Текст книги "Любиево"
Автор книги: Михаил Витковский
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Жизель
– Не-е, – говорит Жизель, протягивая это второе «е» как маленькая девочка. – Не-е, дальше так продолжаться не может! С этим надо что-то делать. Спонсора найти.
Волосы у нее белесые, на немецкий манер: сзади длинные, спереди короткие, завитые, обесцвеченные. И в их обрамлении – действительно прекрасное шестнадцатилетнее лицо. Она любила «Модерн Токинг» и мечтала о славе. В парке со мною сиживала на лавочке, курила «Суперкрепкие» и часами рассказывала, как создаст ансамбль «Мэджик Токинг», что, утверждала, в переводе означает «Магические Разговоры»… И вдруг менялась в лице и начинала петь таким высоким голосом, будто это подпевки и эхо из «Модерн Токинг». По-английски. И сразу, мол, Дитер Болен то, Дитер Болен се. А правда была другой. И она от этой правды к Дитеру Болену убегала, пряталась в нем.
Потому что она была нищей, худой, из микрорайона, который все называют «Бермудским треугольником». Ее парень, проходимец, каменщик Збышек (с усиками), бил ее. Сидим раз в ботаническом саду над прудиком, у нее на коленях самое ее большое сокровище – здоровенный яркий магнитофон на батарейках. Слушаем этот ее «Модерн Токинг», она поет, потому что на каждой кассете в конце есть так называемые повторы, караоке для самостоятельного пения – каждая из нас может блеснуть! Ей больше хотелось быть Томасом Андерсом. Мне пришлось петь за Дитера. «Ромео и Джульетту» и другие хиты. Она постоянно уплывала в мечты, в нереальность. Что заработает на торговле или найдет кучу денег. Или давай сходим в гостиницу «Вроцлав», может, с немцем познакомимся или миллионером. Вершиной этих мечтаний была стереобашня величиной со шкаф, с проигрывателем наверху, потому что на дворе стояли восьмидесятые.
– И чтобы у меня там были все пластинки, одна к одной, полный комплект. Дитер Болен, «Модерн Токинг». За стеклянной дверцей.
Внезапно Жизель начинает издавать такие звуки, как будто поезд едет, которые оказываются началом какого-то хита. Одна за весь оркестр! Менялась в лице, губы превращались в барабаны и тарелки. Бух-бух-бух, и-и-и, у-у-у-у. Ф-ф-ф-ф. У-у-у-у. И тут появляется это ничтожество, этот жулик Збышек и, озверев, лупит ее по лицу, вырывает магнитофон:
– Ты, дрянь, во сколько дома должна быть, во сколько, во сколько дома должна, дрянь, во сколько…
И разбивает магнитофон о землю, швыряет в прудик, где лилии водяные плавают, потому что мы всё еще в ботаническом саду. Тем не менее она его не бросает, она его любит. И ничего с этим не поделаешь.
Я ей миллион раз говорила:
– Жизель, очнись, уходи от него. Он бьет тебя, дерется. – Она:
– Но и очень нежным умеет быть. Когда трезвый.
Вот они какие, тетки.
В конце концов она говорит:
– Мы должны раздобыть хоть сколько-то денег, так дальше продолжаться не может!
Идем мы с ней. На ночь глядя. Тогда всегда была ночь, мы только по ночам сидели на лавочках, шатались по Вроцлаву, забредали в незнакомые районы, заглядывали в подворотни. Она из неблагополучной семьи, я из благополучной, но уставшая от ученья, обедов, чтения, от выслушивания нотаций, что связалась с подонками, что, дескать, докатилась до сточной канавы. Она – с улицы Траугутта, я – с Бачьярелли. Небо и земля. Днем я в школе, она где-то в своей развалившейся семье. Ночью мы вместе. Родителям говорим, что на дискотеке. Если с Жизелью – значит, на дискотеке. А потому в этих воспоминаниях всегда царит ночь. Ночь моей молодости, моих пятнадцати лет. Раздобыть деньги. Где они водятся? Наверняка в гостиницах, где же еще в этом году, в восемьдесят девятом, когда коммунизма уже нет, а капитализма еще нет. В гостинице «Панорама», которую разрушили, чтобы построить Доминиканскую галерею,[62]62
Торговый пассаж.
