Текст книги "Роман для женщин"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава XVI

Отказывается ли Лаура познакомиться с Губертом? – Просвечивающие соски – Могучее интеллектуальное брожение – Как прогнать осеннюю депрессию?

1

– Я хотел бы наконец познакомить тебя с Губертом, – предлагает мне Оливер в один из октябрьских вечеров спустя несколько дней после отлета мамы к Стиву. Мы сидим у нас в гостиной и как раз открываем вторую бутылку чилийского красного вина.

В этом слегка подчеркнутом «наконец» кроется заметный укор: Оливер как бы намекает, что к знакомству с Губертом я до сих пор не проявила достаточно пылкого интереса или даже сопротивлялась встрече с его лучшим другом.

– Хорошо, – говорю я, как можно радостнее, – так познакомь меня…

Но Оливеру этого мало.

– Люди склонны подчас недооценивать Губерта, – предупредительно говорит он. – Придают большое значение первому впечатлению, которое, как известно, часто обманчиво…

Я делаю такой вид, словно недооценивать Губерта – самая последняя подлость, которая только могла прийти мне в голову.

– Но стоит узнать Губерта ближе, как обычно выясняется, что это, без всякого преувеличения, незаурядная личность, – продолжает Оливер. – Он потрясающе начитан, на редкость интеллигентен и, сверх того, невероятно забавен.

В голосе у Оливера слышится какая-то загадочная надтреснутость, тогда еще мне непонятная.

– Выходит, он что-то среднее между Болеком Поливкой [64]64
  Болек Поливка – актер, сценарист (р. 1949); один из его последних фильмов – «Кровавая графиня Батори» (2008).


[Закрыть]и далай-ламой? – спрашиваю я с улыбкой.

Оливер по-прежнему серьезен. Чуть помедлив, говорит, что хотя и не совсем понимает причину моей неприязни к Губерту, но с годами стал считать немаловажным, когда его подруга хотя бы отдает должное его приятелю, если уж почему-то не может его любить. Вид у него мрачный.

Я беру его за руку.

– Оливер! – говорю я. – Послушай меня. Я в самом деле с радостью встречусь с твоим другом. Ты возбудил мое любопытство. Я даже хочу как можно скорее познакомиться с Губертом. И постараюсь его полюбить.

Это успокаивает его.

– Хорошо, – говорит он. – В пятницу Губерт устраивает небольшую вечеринку – только для нескольких друзей… Тогда в пятницу, да?

Я мигом соглашаюсь, и мне сразу приходит в голову мысль.

– А что, если мне пригласить свою лучшую подругу?

Оливер явно огорошен, но ему ничего не остается, как кивнуть.

2

В пятницу с самого начала все идет кувырком.

Оливер, слегка раздраженный, приходит с работы только в полвосьмого и сообщает мне, что вечеринка назначена на семь, поэтому надо поторопиться, чего я терпеть не могу. Я еще даже не одета. Быстро надеваю черные лодочки, серый брючный костюм, а к нему черную рубашку с большим остроугольным воротом; стоя в прихожей перед зеркалом (в руке три красные герберы для Губертовой жены), я вполне довольна собой, но Оливер мой наряд считает неуместно торжественным. Сам он не утруждает себя переодеванием: на нем зеленые вельветовые штаны с вытянутыми коленями и черный свитер с пропотевшими подмышками.

– Мне что, переодеться? – задаю ему встречный вопрос.

– Сойдет, – говорит Оливер. – Времени нет.

Заказываем такси и заезжаем за Ингрид. Ее домофон страшно трещит. Уже четверть девятого.

– Пять минут, – умоляет Ингрид.

Оливер слышит это и вздыхает. Таксист тянется к бардачку за журналом «Блеск» и раскладывает его на руле. Я хожу взад-вперед мимо подъезда. Ингрид появляется через четверть часа. Под болоньевым плащом на ней тюлевая блузка, сквозь которую просвечивают темные соски величиной с маленькую десертную тарелочку.

– Ты в своем уме, Ингрид? – обалдев, посылаю ее назад переодеться.

– Куда она, черт возьми, еще пошла? – укоризненно кричит Оливер.

– Забыла надеть трусики и бюстгальтер, – бодро кричу я в ответ, но он даже не ухмыляется.

