Текст книги "В перерывах суеты"

Автор книги: Михаил Барщевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Лебедев-судья, читая книги профессионального писателя, все время ловил себя на мысли, что он тоже хочет уметь так... повествовать. Речь автора текла спокойно, естественно, без напряга. Слова словно журчали, а сюжетные повороты заставляли удивляться изобретательности автора и его тонкому пониманию людской психологии. Правда, мелкие юридические ошибки, неверная порою терминология коробили Лебедева-судью. Да и с точки зрения криминальных технологий, то есть того, как на самом деле совершаются преступления, писатель Лебедев явно специалистом не был. Присутствовала некая схематичность, заданность поведения преступников. Хотя такую степень непрофессионализма он готов был простить.

Встреча в понедельник состоялась в точно назначенное время. Оба с удивлением выслушали комплименты в свой адрес и без всякого раздражения согласились со справедливостью замечаний. После чего Лебедев-судья сделал Лебедеву-писателю предложение, от которого «нельзя было отказаться». Правда, старший Лебедев высказал весьма серьезные сомнения в возможности его реализации, но согласился, что буде оно состоится, это станет беспрецедентным и, безусловно, оригинальным способом разрешения всех проблем. Чокнулись полупустыми чашечками кофе за здоровье друг друга и разошлись.

Олег Михайлович Лебедев никогда не использовал свое служебное положение в личных целях. Во-первых, считал это недопустимым в принципе. Во-вторых, понимал, как его «друзья» ждут не дождутся, чтобы он подставился... Но тут случай был особый. Он попросил соединить его с начальником УФСБ по Москве и Московской области генералом Цаплиным. Не был уверен, что генерал станет с ним разговаривать, и потому приятно удивился, когда тот сразу взял трубку. Генерал, выслушав просьбу, хмыкнул и сказал: «Сделаем. Для вас – сделаем!»

Начальник службы безопасности издательства «Страна», отставной полковник ФСБ, чувствовал себя в родных пенатах, в приемной генерала Цаплина, совсем не дома. Конечно, бывших комитетчиков не бывает, но с другой стороны... В кабинете Цаплина он провел не больше пяти минут и вышел оттуда, вытирая о брюки вспотевшие ладони, с чувством облегчения. Это задание он выполнит легко и почти охотно.

Когда секретарша по хай-кому сообщила Генеральному, что звонит Олег Михайлович Лебедев, он, сказав «Соединяй!», выругался про себя: «Дура! Запомнить имя основного автора не может!»

– Здравствуйте, Олег Борисович! Здравствуйте, дорогой!

– Здравствуйте, но только я – Олег Михайлович! Хотел бы с вами встретиться. Завтра после восемнадцати.

Генеральный директор слушал Лебедева-судью молча. Предложение выглядело более чем привлекательно. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», – все время вертелось в голове Генерального, ну просто как навязчивая строчка какой-то эстрадной песенки. Такое частенько случалось, но только не с поговорками... Единственное, с чем не хотелось соглашаться, так это с размером гонорара. Все-таки в три раза больше, чем он привык платить Лебедеву-писателю. Попытка сослаться на экономическую нерентабельность издания книг при таком авторском гонораре не только не возымела результата, но и заставила Генерального задуматься, откуда у судьи такая точная информация. Значит, в издательстве есть утечка, причем на самом высоком уровне. А судья, видя, какой эффект произвела его осведомленность в цифрах, в применявшихся издательством способах «оптимизации налогов», в размерах нелегальных, скрываемых от авторов, допечаток тиража, подумал, что Цаплин – молодец, что Комитет еще кое-что может...

Генеральный принял предложение Лебедева-судьи. На всякий случай, сев в машину, он набрал номер Лебедева-писателя и удостоверился, что с тем идея действительно согласована и он ее поддерживает.

Издательство «Страна» стало обладателем уникального нового брэнда. Другие издательства обзавидовались. Более того, скорость выхода книг под новым именем весьма заметно опережала прежнюю. Читателям не приходилось подолгу ждать новый детектив после прочтения очередного. Ну а то, что их качество выгодно отличалось от поделок «негров», выходивших под раскрученными именами других детективщиков, признавалось и критиками, и аудиторией. Пиар-директор издательства сильно поумнел и поскромнел после воспитательной беседы, проведенной с ним Генеральным, и штрафа в десять тысяч долларов, выплаченного им безропотно. (Начальник службы безопасности, не будучи с ним в доле, не был связан никакими ограничениями, выполняя поручение растолковать юноше, в чем тот не прав и какие последствия могут наступить...) Получив задание раскрутить новый брэнд, он сделал это с легкостью и элегантностью, действительно достойными восхищения. При этом бюджет проведенной пиар-кампании составил «ноль», если, конечно, не считать зарплаты самого пиар-директора и времени Генерального, затраченного на множество интервью печатным и электронным СМИ.

