Текст книги "Любиево"

Автор книги: Михаил Витковский

Тетка с отключенной Идеей[70]70
  «Идея» – один из операторов на польском рынке мобильной связи.


[Закрыть]

хотела получить всепольскую известность. Разъезжала в поездах. Купила билет выходного дня во время спецакции за пятьдесят злотых. Могла по нему ездить с пятницы до воскресенья по всей стране. Побывала в Кудове, в Устшыках, в Крынице, в Згожельце, и даже – в Олеснице. Сказала:

– Буду ездить до тех пор, пока хоть что-нибудь не поимею!

Везде на стенах туалетов оставляла номер своего мобильника. В поездах и на станциях. Писала: сосу и даю отсосать. Или: Ruf mich аn![71]71
  Позвони мне (нем.).


[Закрыть] Но пока рекламная кампания принесла первые результаты, ее номер отключили за неуплату. Позже он достался кому-то другому.

Номерок в гипермаркете

Аллигаторша пошла в гипермаркет, один-единственный раз. Оставила сумочку в ячейке, а номерок потеряла. Возвращается с покупками, ищет, ищет по карманам – нету.

Мир превратился в штрихкод, к которому у Аллигаторши не было считывающего устройства.

– Понимаете какое дело: я потерял номерок, а тут в ячейке моя сумка.

– Вы получше поищите в карманах, в бумажнике… Иначе придется раскошелиться…

– Нету.

Мужик из отдела обслуживания вызывает охрану. Аллигаторша вся уходит в себя, испугалась. Народ стал собираться.

– Нету.

– Ну тогда мы выписываем счет, у нас номерок стоит пятьдесят злотых. Которая сумка ваша?

– Та, что в нижней ячейке, во второй снизу, розовая!

Охранники ставят на прилавок сумку Аллигаторши.

– Извините, это дамская сумка…

– Нет, моя.

– А что в сумке?

– Ключи и носовые платки…

– Извините, ключи и носовые платки – в любой сумке. Может, что-нибудь более характерное?

Аллигаторша молчит, понурила голову, закусывает губу, потому что знает, что там ее принадлежности для макияжа, и дамский гребешок, и зеркальце…

– Зеркальце, – тихо произносит и прячет глаза.

И тогда такой большой, накачанный, в темно-синей форме охранник запускает в сумку свою огромную лапу и вытаскивает столь хорошо знакомые Аллигаторше штучки-дрючки-бздючки. Как будто ее саму прощупывает, в ее интимных местах копошится, как будто под блузкой.

– И все-таки это не ваша, и все-таки это дамская сумочка! Пройдемте со мной. Ладно, хорошо, пусть мужская сумка, мужская… Вор.

Народу все больше, и Аллигаторша сама уже не знает, может, и на самом деле она всю жизнь носила какую-то не свою, чужую сумку?

ИЗ «ДНЕВНИКА»

На скамейке на заставе цыганка (настоящая) сидит с какой-то теткой, подзывает меня и Паулу:

– Читать умеете? – В руке у нее помятый лист формата А4.

– Что там у вас?

Читаем вслух:

Разрешение на продовольственную передачу Любе Гураль, помещенной в следственный изолятор в Зеленой Гуре…

– …Да, да, – переглядываются, понимая, что мы им не врем, потому что Люба наша давно уже в Зеленой Гуре… – Да, да, все верно.

Одна другой в автобусе Любачов-Ярослав о вступлении Польши в Евросоюз:

Сами люди людям такую судьбу и устроили.[72]72
  Цитата из классика польской литературы Зофьи Налковской (1884–1954).


[Закрыть]

Напечатанное на принтере на листе А4 объявление в Ярославе на закрытом вокзальном киоске с печеньем и соками:

ПАРИКМАХЕРШИ ИЗ-ПОД КИНОТЕАТРА «ВЕСТЕРПЛАТТЕ» ПРИНИМАЮТ НА ИОАННА ПАВЛА II ОКОЛО ГЛОБУСА

Полонистки

– Слышь, а давай сыграем: я буду Мышка, а ты Вуглускр.

– Кто?

– Ну ты чё, классика не помнишь:

 
Ля-ля-ля, ля-ля-ля, ну и так далее,
Непроглядная темень и тишь,
Лишь лампадки свет под образами
Да тихонько в углу сребет мышь.
 