3

Открывает нам сам Губерт.

– Привет, – говорит он кисло. – А мы уже надеялись, что вы не придете.

Оливер улыбается, поэтому улыбаюсь и я. Ингрид громко смеется.

Из гостиной, где метров десять занимает библиотека, снисходительно глазеют на нас семь человек от тридцати до сорока лет; большинство из них сидят на полу. Одетые примерно так же, как Оливер, они весело переглядываются.

– Разуйтесь, – велит нам Губерт. – Из-за вас нам пришлось прервать прослушивание оперы «Князь Игорь» Александра Порфирьевича Бородина. Или точнее, Римского-Корсакова. Который… что?

Неожиданно все поворачиваются к Ингрид. Ингрид, подражая застигнутой врасплох школьнице, кокетливо опускает глаза. Губерт обращается ко мне:

– Который что?

– Который сочинил «Полет шмеля», – вспоминаю я. – Этакое бзз-бзз-бзз…

Губерт отрицательно машет рукой.

– Пусть это и так, но который прежде всего закончил «Князя Игоря». Совместно с кем? С кем вкупе? Разумеется, с Глазуновым.

Пока он говорит, мы разуваемся. Я вдруг становлюсь маленькой. Отвороты моих костюмных брюк касаются пола. Нас никто никому не представляет – похоже, всем это до лампочки. Мы по-прежнему стоим в передней, ибо Губерт не пригласил нас войти в комнату и сесть. Тем временем он меняет тему и невесть почему заводит разговор о Бородинской битве, после которой Наполеон I захватил Москву. Все присутствующие, в том числе и Оливер, слушают его с явным почтением. Ингрид тоже делает весьма сосредоточенный вид. Я беру у нее плащ и вместе со своим вешаю на переполненную вешалку.

Вдруг Губерт замолкает и недоуменно смотрит на букет, который я все еще держу в руке (не знаю, которая из трех присутствующих женщин Губертова жена).

– А это что? – спрашивает он.

– Герберы. – Я протягиваю ему их. – Цветы.

Губерт брезгливо берет букет и показывает остальным.

– Их ставят в вазу, – улыбаюсь я. – Цветками кверху.

Оливер укоризненно смотрит на меня. Губерт кладет цветы сверху на вешалку. Этот человек уже с самого начала раздражает меня.

– Надеюсь, вы тоже любите Бородина? – говорит он с подозрительной улыбкой. – А при этом опаздываете…

– Мы любим его, – отчеканивает Ингрид.

– У нас над кроватью его постер, – острю я, но никто не смеется. Вздохнув, я оглядываю присутствующих.

– Между прочим, если это кому-нибудь интересно, меня зовут Лаура. А это моя подруга Ингрид.

Все молчат. Трое мужчин в самом отдаленном углу комнаты упорно глядят на нас и о чем-то перешептываются.

– Лаура?! – ужасается Губерт. – Лаура?! Это что-то ужасно близкое к Эммануэль…

Все смеются. Оливер тоже.

– Или к Сабрине… – говорит кто-то.

Взрыв смеха. «Что в этом такого жутко остроумного?» – думаю я.

– Или к Ванессе… – говорит Оливер.

Опять смех.

– А ты молчи, Пажоут! – вскипаю я.

– Я вполне допускаю, что кто-то может критично относится к моему имени, – не сдаюсь я и смело смотрю на хозяина дома, – только, конечно, не тот, кого зовут Губерт.

Разумеется, Губерт не слышит меня или делает вид.

– Боже ты мой, Лаура! – притворно стонет он, держась за голову. – У меня в доме Ингрид и Лаура… У меня дома ожившая Красная книга!

Все снова смеются. В том числе Ингрид и Оливер. Мне становится холодно – от ног и выше.

– Как ты думаешь, твой приятель когда-нибудь пригласит нас войти в комнату и сесть? – обращаюсь я к Оливеру. – Как ты думаешь, он предложит нам что-нибудь выпить, если даже наши имена в Красной книге? И как ты думаешь, он поставит этот несчастный букетик в вазу? И даст нам какие-нибудь шлепанцы?

Под конец я немного повышаю голос. Квартира потрясенно затихает.

У Оливера укоризненный вид.