[Закрыть] в гостинице «Вроцлав». Как же она разоделась, в каком только секонд-хенде надыбала прикид! Зеленая куртка и цветная бандана из тряпочек на голове. Розовые гетры. И эти ее голубые глаза, и эта зебра на запястьях, и этот ее ангельский голосок, светлые ресницы. Мы сели в вестибюле. Сидим, курим «Суперкрепкие», а может, и «Кармен», специально приобретенные для такого случая… Входят старые немецкие пенсионерки с кожаными чемоданами, седые, без макияжа, из какого-то другого, не диско, мира. Из «Strangers in the night». Мы приклеиваемся своими маленькими носиками к стеклянной стене, за которой дринк-бар, снаружи, должно быть, неплохо выглядим. Но внутри пусто: немецкие пенсионеры не проявляют интереса к ночной жизни. Поражение по всему фронту.
В «Панораме», во всяком случае тогда, работала знакомая тетка, в туалете, всегда можно было бесплатно пописать-покакать. Туда должен был приехать известный кутюрье. Эй, Жизелька, скажем ему, что хотим о нем написать в школьную стенгазету… Потому что он был гей. Начал нам ставить напитки в баре… Говорил:
– Еще стопочку для джуниора!
Жизель взобралась на барный табурет, слишком для нее высокий. Только ничего у нас не получилось. Мэтр той же ночью уехал куда-то на показы. Жизель перестала следить за собой, вечно ходила грязная, пьяная. А какое невинное личико, как сейчас помню, какие голубые глаза, какие клевые звуки издавала, сколько раз изображала из себя Алексис…
В одну из таких ночей мы познакомились с мужиком, он сказал, что собирается открыть оптовую торговлю в Легнице, тогда все что-нибудь открывали. Что мы могли бы там работать, три миллиона в месяц зарабатывать. Что дело, в общем, верняк. Три миллиона – это кожаная куртка каждый месяц! О которой ни одна из нас не могла и мечтать. Я видела такую на рынке, из кусочков, классную. Двенадцать курток в год!
– Ты че, глупая?! Если мы купим себе по куртке, то на следующий месяц вряд ли станем вторую покупать, а вот ковбойские сапожки купить сможем! – И мы уже друг на друга смотрим, за руки хватаемся и визжим, потому как только сейчас скумекали, что нас на самом деле ожидает!
– Так, по паре ковбойских сапожек, а потом по золотому браслету!
– Поклянись, – говорит Жизель ночью в парке, – поклянись, глупая, что мы никогда не расстанемся, и нам всегда будет так хорошо, и всегда будет такая жизнь! Своей матерью поклянись!
Поехали мы с этим мужиком на его квартиру, старую, обшарпанную, заставленную пыльным антиквариатом, каким-то барахлом. В доме старой постройки, в занюханном районе, неподалеку от Жизелькиного дома… Утром он нас за водкой послал, вытряс из какой-то вазочки гроши, к которым нам пришлось свои добавить. Осталась у меня в памяти такая картина: Жизель утром у него в ванне. В пене. Зовет меня, загораживается пеной и: ты бы предпочла какой из шампуней, если бы была на моем месте: этот, этот или этот? Поди, глупая, послушай, не стоит ли он там за дверью. Нет. Ну мы тогда хихоньки-хахоньки в ею адрес, обливаемся всем, что попадет под руку, все обшарили.
А потом долго, долго ничего. Мужик не звонил. Но дал адрес оптовой базы.
– Кинул нас.
Жизель под звездами ест сахарную вату.
