Текст книги "В перерывах суеты"

Автор книги: Михаил Барщевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Прошло уже около получаса, а поток людей к могиле не иссякал. Вдруг над кладбищенской территорией из динамиков раздался голос:

– Внимание! Остановитесь и послушайте!

Это было так неожиданно, что все действительно замерли, озираясь по сторонам и пытаясь понять, откуда идет звук. После небольшой паузы голос продолжил:

– Я понимаю, что многие из вас уже узнали мой голос. Да, это я – Роман Беленький, человек, тело которого вы сейчас проводили в последний путь. Кто-то из вас искреннее жалеет о моей смерти, а кто-то тайно радуется освобождению. Ошибаются и те, и другие. Я с вами не расстаюсь. Я – надолго. И пусть мои недоброжелатели знают, что ничто для них не изменилось – мои друзья, а среди вас есть и такие, хоть их и не много, совсем не много, – не дадут погубить то, что я начал. И пусть близкие мои не жалеют о моей смерти – я же долго еще буду жить в вашей памяти. Если вы слушаете эту запись – значит, я либо погиб в какой-то катастрофе, либо меня убили. Запись обновляется каждый год, а сейчас я здоров. Значит, слабым меня никто не видел. Не хочу ваших слез и неискренних речей, последняя моя воля – поминок не должно быть. Счастья вам, люди. Тем, кто его достоин.

На кладбище стояла гробовая тишина. А какая еще тишина может быть на кладбище?

У нескольких женщин началась истерика. Большинство присутствующих, не терявших самообладания ни в каких ситуациях, сейчас дико, растерянно озирались по сторонам. Первыми тронулись с места две женщины в черном. Во всем черном. Они повернулись в сторону выхода, охрана поняла их молчаливый приказ и стала расчищать проход.

Нарушить волю даже умершего Романа никто не посмел. Поминки отменили. Курбатов поехал домой. На дачу. «Конечно, Рома любил театральные эффекты всегда. Но здесь он явно переборщил. Надо все-таки думать о нервах людей». Курбатов вспомнил любимую Ромину фразу: «Даже из своих похорон он мог устроить рекламную акцию». «Ну, может, и не рекламную, но завтра совершенно определенно все газеты опишут похороны во всех подробностях. Такого еще не было. Да, верно, – рекламную».

Машина Курбатова въехала на территорию дачного поселка, а затем и за высокие ворота его коттеджа, больше напоминавшего средневековый французский замок мелкого барона. Слово «маркиз» с Курбатовым как-то не вязалось. А для крупного барона—замок все-таки был мелковат.

Миша прошел в гостиную и с удивлением заметил, что камин разожжен. «Странно, я не предупреждал, что приеду».

– Ну, здравствуй, Миша! Только не говори, что ты догадался.

Курбатов узнал голос Романа. Открыл было рот, но что сказать – не нашел.

– Знаешь, друг мой, ты помолчи, а я поговорю. Хорошо?

Курбатов озирался по сторонам, но в комнате никого не было. Чувствуя себя полным идиотом, заглянул под стол, приподняв скатерть, – никого. Смотрел, где мог спрятаться Роман. Может, влез в доспехи рыцаря, стоявшие в углу? Курбатов направился к ним.

– Ты что, совсем сбрендил? Не ищи меня в доспехах Дон Кихота, мой верный Санчо. Ты же только что меня похоронил. Или я там вместе с гробом спрятался?

Курбатов остановился так резко, как будто ткнулся в стену.

– Ну какие еще есть идеи? Ладно, подскажу – подойти к магнитофону.

Курбатов бросился к полке, где стоял магнитофон, и нажал клавишу «стоп». Надо было как-то остановить этот кошмар. Но оказалось, что это было только начало.

– Ладно, извини, – услышал он голос Романа, но чуть-чуть иной. Обернулся и увидел живого Рому, выходившего из-за шторы.

Курбатов начал хватать воздух ртом, делая при этом какие-то непонятные движения руками.

– Садись. Все, представление окончено.

– Но как?! Что это за мистификация? Этого не может быть – я же видел заключение экспертов.

– Не мне тебе рассказывать о силе денег, Мишаня.