Звучное имя – «Братья Лебедевы» не только красовалось на новых детективах, издаваемых «Страной», но и на переизданных старых, где мелким шрифтом дополнительно сообщалось, что «рукопись переработана авторами при подготовке к переизданию».

Как договорились два Олега Лебедева делить гонорары, как они работали над детективами, почему «Родина» даже не «вякнула» по поводу потери «своего» Лебедева, – никто долго не знал. (Кроме жены-адвоката, которая доходчиво объяснила хозяевам «Родины» их безрадужные перспективы.) Только пару лет спустя, вроде благодаря прослушке телефонных разговоров «братьев», начальник службы безопасности доложил Генеральному, что оба пишут свои детективы самостоятельно, а потом друг друга редактируют – один исправляет язык судьи, а второй – юридические огрехи мастера словесности. Хотя, может, отставной полковник и соврал...

Да, чуть не забыл! Лебедеву-писателю очень понравилось вести деловые переговоры. Да и идею заработать хоть раз в жизни не литературным трудом отбрасывать не хотелось. Он не только получил обещанные ему Генеральным пятьдесят тысяч долларов за мирное урегулирование всех проблем, но даже удвоил эту сумму. Правда, Генеральный, с учетом результата миротворческих усилий автора-пацифиста, особо и не сопротивлялся, понимая, что его прибыль... Ну вы поняли? И Лебедев-писатель с удовольствием вручил половину Лебедеву-судье. А тот – взял. Это же были не «отступные», а «премиальные»... Можно сказать, за творческий подход к разрешению конфликта. А коли «творческий», то это Закону о статусе судей не противоречит. По крайней мере, жена-адвокат в этом не сомневалась...

Гуси-Голуби

Обычная деревня в Подмосковье с не менее обычным названием Березники встретила москвичей, ринувшихся строить загородные дома, спокойно. Кто уже окончательно спился и приезжих рассматривал исключительно с точки зрения возможности одолжить безвозвратно на бутылек, кто, еще как-то уважая себя и мня мужиком рукастым, занадеялся на халтуру. Бабы же, помимо традиционного удовольствия посудачить о новых соседях, стали задумываться мечтательно о корове, о том, как они будут с бидоном по утрам обходить дачников и наконец увидят живые деньги, которых в совхозе не платили уже несколько лет. Правда, и работали они в совхозе не больше, чем им платили. Хотя, с другой стороны, те из них, кому было лет по сорок, а старше почитались в деревне уже старухами, помнили еще времена, когда работали они столько же, но зарплату, хоть и копеечную, получали.

Короче говоря, встретили первых застройщиков с интересом и скорее приветливо, чем враждебно.

Прошло несколько лет. Миновала волна первой не осознанной пока еще зависти, новые и старые жители Березников попритерпелись друг к другу. Коров, разумеется, никто не завел. На бутылек давать деньги «невозвращенцам» перестали. Что же до халтуры, то строить звали молдаван да украинцев (армяне долго не продержались), а своих мужиков привлекали лишь по мелочевке, да и то больше для поддержания добрососедских отношений, а не по серьезной надобности.

Некоторые из местных уроженцев стали продавать свои дома. Вернее, дома своих родителей и дедов, поскольку сами они жили в Москве, деревню не любили: не для того из нее с трудом сбегали, чтобы возвращаться. Куда как разумнее казалось продать участок да то, что осталось от дома, и купить машину. Лучше подержанную иномарку, чтоб возвысить себя в собственных глазах до нового русского. Только кто из них ведал, что такие машины на их родине обычно свозят на автомобильные кладбища, а не обменивают на загородные угодья. Но как бы там ни было, теперь уже не только помимо старых, но и вместо них в деревне обосновались новые жители. Горожане.