– Не слишком ли ты нервозна для разумницы, Лаура? – насмешливо говорит Губерт. – Расслабься, Лаура! Приготовь хотя бы салат из злачных побегов, чтобы прогнать депрессию…

Эта реклама мне знакома.

– Или покрась комнату яркими красками… – предлагает один из мужчин в углу.

Только теперь я замечаю, что Губерт держит в руке последний номер «Разумницы».

Меня вдруг осеняет: Ингрид и я – для них Жемловы.

4

И все идет в том же духе. Губерт в основном не дает никому вставить слово – говорит он один.

Когда шуточки в адрес нашего журнала наконец надоедают ему, он принимается язвить по поводу бездуховности рекламы и абсолютной творческой импотенции так называемых креаторов (Оливер смеется); затем для всех нас ставит «Половецкие пляски» и до середины сочинения по-дирижерски размахивает руками. Потом перескакивает на Дни немецкого театра в Праге и заводит речь о Томасе Бернхарде [65]65
  Томас Бернхард – австрийский писатель (1931–1989).


[Закрыть]как о единственном живом немецком писателе; остальные живые немецкие писатели якобы давно мертвы, только не знают об этом… Оливер, который недавно по случайному совпадению прочел сорок страниц романа Бернхарда «Рубка леса» (а затем – я хорошо помню – с тоской отбросил его), утвердительно кивает. Ингрид сохраняет на лице выражение восторга. Что до меня, то мне уже давно нечего пить, из открытого окна невыносимо дует, и к тому же я умираю от голода. На столе передо мной хотя и стоит какой-то засохший паштет, но здесь и в помине нет ничего, на что я могла бы его намазать.

Ради Оливера я выдерживаю в этом интеллектуальном аду более двух часов. Незадолго до полуночи шепчу ему, что хотела бы уйти домой; при этом предлагаю ему, если он хочет, еще задержаться здесь.

– Что с тобой? – говорит Оливер с притворным удивлением и озабоченностью. – Тебе плохо?

Это впервые, когда он меня в чем-то разочаровывает.

– Оливер! – говорю ему тихо. – Ты же понимаешь, что со мной…

Оливер избегает моего взгляда. По его покрасневшим глазам я догадываюсь, что он уже сумел как следует набраться.

– Ты хочешь чего-нибудь? – говорит он, указывая на мою пустую рюмку. – Я принесу тебе вина.

– Я не хочу вина! – говорю раздраженно.

– А чего ты хочешь, Лаура? – с насмешкой спрашивает Губерт.

Когда ему надо, он слышит.

– Отстань от меня, Губерт! – вскипаю я.

Как я ненавижу этого парня! Оливер предостерегающе жмет мне руку.

– Нет, серьезно, – улыбается Губерт, – в самом деле мне любопытно, что может недоставать разумнице?

– Деликатности, например, – холодно отрезаю я. – Лично я бы меньше остроумничала и больше проявляла элементарной человеческой вежливости, если ты вообще знаешь, что это такое. Именно этого мне и недостает в тебе.

– Я не ослышался? – насмешливо говорит Губерт и обращается ко всем остальным: – Лаура нападает на меня… Но почему, Лаура? Почему, Лаура, наши два различных мира, наши две несколько различные культуры не могут спокойно, миролюбиво сосуществовать? Почему, Лаура?

Я встаю, иду в прихожую и начинаю обуваться.

Кровь приливает мне в голову, но не только потому, что я наклонилась.

– Ты хочешь знать почему? – кричу я злобно. – Потому что люди моей культуры, может, не сумеют проанализировать сочинение Томаса Бернхарда, но зато они способны заметить, что их гости уже два часа сидят без еды и питья, что на них из окна дует и что им этот гребаный Корсаков или кто другой все время жутко действует на нервы… Вот потому!

И я хлопаю за собой дверью.

5

Выбежав на улицу, я тщетно в ночной тьме выглядываю такси. Во мне все кипит. Спустя несколько минут из дома выходит Оливер и молча присоединяется ко мне.

– Ты, наверное, сердишься на меня, да? – Я заставляю себя говорить как можно спокойнее.