– Но трупы в вертолете? Ты пошел на убийство? Ты с ума сошел, Ромка!

– Я – нет. Ты – да. Рассказываю. Вертолет – радиоуправляемый. Считай – автопилот. Стоит копейки. Людей там не было. Все заключения экспертиз – липа. Опознание следователем трупов – результат совокупности двух факторов: человеческой жадности и низкой зарплаты бюджетников.

– Подожди, а родственники пилотов! Ты о них подумал?!

– Конечно! Полагаю, что пятьдесят тысяч долларов, которые каждый из «погибших» пилотов принесет завтра домой, компенсируют моральный вред. Ты удовлетворен, гуманист ты наш?

– А Лера?

– Лера знала.

– Так она сегодня на кладбище играла спектакль?

– Она не была на кладбище. Она вообще из Цюриха не уезжала.

– А кто?..

– Я. Только в женском платье. И мой партнер. Вернее, партнерша – Маша Козырева. Заочно представляю: Маша – директор агентства розыгрышей, мой соавтор по представлению, которое ты имел счастье наблюдать.

– Какого еще агентства?

– Видишь ли, дорогой друг, мой верный Санчо Панса, в бизнесе есть правило – про партнера надо знать все. У меня уже несколько лет был свой маленький бизнес. Ты об этом знал, а что за бизнес – не поинтересовался. Я, если хочешь, про твою «страхушку» с первого дня знал все – кто у тебя работает, кто клиенты, какие планы по развитию. Все! Ладно, тебя учить поздно. И бессмысленно, ты и так был слишком богат. Мотивов для приобретения новых познаний – нет.

– Подожди! Все могу понять. А часы?! Твои «Картье»? Ты ими пожертвовал ради...

– Ты дурак, Миша. А что, купить вторые часы и подбросить их, ты считаешь, у меня фантазии не хватило?

– Сволочь! А мы, все твои друзья?!

– А вот об этом мы и поговорим. С каждым в отдельности. С тобой речь только о том, как ты мог так опустить акции «Бегемота» в первые же два дня? Если это не предательство, то что? Стало некого бояться?

– Но я...

– Заткнись! Последние годы, понимая это или не понимая – значения не имеет, ты все время пытался от меня уйти. Ты не пришел и не сказал мне честно – я устал. Хочу попробовать сам. Все сам. Нет, ты готовил запасной аэродром, страховался своей страховой компанией. Извини за каламбур. Ты хотел, знаю, хотел продать свой пакет Полковникову. И рано или поздно жадность взяла бы верх над трусостью...

– Что ты несешь?! Я же любил тебя...

– И ненавидел! Потому что всем был мне обязан. Я это в вину тебе не ставил. А вот ты сам этого пережить не мог. И ненавидел меня за то, что понимал...

– Прекрати! Я не продал акции Полковникову не из трусости, а потому что..

– Почему? Ну скажи почему?

– Из чувства порядочности!

– Ой! Не делайте мне смешно! Это из чувства порядочности ты через пять минут после моей смерти дал команду на падение стоимости акций? Хотел заработать три копейки ценой того, что моя семья потеряла восемь миллиардов? Все, хватит! Я не держу на тебя зла, но больше мы с тобой вместе не работаем! Ты – уходишь.

– Но как ты собираешься...

– Очень просто! Сегодня в программе «Время» я публично извинюсь за дурацкий розыгрыш и все. Объявлю о компенсации потерь инвесторов, в том числе и за твой счет, конечно... С инвесторами, особенно американскими, шутки теперь плохи. Меня простят. МЕНЯ – простят. А вот я – не всех. Далеко не всех.

– Но это же дикий скандал!

– Конечно, но я объясню широкой публике, что делал все ради повышения транспарентности, перевожу для тебя – прозрачности – компании и борьбы с недобросовестными менеджерами, использующими инсайдерскую информацию в целях наживы. Такими, как ты, Мишаня! Кроме того, ты, дружок, как всегда, на главное внимания не обратил. Венка от Президента не было. Их я предупредил. Значит, Президент не оказался в дурацком положении. А у нас в стране только с ним нельзя шутить и только его нельзя разыгрывать. Без его благоволения, как ты догадываешься, никто посадить меня не может. Кроме того, это на Западе за такие шутки с рынком идут на нары, а у нас... Поверь, все будут заискивающе подхихикивать и поздравлять, восхищаясь чувством юмора и элегантностью проделанной работы.