Этот мужик – богатырского телосложения, сановитый и явно сильно уверенный в себе, не сразу привлек внимание березниковцев. Ну действительно, чего там особенного: приехал на служебной «Волге», а остальные-то – на иномарках. Прикида особенного не показал. Водку пил обычную, как все, – не больно дешевую, но и не «Смирнова». Два молодых мужика, что рядом с ним крутились, были разномастными – один блондин, а другой брюнет. Потому за сыновей их не держали, да и сами они с «большим мужиком» вели себя не по-сыновьи вежливо. Но и на бандитских шестерок не походили, хотя и были явно прилично накачаны. Распальцовки им, что ли, не хватало, либо тужурок кожаных. Ну, словом, что-то не стыковалось.

Через участок от «большого мужика» купил себе дачку местный участковый. Вернее, местным участковым он стал, когда дачку купил. А до того в районе в паспортном столе сидел. По роду службы, а также по повелению жены его Вальки пришел он как-то к «большому мужику», когда тот на стройку подъехал, и стал знакомиться. Хотел спросить, мол, кто, откуда, будете зимой жить или только летом на выходные наезжать. Но главное, для Вальки, по крайней мере, – кто?

Зашел, подошел, представился. Тут смотрит, два брата-небрата, оказывается, за спиной его стоят. И как-то не так стоят, не отдыхают. Да кто, в конце-то концов, здесь хозяин?! В деревне Березники – кто хозяин?! Не он ли, не участковый?! Будут тут еще всякие за спиной у него стоять. Мать их так! Представился: «Капитан милиции, участковый Сидорук». И добавил, чуть дружелюбнее: «Петр Николаевич».

Братья-небратья расслабились. Но опять как-то не так. Не испуганно как-то. Будто просто успокоились.

«Большой мужик» хитро хмыкнул и велел: «Погоди. Тут постой». Повернулся и пошел к своей машине. Потом остановился и сказал одному из своих «несыновей»: «Пиджак принеси». Сидорук внутренне озлобился: «Чего это ты мне тыкаешь?» Подумал. «Ладно, постой тут, так постой тут. Но я ведь только пришел, вот когда уходить буду, ты меня на «вы» величать станешь. Придурок жирный. Боров надутый. Наворовал себе бабок на дачу и думаешь, я тебе еще честь отдавать стану. Рожа бандитская. Я, как эти два холуя, жопу тебе лизать не нанимался. Пидер».

Пока он так себе неспешно и спокойно размышлял, предаваясь мечтаниям о скором отмщении за оскорбительное тыканье, пиджак принесли, «боров» вынул из него удостоверение и протянул Сидоруку. Тот лениво выставил руку вперед и чуть как бы свысока сказал: «Ну давай сюда». «Большой мужик» удостоверение не отдал, раскрыл его и тихо, с угрозой, произнес: «Тыкать-то не спеши». Сказал, как приказал. Сидорук взглянул на раскрытое удостоверение, готовясь уже произнести хотя бы часть той речи, что неотступно крутилась у него в голове, и замер с открытым ртом. Буквально открытым. Некое мычание выдавилось из него само по себе, и наступила тишина. «Большой мужик» стоял улыбаясь. В удостоверении значилось, что он – Сорокин Леонид Ильич. Заместитель Генерального прокурора РФ. Государственный советник юстиции первого класса. По-общеармейски – генерал-полковник.

Остальное Сидорук знал сам. Знал, что Сорокин курировал в прокуратуре милицию и следствие, сам раньше, давно, был милицейским полковником. Знал, что удара Сорокина ни один уголовник выдержать не мог. В милиции много лет ходили слухи, что любой, даже самый авторитетный авторитет при допросе Сорокиным «кололся до ж...». Знали, правда, и то, что тот человек слова и зазря людей не бьет. Сидорук много слышал про Сорокина, но сейчас в его памяти всплывали лишь рассказы о том, когда и за что Сорокин может вмазать, как сильно он бьет и куда бить любит больше всего. Сидорук мучительно вспоминал – в живот или в морду. Так и не вспомнив, прикинул – оперативник опытный, бить будет в живот, чтобы следов не осталось. Сообразив это, руки сложил, как футболист при штрафном.

Сорокин с явным интересом наблюдал метаморфозы лица Сидорука. Потом добродушно рассмеялся, хлопнул его по плечу и сказал: «Да все нормально. Расслабься».