– Какого классика?

– А тебе не один хрен?

На вокзале в Элке…

…одна тетка торгует фастфудом, и под потолком у нее подвешен телевизор, по которому она всегда смотрит сериалы. Каждый год я проверяю: на прежнем ли она месте, все так же ли смотрит, сама делает мне кофе, а глаз не спускает с телевизора. Раз смотрю – вся в слезах. Я ей:

– Что? Сериал был?

– Нет, лук резал…

– А я думал, сериал, потому что вы весь в слезах…

– Нет, я только на одном сериале плачу… как его там… «Оборванная связь».

Две, что работают в камере хранения в Илаве:

Одна пришла к другой, стучится:

– Солнышко, впусти меня!

Врач мне:

– Снимайте эти ваши… тряпочки и ложитесь на кушетку.

Патриция и Андя лежат, смотрят на звезды; Патриция:

– Как ты думаешь, есть там другие цивилизации?

– Не знаю…

– А если бы были, как ты думаешь, мы бы что-нибудь с этого поимели?

ФЛОРА РЕСТОРАННАЯ

Ледиз энд джентльмен, перед вами знаменитая на весь мир… Флора Ресторанная! Оркестр, туш!

Флора расскажет нам о Толе, о Санэпидяре и о Писсуарессе с Центрального вокзала. Слушайте внимательно!

Толя

была из Познани, скупердяйка. Жуткая скупердяйка.

– Боже, какой же наша Толя была жадиной! Даже писала в раковину, потому что ей было жаль лишнюю воду спускать! О чем бишь я? А, вот, Толя шесть лет жила с одним поваром, очень даже телковатым, Миреком звали. Она ненормальная и жадная, и ничего удивительного, что он в конце концов ее бросил. Мы как раз с ней тогда договорились, – вздыхает Флора Ресторанная, – договорились съездить в Лидель на распродажу. Уже стоим в очереди в кассу, а я купила супчики «Кнорра», какая-то там курица под пикантным соусом или «сырный пир». Так или иначе, в очереди за нами стояли тоже тетки, молоденькие, с выщипанными бровями, с ирокезами, прямо из дискотеки, а худющие, шеи длинные, жилистые. Может, они думали, я – телок (а надо сказать, что Флора Ресторанная умеет быть мужской, да и видная из себя, этакая Женщина-Телок), и стали ко мне подкатываться:

– Вы что купили? Супы? Ах, ведь у нас точно такие же (и как у них на все это соображалки хватает?) «горячие кружки». Нам тоже такие нравятся… Именно эти.

Кружки! – у Флоры Ресторанной брови лезут на лоб, глаза из орбит, она всплескивает пухлыми руками.

А еще Толя бросила какие-то кальсоны в корзинку, так они подумали, это для меня, и:

– Ой, какие кальсоны… Самая важная часть мужского гардероба…

И именно в этот момент приходит эсэмэска от Мирека: «Ухожу, ключи у соседки».

А Толя на это и говорит:

– Слушай, Флорка, поехали, съездим на квартиру, а то я не знаю, что там застану!

А теперь представьте эту фразу в исполнении Флоры, старающейся воспроизвести познанский акцент Толи, с которым говорят простые женщины из познанских предместий, и в этом голосе беспокойство за свою утварь, за квартиру…

Открываю дверь, входим, она – бах, в прихожей на пол и в рев! Как начала реветь! Толя наша. Му и му. Наконец поднимается с пола и, не переставая реветь, направляется в кухню:

– Боже, Флора, как он со мной поступил, столько лет! – и му-у-у, ревет. Но это еще ничего, потому как пока что она изучает кухонные шкафчики, только откроет – взорвется ревом и запричитает: – О Боже, мои стаканы! Стаканы мои забрал, му-у-у… – и давай проверять степень опустошения квартиры: – О Боже, две кастрюльки забрал, мууу… Последние две кастрюльки, мои кастрюльки… – Наконец она немного успокаивается, но, выйдя в коридор, опять взрывается: – О Боже, Боже, куртку мою кожаную забрал, ну уж этого я ему не прощу, мууу! Отдаст, сукин сын!