Сидим на лавочке, на спинке. Все время лузгаем семечки, все время что-то жрем. Когда Жизель расковыривает болячку и слизывает кровь с колена, я сплевываю табачную слюну и размазываю прутиком. Она выковыривает спичкой у себя из-под длинных ногтей грязь, я свои обгрызаю. Она прикусывает губу, чего я даже заметить не успеваю, потому что именно в этот момент приклеиваю жвачку под лавку и только потом чешусь. А она достает флакончик поддельных духов made in france и начинает давить прыщи. Ну а я чешу себе ляжку.
– Может, еще все переменится, ты только подумай: ковбойские сапожки, кожа, золотые цепочки, шампуни «Лореаль»!
Поехали мы в эту самую то ли Легницу, то ли Тшебницу. По указанному адресу. Долго ходили по жаре. То минеральную воду пили на бордюрчике, то блуждали среди каких-то гаражей… Наконец нашли! Отдельный дом, ступеньки. Открывает женщина в тренировочном костюме.
– А такой-то такой-то здесь проживает? Здесь вроде как должна находиться оптовая база.
– Проживает, но его нет, а с этой базой ничего не вышло. Может, на будущий год. Передать что?
– Тогда… Тогда, может, вы скажете, что… что были Гжесик и Михал, что… что по поводу базы…
Возвращались мы автостопом. Шел дождь, лило как из ведра. Жизель положила голову мне на плечо и уснула, убаюканная грузовиком. Никогда больше я не видела ее, перестала с ней водиться, вообще – со всеми с ними.
Фланелевый костюм
«На Аллеях есть разные бары, мы вошли в один. Собирались выпить пива. Я заметил, что Адам с кем-то раскланивается, помню, что улыбался он как-то обеспокоенно и застенчиво. Я взглянул в том направлении. И увидел молодого человека со слегка прыщеватым, но приятным лицом с тонкими светлыми усиками. Отличный крой его костюма диссонировал с дрянным материалом. Рядом в свободной позе расположился на стуле другой юноша, лица которого я не мог рассмотреть, потому что он сидел спиной. Когда принесли портер, знакомые Адама встали. Он снова обменялся с ними поклонами, на этот раз с нежной улыбкой вежливой благожелательности. А поскольку мы молчали и меня это немного сковывало, я снова направил свой взор в сторону уходящих.
– Помощник портного, у которого я шью, – сказал Адам, как бы оправдывая второсортную элегантность юноши. – А тот второй, – задумался он, – даже не знаю кто. […]
Тогда, вспомнив нескольких новых французских романов, я в самой обшей форме что-то сказал о трансформации эротического сюжета в любовных историях. Я имел в виду сексуальные извращения. […]
– Помните нашу встречу у Хозиусов? Мы вышли от них, чтобы свободно поговорить. Потом пошли выпить пива, в ресторан на углу Иерусалимских Аллей. Так вот, когда мы там сидели, я раскланялся с парочкой молодых людей, сидевших за несколько столиков от нас. Вспоминаете? Вы еще тогда спросили, кому это я кланяюсь, правда? […] Тот юноша, которого я поприветствовал, был помощником портного. Я не запомнил бы ни этого юношу, ни его лица, если бы не один случай. Сейчас расскажу. Весной этого года я решил сшить себе фланелевый костюм. Пошел к портному, у которого шью, но не застал его в ателье. Хотел было зайти позже, но помощник портного меня задержал. Сказал, что позовет мастера. Подал мне стул. Я сел у столика, на котором лежали журналы мод. На юношу внимания не обращал. Когда же я протянул руку за каким-то журналом на подоконнике, наши взгляды встретились. Меня это удивило – я считал, что он вернулся к своей работе в соседней комнате, где стояли швейные машинки. Но он смотрел на меня».
