Текст книги "В перерывах суеты"

Автор книги: Михаил Барщевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

«Клинический диагноз: полип прямой кишки без признаков озлокачествления».

Господи, как же больно! Хорошо, что ему хоть не сделали вывод, стому, как это у них называется. Ему было бы тошно понимать, что в комнате стоит дурной запах. Ему, конечно, наплевать, но и Люде, и Ксюшке это было бы неприятно. Хотя, если бы стома была, это означало бы, что есть шанс. Пусть небольшой, но есть.

Устал. Больно и хочется забыться. До чего же обидно умирать. Даже не страшно, просто обидно. Конечно, он все успел, но сейчас бы только и жить. Стать дедом, сажать внука на колени. Или внучку. Боже, до чего же обидно!

Дима почувствовал, что он плачет. Сиделка, увидевшая его сжатые кулаки и, наверное, заметившая слезы, спросила, не сделать ли укол? Он кивнул, понимая, что минут через десять уснет. Пока не навсегда, но все же и это неплохо. Только бы не проспать, когда придет Ксюша.

Ксения уже час сидела в Шереметьеве. Рейс из Нью-Йорка задерживался еще минимум на час. А надо было успеть переделать кучу дел. Эта дурацкая примета, что Алексея всегда встречает она сама, сегодня была совсем некстати. Мог бы обойтись и шофером.

Она очень устала. Особенно за последние два месяца. Ее достали капризы отца, хотя она и переносила их внешне стоически. Достал скепсис Алексея, уже несколько раз позволившего себе бестактно заметить, что нужно бы быть пожестче, что отец не маленький ребенок и что-то еще в этом роде. Конечно, его можно было понять. Ведь это на его долю падали все ее слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила почти до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после нее. Нет, Алексея тоже нужно понять. Он почти год живет как соломенный вдовец. И так-то Ксюша готовила редко, а последнее время и вовсе перестала. Хорошо хоть деньги позволяли иногда заказывать еду из ресторана или по Интернету. Все-таки какое-то разнообразие. Но сидеть за столом в полной тишине или видя плохое настроение жены, тоже та еще радость.

Ксения очень любила отца всю свою сознательную жизнь. Сначала он был для нее каким-то недосягаемым, огромным и пугающим своей недоступностью Богом. Она с детства помнила, что слова его всеми – и мамой, и бабушками, и дедушкой – воспринимались как нечто неоспоримое. Он мог решить любую проблему. Он даже иногда, редко-редко, мог приласкать. Но к нему ластиться было сложно. Он мог неожиданно посерьезнеть и отправить ее от себя, сделав вид, что чем-то занят. Боже упаси было зайти к нему в комнату, когда он работал. Она постоянно ждала его ласки и не получала ее. Почти не получала. Настолько редко, что уже и перестала ждать.

Уже в средних классах школы Ксюша заметила, что хотя ее отец и был более сдержан с ней, чем отцы ее подруг, но зато он и относился к ней куда более уважительно. Ей крайне редко что-либо запрещали, почти никогда не заставляли сделать так или эдак. Даже отчитывая ее за что-то, отец никогда не повышал голос. Почти никогда. С ним всегда можно было посоветоваться. Правда, в удобное для него время. И этого времени выпадали крохи. Мама всегда была подругой. Доступной, понятной, как и Ксюша в чем-то ошибавшейся, тоже боявшейся и боготворившей отца. Она была земной. Он – нет.

В старших классах Ксюша начала понимать, что она – дочь знаменитости. Папу приглашали в школу не на родительские собрания, а для выступлений. Он мог легко достать билеты на любой спектакль, самый крутой концерт. Его узнавали, брали автографы. К этому моменту Ксюша уже прекрасно понимала, что не будет заниматься ничем иным, кроме телевидения. И сегодня она в очередной раз удостоверилась, что это был правильный выбор. Без труда, просто надев обворожительную, известную всей стране телеулыбку, она прошла в ВИП-зал, где, разумеется, ждать Алексея было куда приятнее.

Ксения любила одиночество. Нет, точнее, она не любила толпу. Даже тихую, спокойную толпу. Скорее всего, ее просто раздражала суета, неосмысленное движение людей взад-вперед, пустые разговоры соседей по очереди или залу ожиданий. После смерти матери, по большому счету ее единственной близкой подруги, она вообще отучилась делиться с кем бы то ни было своими мыслями. Нет, обсудить что-то важное, сущностное получалось и с отцом, и с коллегами, а теперь уже и с Алексеем. Но сейчас посидеть одной в тихом баре ВИПа было хорошо со всех точек зрения. Только бы опять не расплакаться. При отце она сдерживалась, при Алексее – старалась. Оставаясь одна, в самые неподходящие моменты, особенно за рулем, вдруг начинала реветь. Ей было жалко отца, жалко себя. Жалко умершую мать. Последнее время она даже плакала несколько раз по поводу Люды, понимая, как той тяжело. Но сегодня, конечно, настроение было не таким, как еще месяц тому назад.