Санэпидяра

– Это что, дорогой мой, гастрономическое заведение первой категории? Нет уж! Первая категория – образцовое учреждение, а что я здесь вижу: бардак бардаком!

Флора Ресторанная рассказывает, как к ней на работу приходит одна тетка из санэпида. А вернее, влетает. С помощницей, молодой запуганной девушкой. Вся в утреннем возбуждении, порхает, видать, только что кофе выпила. Влетает, требует халат, одноразовый медицинский чепчик, и сразу в подсобку, на кухню.

– Это что такое? – тычет пальцем в кастрюлю. – Это, по-вашему, посуда для тушения мяса? Ничего себе! Посмотрите, голубчик (это она так к Флоре обращается), что я вижу – остатки пищи… Ну уж нет – берем на мазок. Малгося! Возьми образец.

Вот ей уже и халата не хватает, она уже всем брезгует, уже и маску бы себе на лицо из пакета сделала, хоть всем известно, что в городе ресторан Флоры – номер один, в газете даже писали…

– А в этой посуде вы что храните? – открывает пластиковую коробку с панировочными сухарями. Флора так испугана, что ошибается и говорит:

– Муку.

– Муку? Это же панировочные сухари! Прекрасненько. Была ли эта панировка сегодня уже использована в производстве?

– Да, свежайшая, только утром натер, только что поставил… – На что она сухо:

– Нет, голубчик, в данный момент это уже не имеет значения, – и бах, высыпает панировку в мешочек и велит оформить и направить на анализ.

А теперь она копается в шкафу:

– Это что за емкости? А где разрешение? Сертификат Евросоюза? – Тут Флора начинает нервически переворачивать котлеты, а она: – И вы этими руками после денег прикасаетесь к продуктам? Нет, нет, и еще раз нет, так быть не может и так не будет.

Теперь Санэпидяра всю свою харю засовывает в остекленный холодильник и разглядывает бутерброды. Ворчит себе под нос:

– Эти бутерброды вам привозят, эти привозят, привозят, срок годности, упаковка, бактериальная флора. – Наша Флора еле сдерживается, потому что не знает, смеяться ей или плакать. – А что тут делают эти салаты?! Вы что, не знаете, что салат ни в коем случае… Этот автоклав не работает? В таком случае вы не имеете права подавать металлические столовые приборы, только одноразовые, пластиковые!

Флора чуть не за голову хватается: Боже, Боженька, у меня, в лучшем заведении города, пластиковые приборы? Тетка тетке уготовила такую судьбу?!

Зато Флора Ресторанная умеет передразнивать. Выпячивает губы, вращает белками. Санэпидяра эта – тетка, уже за сорок, толстая, но вся как будто прямо из аптеки. А голос будто из зала суда или из госучреждения. Подходит к раковине:

– Н-да, пан Флориан, непорядок… Что это? – И своей помощнице: – Пиши: «в раковине для мытья столовых приборов присутствуют остатки моркови». И в скобках: «взята проба».

А теперь она проводит пальцем по полу:

– И на этом еще никто не поскользнулся? Ничего себе. А я-то вас, пан Флориан, хвалил! А тут прямо каток!

Флора Ресторанная возносит очи горе, сверкает белками, всплескивает руками. А та что-то заметила в углу. Флора устраивает нам настоящую пантомиму:

– Боже! Боже, что это такое! Ах! Пиши: «органические остатки в высокой степени разложения»! – Косточку от вишни, сука, нашла, а сколько шуму, – объясняет нам Флора. – Для нее все, что органическое, так сразу и тухлое: мясо, труп. Еще издалека театрально кривит рыло и демонстративно, рукой в полиэтиленовом пакете, чтобы не подхватить заразу, поднимает косточку, а другой рукой затыкает нос, обмахивается, сучара. А через неделю, ясное дело, снова приходит:

– Вот, пан директор, – под ручку с ним, словно на прогулке, – это как раз то самое образцовое заведение, которое я хотел вам показать, вот, пожалуйста, взгляните: новинка, стерилизаторы для столовых приборов лучшей фирмы, а вот рабочие места в полном соответствии с требованиями эргономики, впрочем, пан Флориан может детально вас проинформировать, а потом, – здесь Санэпидяра понижает голос, – пирожных обязательно отведайте, вот этих, с вишней, фирменное блюдо…

Писсуаресса с Центрального вокзала

цеплялась к теткам.