Он молчит. Приближается свободное такси, я схожу с тротуара на проезжую часть и машу. Водитель тормозит и останавливается. Замечаю, что Оливер, садясь в машину, пошатывается, но не придаю этому значения. Таксист подозрительно оглядывается.

– Куда едем? – спрашивает он Оливера.

Оливер хмуро пожимает плечами. Я даю свой домашний богницкий адрес.

– Пойми, – говорю я тихо спустя какое-то время, – за весь вечер меня там никто ни о чем не спросил. Никого не интересовало, кто я. У всех уже заранее был готов приговор: она работает в «Разумнице», стало быть, дура…

Таксист смотрит на меня в зеркало заднего вида.

– Меня просто бесит, что всем обязательно надо кого-то ненавидеть… Что всем нужно кого-то глубоко презирать! – вырывается у меня.

Оливер спит. Дышит, посапывая. Он почти весь съехал с сиденья, только голова катается по его спинке; вид весьма непривлекательный.

«Иногда и о других надо думать, – рассуждаю я про себя. – В этом все дело».

Остаток пути я молчу. Перед нашим домом бужу Оливера. Он слишком быстро выходит. Я плачу и сквозь шум мотора и жужжание игрушечной типографии слышу, как неподалеку Оливера рвет. Таксист тоже напрягает слух.

– В самый раз, – говорит он с отвращением. – Не то вам бы дорого это обошлось…

Глава XVII

Оливер – алкоголик? – Временно вежливый Губерт – На отечественное афродизиакальное масло нельзя рассчитывать

1

Начинаю незаметно следить за Оливером, не пьет ли он?

Может, и пьет в течение дня, не знаю. Но с работы, за редким исключением, приходит трезвый (правда, две-три выпитые рюмки все равно определить по нему трудно). Если мы остаемся вечером дома, он обычно выпивает бутылку вина; поскольку я пью с ним, он часто открывает и вторую. В ресторане из соображений экономии мы заказываем всего одну, но доля выпитого Оливером значительно превышает мою, и, кроме того, он до и после еды еще пьет фернет.

Одним словом, не знаю.

Как-то вечером я не без задней мысли приглашаю его заполнить вместе со мной тест, помещенный в последнем номере «Cosmopolitan»: Вы алкоголик? Оливер отказывается. Дескать, пустая трата времени, он и так может мне точно сказать, что у него получится.

– Да? – говорю как бы равнодушно. – А что?

Он с улыбкой стучит ручкой по самой худшей заключительной оценке.

– Вот что, – спокойно говорит он.

Мы молча пронизываем друг друга взглядом.

– Все равно было бы неплохо, если бы ты заполнил тест, – говорю я.

– Зачем? – удивляется он. – Что нового ты хочешь узнать?

– Сделай это для меня.

Оливер смиренно пожимает плечами. Что ж, хорошо, он заполнит вопросник, но при условии, что мы откроем бутылку вина, дескать, это будет вполне стильно.

– Идет, – соглашаюсь я не без колебаний.

Мои опасения, что он не станет отвечать честно, вскоре оказались совершенно напрасными.

Вы пьете алкоголь:

а) менее четырех раз в месяц;

б) более четырех раз в месяц;

в) практически через день;

г) каждый день.

– Последний вопрос – в самую точку, – весело говорит Оливер. С холодным равнодушием он перечеркивает соответствующее окошко и с жадностью прикладывается к вину.

Когда он напивается вдоволь, я с ужасом заглядываю ему через плечо: его среднее недельное потребление вина составляет пять литров плюс двенадцать единиц крепкого алкоголя.

– Чему равна единица крепкого алкоголя? – спрашиваю я.

– Одной маленькой стопке, – говорит Оливер. – Спокойствие, золото.

Результат точно такой, какой он предсказал: сообразно сумме очков его алкоголизм в легкой или средней форме. Ему следовало бы продумать свой стиль жизни, равно как и найти возможность подходящего противоалкогольного лечения.

– Разве я не говорил этого? – улыбается Оливер довольно. Он хочет, чтобы я даже чокнулась с ним по поводу точности его прогноза.

И я чокаюсь.

2

Получается так, что в последнее время наши вечера в городе ограничиваются в основном ресторанами. Поэтому я делаю все возможное, чтобы мы чаще ходили в кино и в театр, однако Оливер всякий раз после спектакля предлагает еще зайти куда-нибудь выпить бокал вина, и я по большей части уступаю ему.