Ксения ждала Алексея и прикидывала, какие последние новости нужно будет ему рассказать в первую очередь. Неожиданно она вспомнила про его идиотскую идею с Индией. Это же надо было такое придумать – сказать отцу, что он едет в Индию. Отец, вместо того чтобы воспрянуть духом, вновь испытать надежду, скис окончательно. То, что Алексей едет в Индию, прозвучало для него как приговор – значит, рак. Значит, Алексей едет за этими чудодейственными травами, а они нужны только при раке. Значит, конец. Как Алексей, прекрасный психолог, мог так просчитаться? Но переигрывать было нельзя. Отец, скажи ему, что Алексей изменил планы и поехал в Штаты, и вовсе решил бы, что он безнадежен. Хотя и она с выпиской тоже перемудрила. Она-то считала, что если отец сам найдет больничную выписку с хорошим диагнозом, он, наконец, в него поверит. Что если ему ее просто показать, то он, как всегда, будет считать, что его обманывают. Ну забыла она историю с дедом! Забыла!! А получилось все ужасно. Надо было видеть его полные ужаса и боли глаза, когда она зашла в комнату за своей «забытой» сумочкой! И голос, которым он тогда сказал: «Дай мне твою руку». Как он сжал ее, как задрожали его губы... Господи, не приведи пережить такое еще раз. Чего ей стоило с улыбкой освободить свою руку, заговорить о какой-то фигне и выйти из комнаты! Чего стоило Алексею потом полчаса стараться ее успокоить, когда она билась в настоящей истерике! Но отец, его глаза...

Конечно, реакция объяснима. Уже только в силу одной своей профессии он понимал, как легко выдается ложь за правду, как беспроблемно умалчивается важная информация, как свободно подтасовываются факты и, когда это необходимо, возникают нужные сенсационные документы. Его не зря считали одним из лучших специалистов по «промывке мозгов». Разумеется, отец догадывался, что Ксюша успела многому у него научиться.

Да, Ксюша могла понять, почему отец ей не верит. Она многое, очень многое хорошо понимала в отце. Одна вещь всегда сидела в ней занозой. Отец был добрым, справедливым, умным. Но он никогда не был ласковым. Никогда! Нет, он бывал ласков с мамой, с собакой, но не с ней. Правда, она в его глазах довольно часто читала чувства, похожие на нежность. Но если это и было так на самом деле, то эта нежность никогда и ни в чем не проявлялась. А ей так всегда хотелось, чтобы отец потрепал ее по голове. Ведь со своей собакой он это делал! Ксюша вспомнила, как однажды она, проревев полночи после того, как отец, придя с работы, лишь сухо ей кивнул, а с псом играл минут десять, решила собаку отравить. Это был первый случай, когда она реально осознала, что такое ревность. Но утром Фекла протиснулась в ее комнату, облизала лицо, радостно помахивая хвостом, и Ксюша поняла, что собака ни в чем не виновата, что именно собака с ней ласковее родителей и, по большому счету, она-то точно Ксюшу любит.

А сейчас, когда появился Алексей, она убедилась, что нежным с ней может быть и мужчина. Не раболепным, какими были все ее ухажеры, а именно нежным. Ну почему отец никогда не был ласковым?!

Ксюша заплакала. Ей стало так жалко себя! Всю жизнь она любила отца больше всех на свете, а он... И сейчас, когда все, казалось бы, могло быть так хорошо, – есть Алексей, она беременна, отец... Как ей хотелось дождаться того момента, когда отец возьмет на руки внука или внучку и улыбнется. Улыбнется так, как он никогда не улыбался ей. Но это же будет ее ребенок, и отец будет с ним ласковым и нежным. Значит, он будет ласковым и нежным с ее плотью и кровью – с ней.

Объявили посадку нью-йоркского рейса.

В операционной уже второй час шла операция. Два хирурга, привычно работая руками, существовавшими как бы отдельно от их сознания, вели неспешный разговор, периодически прерываемый резкими командами операционной сестре: зажим, тампон, отсос...