– Черт бы вас побрал! Сколько еще раз будете приходить справлять нужду! Сегодня уже двадцатый раз заходите!

– Но ведь я за это плачу…

Всю коммунистическую эпоху она просидела у входа в туалет, в этой своей приемной, сердитая, в фиолетовом халате ниже колен, растрепанная, шумно отхлебывая холодный чай из стеклянной банки, в общем: «сидела». Сидение – своего рода образ жизни. Звонит одна другой:

– Что делаешь?

– А, сижу…

Или:

– Зачем мне три раза пересаживаться, возьму на прямой поезд, может, и дороже на десять злотых, зато сяду и до самого до Любиева с места не сдвинусь, удобно задницу устрою и шикарно провезу…

Так вот, эта самая Писсуаресса повесила у себя на рабочем месте, на стекле, Святое Сердце Господне и еще какую-то там Богоматерь. Из этой каморки у нее открывался вид на писсуары, а кабинок, которые были с ее стороны, она не видела. Пришли две тетки, закрылись в кабинке. Потом, когда кто-то еще пришел, она:

– Пожалуйста, два злотых, оплата вперед, бумага справа! Да, писсуар тоже платный, и руки помыть – тоже. Что? В кабинку? Тогда возьмите туалетную бумагу справа. Ну? – И хлебает. – Что? Занята? Как – занята? – Тут ее лицо принимает выражение «если я не встану, ничего без меня не сумеют сделать», тяжело вздыхает, отставляет чай, встает и направляется к этой кабинке, лупит кулаком и зычным голосом:

– Выходите уже! Эй, вы! Что там происходит?

И снова стук в дверь:

– Э-эй!

Стук в дверь:

– Что же это такое! Эй, вы что там делаете?! Немедленно покиньте кабинку! Юзек! – Был у нее один такой помощник, Юзек. – Юзек, а ну-ка принеси запасной ключ, посмотрим, что там творится, это что же такое, десять минут занимать кабинку!

И снова стук в дверь.

Между тем весь секрет состоял в том, что кабинок было три, причем на одной висела надпись «засор», стало быть, две кабинки. И перегородки между ними заканчивались примерно в двадцати сантиметрах от пола. Тетки официально входили каждая в отдельную кабинку, а потом те, что половчее, протискивались под перегородками (по этому обоссанному мокрому полу) и развлекались. А потом еще должны были вернуться в свою кабинку тем же самым путем. Приходила Анна, сразу брала грязную, всю в говне, щетку и бац! Бросала в соседнюю кабинку, прямо теткам на головы. Вот такой цирк.

А однажды одну заклинило под перегородкой – ни туда ни сюда. К тому же она забыла закрыться. Так нашей Писсуарессе приспичило кабинки мыть, открыла она дверь и как в эту тетку маханет шваброй – та аж к стенке прилипла!

А обычно она сидит на своем посту при входе и знай себе (тема на целую монодраму):

– Кабинка? Два злотых, плата вперед, бумага справа.

– Два злотых? Почему так дорого?

– Правильно, потому что с мытьем рук.

– Да, кабинка два злотых, плата вперед, бумага справа.

…

– Потому что с мытьем рук.

…

– Как это все занято? Где мой ключ?

…

– Э-эй! Вы там что! Хватит сидеть!

Стук во все кабинки.

– Люди ждут! Входите сюда, в мою личную кабинку, – и открывает какой-то отмычкой или секретным ключом кабинку с надписью «засор».

– Это что такое! Кончайте свою идиллию! Это что еще за курение? Предупреждаю: в туалете курение запрещено, так что будьте добры!

– Вам что? В кабинку? Два злотых, плата вперед, бумага справа.

…

– Потому что с мытьем рук!

– Ой, господа, пора выходить, не то придется применить отмычку! А ну-ка не спать мне тут, не спим! Выходите вы, наконец? – Стук в дверь: – Ээй, как там у вас? Готово? Тогда быстро подтереться, быстренько подтираемся! Боже, одни наркоманы!

– Здравствуйте. Бумагу? Пожалуйста, плата вперед, а бумага с правой стороны…

– Вы выходите?