Неужто уже и мне это нравится?

Вечером накануне маминого прилета из Америки мы после кино заходим в «Блатницу», где, к моему удивлению, встречаем Ингрид и Губерта. Ингрид сидит у Губерта на коленях и болтает своими короткими ногами, но, как только увидела нас, – перестала.

– Привет, Губерт! – ликует Оливер. – Привет, Ингрид!

– Привет, – говорит Ингрид растерянно (чему я ничуть не удивляюсь). – Откуда вы?

– Здравствуйте, – приветствую их холодно.

Губерт, между прочим, женат.

– Привет, Лаура! Очень рад тебя видеть. Ты классно выглядишь, ей-богу! – Губерт явно издевается над моим недавним требованием элементарной вежливости. – Как ты поживаешь? Извини, забыл вас представить, но с Ингрид ты, кажется, знакома, не так ли?

– Поцелуй себя и одно место, – говорю я с улыбкой.

– Ну что ж, Лаура… Прошу тебя все-таки сесть. – Он встает и вежливо отставляет для меня стул. – Пожалуйста. Что предпочитаешь выпить? Красное или белое? Позволь дать тебе совет: у них здесь просто великолепное сильванское зеленое. Но подожди ради всего святого, не хочется ли тебе чего-нибудь съесть? Господи, не голодна ли ты?

Я показываю Губерту поднятый средний палец, но тем не менее про себя отмечаю, что мое недавнее критическое выступление определенно пошло на пользу нашим отношениям. В течение всего вечера он уже не позволяет себе игнорировать меня, подчас дает мне возможность вставить слово-другое и даже иной раз слушает, что говорю я.

Оливер сияет от восторга и гладит мне руку. Я прижимаюсь к его плечу и мечтаю поскорее залезть в постель.

3

Дома готовлю для нас романтическую ночную купель: наполняю ванну доверху горячей водой, добавляю пену и афродизиакальное ароматическое масло и по всей ванной расставляю горящие свечи. Приношу проигрыватель, включаю музыку, и мы раздеваем друг друга. Обнаженными, держась друг за друга, осторожно входим в ванну. Вода такая горячая, что у нас перехватывает дыхание. Мы медленно садимся, тела наши скользят друг о друга. Наконец мы усаживаемся, пена тихо лопается, зеркало затуманено, пламя свечей отбрасывает дрожащие тени.

«You are so beautiful…» [66]66
  Ты так прекрасна (англ.).


[Закрыть]– поет Джо Кокер.

Я глажу мокрую грудь Оливера. Языком пробую пену на его волосках. Я возбуждена, мне хочется отдаться ему. Оливер наклоняется. Я целую ого. Замечаю, что правая рука Оливера под водой дергается. Неожиданно его лицо искажается от боли.

– Что с тобой? – ошеломленно спрашиваю я.

– Ничего, – говорит он. – Я сковырнул мозоль…

И показывает ее мне.

Я с отвращением отворачиваю голову. «Чешские мужчины», – думаю я. Мама права.

Оливер тщетно пытается исправить свою бестактность; я обиженно ухожу спать, поворачиваюсь к нему спиной и мгновенно засыпаю.

Глава XVIII

У Оливера на губах пена от пасты – Постоянное чувство – чистейший миф? – Она спустилась с облаков – Воспитание таможенников в Чехии – Антиамериканское выступление Оливера

1

Утром мы просыпаемся почти одновременно; Оливер поворачивается и осторожно дотрагивается до меня. Мне ужасно приятно, но я еще какое-то время притворяюсь спящей. Наконец, похныкав, прижимаюсь к нему всем телом; чувствую его обычную утреннюю эрекцию. Он целует меня в плечо и, слегка оттолкнув, тихо выскальзывает из постели и идет в ванную почистить зубы, потому что хочет любить меня. Я трогаю свою киску и представляю его голым перед зеркалом: вздернутый пенис, отекшие, слипшиеся со сна веки и на подбородке зеленая пена от пасты.

Я улыбаюсь, но одновременно меня это и возбуждает.

– Поторопись, любимый, – кричу я. – Я тебя ужасно хочу!