– Ну ты...

– А, как ты понимаешь, для меня и для «Бегемота» в целом, лучшей рекламы...

– Так ты о деньгах думаешь?

– А что мне остается делать? О бабах у нас думаешь ты! Кстати, о деньгах. Ты, дружок, взял у нашего Инвестбанка в кредит пятьдесят миллионов акций под залог своих активов, продал их в среднем процентов на пятнадцать ниже реальной стоимости и собираешься погасить долг через неделю, когда твоими усилиями акции упадут в цене в три раза. Только вот какая незадачка получается... Скупил акции, как ты уже понял, я. Завтра утром будет объявлено о моей встрече с Президентом и его поддержке борьбы с недобросовестным использованием инсайда на фондовом рынке и принципиальном одобрении продажи двадцати пяти процентов акций «Бегемота» американским инвесторам. Акции «Бегемота» пойдут как горячие пирожки, их стоимость может даже удвоиться, и я купленные у тебя акции продам миллиарда за полтора-два. Так что, как видишь, расходы на эту постановку окупятся, по моим расчетам, стократно, даже с учетом компенсаций инвесторам. Получается даже больше, чем стократно. А ты, Мишенька, в заднице, кредит ты не погасишь – всех твоих активов на это не хватит. Акции тебе сейчас никто не продаст. Да, забыл. Тебе нужно было еще двести миллионов на твою «страхушку»? Увы, теперь она уже не твоя. У тебя вообще больше нет ничего своего.

Появление Романа Беленького назавтра утром в офисе, разумеется, вызвало шок. Все, кто смог пробиться к нему в кабинет или дозвониться по телефону, подобострастно заверяли, что они так счастливы, так счастливы, ну просто невероятно счастливы! Для прессы Роман был недоступен. Праздник удался.

Единственный, кто немного подпортил настроение, так это его секретарша. Они работали вместе уже семь лет. Катя в конце дня зашла в кабинет, когда там никого, кроме Романа, не было, положила на стол папку «На подпись» и неожиданно со всего маху влепила Роману пощечину. Повернулась и вышла из кабинета. Роман заглянул в папку – там лежало заявление об уходе.

Письмо олигарха

Драматург распечатал текст, прочел и ничего править не стал. Уже давно он понял, что редактирование им написанного только портит стиль. Ошибки же исправлять – раньше было работой корректоров, а теперь это успешно делал компьютер. Задумался. Вроде все правильно. Достаточно и убедительно, и нежно. При том объеме информации, которым он располагал, больших аргументов было не найти.

Но какое-то странное ощущение не покидало его. Он давно привык быть богатым. Отвыкать от этого состояния финансового покоя не хотелось, однако пришлось. И вот... Теперь даже работа «литературного негра» была в радость. С материальной точки зрения...

Его пьесы долгие годы шли по всей стране. Постановочные тихими тоненькими ручейками стекались в то, что сейчас стало модно называть «финансовый поток». Все блага – «Волга», Переделкино, паек и прочая атрибутика обласканного советской властью драматурга – доставались легко и без видимых подлостей с его стороны. Потом несколько лет не писалось совсем. Странно, так ждал свободы самовыражения, а пришла она, и выяснилось, что выражать, свободно или намеками, нечего. Ну не поглупел же он, в конце-то концов! Просто перестал понимать, что происходит. Кто с кем и за что борется? А главное, ради чего?!

