Текст книги "Любиево"

Автор книги: Михаил Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Все равно никогда не забуду того смрада!

* * *

Так вот, Луция Банная всю жизнь прожила над мясником, на главной улице, где сейчас забегаловка «Зеленый Петух». И приводила себе всякое чмо с заставы домой. Раз ее обворовали – не помогло, другой раз избили – опять ничего. Однажды около жестянки познакомилась она с тремя такими, привела их к себе, возвысив, можно сказать, над мясником. Хотела упоить. А они связали ее, избили и все перевернули в ее полированной стенке, в баре, в котором она хранила все ценные вещи, но относилась к ним легкомысленно, потому что для нее совсем другое было важно. Нашли ее старый партбилет:

– Жри!

И ничего больше, только «жри». Луции не хотелось, не затем она их сюда привела, чтобы есть партбилет, да еще – что хуже всего – в твердой корочке, не скажу точно, в пластиковой или нет, впрочем, пластиковую не получилось бы съесть, во всяком случае – в твердой. А у нее, надо сказать, всегда были волосы в мелкую дребезгу, щипцами завивала. И вот они ее собственные русские щипцы разогрели на всю мощь и стали ее прижигать. Пока все не съела, пока не прекратила свое членство в партии, и только тогда они ее отфачили… Этими щипцами раскаленными… Этого она уже не смогла пережить, умерла в больнице… Минута молчания… Ее место заняла самая известная в Польше тетка – Олесницкая, ходившая тогда у нее в заместительницах.

При коммунистах Луция Банная приторговывала водкой в сауне. Какие-то дела прокручивала со Здихой Змеюшницей. Ее так называли, потому что она работала в зоопарке при змеях. Давала им жратву, входила к ним в грязном комбинезоне, не боялась. Ох, Здиха, Здиха! Змеюшница! Змеиная наша Здислава! Волосы у нее были блондинистые, глаза синие, куртка джинсовая… И вся из себя такая красавица, надевала резиновый фартук и от обезьян шла к черепахам, большим, как автомобили, а от черепах прямо к змеям. Она пахла обезьяньим вольером, яблоками и рыбьим кормом.

Как-то раз тетки еще на «сгоревшей заставе» сказали ей:

– Здиха, да на этих змеях состояние можно сколотить, если их только в ФРГ переправить.

– За такие две змеи, Здиха, можно получить кучу денег!

– Засунь их, глупая, под лифчик и вперед! Потом скажешь, что сдохли…

– Ох, Здиха, Здиха, возьмись за ум, переправь их в Рейх!

– Ну и чего ты ждешь, змеи ведь тебе что родные! Хе-хе-хе!

И Здиха Змеюшница осталась в пятницу после работы. Немного поболтала с билетершей, потом с ночным сторожем и в конце заявила, что у нее на попечении две больных змеи, что она должна выходить их, потому что такие змеи, видите ли, дорого стоят… А у самой руки-ноги тряслись, когда она шла через обезьянник, в полной темноте, и в тишине гремели ее ключи от клеток, а эти чудовища орали как резаные. Она зажгла фонарик и увидела какого-то монстра за стеклом. Планета обезьян, планета собак, резервация диких существ. Кое-как добралась до террариума, только не очень знала, каких выбрать: маленькие слишком дешевые, а все эти боа ведь и задушить могут. В конце концов она нашла компромисс и украла маленьких, которые в перспективе должны были вырасти. Одну, к которой недавно вызывали ветеринара, потому что у ней яйцо внутри застряло и портиться начало. И еще одну, красиво переливающуюся. Вытащила. Сумку со змеями завязала и перебросила через ограду, на вал над Одрой. И вся в слезах пошла к выходу:

– Сдохли! А ведь как я их любила, какие, суки, шустрые были, а сдохли, я их под забором похоронила… – и почапала, обошла зоопарк, чтобы забрать из-под ограды извивающуюся полотняную сумку с надписью: «Химия. Кормит. Лечит. Одевает. Строит».