2

Вечером Оливера ненавижу, утром люблю.

Такие резкие перепады чувств по отношению к партнеру еще некоторое время назад казались бы мне неизъяснимо странными или просто ненормальными, но теперь я понимаю, что без таких эмоциональных перепадов, увы, дело не обходится. И даже чувствую, что интервалы между внезапными вспышками вожделения и отвращения со временем явно сокращаются и что минуты любви и ненависти иногда даже пересекаются.

Немедленно отвали, подонок!

Нет, погоди! Побудь здесь со мной, любовь моя…

3

Отъезжаем в аэропорт, как новоиспеченная влюбленная пара. Оливер поначалу не может завести мотор. Прага традиционно забита машинами, на стоянке в аэропорту долго ищем свободное место, так что в зал прилета вбегаем в последнюю минуту, а потом узнаем, что мамин рейс опаздывает на пятьдесят минут и у нас, напротив, уйма времени. Аэропорт меня всегда взвинчивает (даже если я сама никуда не лечу), а сегодня среди всех этих фирмачей в темных костюмах я в своих старых джинсах и спортивной куртке и вовсе чувствую себя не в своей тарелке. Оливер замечает это и берет меня за руку; впрочем, он в своем одеянии выглядит ничуть не лучше. Мы находим цветочный ларек, просим завернуть нам три чайные розы и идем на чашечку кофе в бар «Meeting Point». Оливер видит, что у меня трясутся руки.

– В чем дело? – спрашивает он.

Он придвигает свой стул ближе и заботливо обнимает меня.

– Не знаю, – говорю откровенно. Трясутся руки, а почему – не знаю. Чего-то вроде боюсь.

Я пытаюсь объяснить это поточнее – Оливеру и самой себе. Вероятно, все потому, что я наполовину сирота и к тому же единственный ребенок. Кроме мамы и бабушки, на белом свете у меня никого нет – я имею в виду, никого из моей семьи. С бабушкой уже особенно не пообщаешься. А мама сейчас где-то в облаках в многотонной машине, свободному падению которой с десятикилометровой высоты препятствуют лишь четыре вполне уязвимых мотора…

– Мама где-то над тучами, понимаешь? – в отчаянии говорю я.

Отчасти говорю искренно, отчасти играю.

– Эмоциональное домогательство, – заключает Оливер, продолжая обнимать меня за плечи. – Дешевый трюк, цель которого – заставить меня жениться на тебе и тем самым расширить хотя бы до трех человек круг твоих ближайших родственников.

4

Мы стоим в толпе выходящих и выглядываем маму. Гидравлические двери, отделяющие нас от транзитной зоны, то и дело открываются. И вдруг я замечаю ее: она идет рядом с молодым элегантным азиатом, который везет тележку с ее чемоданом. На маме новое кожаное пальто, которое ужасно идет ей. Я бешено машу рукой. Она улыбается и, окинув нас с Оливером беглым взглядом, останавливается, чтобы проститься со своим чужеземным попутчиком; подав ему руку, что-то говорит по-английски. Вероятно, что-то остроумное, ибо молодой человек громко смеется. Я в нетерпении переминаюсь с ноги на ногу. Наконец мама с тележкой направляется к нам.

– Ну как, два голубка? – говорит она как бы снисходительно. – У вас еще ничего не прошло?

Бросившись к ней на шею, я невольно плачу.

– В чем дело? – усмехается мама. – Он бьет тебя?

– Наоборот. – Я всхлипываю и смеюсь одновременно. – Представь себе, мы несколько раз были в театре. Я никогда не думала, что наши отношения могут выдержать такое длительное испытание… Но у нас получилось!

Мама награждает меня легким воспитательным шлепком и, вынув бумажный платок, вытирает мне слезы.

– Вид у тебя прекрасный, мама. Ты совсем не выглядишь усталой, – изумляюсь я искренно. – Господи, как это у тебя получается?

– Я проспала больше шести часов, – объясняет она мне. – Я свежа, как утренняя роса.

Метафора в самую точку. Именно так мама и выглядит.

– Н-да, – откашливается Оливер, – стало быть, от всей души приветствуем вас, маменька.

У мамы вспыхивает огонек в глазах, но цветы от него она принимает и позволяет ему поцеловать ее в щеку.