Этот заказ, заказ написать письмо олигарха его любовнице, вначале показался просто оскорбительным. Но негодование быстро угасло. А, собственно говоря, почему нет? Ему уже давно ничего не заказывали. Заказ, в принципе, вещь приятная. Значит, он для чего-то нужен. Кому-то. Да и лишние сто тысяч рублей, в его-то положении, никак лишними не будут. Он всегда любил выражение, забыв, правда, чье: «Денег должно быть столько, чтобы о них не думать». А последние годы он думал о них постоянно. Молодая жена, обладая скромными потребностями и фантастическим умением, обнаружившимся в последний год, покупать себе прекрасные дорогие вещи за абсолютный бесценок, разумеется, во многом снижала его «градус неполноценности», но... Если благодаря тому, что они бывали близки по два-три раза в неделю, он, несмотря на свой возраст, еще мог вполне чувствовать себя мужчиной «хоть куда», то невозможность сводить ее в дорогой модный ресторан, а таковые открывались в Москве, как назло, ежемесячно, его бесила. Хорошо еще, что в театры его приглашали всегда бесплатно...

Нет, все-таки написать письмо он согласился не из-за денег. Ему показалась, чисто по-человечески, интересной сама ситуация. Очень противоречивым показался и Олигарх. Любит женщину, заботится о своих сотрудниках. Если, конечно, это любовь. И если это забота.

Дорогая, любимая моя!

Ты знаешь, что писать тебе это письмо мне трудно. Ты, может, даже удивишься тому факту, что я смог его написать. Но сказать тебе все это словами выше моих сил. Ты меня перебиваешь, не хочешь слушать и никак не даешь сказать тебе главное.

Прежде всего, о том, что ты для меня значишь. Пойми, когда у тебя ничего нет, то и малость может показаться чем-то важным. Но когда у тебя есть многое, то лишь что-то чрезвычайно ценное вызывает твое желание им обладать. А в моем случае? У меня есть все. Я не хвастаюсь, но, пойми, я действительно один из самых богатых людей планеты. Хорошо – преувеличение. Я вхожу в пятерку самых богатых людей России. Я не лезу в политику, как Березовский и Гусинский, и потому мне ничто не угрожает. Я не заполнил своими людьми администрацию и правительство чрезмерно, поэтому и смена власти мне не страшна. Мои люди, которых я кормлю, есть везде, но они на вторых и лишь иногда на первых ролях. Я отстроился так, что могу уверенно сказать: я самый стабильный человек в этой не очень стабильной стране. У меня есть все. Кроме тебя. Понимаешь теперь, что ты для меня значишь? Какова ценность для человека того, чего он вожделеет, имея уже все?!

Умный человек мне объяснил, что то чувство, которое я испытываю к тебе, – это страсть. Самое сильное чувство из всех, что нам дано. Единственное чувство, которое церковь не отнесла ни к благодетельным, ни к греховным. То есть, другими словами, страсть – выше веры, она ей неподсудна!

Когда мы встретились первый раз, помнишь, это было на «Триумфе», меня поразила не твоя внешность, а твои глаза. Да, это были те самые глаза, которые во все века сводили с ума мужчин, те глаза, из-за которых разгорались войны, которые пытались изобразить и иконописцы, и авангардисты. Я вот иногда думаю, а если бы Матерь Божья была слепой, ей бы молились? Нет, конечно, извини, любимая, святости в твоих глазах я не увидел, но и порока в них не было. Это были глаза Настоящей Женщины.

Я потом долго думал, что заинтересовало тебя во мне? Мои деньги? Вряд ли. Вся дальнейшая история наших отношений показала, что ты не корыстна. Принимать подарки – это одно, просить, вымогать их – другое. Да и, кроме того, показательным был тот факт, что, пока мы не сошлись, ты ведь так ни одного серьезного подарка и не приняла. Значит, не в этом дело. Второе простейшее объяснение – моя известность. Но это тоже не проходит. Ведь и твой муж – человек, мягко говоря, популярный. Пусть он и в «другом бизнесе», но появляться в его обществе для тебя престижно, а ты, любимая моя, признайся, чуточку тщеславна.

