тогда, когда какой-то бродяга убил ее в Ист-Виллидже – она стала случайной жертвой городского насилия.

Эта история так взволновала меня, что мы с Каррьером решили узнать как можно больше о молодых американцах, убегающих из дома. Мы поехали в Нью-Йорк и стали встречаться с ребятами из Ист-Виллиджа и их родителями. Чем больше я изучал это явление, тем больше меня привлекали не дети, а родители: в этом уравнении человеческих судеб по-настоящему за бортом жизни оказывались именно они. Постепенно мы с Жан-Клодом стали представлять себе сюжет нашей истории.

Я уже раньше решил, что в первый американский фильм я обязательно включу документальные кадры конкурса певцов, потому что эта насыщенная драматизмом ситуация все еще волновала меня. Когда я снимал «Прослушивание» в 1961 году, меня слишком ограничивала невозможность синхронизировать звук и изображение, а теперь я считал, что смогу лучше доказать мое тонкое понимание американского образа жизни, если вставлю чисто документальные кадры в мой художественный фильм.

Весной 1968 года нью-йоркская жизнь была богата событиями. В этом году убили Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, происходили расовые волнения, антивоенные демонстрации, а культурные ценности подвергались серьезной переоценке. Нам хотелось или смотреть телевизор, или бродить по улицам, поэтому, как только у нас с Жан-Клодом появилась общая идея сценария, мы уехали обратно во Францию, чтобы изложить ее на бумаге.

Мы думали, что нам будет легче сидеть и работать в Париже, но вскоре после нашего приезда студенты с левого берега Сены затеяли свою революцию. Они поджигали автомобили, разрисовывали стены карикатурами на политиков и дрались с полицейскими. Когда мне удавалось увести Жан-Клода с баррикад он оказывался слишком возбужденным, чтобы думать о кино, поэтому я повез его в Прагу.

Я думал, что там мы сможем наконец мирно работать, но Чехословакия бурлила еще больше, чем Париж или Нью-Йорк. «Пражская весна» была в самом расцвете, коммунистическая партия утратила контроль за происходящими событиями. Создавались новые партии, раскрывались секретные досье, переписывалась история. Советский Союз подвергался насмешкам, хотя в стране проводились зловещие маневры частей Советской Армии. Наша машинка простаивала, мы не написали ни одной страницы.

В августе мы с Каррьером вернулись в Париж. Начался традиционный сезон отпусков, столица успокоилась, мы смогли наконец взяться за наш сценарий.

Как-то летним днем Жан-Клод и я решили передохнуть и отправились в район Пляс-Пигаль, чтобы поискать нашего приятеля-киношника Жан-Пьера Рассама на его привычном месте, в паршивеньком баре на углу. Мы нашли его и провели вместе приятный вечер, мы пили и болтали с красивой еврейкой сомнительной нравственности по имени Ева. Мы были молоды и ни в чем не знали удержу. Жан-Пьер решил гульнуть и посулил Еве тысячу франков за ночь, после чего они уехали на такси к ней домой. Мы с Жан-Клодом допили вино и вернулись к нему в квартиру, которая в то время больше напоминала приют. У Жан-Клода были друзья на всех континентах, поэтому у него всегда останавливались экзотические гости. Кроме того, у него была жена, крошка дочь и теща. Когда мы вернулись, вся команда спала глубоким сном.

Мы прошли на цыпочках по скрипучему полу коридора в кухню, перекусили, еще немного выпили на сон грядущий, еще немного поговорили о сценарии. Я не скоро добрался до постели. У меня была отдельная комната; я лег и сразу уснул.

Потом над моим ухом зазвонил телефон. Трезвонили все аппараты в доме. Наконец кто-то снял трубку. Я уже начал засыпать снова, как вдруг дверь моей комнаты тихо открылась. На пороге стоял Жан-Клод в трусах, с сонными глазами.

– Это тебя, Милош.

Я взял трубку и услышал неразборчивый голос Жан-Пьера, известного своими шуточками.

– Милош, русские оккупировали вашу страну!

Все газеты только и писали что о Дубчеке, Брежневе и «пражской весне».

– Слушай, – сказал я. – Ты пьян, и это не смешно.

– Я не пьян! Русские танки вошли в вашу страну!

– Жан-Пьер, мне надоело.