– Привет, Пажоут, – говорит она и вновь внимательно нас оглядывает. – Вы жили в палаточном лагере? Или, может, убирали лес?

5

На дворе неласково, сыро. Моросит холодный дождь.

– Святый боже, ну и гнусно здесь! – говорит мама, когда мы выходим из здания аэропорта.

– Да, это тебе точно не Америка! – соглашается Оливер.

Он тянет за собой мамин чемодан, я несу ее ручную кладь. К нам тут же подбегают два таксиста.

– Такси? – обращается к маме более молодой; на нем спортивный костюм и кожаная куртка, на ногах белые носки и пляжные сандалии.

– Нет, спасибо, – отказывается от его услуг Оливер прежде, чем мама успевает что-либо произнести.

Мы проходим мимо такси и направляемся к стоянке.

– Так поцелуй себя в задницу! – раздается позади нас с приглушенным смешком.

Оливер оборачивается, но оба таксиста уже плетутся обратно в зал аэропорта. Мама ошеломленно глядит им вслед.

– Между прочим, – сообщает нам мама, – таможенник на паспортном контроле ковырял пальцем в ухе. А потом той же рукой вернул мне паспорт…

– Вот западло, – говорит Оливер.

– А разве нет? На рукаве формы у него государственный символ! – качает головой мама. – Что эти типы вообще себе думают?!

Мы подходим к последнему ряду припаркованных машин.

– Плюнь на это, мама, – успокаиваю я ее и быстро меняю тему. – Так когда будет свадьба? Вы уже определили дату?

Но маму занимает совсем другое. Она останавливается.

– Позволь мне угадать, – говорит мама Оливеру и безошибочно указывает на его старую «шкоду», – она, да?

Я люблю эту машину, но сейчас вижу ее мамиными глазами: левое крыло другого цвета, местами ржавчина, колеса грязные, выцветший лак… Среди остальных, по большей части иномарок, она выглядит жуткой рухлядью.

– Так это твоя? – смеется мама.

– Бинго, – кивает Оливер.

– Я точно знала, что у тебя именно такое авто, – говорит мама удовлетворенно, столь удовлетворенно, что мне становится даже не по себе.

– «Шкода-105» больше, чем просто авто, – говорит Оливер, открывая побитую дверь. – «Шкода-105» – стиль жизни…

Как бы он ни острил, чувствую, что мамина язвительность ему неприятна. Мы садимся, мама садится сзади. В машине холодно, не убрано, более того, тут всегда чем-то пахнет (Оливер уверяет, что это мои выдумки). Он с шумом заводит мотор.

– Абсолютно беззвучный мотор… – скалится он.

Мне приятно, что ради меня он пересиливает себя. Мы покидаем стоянку.

– Все утверждают, что разница во времени – самое худшее, – раздумчиво говорит мама. – Думало, это неправда. Куда хуже разница в культуре…

Для Оливера это уже чересчур. Он неожиданно оборачивается к маме.

– Знаешь что, Яна? – говорит он. – Только не обсирай нас из своей Америки…

Мама вздыхает, но уже не говорит больше ни слова. Остаток пути мы молчим. Когда Оливер останавливается у бензоколонки, я пересаживаюсь назад к маме и трусь лицом о ее шею.

– У тебя жутко холодный нос, – говорит мама. – Холоднее, чем всегда.

– Ага.

– Было дело?

– Сегодня утром.

– У меня тоже утром, – говорит мама.

Мы улыбаемся друг другу.

– Ну как Стив? Когда свадьба? – спрашиваю. – Рассказывай…

Мама смотрит, как Оливер вешает насосный пистолет на стояк и идет расплачиваться.

– Никакой свадьбы не будет.

Я в шоке.

– Как не будет?!

– Он идиот. Хочет голосовать за Буша. Обожает оружие.

– Постой! – обрываю ее. – Ты не выйдешь за богатого, успешного, внешне привлекательного и вежливого Стива только потому, что он хочет голосовать за Буша?!

– Ни за кого, кто за смертную казнь, я не выйду, – решительно говорит мама. – Кроме того, он настаивал на церковном обряде…

Оливер возвращается.

– Я не хочу сейчас говорить об этом, – добавляет она поспешно.