Теперь о главном. О том, ради чего, собственно, я и пишу тебе это письмо. Ты не хочешь даже слышать о том, чтобы жить со мной. Встречаться – да, ездить на уик-энд в Париж – пожалуйста, но жить со мной ты не хочешь. Ты никогда прямо этого мне не говорила, но я понимал, что ты согласна уйти от мужа лишь при условии, что мы поженимся. Я должен объяснить тебе, почему это невозможно. Ну во-первых, трое детей это все-таки не то обстоятельство, которое можно проигнорировать. Да, это правда, они все равно живут в Лондоне и отцовским теплом не избалованы. Но пойми, любимая, есть такое понятие, как бизнес. Если я подам на развод, рынок тут же поймет, что моя женушка, разумеется, пойдет на раздел имущества. В этой ситуации акции всех моих компаний рухнут, как нью-йоркские «Близнецы». Будут и жертвы, и много пыли, и еще больше спекуляций. Я не вправе забывать об интересах людей, работающих в моей империи. Их все-таки сотни тысяч. Я готов был бы пожертвовать многим ради тебя. А они-то чем виноваты? Почему они должны расплачиваться за мою любовь к тебе?

Я предлагаю тебе, нет, умоляю тебя, переезжай ко мне. Я не могу больше мириться с тем, что ты каждый вечер, ну почти каждый вечер, уезжаешь к другому мужчине. Я не верю, что секс у вас бывает раз в полгода. Но даже если это так, то и это для меня невыносимо. Я обещаю тебе, что ты ни в коей мере не будешь чувствовать себя просто любовницей. Ты будешь женой. Неофициальной, но женой. Мы всюду открыто будем появляться вместе, мы вместе будем ездить отдыхать, ты будешь как равная принята в обществе. Даже на кремлевские официальные рауты ты будешь ходить со мной. (Мои люди не зря получают деньги – это они обеспечат.)

Пойми, я уже сейчас пребываю в том состоянии, в котором работать невозможно. Мне даже страшно представить себе, какими цифрами выражаются мои убытки. Причина? Ты! Будь на твоем месте любой другой человек, служба безопасности уже давно решила бы эту проблему. Но, честно говоря, я и сейчас не чувствую себя спокойно. Ведь мои младшие партнеры также несут убытки из-за моей любви. А что у них на уме? Я не знаю. Я просто боюсь. Нет, не за себя, меня убивать бесполезно, это тот же обвал рынка, это приход моих наследников. Короче – распад всей империи. Я боюсь за тебя!

Только пойми меня правильно. Это – не угроза. Это реальная боязнь потерять то, что для меня сегодня дороже всего на свете. Я люблю тебя, солнышко мое, я так хочу, чтобы мы были счастливы.

P.S.Имущество с мужем тебе делить не надо, это я, надеюсь, ты понимаешь. И вообще, все проблемы с мужем, любые, мои люди решат сами.

Целую тебя, Любимая Моя Женщина.

Олигарх прочел письмо. Кивнул. Вынул из стола пачку тысячных купюр и передал Драматургу. Попрощались.

Она думала об Олигархе часто. Ей так хотелось быть с ним рядом всегда. Он был сильный, настоящий, теплый с ней и жесткий, когда надо, с окружающими. Его власть и могущество проявлялись во всем, начиная с того, как шофер открывал перед ней дверцу, и кончая тем, как с ней общались другие олигархи и политики, когда они встречались с элитой в каких-то клубах или на презентациях. Но она никак не могла ожидать, что он сможет так тонко и нежно, не в приказном порядке, по привычке, а искренне и трогательно изложить свои мысли на бумаге. Не надиктовать секретарше, не поручить своей пресс-службе, а сам. Она решилась. Собрав косметичку и те драгоценности, что могла хранить дома (ну не здесь же ей было держать подарки Олигарха), написав записку мужу: «Прости, ухожу навсегда», вышла из квартиры.

Драматург так и не понял, почему от него ушла жена. Тем более назавтра после того, как он ей искренне похвастался, что получил первый за последние несколько лет неплохой (сто тысяч рублей!) гонорар.