Так деревня узнала, кто в ней «основной». И хотя Сорокин был замом Генерального прокурора, в деревне за глаза величали его «Генеральный».

Прошло еще два года. Соседство с прокурорской шишкой для березниковцев оказалось весьма полезным. Местные власти, старясь выслужиться, безо всякой на то просьбы Сорокина отсыпали щебенкой дорогу, что вела к деревне через лес и поле от основного шоссе. Починили мост через овраг. Не все, но через один фонари на улицах Березников осчастливили лампами и даже включали их в вечернее время. Но особой суматохи вокруг прокурорского генерала не наблюдалось. Ни кавалькад машин с мигалками, ни поста милицейской охраны, ни других примет государственного отдыха государственных же деятелей.

Местный учитель истории, который до перестройки слыл главным диссидентом и даже периодически имел неприятности с райкомом партии, теперь заделался основным коммунистом, ругая гайдаро-чубайсовскую клику и ренегата Ельцина. Аналитический, по его собственному мнению, склад ума заставлял историка во всем видеть скрытый смысл и давать всему политическое объяснение. Разумеется, скромный дом Сорокина и такое же поведение было объяснено быстро и достаточно элегантно. Конечно, Сорокин берет взятки. Это не вопрос. Но он – умный. И потому, дабы взятки эти скрыть, он и построил дом в два этажа, но без всяких там «джакузь», чтобы все видели, что живет он скромно и глаз людских не боится. Словом, не Корейко. За парусиновыми штанами не прячется. А на самом деле, продолжал свои разъяснения соседям учитель истории, где-нибудь в Барвихе или на Николиной Горе стоит у Сорокина настоящая дача – шикарная и огромная, как и положено высшим госчиновникам иметь на ворованные деньги. Объяснение казалось разумным, но трогало всех достаточно мало, поскольку сам Сорокин приезжал редко, что вроде бы лишний раз подтверждало правоту учителя, но вел себя тихо, гостей не принимал, с соседями был приветлив без заискивания и улыбчив. Забавляло всех то, что больше всего генерал-прокурор любил заглядывать к жившей напротив паре – врачу-гинекологу и его жене, всю жизнь проработавшей секретарем в суде. Не стыковалось как-то, что бывший «опер» явно привечает секретаршу, человека профессии маловыразительной, что он, большой русский мужик, любит общаться с еврейской парой, причем явно не стыдившейся и не скрывавшей своей, с точки зрения березниковцев, врожденной беды. Но поскольку Сеню с Розой в деревне любили, то часть этой любви, но уже в виде терпимости к высокому положению «Генерального», перешла и на самого Сорокина.

Красивая и вполне современная версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где душой ты отдыхаешь. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно. Учитель истории пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня, мол, это тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески голубей гоняет, как счастьем светится его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что, видно, «антинародный режим Ельцина» настолько не заинтересован в борьбе с преступностью, что и прокурорским чинам зарплату платит мизерную.

Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово – это не лишний кусочек золота, а лишняя опасность по жизни, которая когда-то где-то, но лягнет тебя. Только с Розой и Сеней – соседями напротив, он иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев он вообще не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и никогда ничего сознательно не сделают, чтобы нажить себе врага. С ними, кроме того, всегда было интересно, поскольку по любому поводу они начинали спорить. А с этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались его простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и, разумеется, не пропускала случая проехаться по поводу столь доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее репризами о его светлом будущем в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер был прав – сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае, можно вернуться на «оперативку». Туда его всегда возьмут.

Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждалось очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, неожиданно Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере – резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера. Начальника УВД сняли с работы, губернатор края потом поднял скандал, Министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его кадры, а некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо – чего это он за евреев заступается. Сорокин пару недель на себя злился и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной столь необычного для него поведения. Просто во время того совещания он зримо представил себе, как эти недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, а вечно неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку. И вообще, ему везло – он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с самого детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не любил он евреев тех, что записывали себя русскими. За трусость не любил. За предательство. Виноват – отвечай. Еврей – так и скажи. После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в его представлениях о добре и зле, стало непривычным, и это его раздражало.

Когда злость на самого себя прошла и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал какую-то вину перед ними. За что на них-то злился? Тут ему как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к ним. Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать гостя накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся ее подбору анекдотов: то тонких и ему не всегда понятных, то сальных, почти казарменных. Ну а то, как Роза материлась, – просто вызывало у него чувство уважения и иногда зависти.