– Так, это что за дела? Ну вы посмотрите, чтобы так насвинячить… где мой вантус? Ну а вы? Что вы здесь оставили? У людей культуры ни на грош! Где мой вантус? Нет, ну чтобы так напакостить!

– Мест пока нет.

– Вы только посмотрите: в кабинку по двое, артисты! Входите, тут свободно.

* * *

А было дело – еще в шестидесятые годы, – приехал негр, по-нашему ни бум-бум. А поскольку Писсуаресса никогда не видела настоящего негра, то глаза протерла и давай следить за ним. А тетки – Несгибаемая Мариола и Матка – прикололись: налили черных чернил в писсуар, от которого отошел негр. Побежали жаловаться Писсуарессе: «Ой! Ой! Как насвинячил!»

Писсуаресса вознегодовала и давай крыть негра:

– Ах ты, чертово семя! – и охаживает его мокрой тряпкой. – Мало того что черный черт, так еще и ссыт черным! А ну, быстро убрать, не то под суд! – и охаживает его тряпкой, а негр испугался, не понимает…

Из стихов Флоры Ресторанной

 
Я – Тетка
неужто стану я переживать,
скрываться,
молить меня понять,
по улице вышагивать мужской походкой,
сносить насмешки,
хвост поджимать, когда прикрикнут,
убегать побитою собакой, когда мне
засвистят вослед,
сутулиться, шаг ускорять, когда заблеют в спину,
и одеваться по-мужски, чтоб люди невзначай
не обернулись,
и унижаться пред санэпидсбродом натуралов?
 
 
А больше ничего вы не хотите?!
 
 
прогонят – а не надо было лезть,
покинут – все равно останется хоть кто-то,
обсмеют – что ж, значит, плакали деньжата
на ихнее потраченные пиво.
Я отцежу их через мое сито
и из того, что мне судьба оставит, совью гнездо.
 

С@мец 128, 30 и 32 года

Ух! Два решительных самца ищут сучку, которая нас развлечет, вымоет, вылижет ботинки и за все это получит пенделя под зад, если хочешь служить и чтоб тебя унижали, напиши нам, да побыстрей, болван! Мы тебя с братаном отымеем по полной программе, ты у нас не только пальчики оближешь.

Гроза

Далекие раскаты – небо серо.

Мирон Бялошевский

Сегодня, Паула, твоя очередь рассказывать. Хочешь – не хочешь, а придется, вчера я рассказывала. Не буду я тебе в угоду горло драть каждый день. Не бывать, Паула, по-твоему. Без обид – сегодня твоя очередь. К грозе дело идет, и тучи со Свиноустья плывут, но ты начинай, авось успеем.

Тогда Паула снова делает рот клювиком, как Мишель, но о ней как-нибудь в другой раз. – Ладно, расскажу тебе. Сказывала мне одна образованная, старая. Я ее встретила, когда она в Доминиканскую галерею, к «Альберту» шла, потому что была распродажа, а она бедная. Так вот, говорила она мне, что видела одну известную писательницу на заставе, еще в семидесятые. С палочкой, лысая. Угадай, кого (смех). Точно, ее самую. – Да ладно, Паула, скажешь тоже. – Честно, она была здесь у нас проездом, ленточку на открытии новой школы перерезала. И эта писательница рассказывала той тетке, а она мне, как было в прежние времена, не при коммунизме, а еще раньше, при феодализме или в межвоенное двадцатилетие, короче, раньше. Как бы нам пришлось тогда. Лучше, чем при других цивилизациях. И не говорите мне, что теперь для теток самые распрекрасные времена, потому что это не так. А как раз наоборот – самые плохие. Что мне с того, что теперь эмансипация, что этот мужской эротизм хлещет из каждого журнала, с каждого билборда. Сейчас чуть что, тут же пришьют домогательство. И что мне с этих гей-баров, перьев в заднице, если я собираюсь этим заниматься не с другими тетками, а с телками, и пусть мне кто-нибудь покажет телка в гей-баре (кроме охраны). А там бы я таких телков под собой имела! В прямом и в переносном смысле. Все бы им делать приказывала. А сегодня поохоться на телков: девять раз из десяти по зубам получишь, и только один раз в рот. Вот так.