Немецкие пенсионерки
А что! Я еще буду переживать! Такая старая шлюха, как я, не станет искать, в какую аптеку ходит меньше народа, чтобы без туристов, без очередей и чтоб где-нибудь в сторонке, в гробу я все это видала, иду в самую большую в самом центре, около Площади Нептуна. Во время прогулки меня останавливают немецкие пенсионерки. Вне себя от ярости. На всех кремовые ортопедические туфли, кремовые курточки, коричневые брюки… Отстиранные от индивидуализма водой и мылом. Короткие стрижки, седые волосы. Без макияжа, но демонстративно чистые. Разумеется, из бывшей ГДР. Жизнерадостные пожилые дамы. Годами им вдалбливали, что они не должны выделяться, должны слушать власть, на работе делать, что велит начальство, не комментировать, не думать, выполнять! После работы – на садовый участок, который им милостиво предоставила система. Трудно теперь от них требовать индивидуализма в одежде и поведении. Каждая только и смотрит, чтобы в чем-нибудь не отстать от другой. Может, слишком большие перламутровые клипсы надела? Может, снять их в туалете? А удобно ли? Особенно трудно ожидать от них изменений под старость, которая (по причине высокого уровня жизни в современной Германии) у них чересчур длинная. Зато еще более отвратительная и более неприкрытая.
И такая вот группка взволнованных останавливает меня на променаде и спрашивает по-немецки, где, мол, тут отель «Грюнвальд»?
– Никто не слыхал? – они ищут с самого утра, а перед отъездом зарезервировали по телефону номер и внесли задаток. Повторяют четко, чтобы я понял: «Hotel Grrrunwald»!
Аж кипит у них в горле это «эр».
Я знаю, что в Мендзыздроях не может быть гостиницы с таким названием, потому что большинство такого типа заведений работает как раз на немцев. Кто-то отымел наших старушек и посмеялся над ними, сообщив им это название. В очередной раз подтвердилось, что Грюнвальд[64]64
В 1410 году в Грюнвальдской битве были окружены и разбиты войска немецкого Тевтонского ордена польско-литовско-русской армией под командованием польского короля Владислава II Ягелло.
[Закрыть] немцам выходит боком…
Якутин, пожалуйста!
Но в их седых головах никак не укладывалось, что кто-то мог их так уделать. Расставшись со мной, они продолжали расспрашивать прохожих. Те только пожимали плечами. А я – в аптеку! Очередь курортниц, сразу видать, что натуралы своих баб в очереди послали, а сами матч смотрят. Есть и с кричащими детьми на руках, а на другую посмотришь – сразу видишь: нет у нее детей, и самое большее, за чем она сюда пришла, так это масло для загара. «О, как бы мне хотелось прийти сюда за маслом для загара, я тоже хочу стоять за маслом!» – мысленно кричу я, а сам повторяю: «якутин, якутин, якутин». За моей спиной уже выстроилась приличная очередь, потенциальные свидетели моего возможного позора. На выдаче молодая дама с обесцвеченными волосами. Меня охватывают самые дурные предчувствия: что с того, что никто не узнает, если для нее слово «якутин» означает только одно: у тебя вши, ты вшивый! А она такая чистая, такая гигиеничная, как и положено аптекарше. Но я нашелся в конце концов и, когда моя очередь подошла, непринужденным голосом сказал:
– Якутин, пожалуйста. Это для ребенка…
Не дала. Стала меня убеждать, что от детской завшивленности головы существует совершенно другое средство: специальный шампунь. Пришлось взять его, без слов, выхожу. Иду в следующую аптеку:
– Якутин, пожалуйста!
– Какой?
– Против вшей.
– Педикулез головы?
– Д… да…
Отпустила мне шампунь, тот же самый, что и в первой аптеке. Взял. Иду в третью (и последнюю). За мной в очередь встает знакомая тетка с пляжа, одна из познаньских. Я:
– Пожалуйста, масло для загара.
Купил, отхожу. А тетка, что за мной, подходит к окошку:
– Какое-нибудь хорошее средство против лобковых вшей, пожалуйста!
– Якутин?
– Годится.
– С вас шестнадцать злотых восемьдесят пять грошей.
