Текст книги "Любиево"

Автор книги: Михаил Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

АННА

Как Анна снимала Юзека-дальнобойщика

С восьмидесятых годов самая яркая вроцлавская звезда велела называть себя Анной. Найдет какую-нибудь палочку в парке – вот он и микрофон – и уже поет песни Анны Янтар, которую обожала:

– Анна Янтар – класс, лучше нее нет!

– С чего ты взяла?

– Потому что… потому что «янтар» почти что «янтарь»!

Звонит:

– Дошел до меня слух, что Михаська-Литераторша книгу про нас пишет… Боже, какой же теперь у девочки соmе back,[67]67
  Здесь: возвращение (англ.).


[Закрыть] на обложках фотки, а я помню, как тетки в восемьдесят восьмом в Тетколенде и на Центральной говорили, что Михаську уже можно списывать… Потому что, сука, не показывалась тогда, ну и сразу пошел слух, что сидит. А говорили так: «Белоснежка или в тюряге или от болезни какой нищенкой в богадельне сдохла, как Норвид». Приезжаю я из Быдгощи, а тут Михаська, сучара, нате здрасьте! Прямо звезда какая, на обложках! Вот это реклама! А как молодо выглядит, точно говнолетка, ни одна тетка ей в подметки не годится.

А я рассказывала вам, девочки, как я ходила за «Новотель» на дальнобойщиков? Нет? Ха-ха-ха! Короче, пошла я… – И уже начинает петь «столько солнца, столько света, ты еще не видел это»… – Погодите, девчонки (и уже как бы фоном что-то такое говорит по-английски, по-немецки, заслоняя микрофон телефонной трубки рукой, но так, чтобы мы слышали), тут «Скорпионе» ко мне приехали… Подождите, я их только провожу, они в город собрались… (и снова что-то там стрекочет как бы в сторону). Ну наконец могу говорить.

Вот уже несколько лет наша Анна живет в Быдгощи, в рабочем районе. Одна, ни с кем не знается…

– Но есть у тебя хоть какая-нибудь знакомая тетка, с которой бы ты могла вместе похабалить?

– Есть. Если нарисую себе. День, улыбка лета, день…

«Скорпионы», видимо, уже ушли, и сейчас Анна делает вид, что трубку взяла ее сестра:

– Андя красится перед зеркалом, позвать?

Эх, Андя, Андя, рассказала б, что ли, про дальнобойщиков…

– Анна! Тут к тебе пришли из «Газеты Выборчей»! (Немного погодя): Я вся внимание. Ах, это ты, Михаська, сволочь, надеюсь, не рассчитываешь, что я стану тебе рассказывать, чтобы ты, курва, на мне заработала, чтобы ты потом себе жопу бальзамами «Ланком» мазала за мои рассказы? Ладно, шучу… Ну вот, когда я в последний раз была во Вроцлаве, я подумала: казарм больше нет, к тюрьме не пойду, не то еще встречу Олесницкую, которой я с незапамятных времен должна пятнадцать злотых, а она, зараза, все никак не забудет… Остаются только дальнобойщики, конкурировать с плечевыми, но там опять на Патрицию нарвусь, как пить дать. К тому же зима была на дворе, мороз трескучий, пар валит изо рта. Как мне на автостраду, ту, что ведет к «Икее», на паркинг добраться?