– Смотри, как она, житуха, устроена. Помнишь того мужика, ну телезвезду эту. Вот прульщик. И карьеру сделал, и бабок море, и жена молоденькая. Ну все хорошо.

– Ладно, а ты помнишь, как мы на операцию шли? Сомнений не было, что канцер, а вскрыли...

– Нет, ну это бывает, канцер от фиброзного полипоза только на столе...

– Согласен. А этого парня жалко. Проращение в крестец.

– Нет, ну почему так некоторым везет?!

– В чем же везет? Его такие боли ждут...

– Да я не про него, я про этого – телевизионщика. Слушай, а как ты думаешь, сколько ему за передачу платят?

– Не знаю. А дочка у него аппетитная. Я, кстати, ее тоже как-то по телевизору видел.

– Да, слушай, мне говорили, что она лабораторию заставила повторную гистологию сделать.

– Да ты что? И они ее не послали?

– Такую пошлешь!..

Пять писем (антикомедия)

На сцене стоит большой ящик красного цвета. Надпись: «Администрация Президента Российской Федерации. Для писем».

Из-за кулисы выходит женщина лет сорока, обычная русская крестьянка, современная – одета во все турецкое, на голове – яркий платок, повязанный назад.

Многоуважаемый гражданин Президент!

Простите, бога ради, что тревожу Вас своим письмом. Но у меня это последняя надежда. Я писала губернатору. Он даже не ответил. Писала Главному прокурору, а мне в ответ – пустую бумажку, мол, все правильно. Писала Министру по пенсиям, опять бумажка – все правильно. А как же правильно, когда, коли б не грех великий, так давно утопилась бы. Если и вы не поможете, то черт с ним, с Богом, точно себя порешу.

Я – простая русская женщина. Родилась и всю жизнь лямку тяну в деревне Слободка Саратовской области. В школу ходила, когда время было. Родители, как власть разрешила, трех коров держали. Отец – тракторист. Мать – старшая доярка, бригадир. Восемь классов я закончила в Слободке, а до десятого доучивалась уже в Красноволжске. Это в пяти километрах от нас, большой поселок.

Потом там же, в Красноволжске, и ПТУ закончила. Зоотехником стала. Все хорошо поначалу было. Мне место в колхозе держали, пока училась. В девках не засиделась – замуж вышла еще девятнадцати не сравнялось. Мужик достался крепкий, смышленый. Не пил. Его отец к себе в бригаду взял. Петька мой аккурат из армии вернулся, в машинах разбирался.

Познакомились на автовокзале в Саратове. Я автобуса до Слободки ждала, а он до дома к себе ехал, в Березники. Это на другом конце нашей области. А вот случилось, что поехал меня до Слободки проводить. Через два дня, к воскресенью, сам опять приехал. Пошли в Красноволжск в кино и на танцы. Наши парни на обратном пути решили его уму-разуму научить, чтобы не вязался к чужим девкам. Я в крик! А он, оказывается, боксом занимался. Ну отделал наших олухов по первое число. Тут я и решила, что такой и по жизни надегой станет. Короче, через месяц свадьбу сыграли.

Поставили дом. Колхоз помог, отец с мамкой помогли. Да и наши деревенские парни, кто еще не спился, Петьку уважали, так что тоже пару недель топорами помахали. Председатель наш мужик был дельный – решил, вот пусть образец будет, как молодежь на селе обустраивается. Даже из обкома партии, когда кто приезжал, водил к нам на дом, показывал. Мол, все деревней строили, колхоз технику дал, лесом помог. Даже в газете про нас прописали.

В восемьдесят втором родила я двойню. Мальчишек. Но в родильном доме одного стафилококком каким-то заразили, и он через две недели помер. А второго, Васеньку, выходили. У него тоже этот стафилококк был. Но слабже.

Вы уж простите, что я так подробно. Просто душа изболелась. Ведь счастливые были. Пусть и не как городские, но каждому-то – свое счастье. А потом Перестройку придумали. Вроде как все красиво говорили – земельные наделы нам выдали. То есть не наделы сами, а бумагу, что нам три гектара земли полагается. Мы к председателю колхоза – давай, покажи, Степаныч, где земля наша? А он дураками ругаться стал. Говорит, вас в семнадцатом один раз надули (он, конечно, другое слово сказал), а вы опять верите. Мы говорим – вот же бумага! А он – вот и подотритесь ею. Петька домой вернулся и напился. Хуже того, в запой ушел. Первый раз. Он ведь такие планы себе разрисовал!