Подгребай, сядем рядышком да закурим «Вяруса», я уж расскажу тебе все по порядку, как бы у нас могли сложиться дела. У Януша Гловацкого есть пьеса «Замарашка», в которой девочки в исправительной колонии рассказывают друг дружке перед сном разные истории и воображают себя бог весть кем. Это и мы можем. Допустим, мы из средней или высшей шляхты. Из богатых помещиков. И нам приблизительно по тридцать. Вот, к примеру…

– Барокко, – прерываю я ее просительно, подобно девчонкам из «Замарашки», вставлявшим свое в чужие рассказы. – Барокко. Графиня вышла из дому в полдесятого. И под париками у нас маленькие коробочки с искусно вырезанными отверстиями. Это ловушки для блох. В коробочке ватка, пропитанная медом или кровью (месячными, потому что ни одной из нас не хочется себя колоть), и все блохи, со всего платья, с парика, влезают в эту ловушку. (А когда у Томатной Леди раз завелись лобковые вши – с кем такое, дорогая моя, не случается, – то она смастерила себе такую же барочную ловушку и даже баночку с медом прикладывала, но ничего не помогло, вши – не блохи, меда не захотели.) И знаешь, Паула, что у нас еще в этих седых париках? Спорим, не угадаешь! Маленькие цветочки – фиалки и лилии, и чтоб не завяли, каждый вставлен в спрятанную в волосах миниатюрную вазочку с водой! На нас кринолины, чтобы можно было во время пиршеств сидеть на искусно украшенном ночном горшке и срать. Мне Артуриха рассказывала, что именно для этого кринолины и придумали. А если одна вставала другой поперек дороги, то та, другая, ей в ночник лягушку или крысу запускала. И мушки придумали, чтобы заклеивать прыщи. И вообще наши гардеробы полны закоулков, тайных проходов, точно готические замки. И в каждой складке платья у нас любовник, или пузырек с отравой, или письмо, или что-нибудь эдакое, очень маленькое и резное. Ловушка для комаров в стиле рококо. И так мы сидим на пиру на этих горшках, в этих корсетах, так затянутые, что все, что ни съедим, из нас тут же выходит. Сидим мы так и чувствуем, как под париком все вши ползут к золотой коробочке с медом или кровью. А скучно становится – припудриваю себе грудь, плечи специальной пуховкой…

– Ладно, пусть будет барокко, – Паула укутывается в шаль, оставляя открытым декольте. Она уже вся в кринолинах, блестках, турнюрах. – Воскресенье, и мы едем в коляске с экономом. Погоди! Нет! Ты живешь верстах эдак в шести от меня, в своем поместье, а я – в своем. И я в воскресенье объезжаю свои владения, эконом, или как его там, объясняет, сколько ржи, сколько пшеницы, а я руку в кружевах к виску, потому что у меня голова болит.

– Но мы кто – женщины или мужчины?

– Мужчины, мужчины. Биологически мужчины. Но можем притвориться, что нет. В любом случае мы – тетки эпохи барокко, представь только.

– Класс.

Первые раскаты – пора домой, до хаты, сейчас ливанет, пойдем, Паула, дорасскажешь по дороге в санаторий… Возьми наше одеяло, вытряси песок, возьми свои туфли, и пошли, сваливаем, через полчаса сюда будут молнии бить. В это проклятое место, за наши грехи, хоть ни в кого не попадут. И только вода, в которой тетки стоят неподвижно, и лишь круги, как от уток, расходятся, – эта вода взбурлит. Завоет. А мы уже будем сидеть с султанским кремом, с сахарной ватой, с лимонадом из пакетика, с «Вярусом». Незаметно и до пирожных дойдем, а потом будем друг другу обещать, что больше никогда, никогда. Давай, Паула, в карету, покатим к черту на кулички.

– Да, а эконом будет мне объяснять, что и как растет, а я вся из себя такая скучающая, зеваю, подпираю голову, мигрень и т. д. В конце концов говорю ему: «Ян, дружок, отвези-ка меня в конюшню, а то голова сегодня что-то болит».