Но иду. У меня ночью всегда получалось. Полночи по вокзалу таскалась за солдатом, или за железнодорожными охранниками, или за простой мелкотой, выслеживала, пока они себе какую бабу не найдут; они в ночной трамвай на Бискупин – я за ними, они к Одре в темные кусты – я тоже, а когда он ее топорщил, я в двух метрах от них стояла, чтобы у этой бляди сумку, которую она на траву бросила, от зависти спереть. Сперла. Она ничего не заметила. А он так стоял, что я могла до него дотронуться! Знаменитая певичка Анна в деле! Иногда в подворотню заходили с бабами, иногда просто за вокзалом в парке, я уже знала, где они ходят. Один говорит своей бабе: «А ну-ка, выше пизду», – и по заднице ее шлепает. Я аж остолбенела, а потом велела моему Збышеку так же меня шлепать и так же говорить. И в порнокинотеатр на вокзале ходила, садилась в платке, разрисованном разными узорами и голыми бабами, около какого-нибудь солдатика и подглядывала за ним, как он себя взводит, потому что туда стоило приходить только в «день платков» – в день всеобщей мобилизации теток, всегда сарафанное радио всех держало в курсе, та, что первая в шесть утра через вокзал на работу шла, уже пускала весть: увольниииительные! А как-то раз я предложила одному – Боже! – какой он скандал устроил, свет в зале зажгли, все мужики на меня уставились, администратор и билетер из зала меня вывели, стыдобища.

Ну, значит, еду я ночью за этот «Новотель», дальше, пару остановок автобусом, слева какая-то желто-зеленая бензоколонка, а справа вдоль дороги – трейлеры. Зашла на эту заправку в магазинчик, вроде газету какую-то немецкую читаю, но уже издалека вижу через стекло, и такой смех меня разобрал: как эта Патриция выглядит, старая, толстая, а живот какой (самое малое на четвертом месяце!), а какая башка – в иссиня-черный цвет крашенная, Боже, и как же она за эти годы без меня постарела! Но поскольку Патриция передо мной в долгу как в шелку, то, завидя меня издалека, за «Макдоналдсом» прячется и из-за угла зыркает. А, думаю, зыркай, зыркай, уж я до тебя доберусь.

Уж я до тебя доберусь. Смотрю – а там у трейлеров припаркованных бляди дамские из России и Румынии трутся и у каждой на картонках ценник: w ruku – 20 zł, w pastʼ – 50 zł, w żopu – 100 zł. А одна из них, такая, коротко остриженная, обесцвеченная, чипсы жрет как ни в чем не бывало, жрет и жрет, размеренным движением чипсы в рот кидает. И тогда я к ней, к этой русской прикололась и театрально так, во весь голос, чтобы сучара за «Макдоналдсом» слышала, спрашиваю:

– А где тут блядь была, толстая такая блядища? Не видала ли где блядищи такой черной, крашеной, которая сюда приходит клиентов у вас отбивать? Которая задаром дает, и в руку задаром, а уж с каким удовольствием в рот! – А та чипсы свои жрет и между одним и другим, пережевывая, на этот самый «Макдоналдс» и указывает: «Да туда спряталась! Там она, вон! Вон волосы ее торчат! Туда спряталась, – а сама жрет, – там вон, сука, выглядывает, – и жрет, – вон хлебало выставила, – и жрет, – там, там, там!»

Вы, девчонки, не смейтесь, я Патрицию очень люблю, хоть упаси боже встретиться, мне ведь там и виду нельзя было подать, чтобы русская не скумекала, что мы вон уж сколько лет знакомы с этой сволочью. Ну и говорю так, вроде бы только что ее заметила:

– А, вижу, вижу блядь, вижу! – И русской: – Спасибо, уж я ее отсюда отгоню… Работайте спокойно, потому что эта сучара черная ni ruku, ni pastʼ, ni żopu больше никому задаром не даст, а заплатить такой чувырле никто не заплатит. Потому что я из налоговой инспекции: эта сука не платила налогов уже лет сорок, вот сейчас и ликвидирую ее лавочку, – а сама держу пластиковый пакет с водкой для дальнобойщиков, на подкуп, на пропой души. Иду к ней, за этот «Макдоналдс», так она руки свои пухленькие к глазам поднесла и «нет!», «нет!» и «прости», а я ей тихонько: «защищайся, натуралка, кричи, как будто я тебя бью» – и делаю вид, что этим своим пластиковым пакетом ее по голове, а сама тихо смеюсь, но, чтобы русская услышала, на всю бензоколонку кричу:

– Вон где ты спряталась, вон где ты, блядь, спряталась, за «Макдоналдс» залезла… Вот тебе! Получай! За то, что налогов, блядь, с блядства своего не платила, что задаром давала, вот тебе!