Потом как-то попривыкли. По телевизору сказали, что колхозы переделают в артели, а тогда и землю поделят. Стали ждать. Видать, не только мы ждать стали. Все чего-то ждали. Молодежь вся в город потянулась. Кто в кооператив какой, кто на базар одеждой торговать. Мужики запили по-черному. Денег-то в колхозе не платят! А цены в сельпо, если что и завезут, такие, будто мы городские зарплаты получаем.

И тут я вдруг понесла. Петька говорит, давай аборт делать. А я рожать решила. Дочку хотела. Да не выносила. Может, и к лучшему: денег нет, Петька пьет, в магазине пусто. Хлеб раз в неделю привезут, и то порой не каждую. Но больше прочего всех обозлило, что газ нам не довели – за три километра до Слободки рыть бросили. А баллоны возить перестали. Можно и самим в Красноволжск за баллонами съездить, но соляры-то нет, бензина нет. А керосин мы уж лет десять как забыли. Смешно, стали на печи стряпать! Как мать с бабкой. Ну, Перестройка, думаю!

Колхоз развалился. Жили, кто как мог. Петька не работает, мою-то ферму давно закрыли. Коров забили, кормить все одно нечем.

Тогда председатель колхоза, хоть и сам выпивать стал крепко, собрал народ и говорит – пусть под суд пойду, но давайте землю делить. Получилось, как в кино: «Спасайся, кто может!» Поделили, кольев набили. А пахать чем?! Стали картошку сажать. А продавать некому. До города пока доедешь, такие деньги отдашь, что за свое приплатить надо. Зато гнать самогон стали все – благо картошки до черта. Кто-то, поумней нас, быстро поросями обзавелся. Один был самый быстрый. Два десятка поросей купил. Картошку у всей деревни за гроши заграбастал и давай своих тварей откармливать. Через несколько месяцев к нему саратовские кооператоры за мясом сами стали приезжать. Ну мужики наши обозлились и красного петуха ему подпустили. Спьяну. Они вообще-то незлобивые. Просто обидно стало – у него все хорошо, а у них плохо. Ну точно, как Высоцкий пел: «У них денег куры не клюют, ну а мне на водку не хватает».

А посадили Петьку! С него участковый с пьяного показания снимал, так тот и признался, что, мол, он. А я-то знаю, что не он. Петька, когда кулака этого жгли, дома пьяный валялся! Но мне не поверили. Дали ему пять лет.

Он через три вернулся. С туберкулезом. Смотреть страшно. А через два месяца Васю призвали. Военком наш сказал, что за пять косарей брать не станет. А откуда я деньги такие возьму? Пока Петя сидел, продала все, что было. И Васю поднимать надо было, и передачки посылать. В деревне, правда, кто чем мог, помогали мне.

Попал Вася в Чечню служить. Не знаю, чего там так уж нам надо, но из нашей деревни шестеро в Чечне воевали. Троих в цинке привезли, Васю без обеих ног, один пропал без вести. Один, правда, с орденом вернулся. Сейчас сидит. Пятнадцать лет получил. Двух армян зарезал. Он черных вообще видеть не терпел. А те приехали к нам землю скупать. Ну по пьяному делу да под горячую руку и попали.

И что мне теперь делать?! Вы Президент, вы все можете! Муж – туберкулезник, ему лекарства нужны. А пенсия шестьсот пятьдесят рублей. На эти деньги только клизму поставить можно! Сын без обеих ног. Инвалид первой группы. Пенсия полторы тысячи. Мне работать негде. Рада бы, да негде. Я же не пойду, как таджики, на своих батрачить! У себя дома живу все-таки!

Просила пенсию поднять. Отказали. Просила, пусть и поздно уже, с делом Петькиным разобраться. Отказали. Ну сделайте что-нибудь! Мы же за Вас голосовали!

Извините, конечно, за длинное письмо. Я и в церковь ходить стала. Да что толку! Батюшка говорит, на том свете зачтется. Оно, конечно, может быть. Только в школе нам объясняли, что Бога нет, а теперь по телевизору каждую субботу говорят, что есть. Но Вы-то точно есть. Вас-то я каждый день вижу! Помогите!

А за страну Вам спасибо! Я верю, что Россия с Вами поднимется и как раньше будет самой сильной страной в мире. Мы еще другим, отсталым народам, помогать станем.

С надеждой и верой, Марина Сергеевна Павлова.

Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня «Широка страна моя родная».

На сцене женщина ученого вида, подтянутая, строго одетая, в очках.

Уважаемый господин Президент!

Мое обращение к Вам продиктовано чувством ответственности за свою Родину, а не желанием получения каких бы то ни было преференций. Сразу скажу, что я не стремлюсь стать членом Общественной палаты или тем более получить должность в системе исполнительной власти.