Однако не удалось провезти змей, попалась Здиха на границе с ГДР. Потеряла работу и потом совсем опустилась. Только тогда она начала воровать! Она вообще воровала, эта Здиха. Луции Банной иногда звонили, жаловались, мол, «твоя Здиха опять меня обокрала», а Луция гордо цедила:

– Я бы попросила вас, господин хороший, не обращаться ко мне с такими делами. Я серьезная взрослая женщина и не желаю выслушивать подобное. У меня свои проблемы.

* * *

– И как вы отомстили?

– А дело было так: в один прекрасный день у нас обеих хотелки зачесались, острый приступ недососа, а тут, как нарочно, ничегошеньки. Парк пустой, холодно, на вокзале только нищие. И мы, как две нищенки какие, вымаливаем себе святую палку, елдана святого, задницу святую. Потому что мы для себя их уже в святые возвели. И была такая… хотя, не знаю, я бы предпочел, чтобы ты это не записывал (я послушно выключаю диктофон), была такая дискотека, телки туда приходили со всей Быдгощи, «Примавера» называлась, нет ее больше, как и ничего из той жизни. Ну и… мы всю ночь старались снять кого-нибудь из пьяных телков, темно, холодно, кошмар, какая-то музыка оттуда доносится, диско-поло, а мы голодные, на пределе сил. А за той дискотекой река, знаешь, там в Быдгощи кругом вода, и вдоль реки валы, и то и дело телки туда впотьмах ходили. Встанут рядком и отливают. И нас искушают, потому что во как (Лукреция показывает, как) широко ноги расставляли. И… ладно, так и быть, скажу тебе по секрету. Тогда мы взяли нож и затаились. (У Патриции снова срывается голос.) Потому что они по-хорошему не хотели. А нам невтерпеж. Они там отливали, ноги широко расставляли и так нас этим своим нахальным поведением… Так нас возбуждали, а потом поодиночке возвращались, ну что такому стоило тихо, по-хорошему?.. Глядим: идет себе такой телок, весь в джинсе, а джинса тогда – сам знаешь… Тогда это было что-то… Жопа – во, все у него выпирает, ширинка оттопырена, фетиш мужской силы, лысая палица. И только он вошел в темную да пустую аллейку, мы тогда… Уж не знаю, жив ли он. Мы его ножичком по ногам легонько, чтоб только отключился… Помереть не помер, но сознание потерял… Хотя нет, так было дело: только мы на него с этим ножом бросились, он взвизгнул и стал изо всех сил вырываться, но мы не испугались, такие вот были решительные! Он и визжал, и вырывался, и лягался. Кошмар. Но я помнила, что надо на глаз надавить, на глазное то есть яблоко. Так больно станет, что он вырубится. Мачеиха ему руку заломила, а я это яблоко-то со всей силы и вдавила в черепушку. Он и потерял сознание, а я тогда расстегнула ему ширинку и вытащила эту его волшебную палочку, божий леденец. И мы его в кустах, словно куклу какую… раздели… Вот почему мне пришлось сваливать из Быдгощи. Боялась, что он выжил и меня опознает. Там столько кровищи было, но, видать, он только сознание потерял, потому что в конце концов у него встал, а у трупов вроде не встает, так ведь? Однако в тот момент, когда мы могли делать с ним все, что заблагорассудится, с нас сошел весь раж, и мы его вроде как по обязанности щупали. Только эта идиотка его в реку спихнула. То есть сам как бы на бережку, а голова в воде. И это меня напрягает.