Вроде как бью ее, а сама краем глаза посматриваю, как там русская, успокоилась ли за свою судьбу и судьбу своих подруг, что больше не будет эта черная заниматься демпингом. Вот так.

Ну и раскрыли мы за этим «Макдоналдсом» друг другу свои объятия, но сука быстро ко мне охладела, не понравилось ей, что я ей тут конкуренцию устраиваю, и так сладенько говорит:

– У Паулы живешь? Только, Аня, здесь не Быдгощ, здесь Вроцлав, до всего далеко, как бы тебе на автобус не опоздать… Время уже позднее, городской транспорт и днем-то ходит с перебоями, а ночью и вовсе стоит… Иди, иди лучше домой, крем нанеси, ночнушку надень, как приличествует твоему возрасту, а я тут еще немножко бляйбен[68]68
  Остаться (нем.).


[Закрыть] хочу, хоть совсем уже скоро домой пойду, а то пустыри да холод такой, что все курвы руками похлопывают да ногами притопывают, а пар изо рта точно из паровоза валит.

Что? Оставила я эту сучару и одна отправилась на дальнобойщиков. Бегом вдоль всей оживленной трассы. Спят за баранкой, надо взбираться по таким лесенкам, которые у них с левой стороны машины, чтобы увидеть, кто в кабине, очень уж высоко, как на коне спят. Спят. И за ветровым стеклом у них на картонках написано – правда, не w ruku, w pastʼ, w żopu, а имена: Рафал, Войтек, Главный Опрыскиватель и… Юзек!

Ой, Юзек, Юзек, я бы тебе носки стирала, и зачем тебе баба! Спит такой толстенький, с небольшим животиком, сорокалетний телок в моем стиле, в моем вкусе. Забираюсь, стучу в стекло. Тишина. Занавески у него в этой кабине, шторки, небось, задергивает, когда шлюхе своей пистон вставляет, заслоняет ее. А я уже себе представляю, как он меня пялит, и кричу: «Юзек! Этой ночью ты от меня не уйдешь! Юзек! Сильней! Глубже!»

Слушай, Михаська, слушай, сучара волчья, ты еще на наших историях деньгу огребешь и жопу свою в Любиево отвезешь греться. Или в Ровы, потому что в Любиевt после этой книги тебе лучше не показываться… Не выдержала я, постучала в стекло и сползла вниз. Мужик смотрит, что там, а я там балду гоняю. Боже, как же он испугался! Как будто увидал дух Графини. Или Панночки. На его лице проступило (чтоб ты, сука, так и записала, как я говорю), проступило выражение ужаса и несказанной жути. Он тут же задернул эти шторки, и больше я его не видела. А тут выходит эта гадина с чипсами и язвительно говорит:

– Wot, spektakla nie budiet!

He будет спектакля, говорит, довольная собой, потому что шила в мешке не утаишь, – смекнула, что я с ней тут конкурировать собралась, причем за бесплатно.

Как Анна снимала соседа, которого бросила жена

Ну снимала, снимала, а как было не снимать, если жена его бросила, забрала ребенка и всех зверушек этого ребенка, а я ничегошеньки об этом не знала. И только когда в трамвае с ним встретилась, как, мол, здоровье жены, собачки как, спрашиваю, а он: большие, мол, у него перемены. Нет больше кошек. А жена? И жены больше нет. А, думаю, телятя (а такой телковатый был, как раз по мне), ты от меня не уйдешь. Вспомнила я, что он как-то раз говорил, что он аудиофил, что у него и так бог знает какая музыкальная аппаратура, а он все собирает на новую, получше. Ну я и говорю ему:

– Ты, сосед, хотел мне показать свою аппаратуру, говорил, что у тебя какие-то новые кабелечки завелись, пойдем к тебе, похвастайся своими кабелечками…

Улыбнулся, покраснел, иронично так, но с симпатией взглянул и говорит:

– Вижу, сосед, ты прямо из пушки палишь…

А мне, Янтарке, только это и надо было! Улыбнулась я как можно приветливей и говорю:

– Ну палю, палю… Так и знай, что палю…

А он, будто кубарем с юры полетел в пропасть, как камень, лавиной увлеченный, так он на меня взглянул, потому что всегда на эти мои двузначные предложения, а может, и недвузначные, у него в качестве ответа были жена, кошки, собаки, а теперь ничего, ничего. Прямо на дно, в мои, Янтарки, объятья! В цепкие теткины лапы. Чувствую, прямо в них летит, и говорю:

– Что, сосед?

И тогда он сказал, что ему еще в магазин надо, выходит из трамвая, я тоже, ведь по дороге нам, к нашему общему дому! Получается вроде как пара, вместе живем. Ой, сосед, пиво, что ли, какое купить и мальчишник устроить. Потому что все бабы – суки, все одним миром мазаны, у них только одно на уме, а мужик с мужиком всегда договорится, пивка дернет… Кабелечки…

– Помолчал бы ты, сосед, об этих кабелечках, потому что, извини, с души воротит! Постыдился бы!

Вот так, Михаська, той ночью удовольствовалась я только фантазиями… Но он еще будет мой. Даже знаю, как, потому что вычитала у Апулея в его «Метаморфозах, или Золотом осле». Есть у нас под боком парикмахерская «Владя», он там стрижется. Так вот, волосы его надо украдкой с пола поднять и сжечь и… и… забыла, но дочитаю, что там с ними надо сделать, чтоб подействовало, сам будет мои пороги обивать, когда я ему эти волоски попалю над газом… Хи-хи-хи!

Как Анна ходила к казармам с siestroj

Раз Андя пришла к казармам с какой-то молодой сосалкой, о которой говорила: maja siestra. И не разрешала к ней прикасаться:

– Maja siestra jeszczo cełka!

Русские спрашивают про эту siestru:

– Gdie ana rabotajet?

А та как заорет:

– Maja siestra rabotajet tancowszczicaj. Nu, dawaj jej chuja pasasatʼ patamu czto wieczeram ana w teatrie tancewajet «Łabedinoje ozero»!

Как Анна ответила на рекламацию телка

В другой раз Андя встретила в парке пьяного телка, и что-то он не вполне удовлетворился предоставленной ему услугой и стал жаловаться:

– Э, что это за отсос, моя жена и то лучше умеет…

Андя моментально выпрямилась, села на велосипед и издалека, когда уже убедилась, что телок ей ничего не сделает, крикнула:

– Ха! Я уже тридцать лет минечу на пространствах от Дона до Днепра, от Днепра до Нисы, и никогда ни одной рекламации! – и давай крутить педали, и след ее простыл.

Как Анна брала телка на сострадание

Когда уже ничего не действовало, когда уже, казалось, не было никаких шансов, Андя брала телка на сострадание. Преображалась в мужчину и приглашала его по знакомству (потому что уже с ним по-мужски закорешилась) выпить. Парк, скамейка, обернутая в пластиковый пакет бутылка, пачка «Вяруса», осенние листья под ногами. И начинался разговор о бесчестных бабах, о честных давалках. О том, что приходится изрядно побегать, пока какая-нибудь даст, но тут уж Андя не выдерживала и говорила так:

– Зема, блин, я б тебе кое-что сказал, но ведь ты, блин, короче… тушуюсь я.

– Говори, коль со мной пьешь, друг ты мне или что… Говори, что-нибудь придумаем.