– А там я уже жду в облегающем костюме, черном, в жокейке, с хлыстом…

– Ага, в барокко и в жокейке… Но все равно ждешь. И теперь так: мы выбираем себе двух мальчиков-пастушков…

– А мне бы больше хотелось батрачка…

– Ладно, одного пастушка и одного батрачка, и говорим им так: «А сходите-ка вы к озеру, к карьеру искупаться, да побыстрее, одна нога здесь, другая там, чтобы во дворец – чистыми, как на службу в костел».

А они шапки с голов и так:

– Дык ясновельможные паны, дык нас уже на Пасху помыли…

– Ничего, Мачей, голубчик, Лукаш, голубчик, живо на озеро.

А мы все это время не знаем, куда себя деть, у нас уже ноздри трепещут, грудь вздымается, ничего делать не хочется, только сиськи себе пудрим! Пудримся! Боже, как же мы пудримся, аж всё кругом засыпали! И парики так пудрим, что блохи задыхаются! А как душимся! Но пульверизаторов, доложу тебе, Паула, тогда не было. Мы эти тяжелые вечерние духи в рот набираем и одна другую, как при глажке когда-то делали, плюя орошаем! А ты мне говоришь: «Безумная, не в глаза, не то у меня вся пудра стечет!» И крутимся в этих кринолинах, крутимся, налево, направо, так что всё из них выпадает. И бриллиантовые разные колье на себя надеваем, сережки, втыкаем себе в парики заколки с сапфирами, надеваем перстни, все, все! Даже чуть было не подрались за самый большой. И (поскольку тетки мы уже старые, с впалыми щеками, с морщинистыми шеями и свисающими подбородками) надеваем на себя накладные шеи из пластика или из чего там их делали. Ну, накладные шеи, не читала, что ли, «Канун весны»,[73]73
  Роман (1924) Стефана Жеромского (1864–1925).


[Закрыть] как две тетки, Виктория и еще одна, поехали на бал в этих своих эрзац-шеях, чтобы в последний раз очаровать мир своей красотой? Как они нацепили искусственные декольте из силикона, тьфу, тогда еще не было силикона, короче, из какого-то искусственного материала, и только бархатная ленточка на шее прикрывала то место, где эта гадость кончалась? Ну? Вот как раз такие старые богачки, в этом прикиде, с пигментными пятнами на руках, в бриллиантах… А ребята бы купались. А я бы потом села на трон и ждала. Чего они там так долго делают, в этом озере? Утонули, что ли?!

Вторые раскаты – льет, как из ушата. Льет, льет, и солнце светит, того и гляди, геевская радуга над пляжем расцветет в знак прощения от Бога! А может, нам самим утонуть здесь, чтобы нас потом в Швеции на экологически чистом песке нашли? Потому что дождь все сильнее, а еще далеко, вот только сейчас зеленая лестница, а над ней ничего, кроме леса и единственного заведения «Сполэм». Не помню, говорила ли я тебе, что ужасно боюсь грозы. Сразу чувствую, что меня долбанет. И вообще, у всех у нас острые неврозы. Одна боится того, другая – этого, у всех плохой сон и развиваются нервные заболевания. Боже, какой грохот, Паула, бежим, бежим! Заткнись на минутку. Заткни хлебало на минутку! Посмотри на этих, ведьмы растрепанные, того и гляди, портки потеряют, ни дать ни взять, фессалийские ведьмы или прямо с гор Сьерра Морена! Смотреть смотри, но не снижай темпа! С утра по радио обещали дождь, надо было раньше возвращаться! Говорили, что погода хорошая, но не сегодня. Боже, ногу подвернула! Не могу больше. Бежать. Все, финиш.

– И вот они приходят, посвежевшие. Но чтоб не слишком фамильярничали, мы их примем не в том зале, где княгиня Любомирская, а в том, что похуже, где управляющих принимают.

– В курительной комнате.

– В курительной.

– И ничего им не подадим на нашем фамильном фарфоре баранувка, разве что на какой-нибудь цмелювке.[74]74
  Баранув, Цмелюв – центры производства керамики.


[Закрыть]

– Ты что, глупая, на цмелювке подавать?

– У тебя что, в башке перемкнуло, в чем ты им хочешь подать, а? В глиняных кружках из художественного салона? Чтобы потом в деревне рассказывали, что во дворце маркизы де Мертей как в мужицкой хате жрут?