* * *

Нет недостатка огня в наших историях. Горят свечи на могилах Джесики, Анджелики, Луции. Правда, часто гаснут, потому что на дворе холодная поздняя осень, постоянно идет дождь со снегом и дует ветер. Есть у нас в сумке и маленькие лампадки. Надо поднести спичку к середине и при этом не обжечься. Светятся огоньки сигарет во мраке. Горит в горле. С этого обычно начинается умирание. Внезапно, еще на самой ранней фазе, все цвета становятся серыми, а впрочем, не серыми, просто все начинает выглядеть совершенно иначе. На белой с отслаивающейся эмалью больничной тумбочке апельсины. Джесика смотрит на них и удивляется, что они еще есть, потому что ее, собственно говоря, уже нет и бытие становится для нее чем-то в высшей степени чуждым. Это называется смотреть с другого берега. На другом берегу есть постоянная боль, как будто тело вознамерилось так обрыднуть Джесике, чтобы ей уже не было жаль с ним расставаться. Джесика боится собственного тела, потому что знает, что через несколько месяцев оно начнет тухнуть. Она смотрит на свои ногти и уже видит синие ободки. По прежней работе ей хорошо известна прелесть разложения. Ах, как охотно избавилась бы она от этого тела! Только задача сейчас иная: не поддаться. Она возненавидела тело, которое само себя уничтожает и оказывается не крепче пузыря вроде мыльного, только из капельки белка. Особенно если смотреть сверху, тем более что она видит все будто с Луны. Только теперь стало понятно, что она никогда не верила в возможность собственной смерти.

Ночные разговоры с телефоном доверия успокаивают.

Умирание Джесики затянулось надолго. Сначала инфекционное заболевание горла, быстро вылеченное. Через несколько дней ангина, тоже вылеченная. И снова грипп. Врач спрашивает:

– Не было ли у вас, уважаемый, за последние три месяца…

У Джесики истерика, Джесику вырывает в раковину. Анализы крови, но еще не на это, пока только на иммунитет проверяют, которого, как выяснилось, нету. Норма 18, а у нее 22. Теперь настоящее кровопускание: целых пять пробирок в лабораторию, приговор через неделю. За это время Джесика, которую плохо лечили от воспаления легких, чуть не умерла. Впервые ей не давалась победа над собственным телом, боль в горле отпускала после принятия лекарств лишь на несколько часов и возвращалась, разгораясь с новой силой, как не до конца потушенный пожар. Во время очередного забора крови (сестрички веселые, ни о чем не догадываются, шутят) по радио передают последний хит «Будки Суфлера»,[19]19
  Вокально-инструментальный ансамбль.


[Закрыть] и Джесика считает это бестактным. В туалете, где она писает, ей на глаза попадается наклейка с рекламой какой-то фирмы, производящей окна ПВХ, и снова ее раздражает бестактность шумящей вокруг жизни, ничуть не сознающей своей мимолетности.

– Не расстраивайтесь, дорогой мой, не расстраивайтесь, не надо так трястись, – говорит врач, но на конкретные вопросы отвечает с устрашающей серьезностью и ведет себя подозрительно тактично. Он, сука, спрашивает, в чем мог бы быть полезен, вот что хуже всего! Знакомые спрашивают, чем могут помочь! Эта липкая атмосфера дружбы и сочувствия ужасна. Кто-то хочет с ней пойти за результатами анализов, потому что «ты не должен в такой ситуации оставаться один», еще кто-то предлагает подвезти, потому что на дворе поздняя осень и нельзя ходить по холоду, когда у человека пониженная сопротивляемость! Ведь в трамвае могут обкашлять! Все это в одночасье превращается в клейкую массу, и эта масса обволакивает Джесику и проникает в ее легкие. Врач осторожно, чтобы не поднять паники, ощупывает ее лимфатические узлы – на шее, под мышками. Моет руки, ведь подмышки воняют потом, кто станет мыться при воспалении легких?