Олесницкая
А когда уже стало скучно и мои Пенсионерки начали повторяться, вдруг смотрю (ох, если бы то, о чем я думаю, оказалось правдой!): издалека к нам телепает разряженная собачонка, пекинес, а за ней вдали ковыляет какая-то коротышка. А я думаю: хорошо бы это оказалась Олесницкая, ничего мне больше не надо, лишь бы это оказался пекинес Олесницкой!
Вот бы это Олесницкая оказалась! Пусть бы она, толстая, хромая, низенькая, лысая и обесцвеченная в одном флаконе, и ее собачка, побившая рекорд в описывании деревьев, потому что всю жизнь провела в парках, по точкам, все заставы в Польше обоссала, каждое дерево, а теперь бежала к нам, чтобы каждое растеньице (человеческой рукой специально посаженное) полить! Если бы это оказалась она и ее пес, который в Быдгощи, Торуне, Калише, Сувалках, Згеже, Вроцлаве, Варшаве, Познани, Ольштыне, Кракове, везде описывал деревья на заставах, если бы это был он (а вернее: «она», потому что весь был в бантиках, хоть и пиписька у него, весь в поддельных бриллиантах, потому что это пес-тетка), то тогда, тогда рассеялась бы тоска, и этот рассказ испытал бы прилив энергии!
И правда: то была Олесницкая.
– Привет, девочки, как отдыхаете? На метле прилетела сюда, потому что слышала, что здесь сука-Кенгуриха, не видали Кенгуриху?
Мои Пенсионерки побледнели, потому что догадались, что перед ними та самая, известная во всей Польше Олесницкая. О которой в поездах и вокзальных туалетах стены кричат. О которой в тюремных камерах рассказывают. О которой в больничных дежурках, где сосалки несут свою альтернативную службу, говорят ночи напролет. Которая в коммунистические времена была самой главной сразу после Луции Банной, но поскольку Луцию телки щипцами для завивки убили, теперь она пожизненно самая главная во всей Польше. Пенсионерки к ее ногам пали. Я тоже пала. Олесницкая царственным жестом нас подняла и все про то же: не видали ли мы эту блядищу-Кенгуриху, которая у нее заныкала (хотя было сказано резче) двадцать злотых.
– Была, была, в самом начале июня, поотрывалась и уехала.
– А Жоржета была?
– Ну, еще этого чучела здесь не хватало…
– Ее уже с прошлого сезона не видели. В церковном приходе сидит.
– Она здесь прокололась, теперь в Ровы будет ездить… Там ее пока не знают.
Туалетная смотрительница из Олесницы
И вот уже Олесницкая достает из кошелки водку и старым добрым парковым способом оборачивает ее в пластиковый пакет. И уже нас угощает: а может, «Популярного» или «Крепкого», а может, еще глоточек, обтирает ладонью горлышко и пьет с нами. На запивку достает какое-то двухлитровое цветное химическое говно со вкусом леденцов, самое дешевое из того, что было в «Лягушке». Она, как напьется, впадает в безумие, убегает от своей подлой судьбы. Зовет собачку:
– Анджелика. Фью-фью-фью! Иди к нам!
А эта Анджелика уже по дюнам носится, побеситься ей хочется. Я же Олесницкую к рассказу склоняю, а она под водку с запивкой в стаканчиках с выжженной на них Пенсионеркой № 1 в полуденной тени рассказывает следующее:
– Теперь время не то… Недавно пошла я вечером на пикет у себя в Олеснице, дала туалетной бабке два злотых, понаписала над писсуарами сама про себя: «Божена блядь, Божена дрянь»… Подписалась: «Божена, 40 лет». Возвращаюсь, говорю этой смотрительнице шепотом:
– А вы знаете, что там внутри три гомосексуалиста сидят?