Я – научный работник. Доктор философских наук, политолог. Не принадлежу к той группе коллег, которая постоянно мелькает на экранах телевизоров, безуспешно пытаясь логически и псевдонаучно объяснить как политику государства в целом, так и Ваши отдельные решения. Наблюдая их интеллектуальные пируэты, невольно приходишь к выводу, что помимо второй древнейшей профессии существует и третья, прямо происходящая от первой из древнейших. Обидно! И за науку, и за страну.

Смысл моего письма Вам, господин Президент, заключается в попытке привлечь внимание к тем системным ошибкам, которые являются очевидными. Это не управленческие решения, не те или иные эмоционально-полемические высказывания высших должностных лиц государства. Это именно системные ошибки, допущенные при выработке общего курса восстановления российской государственности.

Начнем с экономики. Задумайтесь, что происходит по факту. Разные министерства не только предлагают, но и осуществляют движение в различных направлениях. Мало того, если построить графическую схему экономической политики различных ведомств, то мы увидим, что это отнюдь не прямая линия, а зигзагообразная, с частыми разворотами на сто восемьдесят градусов. Такая схема строится по принципу системы координат, где ключевыми точками являются не цифровые показатели, а декларированные цели. Наложив схемы всех министерств и ведомств одну на другую, мы получим картинку, ничем не отличающуюся от графической модели броуновского движения.

Однако важным является не констатация этого в общем-то бесспорного факта, а выявление причин, его порождающих. Причины этого – политические. И если угодно, отчасти психологические.

Монопольное положение одной партии в Федеральном собрании и на местах, партии «любви к Вам», во-первых, делает невозможной жесткую дискуссию по тому или иному принципиальному стратегическому вопросу развития страны. Даже если есть оппоненты, их мнение можно попросту проигнорировать, так как на принятии решения оно не отразится. Вдобавок к этому, исправление принятого ранее решения становится невозможным, поскольку однозначно разрушает имиджевую составляющую доминирующей партии.

Во-вторых, психологическая зависимость такой партии от Вас, вольно или невольно, ведет к тому, что проводимые ею законодательные акты фактически являются реализацией решений, принимаемых Вами. Другими словами, если Вы допускаете вероятность собственной ошибки, то Вы вынуждены признать, что никакой системы фильтров, конкурса идей, элементарной системы тестирования Ваших предложений объективно не существует. То есть любая ошибка одного человека становится ошибочным политическим и законодательно оформленным решением государства.

Проводя общий анализ ситуации в стране, необходимо также учитывать и отсутствие обратной связи при принятии решений между Центром и регионами. Принципиально верная и стратегически корректная конструкция назначения губернаторов президентом страны из числа кандидатов, предложенных победившей на региональных выборах партией, в реальных параметрах современной организации российского общества оказывается малоэффективной. Поставленная, хотя и не проанонсированная, цель обновления региональных элит, построения механизма ухода от «застоя», снижения уровня региональной коррупции фактически не достигнута. Как показывает анализ состоявшихся назначений, ни одна из составляющих этой цели, как правило, не достигается. Даже в тех редких случаях, когда происходит замена «старого» губернатора на «нового», а таких фактов единицы, вновь назначенный губернатор является представителем тех же элит, которые поддерживали (или держали в своих руках) прежнего главу региона.

Прекрасно понимаю, что Вы полагали достижение иного результата. Вы считали, что если Вам удалось избавиться от опеки старых элит, то это смогут сделать и другие. Но это не так. Причина первая: Вы человек волевой и в принципе самостоятельный. Причина вторая, главная, в их случае определяющим фактором являются не собственные качества, а давление московских элит. Как прежних, так и новых, возникших в годы Вашего правления. Вынужденные балансировать между корпоративными интересами различных группировок регионального и федерального уровня, главы субъектов федерации объективно лишаются возможности принятия самостоятельных решений. Таким образом, они превращаются в простых исполнителей Ваших решений, что лишь многократно увеличивает вероятность тиражирования ошибки, если, конечно, Вы считаете, что исключить вероятность Вашей собственной неправоты полностью нельзя.