Авторы

Олег Борисович Лебедев родился в семье писателя и балерины. Писательские дома отдыха в Малеевке, в Юрмале, в Крыму были его естественной средой обитания в школьные и студенческие годы, равно как, разумеется, и седьмая английская спецшкола рядом с домом на «Аэропорте». Домом, само собой, тоже писательским. Олег был всеобщим любимцем. И объяснялось это двумя, казалось бы, взаимоисключающими причинами. Первая – его отец многие годы возглавлял Московское отделение Союза писателей СССР. А это означало, что от него, отца, зависело и распределение путевок, и загранкомандировки, и издание книг, и еще многое и многое иное, определяющее качество жизни его коллег-писателей. Писатели же, по крайней мере советские, в большинстве своем старались «сбиваться в стаи», как пел Окуджава (правда, про дураков), жить, лечиться и одеваться в одних и тех же местах. Советская власть им всячески в том способствовала, благо и отслеживать, и контролировать, и направлять так было удобнее. Коммунисты понимали, что только идеологический фундамент позволяет крепко стоять на ногах тоталитарному режиму, и задача удержать от развала любое общество, за исключением демократического, без идеологической обработки масс невыполнима. (Другое дело, что и демократическое общество без собственной идеологии организовано быть не может.) Но понимать все это Олег стал много позже. А тогда папино положение предопределяло почтительное отношение к нему родителей однокашников и дворовых приятелей, а отсюда – и их самих. Вторая же причина «любимости» Олега заключалась в нем самом. Олег был добрым, очень интеллигентным мальчиком, весьма и весьма начитанным и расположенным помогать другим людям. Он не умел постоять за себя, что каким-то образом всегда приводило к тому, что те, кто были рядом, брали его под свою опеку и защиту. А как мы любим тех, кто от нас зависит, кому мы помогаем, чьи благодарные глаза обращены к нам при каждой встрече! Правда, любили все Олега под другой фамилией.

Олег стал Лебедевым, опубликовав свой первый рассказ. И было это уже в студенческие годы. А вообще-то был он от рождения Спиркиным. Как и его отец. И любили его как Спиркина. Но папа, выполняя «волю партии и правительства», выступил в качестве общественного обвинителя на процессе Синявского и Даниэля, потом подписал все «нужные» письма и по поводу Солженицына, и по поводу Сахарова, и по всем остальным поводам. Так что в институтской среде, пусть даже и Литературного института имени Горького, фамилия Спиркин звучала почти одиозно. Сменить фамилию Олег не мог, да и не хотел, искренне любя отца и прекрасно понимая, что делал тот все и для него, Олега, в том числе, а возможно, и в первую очередь. Но вот когда зашла речь об опубликовании рассказа, вот тогда Олег искренне удивился.

Отец пригласил его к себе в кабинет, святое место в их пятикомнатной квартире, куда даже взрослому Олегу вход без дозволения был закрыт. Суть разговора, а точнее монолога отца, изредка перебиваемая Олеговыми «понимаю» и «разумеется», сводилась к следующему.

«Со временем ты сам все поймешь, когда столкнешься с реальной жизнью. Я делал все для вас с мамой. Кто-то скажет, что я служил. Кто-то, что прислуживал. А я просто честно делал свое дело. Не я – был бы другой. Но завистники и недоброжелатели сделали из меня жупел. Воспользуйся тем, что в моей жизни было благом, и отринь негатив. Я не только не обижусь, я настаиваю на этом. Иначе зачем все было?! Рассказ публикуй под псевдонимом. Сделай нам с мамой приятное, возьми псевдоним "Лебедев"».

Почему именно «Лебедев», Олег спрашивать не стал. Сам понял. Мама начинала балериной. В Большом успела станцевать только партию одного из маленьких лебедей. Отец ее увидел, через неделю сделал предложение, и еще через месяц они поженились. Не прошло и года, как родился Олег, и папа настоял, чтобы мама оставила сцену. Так что для художественного папиного сознания псевдоним «Лебедев» был единственно правильным и возможным. Наверное, не надо подробно описывать, какие чувства испытал Олег в дни ГКЧП, когда по всем каналам телевидения пустили «Лебединое озеро»?! Какие ассоциации у него родились?.. Уходил старый мир, мир его отца, а он со своим псевдонимом, который уже стал ему роднее фамилии, должен был выживать в новом, ожидаемом и пугающим одновременно. Но каждый раз, видя свое имя – Олег Лебедев – на обложке новой книги или журнальной полосе, он невольно вспоминал и разговор с отцом, и то, как папа доживал свои дни, оторвав от сына фамильное клеймо, и танец маленьких лебедей, стоивший в итоге маме сцены Большого, и первый день ГКЧП. Но возвращаться к родовой фамилии было уже поздно. Новомодное для России слово «брэнд» в полной мере относилось к имени «Олег Лебедев», и с этим приходилось считаться даже в большей мере, чем со вкусом издателей и тем более читателей...