– Понимаешь, тебе на самом деле тяжело, трудно тебе без бабы, короче, ты на самопасе, а каково мне, когда у меня все во сто раз хуже… – и сплевывает наша Андя то и дело под ноги, на эти листья.

– А что так?

Тут Андя опускает голову, что-то бормочет себе под нос, то сигаретку закурит, то к водочке приложится…

– Понимаешь, какое дело, был я на зоне, блин, ну понимаешь, и там меня этому научили, с тех пор никак не могу отвыкнуть – обязательно надо, чтобы… чтобы, ну понимаешь, мужику отсосать…

Тут телок демонстрировал полное понимание, сочувствие:

– Ну и ну, это точно, пидором быть – хуже нету, устроили тебе, однако, жизнь веселую… Эй… Ты, это, на самом деле? И как же с этим на свете жить? Чем же я тебе, парень, помочь-то могу?

А Анна уже еле сдерживается, чтобы не прыснуть, но делает серьезное лицо и говорит:

– А чем тут поможешь (тут она сплевывает на землю), черт, сам не знаю, как быть: увидь я такого, убил бы на месте, а у самого то же самое, после водки, чтобы…

И попадались такие, которые говорили тогда:

– Знаешь, старик, если уж так приперло, то, может, я тебе чем помогу? Хочешь, у меня, что ль, отсоси.

И уже по ходу дела: «ух, бля, да у тебя лучше, чем у моей получается». Вот так. А потом потребовал деньги, но Анна сказала, что она на пенсии. И на велосипед!

Как Анна брала телка на Зосю Колбасу

Звонок в квартиру, смотрю через глазок, телок. Думаю, я крепкая, разве только нож у него, а так ничего он мне не сделает. Ну и приоткрываю дверь.

– Здесь проживает Зося… – и фамилию называет какую-то смешную, уже не помню, скажем, Колбаса. – Это квартира семьи Колбаса?

А я соображаю: телок ничего себе, никакая Зося Колбаса никогда здесь не жила, ну и что с того? И тогда я строю грустную мину, чуть ли не плачу, открываю дверь пошире, приглашаю его, входите, присаживайтесь, вы издалека?

– Из Ольштына, давно ищу девушку, она здесь жила…

– Ой, ой, ой, да, но, понимаете, Зося, да, она здесь жила, но, как бы это вам… В общем, месяц назад умерла наша Зося, сердце.

И давай его обнимать, утешать, приглашать помянуть… Водочки?.. Я ведь Зосиным лучшим другом был…

ТЕОРИИ

Неприкосновенность автомобиля

Среди «настоящих» натуралов нет места иронии, игре, кавычкам, стилизации, не говоря уже о кампе. Камп – направление в современной эстетике (например, эстетике одежды), делающее акцент на искусственность и китч. В этом самое большое различие между ними и нами. Они серьезны и по уши погружены в грубую повседневную реальность, а мы их как бы невзначай ласкаем своими манерами. Но они так серьезны, что эта ласка (почесывание за ушком) только их бесит, они не переходят на нашу сторону, взрываются, потому что все воспринимают как посягательство на их серьезный мир натуралов. Они крепко держатся за свои социальные роли, а мы к ним со своими переходами за грань, метаморфозами и переодеваниями. У нас все относительно. Их зовут Славек, Арек, Богдан, а мы суемся к ним с нашими кличками. Верные местной марке пива и местному спортивному клубу, они носу не кажут из своего региона, а мы лезем к ним с нашими путешествиями и неверностью. Они ходят всегда в одном и том же, всегда одинаковые, а мы к ним с краской для волос. Ноль постмодернизма, ноль ощущения относительности всего и условности ценностей при наличии нескольких незыблемых базовых ценностей: честь команды их города и честь этого города, потому что они оттуда родом… Неприкосновенность девушки, собственной и чужой, неприкосновенность автомобиля.