Организм был расстроен, как старое пианино, вдобавок какой-то скрытый враг бил по клавишам топором. И жажда – пить, пить, в горле бушевал пожар, каждая жидкость уходила, как в песок. Даже антибиотики не помогают! Надо было сказать себе правду. И это она, всегда такая красноречивая, и выше нос, малыш, когда ты говоришь со мной, и сумочкой по голове, она стесняется выдавить эти два слова: «группа риска». Сидит на кушетке, уставившись в застекленный шкафчик с лекарствами, закрытый на висячий замок, чешет голову и белыми губами бормочет что-то невнятное. Еe голос начинает срываться, потому что, потому что, может быть… Потому что я… Потому что у меня, может быть… Когда в итоге она оказывается в больнице, то все время проводит как бы в полусне. Самое странное чувство ее охватывает, когда она начинает себя утешать, да и что это за утешение… Перед ее глазами проходили целые хороводы давно умерших людей. Умерли, ну и что? Или иначе: ведь скоро, через несколько тысяч лет (и даже если через миллион, что такого?), так вот, через какое-то время на Земле все равно не останется ни одного человека. Да и сама Земля тоже ведь не бессмертна, космос не бессмертен, а что уж говорить о людях. Но сразу же наплывали воспоминания детства, времени, когда еще не догадываешься об этой печальной неизбежности. Голова мамы в модном тогда рыжем парике с крупными локонами. Лицо молодое, как на старых черно-белых фотографиях с краями в зубчик. Сразу после этого обнаруживался громадный провал в памяти, хотя Джесика продолжала ворошить шестидесятые. Вот она в их новой квартире, в только что заселенной новостройке, сидит на кухне, бабушка держит ее на руках. Джесика показывает «ручкой» на оконную раму, у которой внизу что-то вроде рукоятки или рычажка для открывания двух рам сразу. Она спрашивает «что это» и слышит: «а там пан пекарь хлебушек печет». Одна из никогда так и не разгаданных загадок ее детства, потому что (она проверяла это много раз) за окном не было никакой пекарни. С тех пор в небрежно покрашенной белой масляной краской металлической коробочке-формочке, прикрепленной к старому окну, пан пекарь терпеливо пек хлебушек и будет продолжать печь, потому что той единственной, что была способна снять это заклятие, давно уже нет в живых. Потом подошла сестра, поставила капельницу, но Джеси хотелось, чтобы та ушла как можно скорее. В тот момент, когда было решено вставить ей трубку в горло, чтобы легче дышалось, обманчивое спокойствие взорвалось и она зашлась в страшной истерике. Она кричала на все отделение, сначала проснулась ночью и плакала тихонько, чтобы никого не разбудить, потом перестала обращать внимание на других и выбежала в коридор. Побежала и упала под батареей, рядом с процедурной, рвала на себе волосы, расцарапывала лицо. Перед глазами плыли красные пятнышки, она терла глаза и видела разных людей, которые шли к ней и кричали:

– Стягивай портки, Джесика! Отклячь задницу, Джесика!

– Смотри, какая она у тебя разработанная, аж говно льется! Все брезгуют тебя трахать, чтобы не вымазаться в этом твоем заспиженном говне! – Ей казалось, что кто-то с холодным жестяным фонарем заглядывает ей в задний проход.

– Отклячь ее, отклячь, а мы все посмотрим на твою дыру! Ой, да у тебя и прибор имеется, только сморщенный какой!

– Не-е-ет! – орет Джесика на все отделение, на всю громадную больницу. – Не-е-ет! – Так орет, чтобы умереть от этого крика, сдохнуть наконец. – Не-е-ет! – Вырывается, дергается, хрипит, плюется, потому что ее кто-то хватает, сжимает, Джесика кусается, кусает этого кого-то, до крови, получает по морде, и вот уже этот кто-то колет ее в руку, по всему телу от руки по венам мурашками расходится тепло, жарко, облачко пенистого тепла доходит до мозга, и вот Джесика видит, что лежит с голым задом на холодном полу, вся в крови, в испражнениях, а вокруг стоит толпа пациентов в халатах, медсестра и санитарки, а дежурный врач велит всем разойтись. И один старичок шепчет сестре: «Какая страшная болезнь этот СПИД, атакует нервную систему и мозг, люди сходят с ума». Джесика засыпает, но чувствует, что кто-то несет ее на руках, куда-то, наверное в общую палату или в изолятор, а может, еще куда-нибудь, туда, где уже ничего нет.