А она так певуче:
– Да знаю я, знаю, меня уже предупреждали, когда я сюда устраивалась, знаю… У меня с ними… – И, помолчав, махнула рукой: – А пусть себе сидят…
Специалист по Лорке
В сторону разговоры, вот уж и одеяла соединены, и наше вроде как главное, ни дать ни взять – Лысая Гора и слет всех ведьм этой ночью купальской здесь собирается. Но пока еще день, а мы уже сидим и слушаем Олесницкую, словно у костра, вот именно, будто костер своими речами она нам здесь развела:
– Возвращаюсь я, значит, из Собутки во Вроцлав рейсовым автобусом, подсаживается паренек, даже можно сказать культурный, молодой, хорошенький. Не так чтобы ах, но симпатичный. Слово за слово, через час выясняется, он гей.
– Расскажу тебе, – говорит, – потому что чувствую доверие.
Я ему не сказала, это он уж сам догадался. Подъезжаем к Вроцлаву:
– Пошли, – говорит, – пошли, сходим в пивную, выпьем пива.
– Нет, сколько можно в этих пивнушках сидеть, в таком дыму, если поговорить хочешь, пойдем лучше на Остров Тумский, купим пиво, сядем на лавочку, на Одру полюбуемся. Кстати, удачно отреставрировали лавочки девятнадцатого века, к тому же вроде газовые фонари поставили.
Сидим, пьем, а он мне о поэзии Лорки (ЛОРКА – запомните это имя), в общем – культурный. Ну ладно. Я пошла отлить в кустики, вернулась, пьем дальше, и что-то меня в сон стало клонить, помню, я еще чего-то там сказала типа: «что-то сонный я какой-то после этого пива».
Просыпаюсь от телефонного звонка. Я в своей собственной кровати, телефон звонит, пани Малгося, у которой я должна была быть на обеде, но тремя днями позже! Почему я не пришла? Я говорю:
– Минутку, минутку, я должна собраться с мыслями… – Села на кровати. И как вдруг все стало оживать у меня перед глазами! Все произошедшее. Господи Иисусе, а ведь он мне чего-то подсыпал, когда я пошел отлить, пиво-то осталось на лавочке! Квартира, разумеется, очищена. Потом следствие показало, что он себе три чека выписал на тысячу каждый, на имя и фамилию свою левую, на которую у него был ворованный паспорт. За меня, естественно, расписался, моим именем и фамилией, и ни одна зараза на почте не проверила, хоть и был у них образец моей подписи в компьютере.
Кенгуриха
У Кенгурихи как-то один телок по кличке Сёгун, которого она приютила у себя, тоже украл паспорт, заграничный; что тут делать, сообщила как положено в полицию, то-се. Сделали ей новый, она и забыла все. И вдруг через сколько-то там лет едет Кенгуриха как ни в чем не бывало в Турцию на турок. Ее останавливают на границе, предъявите паспорт, то-се. Она и дает этот новый паспорт. А они на нее как набросятся!
– Боже, я, Кенгуриха – разыскиваемый убийца, разыскиваемый по всему миру! Ну и говорю этому таможеннику: «Бей меня! Бей!»
Потом (после возвращения из Турции) рассказывает мне:
– Можешь себе представить, что я была в постели с тем телком, который паспорт у меня украл, и получается, что я спала с разыскиваемым по всему миру убийцей! С каким-то Аль Капоне! С грозным мафиози. Супер был, а паспорт – хрен с ним, с паспортом!
Набросились там на нее, на этой границе с Украиной, вытащили из автобуса, вся группа, само собой, со страхом на нее вылупилась, и чего только она им там не наговорила, и как только не хабалила (потому что, насколько я знаю, успела поддать в автобусе)… А сколько потом рассказов про тюрьму напридумывала, всюду рассказывала, как ее там блатные насиловали (а то, что ее посадили, я точно знаю). Просто телок этот был преступным авторитетом и пользовался ее старым паспортом, попался, бежал, он у них значился: искать такого-то и такого-то. Но это все ничего. Ты же знаешь, какая она, Кенгуриха, какая артистка, идиотка. Что она там устраивала на следствии… Говорила:
– К ногам вашим припадаю, не убивайте меня, невиноватая я, я – Кенгуриха с заставы, телка в дом пустила, а он у меня паспорт заграничный украл…