– Ну надо же – поцапались, в чем мужикам подавать!

– И так бы они сидели, но сами бы постеснялись спросить, почему это их пригласили к господскому столу, потом только водка бы им языки развязала, и в конце они бы спросили: «Вот пригласили вы нас, а по какой причине ясновельможный пан нас пригласил?»

– А я бы своему ответила: «А чтобы ты, Лукаш, мне спинку потер», – и выгнулась бы дугой. Затащила бы его в ванну…

– Во времена барокко не мылись, а лишь припудривали разные места, а если очень воняло, то заливали духами, а если пятно, то замазывали его или вытравляли…

– Но ведь это уже совсем не барокко, гораздо позже получается. Потому что ванны! И тогда бы я насыпала в ванну всех этих солей, что из Баден-Бадена привезла, и о которых он понятия не имеет, для чего они предназначены, разделась бы, накладную шею поставила рядом с ванной вместе с искусственным декольте и в воду бы вошла в одних только кружевных трусиках, а он бы стоял, спрятав руки за спину…

– А я?

– Что ты?

– А я, что бы я в это время делала?

– Ты? – Паула задумалась. – Ты осталась бы в своей комнате, и пришлось бы тебе что-нибудь другое придумать… Потому что я своему так бы сказала: «Знаешь что, Лукаш, дружочек, если закрыть глаза, все можно себе представить, даже что ты с бабой»… И я его резко бы так раздела, все бы его льняные лохмотья содрала и ну-ка, быстренько залазь в ванну! Тогда бы он узнал, что такое отсос, как это делается. И еще бы меня потом расспрашивал, что и как, рассказывать ли приходскому ксендзу на исповеди об этом или нет, а я бы ему на это: «А разве ксендз говорил на проповеди о мужчинах? Не говорил, а это значит, что с мужиком – не грех! Но чтоб не смел об этом рассказывать – башку оторву! Сотру в порошок!» – А впрочем, даже если бы и рассказал, так ведь ксендз… (не подмигивай мне, Паула). Это как в семье… Если они все вместе в карты играли… Ну и помнишь у Гомбровича в «Фердыдурке»[75]75
  Роман (1938) В. Гомбровича (1904–1969).


[Закрыть] сложности были, потому что он хотел «побрататься», но если бы захотел секса с батраком, это никак не уложилось бы в традиции господской фанаберии…

– Все бы разболтал.

– А вот и нет. Пошел бы утром домой, мать в хате, хлеб режет. Такая, понимаешь, женщина простецкая, такая, из «Мужиков».[76]76
  Роман (1904–1909) В. Реймонта (1867–1925).


[Закрыть] Огонь горит в очаге, она злится, волком смотрит, большой такой каравай режет и:

– Где ты был? Всю ночь в усадьбе?

– Ну да, барин на всю ночь в усадьбе с другим господином меня и Лукаша задержали…

– Говори, что там делал? Дома дел невпроворот!

– Да не велено мне говорить о том…

Тут она как насупит брови свои сросшиеся, уже едва себя сдерживает:

– Говори, не то по роже получишь!

– Э-э, да уж и не знаю, как сказать…

– Говори! Сейчас как возьму палку…

– Барин велели к себе как к бабе, и чтобы спинку потереть…

Тогда она как этот нож положит, да как подлетит к нему:

– Как ща врежу, чертово семя, как тебе влеплю, чтобы мне тут не прикидывался дураком, дурак, о барине нашем господине такие вещи болтать, экий ты дурак, мы же все от него зависим, а тут бескормица близится, а если старик работу потеряет на извозе, да и на картошке, то и мы все, как эти безземельные, кончим, потому как у тебя мозгов нету! Чтобы мне впредь о нашем барине таких гадостей не смел рассказывать, да еще перед полевыми работами!

– Ну, а теперь положи это, дорогая, на одну чашу, а на другую – все эти твои гей-бары…

Боже, как льет, Паула, пошли, спрячемся здесь, в заведении «Сполэм», со всеми этими желе изысканными, люкс, прямо из холодильника, с этими фирменными напитками, льет, льет как из ведра, но прольется и перестанет, на завтра прекрасную, прекрасную погоду обещали по радио «Зет», и все дела.