Основная проблема современной России – это ответ на концептуальный вопрос: будет ли демократическое общество строиться сверху, или оно будет расти снизу. Вы избрали первый путь. Для страны с тысячелетней историей различных форм рабства (община, крепостное право, институт прописки) – это путь тупиковый. Второй путь – длиннее, тернистее и не дает шанса политическому лидеру войти в историю в качестве реформатора. Ответьте себе на вопрос: что для Вас важнее? Чтобы потомки вспоминали Вас как лидера, принявшего пару разумных декретов, так и не реализованных инертным обществом, или как лидера, который разбудил сознание масс и вывел, всего лишь вывел, российский народ на путь, ведущий к демократии? Ответив на этот личностный вопрос, Вы и примете решение.

Я понимаю, что подобные выводы не могут привести Вас в благодушное расположение духа. Но создавать Вам хорошее настроение – задача других. Тех, кем Вы себя окружили. Возможно, очень возможно, что эти люди и вовсе не допустят того, чтобы Вы прочли это письмо. Но это не моя вина – я сказала вам правду. И не их – они оберегают свои интересы. Вина исключительно Ваша – Вы допустили, чтобы за Вас кто-то решал, что Вам следует знать, а что нет.

С уважением к выбору большей масти населения моей страны, доктор философских наук, политолог, Ксения Амировна Большова.

Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка».

На сцене таджичка, испуганная, зажатая. На вид лет пятьдесят.

Дорогой, любимый Президент!

Я благодарю Вас и ваша Великая страна Россия, что приютили. Вы старший брат для мой маленький народ. Вы спасала нас во время войны, а потом кормила хлебом, мясом. Сегодня вы тоже нас спасала. Я люблю Россия.

Иногда нас обижать плохие чиновник. Регистрация – нет. Милиция – деньги отбирать. На работу к хозяину пойдешь, все сделал – деньги хозяин не заплатила. Куда жаловаться? Какой поможет?

Мы сейчас работаем дворники в Москве. Мой муж, я, три сына. Младший четыре года. Средний – двенадцать, старший – шестнадцать. Мне тридцать два года. Я еще молодой. Муж тоже молодой – сорок годов. Мы хотим записать российское гражданство. Мы обещаем много работать. Хорошо работать.

Нас не надо бояться. Мы не воровать никогда. Таджик всегда честный.

Я пишу, чтобы Вы издал указ. Запретить нас называть черные. Больно, когда тебя черный называть.

Мы убираем три двора в Москве. Снег чистить, лед колоть. Мусор собирать. Русские нас любить. Говорить – никогда так чисто не было. А когда мы куда идти – нас обзывать черный. Почему русские такой? У них во двор тоже таджик убирать. Они свой таджик – уважать, не обзывать, а чужой таджик – черный.

Запретите нас черный обзывать!

Я не жаловаться. Мы любим русский – он нас кормит. Дома работа нет.

А еще детей школа не примут. Нет гражданства. Регистрацию записали, а школа не примут. Адвокат сказала – должен принять. Директор-мужчина сказала – не возьму. Наркотик продавать станет. Я ему клянусь, наркотик продавать не будет. Он говорит, я в Афгане воевать, знаю вас, черных, – вы врете и предавать. А потом говорит – не все, правда. Был у меня друг, когда меня ранить, девять километров на себе тащить. Таджик. Но он другой. Он улицы не убирать. Его всегда любить. Вас не верю.

А сестру мою милиция заставила на улица работать. Проституткой. Она без регистрация была. Приехала Москву. Ее поймать. Три дня милиция сама трахать. Ей двадцать лет, она взрослая, ей не страшно. А потом отдать ее паспорт бандитам. Они ее паспорт у себя держать. Два дня не кормить. Потом мужчинам продавать. Она красивая. Много денег платить. Бандиты обещать через три месяца домой пойдешь или регистрация запишем. Теперь год не отпускать. Она устала. Каждый ночь три мужчина. Два раза аборт делала. Врач сказала еще раз, и детей не будет. Кто ее тогда возьмет? Бандит не русский, бандит с Кавказа. Он русский не любит, говорит, русский его сестру убил. А мы, таджик, виноват разве?

Родной брат говорил, в деревня совсем хуже. Он с семья поехал Рязанская область. В деревня – работа искать. Фермер его нанять, хорошие деньги платить. За свиньями смотреть. Деревенские мужики бить. Говорить, ты нас без работы оставила. А брат говорить – ты сама за эти деньги работать не хотела. А мужики говорить – мы не хотела – наше дело. А ты согласилась – нам не платить, сколько мы хотела. Четыре раза брат деревня менять. Сейчас довольный – живет брошенная деревня. Никто народ нет. До фермер семь километров ходить, зимой плохо, а летом легко. Фермер добрая – баллон с газом дала, генератора купила – света есть. Брат его любить. Нас звать. Мы отказала – останемся Москва. А сестра бандиты отпустят – туда ехать.