ОЖЕРЕЛЬЕ ТЕТОК

Привет!

Не знаю, имеет ли это смысл (потому что я уже засомневался, есть ли толк в этих объявлениях), но ничего не поделаешь, может, найдется здесь, в этом городе, какой-нибудь клевый, нормальный гей, с которым можно было бы вступить в длительную связь, на основе иных, а не только анальных ценностей; я из Вроцека, неэкстремал, классный (вроде симпатичный…) студент 175/70/13; —) глаза голубые, люблю велосипедные прогулки, компанейский, простой, веселый. Фотография приветствуется. Ой, кончаю, а то, наверное, места больше нет…

Пенсионерки из Любиева

Бо-о-оже, Жоржета меня достала, я подстраиваюсь речью и жестами, хабалю, мол, я уже вне игры, вне игры!

Пот катится с меня, стекает потихоньку струйкой из-под волос, задерживается на бровях. Я тяжело переваливаюсь с живота на бок, натираюсь маслом. Из моей ложбинки среди дюн смотрю на блондинчика, лежащего в траве. Пишу. Песчинки на листке. Сейчас струйка пота улиткой переползла на нос. Только ее смахнул, как поползла новая. И еще одна пробирается среди волос. Щекочет под панамкой. Щепки, сигаретные фильтры, песчинки. Все по отдельности – прозрачны, а вместе – желтые. Да здравствует остров Волин!

Этимологию топонима «Любиево» следует искать в бездонной похоти, в которую мы здесь окунаемся. Просто утопаем в этой теплой густой субстанции.

От Мендзыздроев надо свернуть влево, в сторону Свиноустья. Идти долго, так долго, что успеваешь загореть, пока доберешься до места. Минут сорок пять. Если идешь туда, загорает спина, если оттуда – лицо. Но я предпочитаю идти поверху – через лес, вдоль дюн. Среди жаркого жужжания стрекоз и жуков, по зеленым шишкам, попадающим в сандалии, осматривая мимоходом остатки военных бункеров за проволочными ограждениями. С призраками эсэсовцев в подземельях, в стоячей воде, среди туч комарья, да-да!

Если идти низом, то за деревянной зеленой лестницей, ведущей в гору, увидишь нудистский пляж, а за ним – на приличном расстоянии – хозяйничаем мы – с кофе в термосах и солнцезащитными кремами, с чтивом! С кленовым листком на носу и только на носу. В цветных очках, усыпанных фальшивыми бриллиантами. С маслом для загара! И с ключами от снимаемых в Мендзыздроях комнат. Потому что тут одни одинокие мужчины. Завсегдатаи со стажем, которым не хочется далеко ходить, снимают в Любиеве, сразу за зеленой лестницей – правда, там только одно заведение, – в кооперативе «Сполэм» (у которого – о, ирония! – радуга в логотипе), рядом лес и платная парковка, неохраняемая. Пока другие, молодые, носятся по дюнам, как мартовские коты, я аккуратно расстилаю одеяло, достаю кремы, сигареты и начинаю приманивать какую-нибудь старую сосалку, но не с той целью, что она думает. Надо раскрутить ее на рассказы… Мне бы хотелось сделать из них сказительниц, как у Пазолини в «Сало».[20]20
  Фильм Пьера Паоло Пазолини «Сало, или 120 дней Содома».


[Закрыть] Чтобы каждый день у пылающего камина, под фортепьяно, они рассказывали вам все более и более извращенные истории. Я хочу собрать своеобразный теткинский «Декамерон». Только вот ведь какая проблема: греха больше нет, испарился грех, утек в песок, как те несколько капель, которые они стряхивают с себя, выходя из моря. Куда испарился? Когда?