Громкую известность Олег приобрел на ниве детективного жанра. Литературой он сам это не считал, называл «чтивом», но деньги зарабатывал очень хорошие, славу имел повсеместную, с властью нигде и никак не пересекался. Более того, с середины девяностых его сквозным героем стал ветеран КГБ, причем из подразделения внешней разведки, вполне порядочный и раскрывавший преступления, которые «ментам» оказывались не по зубам. Так что после двухтысячного года, в силу понятных причин, стал Олег почитаемым и на государственном уровне. По крайней мере, два раза в год на банкеты в Кремль его приглашали. А большего от власти ему было и не надо. Да и без этого мог бы обойтись. Но все равно приятно. Отец бы гордился...

Его основной издатель после реализации Кремлем операции «Преемник» пошутил, что либо Ельцин советовался с Олегом, и тот совет дал небескорыстный, либо у Олега дар художественного предвидения.

Словом, Олег был доволен жизнью, собою в ней и никаких неприятностей от нее не ждал.

Олег Михайлович Лебедев родился в семье юрисконсульта и школьной учительницы. Поскольку деда Олега по отцовской линии в 1937 году расстреляли как врага народа, Михаил Лебедев до XX съезда КПСС жил с клеймом «сын врага народа», и многие двери в жизни были для него закрыты наглухо. Он окончил юридический вуз, но адвокатом стать не мог. Устроился на работу юрисконсультом. То есть юристом на предприятии. Зарплата была небольшой, а совместительство тогда разрешалось только еще в одном месте. Всего получалось сто восемьдесят рублей. Плюс сто десять – зарплата жены, учителя литературы. Понятно, что семья жила небогато. Хотя, на самом деле, в те времена большее значение имело не то, сколько люди зарабатывали, а то, что они могли на свои деньги купить. Вернее – достать. А отец Олега с самого начала шестидесятых перешел на место юрисконсульта же, но в большой гастроном, и потому дефицита в продуктах семья не испытывала. Более того, как раз тогда в стране сложилась уникальная система «натурального обмена за деньги». Классики марксизма-ленинизма такой формы экономического устройства общества не предвидели, и потому партийные руководители страны победившего социализма не знали, что со всем этим делать. А суть экономической проблемы в ее бытовом выражении сводилась к тому, что за деньги можно было купить почти все, но только по блату. Так вот, натуральный обмен был не продуктами и товарами, а связями. Отец Олега доставал приятелям нужные продукты, а те – театральные билеты, книги, плитку, мохер и далее «по списку», в зависимости от того, кто где работал. С этой точки зрения мама Олега оказалась человеком абсолютно бесполезным. Уж лучше бы она была участковым врачом...

Вот чего Олег был лишен полностью, так это заграничных вещей. Его семья проживала в том слое общества, из которого в загранкомандировки не ездили. Ни родители, ни их друзья и приятели. Ни джинсов, ни жвачки, ни пластинок с модными западными шлягерами ни в детстве, ни в юности у него не было. Но он от этого вовсе не страдал, «вещизмом» не заболел. С самого детства мысли его были заняты книгами. Вот тут мамина профессия оказалась весьма кстати. Она умело формировала его вкус, советуя, что и в какой последовательности читать. В восьмом классе Олег стал писать. Когда количество сочиненных им рассказов достигло пяти, мама решила показать произведения сына своим вузовским педагогам, профессорам старой школы, почитавшим русский язык как святыню, а Литературу – величиной абсолютной и только с большой буквы. Диагноз консилиума был единодушным – перо у мальчика есть, чувство языка наличествует, но пишет от «ума», реальной жизни не знает, психологически действия героев не оправданы. Словом – примитивный реализм. Ну хорошо, что не «социалистический», подумала мама и передала все ей сказанное Олегу. Реакция сына, особенно с учетом его возраста, родителей весьма удивила. Олег решил, что профессию он выберет такую, чтобы побольше общаться с людьми, узнать настоящую жизнь в ее самых острых проявлениях, и после тридцати лет начнет писать вновь. А до тех пор – ни строчки! Что за профессия? Юрист! Отец был несказанно рад. Будет Олег писать, не будет, – это его волновало мало. Но вот то, что Олег пойдет по его стопам, что Олег, возможно, реализует его мечту, которая для него самого оказалась недостижимой, и станет адвокатом, – это окрыляло. Пугало единственное, не увлечет ли сына «следственная романтика», но на прямой вопрос отца (правда, было это уже в десятом классе), не хочет ли Олег стать следователем, тот, усмехнувшись, ответил: «Я надеялся, что ты, батя, лучшего мнения о моих интеллектуальных способностях».