Русский добрый, он жалеет таджика, кормит. Работа дает. Некоторый злой. Издай указ – запрети нас черный обзывать!

Уважаемая Вас, Гульжан Нуржупаева.

Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.

Гаснет свет. Звучит песня про дружбу народов.

На сцене пожилая женщина, провинциалка лет семидесяти, по виду учительница.

Уважаемый товарищ Президент!

Извините, что обращаюсь к Вам «товарищ». Мне так привычнее, я старый человек и берегу свою психику. Хватит с меня того, что цены все считать надо в долларах и евро, которых я в глаза никогда не видела, чтобы еще на «господ» и «сударей» переходить.

Но не об этом мой разговор к Вам. Сразу признаюсь, что совсем не все изменения, которые я наблюдаю в последние годы, мне не по душе. Ни в молодости, ни в зрелые годы я и помыслить не могла, что рискну написать лидеру страны письмо, в котором скажу, что думаю, и не буду бояться за последствия. Другой вопрос, а что толку? И сразу ответ – все равно, приятно.

Впрочем, я свое отбоялась. Когда немцы, с которыми мы теперь так дружим, подходили к нашему местечку в Белоруссии, мы успели эвакуироваться. Многие не успели. Тогда мне повезло в первый раз. Потом наш эшелон под Смоленском разбомбили. Эшелон во время налета стоял, бомба попала за два вагона впереди нас, но так как он-то таки стоял, то мне повезло во второй раз – мы не пострадали, ни мама, ни брат, ни даже отец. Нас пересадили в другой эшелон. Мы в поле провели три дня. Так не было ни дождя, ни налетов, пока новый поезд ждали. Разве не повезло? Повезло. А через два дня, на каком-то полустанке, уже не помню каком, отец пошел за кипятком. Так передали, что вот налет будет, и поезд поехал. Отец не знал, в очереди к титану стоял. Он остался. Мы уже думали все, больше не увидимся. В такой-то суматохе, неразберихе. Самое страшное, что паспорт его у нас остался. Думали, его НКВД арестует как шпиона. Но опять повезло. Через неделю он нас догнал. Эвакуированные эшелоны шли медленно, пропускали военные и заводские, ну что заводы на Урал везли. Так он с каким-то военным эшелоном поехал. У него с собой дедушкин золотой брегет был, и комендант поезда его за этот брегет пожалел. Повезло.

Сколько людей по дороге померло, рассказывать не буду. Вы в советской школе учились, это вам хорошо преподавали, не то что сейчас. Но об этом позже.

Привезли нас под Куйбышев (это сейчас он Самара, а вообще, конечно, Куйбышев). В чистом поле разгрузили. На первое время старые армейские палатки дали. А так говорят, вот лес вокруг – стройтесь. Мой отец всю жизнь, как и дед, и прадед, печником был. Сами понимаете, в такое время, в такой ситуации – профессия что надо. Опять повезло. Голодать не пришлось – соседи за печки кормили.

Я в колхозе на поле работала. Мы все в колхоз записались. Правда, нас и не спрашивали. Молодая девчонка была, двенадцать лет, но трудодней имела, как взрослые. Меня в комсомол приняли в тринадцать, на год раньше, чем полагалось. Бригадиром сделали. Командовала я сорокалетними женщинами. Но я грамотная была, считала хорошо, потому и проблем не было. А когда война кончилась, колхоз меня учиться отправил. Причем не в Куйбышев, а прямо в Москву. В педагогический, я считала хорошо.

На третьем курсе вышла замуж за студента МАИ, он на инженера учился.

Вы уж простите, что так подробно пишу. Иначе не поймете ни просьбу мою, ни причину, по которой прошу.

Коротко говоря, вернулись мы с ним обратно потом в Куйбышев. То есть я вернулась, а он попросил распределения на Куйбышевский авиастроительный завод.

Работать я в городе не осталась. Жили-то мы в городе, в заводском общежитии, но в городскую школу я не пошла. Помнила, что в деревне мои сверстницы, и те, кто старше, ни читать, ни писать толком не умели. А когда мы в эвакуацию приехали, нас как родных встретили, и обогрели, и приютили. Муж против был, но я пошла в обком партии и попросила перераспределить меня в ту деревню, рядом с которой нас в поле высадили. Долг свой перед этими людьми чувствовала. Мы тогда все идейные были. Особенно после победы над фашистами.