Теория хабальства

Тетки перенимают как раз те из поведенческих стереотипов, от которых женщины избавились в процессе эмансипации: пассивность, желание подчиняться, кротость, закидывание ноги на ногу как демонстрация закрытости, поджимание губок с той же самой целью, стремление жить на иждивении у мужчины вместо самостоятельности, самоуничижение, какая-то утонченность, которой даже у самых женственных из женщин теперь в помине нет, и даже пристрастие к сплетням и переменчивость настроения («сердце красавицы склонно…»). Вытолкнутые в двери феминизма, эти черты лезут через теткинское окно. Дальше теория развивается так: почему тетки перенимают с таким удовольствием именно эти старо-светско-женские черты? Потому что мужчины (а тетки все-таки суть мужчины) считают их истинно женскими. Для мужика эмансипированная спортивная женщина с ногами на столе и банкой пива в руке недостаточно женственна. Только традиционные черты, которые так мешали дамам в самореализации, по-настоящему возбуждают его и олицетворяют в его представлении женственность. А теперь вопрос практического характера: что возбуждает натуралов – женственность или женщины? Скажем, если я стану женственной, это их возбудит (увлечет)? Что их возбуждает – секс или пол? Если пол, то геев должны были бы возбуждать лесбиянки, исполняющие роль мужчины. Но, к сожалению, дело обстоит не так…

Ти-ти-ти

В продолжение этой темы говорит одна другой:

– Был у меня натурал.

– Ну и?

– Все оʼкей, но у него не встал.

– Да ладно! А ты делала ему ти-ти-ти?

– Делала, бесполезно.

Вот именно, если бы теории хоть как-то соприкасались с реальностью, если бы натуралов возбуждала наша женственность, то ти-ти-ти всегда бы работало, а так срабатывает раз в год по обещанью. Ти-ти-ти состоит в том, что на одной руке я крашу ногти в нежно-розовый цвет или покрываю бесцветным лаком, колечки надеваю – в общем, чтоб получилась нежная холодная ручка а ля юная студентка. Никакая там не трансвеститская лапища, а скромненькая такая девичья лапочка. И натурала нежно так, по-женски за гениталии тереблю, приговаривая:

– У ты какой большой, а я такая маленькая, даже рука дрожит, ну-ка покажи мне своего большого дракона, ти-ти-ти! Я же самая что ни на есть азиатская девочка с раскосыми глазками, прямо из клипа «Макарены». Пи-пи-пи, пипочка у меня мокренькая, птенчик-малютка! Меня зовут Анна Мария! Я – студентка-первокурсница, и сейчас я своей ручоночкой сразу после перелистывания конспектов потрогаю твоего большого слона. Вон какой ты большой, а я какая маленькая. На мне беленькие трусики, хоть уже немножко мокренькие, потому что меня взяли прямо из Манги, я очень-очень Кавайи,[69]69
  Японские комиксы.


[Закрыть] категория «teens». Ну и тогда телок по принципу прямого (ах, слишком прямого!) взаимодействия сломя голову устремляется в мужественность, в мужчину, и, чтобы эта женственность не затопила его, не подмочила, не обратила в женщину, он должен нестись на всех парах, спеша доказать, что он мужчина, и тогда как производное от этой гонки у него встанет. Это как Шаполовская в «Коротком фильме о любви» Кеслевского делала ти-ти-ти молодому Олафу Любашенко и говорила: «Я вся мокрая… У тебя такие нежные руки…» – чтобы его этой нежностью и влажностью заразить, чтобы он почувствовал себя мужчиной, убежал в мужественность. Ничего не получится с натуралами, если скрываешь свою теткинскую натуру. Надо сразу вызывающе устремить взгляд на его ширинку, хабалить по-настоящему, потому что он не мужика, а бабу в тебе ищет. И это должно сработать.

Должно.