На сегодняшний день Олег работал судьей. Уже более десяти лет он слушал уголовные дела в Московском городском суде, что было вполне нормальным, средним по темпам карьерным ростом для того, кто начинал в районном суде. «Делание карьеры» целью своей жизни не полагал, с властью не заигрывал, но и не ссорился. Адвокатом Олег так и не стал. Ближе к окончанию института отец начал на него «поддавливать», уговаривая идти в адвокатуру. Но Олег, долго увиливая от прямого ответа, говоря, что его без блата все равно не примут, что он не оратор, что не хочет работать в сфере обслуживания, однажды сорвался и довольно жестко заявил, что мечты родителей не есть путеводные звезды детей.

В адвокаты он не пойдет, потому что вести дела о разделе кастрюль и постельного белья при разводе ему не интересно, а защищать по уголовным делам и получать за это деньги, заведомо зная, что обвинительный приговор гарантирован всей мощью советской системы, он считает мошенничеством. Услышав такое, отец сник и больше к теме адвокатской стези для сына не возвращался. Сегодня Олег понимал, что был не прав. Проработав судьей больше двадцати лет, он проникся к адвокатам, не ко всем, разумеется, а к настоящим, профессиональным – огромным уважением, а уж тех, кто в советские времена вел уголовные дела и действительно пытался защищать подсудимых, а не просто «отрабатывал номер», полагал просто подвижниками. Но все равно, это была точно не его профессия.

Работа судьей сильно повлияла на характер Олега. Он привык к тому, что от него зависят судьбы, а раньше, до введения моратория на смертную казнь, и жизни людей. Это была власть. Причем власть подлинная, настоящая, а не та, которую получает на время чиновник, будь то даже министр. Олег иногда представлял, что такой же властью обладает кардиохирург. Но там все зависит от умения, а у него – от мнения, от настроения. Поэтому Олег выработал в себе навыки, позволявшие отключаться от внешнего мира, от эмоций, связанных с домом, ситуацией в стране, обнаглевшими соседями или служакой председателем суда. В процессе он был спокоен и сосредоточен. Единственное, что выводило его из равновесия, – это непрофессионализм прокуроров и адвокатов, сталкиваться с которым приходилось довольно часто. Но он всегда напоминал себе, что ни потерпевший, ни подсудимый не могут отвечать за их действия и дурь. Среди коллег Олег особой любовью не пользовался. Тому было много причин. Он не искал ничьего расположения, что раздражало. Был, бесспорно, самым грамотным юристом на той ступеньке судейской карьеры, на которой находился в тот или иной отрезок времени, писал много статей в юридические журналы и даже опубликовал две книги – одну по теории доказательств и вторую по тактике допроса свидетелей. Кто-то считал его выскочкой, кто-то – человеком скрытным и некомпанейским. Словом, признавая его превосходство как юриста, коллеги компенсировали свои комплексы неполноценности, приписывая ему человеческие недостатки, которыми Олег вовсе не обладал. Доказывать же кому-то, что он – хороший, Олег считал делом постыдным и неразумным в принципе. О литературном творчестве Олег забыл. Некогда. Да и страшно было осрамиться. Видя непрофессионалов ежедневно, самому выглядеть таким же, да еще при том количестве «доброжелателей», которых он имел, вовсе не хотелось.