Каждый день на автобусе двадцать километров туда, вечером обратно. Потом электричку пустили. Легче стало. Иногда оставалась ночевать, это когда уже беременная была. В колхозном клубе мне закуток сделали. Так я шутила потом, что с Лениным не одну ночь проспала. Его бюст аккурат в моем закуточке стоял.

Так я отвлеклась. Жили мы, как все, тяжело, но с настроением. Я преподавала математику, а когда не было учителя по литературе, так и этот предмет. А не было часто. Кого из молодежи распределяли после института, они три года отработают и уедут в город. Мне не трудно было. Курс не менялся лет двадцать. А вот с Перестройкой все стало сложнее. Те книги, что мы осуждали, теперь детям преподавать начали. Как я им объяснить могу, когда сама ничего не понимаю? И математику сократили. Зачем? Ведь инженеров надо со школьной скамьи растить. Языком-то болтать всякий может, а вот чертеж сделать, станок наладить, я не говорю уже Гагарина в Космос отправить – это сложнее. Я что-то давно не слышала, что у нас в России новый самолет изобрели. Раньше-то и «Ту», и «Анны», и «Илы», и «Русланы»... Но я опять, извините, отвлеклась.

Два сына у нас с мужем родились. Оба, конечно, инженерами стали. Один – электронщик, второй – авиастроитель.

Старший в НИИ работал. Так после Перестройки НИИ тихо помер, в магазинах пусто, зарплаты нет. Вы знаете, как бывает, когда чего долго не разрешают, а потом вдруг разрешат? Надо оно тебе, не надо, так ты этого захочешь. Вот так с Мишей, старшим нашим, и получилось. Разрешили в Израиль выезжать. Он и загорелся.

Я ему – здесь Родина! Он мне – мачеха. Ну а тут еще антисемитизм стал открытым. Не со стороны власти, а на улице. Я ему объясняю, когда людям плохо живется, они во все века в этом евреев обвиняют. Говорю, подожди, жизнь наладится – все пройдет. А он отвечает, вот-вот, пока все наладится, так жизнь и пройдет. Отец вообще с ним разговаривать перестал. Так он все-таки уехал. Младший, Иван (не удивляйтесь, Иван это чисто еврейское имя), остался. Он как раз в кооперативе стал работать. Не работать просто, а хозяином. Отец совсем запереживал: два сына инженера – один в Израиле, второй – импортные сигареты завозит. А он о династии мечтал. Вот он и умер, за полгода. Миша хотел на похороны приехать, так его не пустили. И что таки смешно и страшно – отказал ему мой бывший ученик Степа Попов. Он КГБ области возглавлял. Я к нему пришла, он говорит, Елизавета Яковлевна, вы меня сами принципиальности учили. Я говорю, учила. Так сын ваш Родину предал, уехал. Что ему здесь делать? Я говорю, так я тебя и гуманности учила. А он говорит, гуманность это не вопреки принципиальности. Вы же, говорит, двойки ставили, хотя знали, что дома папка пороть будет? Ставили. Гуманно это было? Нет. Но принципиально. Мы Вас за это уважали. Так вы меня тоже уважайте. Ушла я ни с чем. Получается, я сама и виновата, что Мишу на похороны отца не пустили.

Так я вас о чем попросить хочу. Мне самой ничего не надо. Пенсия, конечно, у меня маленькая. Но мне не надо. Иван теперь крупный бизнесмен, денег довольно, он даже и брату помогает. Там, в Израиле, я сама видела, жизнь тяжелая. Страна-то воюет. Я за школу просить хочу. Учителей в деревнях как не было, так и нет. Программу по точным дисциплинам все сокращают. По литературе преподают бог знает что. Вы посмотрите сами учебники. Вспомните, чему Вас учили. Так поймете сразу, что к чему.

А главное, так это Миша. Он вернуться домой хочет. Нет ему там жизни в Израиле. Язык чужой, культура чужая, ценности не наши. Я не прошу ему ни квартиры, ни работы. Это Иван все решит. Но вот гражданство наше вернуть – это только Вы можете.

Прошу в моей просьбе не отказать. Я старая, мне помирать скоро. Наша семья, сколько историю предков знаю, всегда в СССР или в бывшей Российской империи жила. Все здесь в земле и упокоились. Мы дети России. Я хочу обоих сыновей перед смертью дома видеть. А Миша и для России полезен будет. Он очень хороший инженер.

Если письмо будут читать Ваши помощники, прошу их передать если не само письмо, так просьбу Президенту. Я имею на это право. Я жизнью своей, пятьюдесятью годами трудового стажа это заслужила!

С уважением, Елизавета Яковлевна Харон.

Исполнительница подходит к ящику и опускает письмо.