Сегодня море выбросило на середину пляжа красный флаг. Как раз в том месте, где начинается наша территория. Этот красный флаг означает, что здесь островок ПНР, и мои Пенсионерки об этом знают. Как раз пришла одна из них, нашла предлог: жук, привлеченный запахом косметики для загара, стал приставать ко мне на разогретых солнцем дюнах. Кыш! Это она сквозь низкие острые кустики «кыш» кричит на жука, книжкой какой-то машет и вот уже со мною знакомится:

– Ну и пристал же он к вам…

– Да, назойливый попался…

– Такие хуже всего, кусачие, они здесь водятся, гнездо, видите ли, устроили себе на этой жаре. Может, помазать спинку кремом?

И кладет на песок книгу, которой только что махала, жука отгоняла настырного, как она сама, но мне только это и нужно! А с меня все так же течет пот, да жук возвращается. Смотрю, что за книга. А там название: «Пляж».[21]21
  Знаменитый роман английского писателя Алекса Гарленда, по которому снят одноименный фильм с Леонардо ди Каприо в главной роли.


[Закрыть] Золотыми буквами, и лицо Леонардо ди Каприо на фоне безоблачного неба. Фильм, что ли, сняли такой?

– О, он божественно в нем играл! Как раз для чтения на пляже. Ниже тоже помазать?

– Пока достаточно, я совсем недавно мазал…

– А может, кофейку?

У нее с собой целый мир. Долгими зимними вечерами она обдумывала состав будущего «несессера» и втиснула в него все, что только может пригодиться. Аптечку, какой-то купленный в телемагазине многофункциональный ножик…

– Охотно, – вижу, достает из «несессера» стаканчики, и на каждом картинка: она при полном параде! В очках, в золотых пластмассовых цепочках, как на праздник, как в церковь!

– Я сюда каждый год приезжаю, с середины шестидесятых, когда тут еще проводились конкурсы «Мисс Натура»… А с восемьдесят девятого каждый год на променаде фото делаю на стаканчике, всегда в последний день пребывания, там есть мастер, пять злотых берет. Раньше и подумать нельзя было. С каждым стаканчиком я старше…

– А так не скажешь…

– Что вы говорите… – кокетничает. Теперь к нам подсаживается еще одна, старая знакомая этой Пенсионерки:

– О, какая прелесть! А снимок этот, он приклеен?

– Выжжен, – цедит моя Пенсионерка. – Выжжен навечно. Каждый год выжигаю.

– И где же можно так? – и уже прихорашивается, и уже готова фотографироваться.

– Сразу за картошкой фри, и за рыбками, и за тирами, и за резиновыми мячами. Прямо перед напитками и мороженым. На уровне пиццерии «Флорида».

– Там, где раньше был «Курортный фонд трудящихся», переделанный в салон красоты?

– Ну да, точно, только немножко левее, в направлении «Молнии XI».

– А можно узнать, сколько такая красота стоит? – спрашивает старая.

– Пять злотых, – цедит моя Пенсионерка, уже слегка заскучав.

– Я приезжала сюда в пятидесятые, когда дом отдыха был в вагончиках. Вот. В Нецк и сюда. Но здесь лучше. Никакого сравнения, – засмеялась она.