Я положил трубку и решил подождать, чтобы выяснить, достаточно ли холоден я был с ним, чтобы отбить у него охоту звонить мне. Он был здорово пьян, но и я был не трезвее, так что с трудом держал глаза открытыми. Однако в тот момент, когда я проваливался в сладкий сон, снова зазвонили все телефоны в доме. Снова в дверях комнаты появился Жан-Клод.

– Это тебя.

Я потянулся к телефону.

– Да, Жан-Пьер.

– Слушай меня, Милош! Я не шучу! Бога ради, включи радио! Подожди минутку! Подожди! Не клади трубку! Я передаю Еве. Она тебе скажет.

Жан-Пьер услышал новости, когда Ева сунула его под холодный душ. Она пыталась привести его в чувство в ванной комнате и включила радио, надеясь, что какой-нибудь рок-н-ролл поможет ей справиться с этой монументальной задачей. Так я узнал, что Советский Союз вторгся в Чехословакию и все уже будет не таким, как прежде.

Выбранная дорога

Двадцать первого августа 1968 года Чехословакия оказалась отрезанной от остального мира, а мои Вера, Петр и Матей были в Праге. Я подумал о моих родителях и о том шансе, который они упустили перед войной, когда Куколы предложили им уехать из страны накануне немецкой оккупации. Я решил, что не повторю их ошибки.

Оказалось, что моему брату Павлу, известному домоседу, пришли в голову те же мрачные мысли. В тот же самый день он собрал свою семью и уехал с родины в единственное место, где он бывал за пределами Чехословакии. За несколько месяцев до этого он побывал в Брисбене, в Австралии, и именно там он сумел почувствовать себя счастливым. Он до сих пор живет там, пишет абстрактные картины с видами морского дна и возглавляет все увеличивающееся семейство.

В первые дни после вторжения в Чехословакии царил хаос. Дубчек и другие лидеры были вывезены в Советский Союз. Ходили слухи, что их расстреляли и что Советы собираются посадить у нас новое правительство, но в то же самое время усиливалось сопротивление народа оккупантам. Толпы людей, рыдая, окружали советские танки и кричали на солдат. Некоторые умоляли их уйти домой, некоторые кидали в них камни. Было убито много людей. Подожгли несколько танков. Радио Праги продолжало выходить в эфир и руководить пассивным сопротивлением, призывая людей убирать с улиц дорожные знаки, чтобы еще больше запутать и без того дезориентированную Советскую Армию. Между тем тысячи чехов и словаков начали переходить западную границу страны, которая впервые за двадцать лет оказалась открытой.

Я быстро протрезвел, бросился к приемнику и сидел возле него как приклеенный, пока мог это выдерживать. Я чувствовал себя таким же беспомощным, как в тот день, когда я пытался сдвинуть с места буфет на изогнутых ножках во время гестаповского обыска. Русские играли наверняка, и они, разумеется, собирались набросить на набиравшееся новых сил общество густую сеть махрового сталинизма. Сменится несколько поколений, прежде чем мы сможем излечиться от этой травмы.

Мне нужно было вытащить семью из страны. Клод Берри и Жан-Пьер Рассам немедленно вызвались поехать в Прагу и вывезти Веру и моих мальчиков из Чехословакии. Я не решался вернуться туда сам, поэтому я уцепился за их предложение. Проблема была лишь в одном – у них не было машины, чтобы поехать туда. В 1968 году Клод Берри еще не был всемирно признанным режиссером и продюсером. Он был всего лишь актером, который только что поставил свой первый фильм и чья старая машина проводила больше времени в ремонте, чем в пути.

Я боялся, что в любой момент могут закрыть границу. Рассам разрешил проблему, взяв «ситроен» у Франсуа Трюффо, и тогда я написал несколько истерических фраз для Веры, заклиная ее хватать детей и ехать в Париж. Берри и Рассам пустились в дорогу, ехали они без остановок. На чешской границе они увидели толпы встревоженных людей, выезжающих из страны, но в страну не пытался попасть никто. Они въехали беспрепятственно, а потом, отъехав от границы, оказались в полном замешательстве. На шоссе и улицах не было дорожных знаков, на домах не было ни номеров, ни табличек с названиями улиц. У них не было карты, а вокруг никто не говорил ни по-английски, ни по-французски, ни по-испански. Они долго ездили по плохим дорогам. Они видели русских солдат и танки. На каждом перекрестке у них возникало ощущение, что здесь они уже были. Наконец на маленькой заправочной станции в каком-то городишке нашелся паренек, заговоривший с ними на ломаном французском. Месьехочет добраться до Праги? Pas problem. Без проблема,он сам как раз собирается туда, чтобы понять, что происходит.