Сорокин решил искупить свою вину. А как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе, разумеется, – об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, и не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось его личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, – об этом хотелось поговорить. И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. А у соседского мальчишки была. А у него – нет. А потом многие годы, когда он сам решал свою судьбу, да и не только свою, было нельзя – начальник. И его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке ему всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей, и плевал он на всех. Ну не станут же Генеральный прокурор или Президент его за голубей отчитывать? Хотя на Генерального, по большому счету, ему плевать. Генеральный в политику играет, компроматы копит, а он – Главный Сыщик Страны. Можно и голубей погонять.

Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая головой, а Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а в конце выдала: «Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти – гоняли бы себе голубей с института и до пенсии».

Сорокин привык к Розиным подначкам, но тут его задело. Он – о самом сокровенном, а она издевается. Но Роза так искренне сама смеялась, что обида тут же прошла, а ее колышущаяся грудь шестого размера, всегда вызывавшая его восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о стольких годах самоограничений... Тем более, что самоограничения эти, если по-честному, голубями и ограничивались.

Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась всего раза три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят и нечего к нему подъезжать другим бабам, и успокоилась. Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать свой жизненный круг опять в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь. Как-то дочь спросила Алевтину: «А что для тебя отец?» «Папой» она Сорокина не называла никогда. Алевтина, подумав недолго, ответила: «А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась уже с ним вместе». А про себя удивилась: «А ведь точно – рука. Не болит, и не думаешь о ней. Пользуешься и пользуешься. Иногда маникюр сделаешь и вообще за внешним видом следишь, чтобы перед подругами стыдно не было. А ведь отнимут, и как жить дальше – не придумаешь».

Лишь однажды в Алевтине проснулся «зов предков». Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив босоногое детство, то ли от обиды, что о ее прихотях Сорокин не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси! Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил, правда, по серьезным вопросам он тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой – просто делал, как считал нужным, и все. Гуси – мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Его даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом какая-то жизненная сермяга.

Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним всякий интерес. Сорокина забавляло, что ей и в голову не пришло, как он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над этими глупыми крикунами. Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это дело и бесполезное, и опасное. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало всегда достаточно, чтобы понять, в чем и насколько он не прав.

Но был случай, когда ее крик не встретил сопротивления. Даже больше – назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на ее день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут – розы! А дело было так. Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не была исключением и эта поездка. На второй день отсутствия Сорокина она пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает какой-то мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на пол-этажа выше, еще одного, такого же. Позвонила на работу дочери – нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дома и сообщила, что за ее машиной от работы до дома шел «хвост». И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дома «пас» какой-то «бык». Может, он, конечно, и придумал все, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили. Хуже было то, что назавтра все повторилось. Теперь уже без всяких сомнений.

Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные – уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими «подставами», попытками надавить на мужа через «милицейскую мафию», Администрацию президента и чего там у них еще есть, боялась она здорово. Сразу вспоминались уголовные дела Илюшенко и бывших сослуживцев мужа – Щелокова, Чурбанова, Баранникова, Дунаева. Если стали следить за семьей – значит, Сорокин «под колпаком». И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому – не понятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел. Так в жутком страхе прожила она еще три дня. И когда в дверях появился Сорокин, с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет. Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло: кабинет был святым местом в квартире, входить куда можно было только для уборки, и то при условии – ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, – щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.

Через десять минут еще один щелчок возвестил о возвращении мужа. Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. Конечно, на лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного генерального прокурора, прочитать что-либо было невозможно. Но не для нее. Сорокин появился, и она поняла, что... Нет, ясно было, что он в бешенстве, – на левом виске чуть заметно билась жилка, а и без того тонкие губы слились в ниточку. Но глаза... глаза явно смеялись озорно и издевательски одновременно. Потрясла же Алевтину та матерная тирада, которую выдал Сорокин, явно обращаясь не к ней, а к кому-то из мира за дверью кабинета. Потрясла, потому что за все годы, ни спьяну, ни во время ссор, Сорокин при ней никогда не матерился.