С ней соглашаются. В стаканчики (с нею, стареющей мне попался стаканчик со снимком почти сорокалетней давности) наливаем кофе, закуриваем. Они – «Марс», я – «R1». Я удобно укладываюсь и смотрю в небо – чудесное, голубое, с белыми облачками. Чувствую, как солнце расправляет кожу на лице. А они уже ко мне клеятся, уже снизу подбираются. Я позволяю, ибо знаю, что иначе обидятся и прощай рассказ. Пусть потешатся. Только ведь они друг у дружки прямо из рук вырывают моего птенчика. Я закрываю глаза и курю. Мне приятно. Скользко, тепло. Вполне возможно, что останусь здесь допоздна, когда уже все, все до единого (за исключением этого блондинчика) уйдут, тогда я тут буду царить в полном одиночестве, купаться нагишом, валяться в песке. И буду ссать где захочу! Ходить по дюнам, потому что там еще разные неудовлетворенные недобитки, под жужжанье стрекоз стараются прожужжать свое. Так же и я провожу отпуск, только в комнате, снятой у Глухой Бабы, достану ночью умные книги, бумаги разные, ручки-перья и буду строчить какие-нибудь критические тексты о цивилизации. Но сейчас у меня в голове цикады на Кикладах.[22]22
  Слова из песни о летнем блаженстве группы «Манаам».


[Закрыть]

Вот и мои старые козы потихоньку закругляются, они уже получили что хотели. Я лениво переворачиваюсь на живот и прошу помазать мне спину солнцезащитным кремом «Эрис». И все становится каким-то очень польским. Потому что совсем рядом, всего в нескольких километрах за Свиноустьем, в Альбеке, царит латексный стиль. Все накачаны, гладко выбриты, покрыты татуировкой, пирсинг везде: соски, члены – все в кольцах и браслетах. Вы ведь видели всех этих западных геев с налитыми кровью свиными глазками на нудистских пляжах под Амстердамом, под Берлином, под Утрехтом, Цюрихом, Стокгольмом? Фаллосы у них как сиськи у дикарок, – растянутые, отвисшие, усталые. Сытые. Сморщенные. Обритые. Намазанные кремом. Жара, мухи, из приемника музыка «The Night Chicago Died». Под этим своим западным солнцем все телесны до последней родинки, до последнего прыщика на шее, под мышкой, до последней потертости или покраснения на теле. Чем дальше в лес, тем этих прыщиков больше, ведь их не уберешь одним махом, не заморозишь в переносном холодильнике, где среди кубиков льда уже охлаждается пиво «Корона». Которое они пьют с кружком лимона, воткнутым в горлышко. Вот какие западные обычаи царят в паре километров отсюда. Мужественные. Лысые. Скины. Гладко обритые. Тяжелые. Воняющие «поп-персом».[23]23
  Эротический стимулятор.


[Закрыть] Латексное головокружение.

Но здесь, к счастью, верховодят тетки и молодящиеся женщины в возрасте, из приемника нам подпевает Марыля[24]24
  Популярная эстрадная певица Марыля Родович.


[Закрыть] и «Будка Суфлера», здесь царят сигареты «Марс», кремы «Эрис» и воспоминания об отпуске в вагончиках, как ехали целую ночь поездом, милочка, и в толкучке, и стоя, а все равно радовались, что вообще едешь на море.

– Сейчас другое дело… Устраиваю свою задницу в автобусе, в поезде и без пересадок культурно еду куда надо…

А тогда у предприятия были такие железнодорожные вагоны, переделанные в жилые бараки, нормальные раскладушки, с чистой накрахмаленной проштемпелеванной печатями постелью, и искусственные цветы на столике, и отхожее место в лесу, потому что вагоны эти в лесу стояли.

– В лесу, в лесу. Шишки падали. А когда устраивали костер, то пели: Приезжай почаще к тем приморским чащам… или каким-нибудь там еще, здесь можно было любое определение прилепить к этим чащам, в горах, например, пели «к тем предгорным чащам», а над Езераком «к тем мазурским чащам», что было легким перегибом. И хор испытывал раздвоение личности: одни пели «к тем мазурским чащам», а другие «к тем приморским чащам», и всегда находилась еще пара дам постарше, которые пели: «к тем предгорным чащам». Особенно когда выпьют. В те времена дома отдыха вообще были в необычных местах, например, течет где-нибудь речушка – глядишь, а там уже курортное учреждение, так что пели даже «к надвислянским чащам». Одно было нехорошо в те коммунистические времена: если только где красивая местность, обязательно всё испоганят хриплые репродукторы, поразвешанные на деревьях, всю тишину порвут в клочья. С раннего утра приходилось выслушивать какие-нибудь там «Пошла Каролина в Гоголин».[25]25
  Народная песня, одна из первых в репертуаре Э. Пьехи.