–  Suivez-vous! – приказал он. – Следуйте за вами!

Времени на выяснения не было. Парень вскочил в машину, промчался по городишку, чтобы подобрать пару приятелей, потом выехал на шоссе. Они ехали за ним, напуганные, раздраженные, перекидываясь нервными шуточками насчет Франца Кафки. Вдруг Жан-Пьер почувствовал, что его мочевой пузырь вот-вот лопнет. До сих пор он слишком мало думал о своем теле и не ощутил этого. Клод не хотел останавливаться, чтобы не потерять из виду проводника, который мчался по извилистым, покрытым рытвинами дорогам с головокружительной скоростью. Мои друзья начали спорить. Клод был непреклонен, и в конце концов Жан-Пьер перебрался на заднее сиденье и начал облегчаться через окно. Именно в этот момент они увидели, что к ним приближается колонна русских грузовиков, их капоты походили на морды мастифов. Жан-Пьер поспешил отодвинуться от окна еще до того, как сумел прекратить уже начатое дело. Он боялся, что русские могли усмотреть в отправлении его естественных потребностей акт политического протеста и убить его. В результате он обмочился сам и обмочил всю машину, что несколько разрядило ситуацию.

Проводник помог моим милым французам найти нашу квартиру. Вера была дома, но она не говорила ни по-французски, ни по-английски, ни по-испански. Жан-Пьер предстал перед ней с огромным мокрым пятном на брюках. Клод протянул ей клочок бумаги с моими каракулями. Вера перечитала их несколько раз, потом схватила наших четырехлетних близнецов, впихнула все что могла в два чемодана, со слезами простилась с родителями и уселась в «ситроен». Она взяла с собой все, кроме паспорта, но, к счастью, чешские пограничники все еще выпускали из страны любого гражданина с удостоверением личности. И так Вера и мальчики смогли пересечь границу безо всяких бумаг.

С помощью моих французских друзей мы нашли просторную квартиру в пригороде Парижа, и вскоре она заполнилась чехами. Бывали ночи, когда у нас ночевали одновременно девять человек, комнаты и коридоры становились иллюстрацией справочника «Кто есть кто в чешской «новой волне». У нас побывал Иван, а кроме него – Юрашек, Яромир Иржес, Немец и Шкворецкий. Мы слушали сообщения пражского радио и читали между строк в чешских газетах. Мы до потери сознания спорили над тем, какой сделать выбор. Должны ли мы вернуться? Должны ли мы сидеть спокойно здесь и ждать прояснения ситуации? Должны ли мы перестать обманывать самих себя и попросить где-нибудь политического убежища? Разговоры затягивались допоздна, а потом мы не могли спать. Мы стояли на перепутье наших жизненных дорог, все представляли будущее по-разному, и у каждого из нас были свои собственные страхи, таланты и мечты.

Той осенью на протяжении нескольких месяцев казалось, будто страна выдержала советское вторжение. Дубчек под дулом пистолета подписал в Москве то, что от него требовали, но потом он вернулся в Прагу, где его встречали как героя. Он оставался у власти, пресса не подвергалась цензуре, чешское радио вещало так же свободно, как и весной.

Некоторые из наших гостей вернулись в Прагу. Вера не чувствовала себя счастливой в Париже. Она скучала по своим родителям, по своему миру, по родному языку. В Праге перед ней открывалась прекрасная карьера актрисы и певицы в Театре «Семафор». Она боялась, что в эмиграции она превратится в пьющую домохозяйку. К тому же романтическая стадия нашего брака уже миновала, и несколько месяцев она просто страдала. Наконец как-то вечером она заявила мне, что больше не может жить за границей. Она решила вернуться. Я сказал ей, что я тоже вернусь – в Америку, к моим фильмам.

Мы попрощались. В какой-то степени я даже радовался, что смогу пересечь Атлантику налегке. Я был разорен, у меня в руках оставался лишь сомнительный контракт. Я не мог дать семье достаточно стабильное положение. У меня не было ничего, кроме твердого намерения покорить Голливуд. Все остальное – детали.