Отведя душу, муж объяснил, что произошло. Оказывается, поехал он в некую губернию, по делу весьма сложному, имеющему отношение к милицейской коррупции. Поехал, дабы на месте разобраться с одной группой, почти открыто начавшей работать на местных бандитов. Министр же внутренних дел, желая наперед подмаслить курирующего прокурора, распорядился выделить «физическую защиту» семье Сорокина на время командировки. А исполнитель – замминистра, человек, пришедший из ОБХСС и вообще не ведавший, что такое оперативное сопровождение, – не поставил в известность ни его, Сорокина, ни «объекты».

В этот вечер Алевтина впервые заикнулась, что, может, мужу стоит уйти в коммерческие структуры, возглавить, например, службу безопасности какого-нибудь банка. О таких переходах она часто читала в газетах и знала, что материально они ничего не потеряют. Хотя, конечно, и сейчас хватало. Но довести свою мысль до конца ей резко расхотелось, когда она поймала взгляд мужа, не оставлявший сомнений в том, что поняла она его значение правильно.

Поздней осенью, где-то в середине ноября, стряслось в Березниках ЧП. Сколотившись в стаи, бродячие собаки, оставленные летними дачниками самой деревни и двух близлежащих огороднических кооперативов, подавили гусей и голубей Сорокина. Сам он узнал об этом лишь в субботу вечером, когда с двумя охранниками приехал отдышаться от городской суеты. Сеня, а они с Розой заколачивали дом на зиму, увидев подъезжающую машину Сорокина, вышел на улицу, перехватил Леонида Ильича перед его калиткой и стал рассуждать, как хорошо в деревне, что самое здесь важное – покой и свежий воздух. Что жизнь людская и вообще жизнь – конечны, он это как врач говорит, и хорошо, когда есть, что вспомнить. Воспоминания – это вообще то, чем живет человек после сорока, а до того лишь планами на будущее. И что расстраиваться нам, Леонид Ильич, в нашем возрасте вредно, а главное, бессмысленно. Сорокин никакой задней мысли у собеседника не заподозрил, поскольку Сеня вообще любил пофилософствовать, а сгущавшиеся сумерки, прохладная погода и кучи опавших листьев, видневшиеся то там, то тут, действительно выводили на философский лад любой разговор.

Подошла Роза. И вот тут Сорокин почуял что-то неладное. Причем неладное здорово. Розины глаза выдавали ее с головой. По ним можно было читать, как по открытой книге с крупным шрифтом. Прокурор даже удивлялся, ну как человек с таким открытым взглядом может оставаться на свободе? Ведь какую бы фразу она ни произносила, по глазам всегда ясно – верит она сама тому, что говорит, или лжет, сама того стесняясь. А когда она взяла его под руку и стала затаскивать на их участок, говоря, что на свою «фазенду» он всегда успеет, Сорокин понял, что точно что-то стряслось. Причем не у них, а у него. Поскольку Роза уже за разговором успела развернуть его лицом к своему дому и даже протащила на другую сторону улицы, Сорокину пришлось обернуться, чтобы еще раз убедиться – дом стоит на месте, пожаpa не было. Привычным профессиональным взглядом он сфотографировал собственный дом и, быстро проанализировав полученное фото, понял, что провода – на месте, решетки – на окнах, дверь закрыта, словом, на первый взгляд все в порядке.

– Ну-ка, погоди, – произнес Сорокин тоном, от которого Роза с Сеней вздрогнули. Да и сам Сорокин удивился – таким он себя привык слышать, когда говорил с подчиненными, причем сильно «просыпавшими», или с подследственными. Роза отшатнулась, а он, развернувшись, быстро пошел к себе в дом. Войдя на участок, он практически сразу понял, что произошло. Не было слышно ни гоготания гусей, ни, что гораздо важнее, родного, каждый раз встречавшего его, воркования голубей. Не заходя в дом, он рванул на голубятню и по сугробам перьев окончательно осознал масштабы беды, свалившейся на него.

– Мы их тут похоронили, – услышал он голос Сени.

– Вон там, у забора, – уточнила Роза. Сорокин не помнил, когда плакал последний раз. Не то чтобы плакал, а даже когда последний раз чувствовал набухание век или комок в горле. Но тут, увидев маленький холмик с воткнутыми в него тремя короткими хризантемами, понял, что сейчас заплачет. То ли от того, что его детской мечте пришел столь нежданный конец, то ли от того, что эти двое, в сущности, чужих ему человека так трогательно пытались смягчить удар.