[Закрыть] И часто мыться в озере, вы-то непривычный, вы бы не выдержали.

– В те времена сильнее чувствовалось, что ты в Польше. Потому что были польские продукты, по радио передавали польскую музыку, ездили только по Польше, потому что были трудности с загранпаспортами. И человек ощущал себя поляком. Посуду мыли «Людвиком», слушали Марылю Родович и мечтали об отдыхе над озером Вигры. А теперь в собственной стране чувствуешь себя каким-то аусландером. Как когда-то в ФРГ: все дорого, ни на что денег не хватает, все какое-то цветастое, крикливое, чуждое, а уж польского продукта днем с огнем не сыщешь…

– Только сюда еще и ездим, – поддерживает ее Пенсионерка № 2, – а остальные тетки или на Ибице или… короче, есть места. Там устраивают съезды порнозвезд из этих геевских фильмов, они туда самолетами летают. Говорят, секса там навалом. Подойдет к тебе какой-нибудь латинос и тут же в кустики тащит. А я предпочитаю сюда. Пассажирским дотрястись, чтобы дешевле, и в кемпинге «Громады»[26]26
  Туристическое бюро профсоюзов.


[Закрыть] остановиться. Потому что это напоминает мне детство, этот запах моря, никакое южное море так не пахнет нашей сосной, нашим йодом, жареной картошкой с лотков…

– А при коммунистах…

И пошли вспоминать, что при коммунистах сюда втихаря надо было приходить, скрытно, потому что все друг друга знали, все с одного предприятия в этих вагончиках жили.

И тогда вступает Пенсионерка № 2:

– Не смею отважиться, но все же, может, представимся друг другу…

– Я Михал.

– Здислав…

– Веслав… – Чмок-чмок.

– Михал. – Чмок. – Здисек. – Чмок. – Очень приятно. Здисек. – Чмок. – Весек. – Чмок…

– Меня можно называть Веська…

– Здися! Как Здислава Сосницкая…[27]27
  3. Сосницкая – польская эстрадная исполнительница, популярная в 60–70-е годы.


[Закрыть] – Чмок, чмок.

– Михалина… – Чмок…

– О! Как Михалина Вислоцкая![28]28
  М. Вислоцкая – автор книг по сексологии.


[Закрыть]

– Ну вот, иду я раз, пан Михал, иду сюда, уже трусы снимаю, уже на дюнах пареньков посимпатичней высматриваю, вдруг вижу: идет эта грымза, секретарша с моего предприятия «Ренома», «Радуга», а может, «Заря». Принесло ее сюда аж из Мендзыздроев, правда, не совсем сюда, а поближе к зеленой лестнице, то есть на нудистский пляж, но – гетеропляж. А сама оглядывается, не видит ли ее кто.

Да, бал здесь правят пожилые дамы, источающие пенсионерское тепло, такие, что и супчик в баночке с собою принесут, и о болезнях поговорят.

– Так вот, там разложилась та грымза, а я – сюда поверху добиралась, чтобы она меня не видела, а в то время ходили еще дальше, дальше, этот пляж с каждым годом все ближе становится. О-хо-хо – далеко же тогда приходилось идти…

– Далеко ходили, – вторит другая. – В каком году это было? В шестьдесят девятом? Тогда почти у самого Затора пляж был.

– Вот только при коммунистах здесь было по-другому. Другой климат. Собственно говоря, это была застава, пикет на дюнах. И люди не такие улыбчивые, как сейчас, а такие, с заговорщическими лицами, как будто одно только пребывание здесь грозило тюрьмой. Да, раньше здесь было «сокровенное место»…

– А теперь здесь «откровенное место».