Текст книги "Бог после шести(изд.1976)"

Автор книги: Михаил Емцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

2

Через два часа Виктор Ярцев сидел у себя на кухне и ел тушеное мясо с жареной картошкой. В кухне уютно и чисто, картошка поджарена любимыми Виктором свернувшимися янтарными лепестками. Виктора мучило сомнение: сказать или не сказать. Он знал, что сказать придется, и чем раньше, тем лучше, но в этот момент уж больно ему не хотелось огорчать мать. Продев под фартук большие мягкие руки, Анна Петровна заметила:

– Даже в армии не научили тебя есть как следует! – и сгребла сдвинутый Виктором жареный лук на край тарелки.

– Да он весь обуглился! – буркнул Виктор.

Этот пережаренный лук… вечный предлог раздора. Когда-то, в далеком детстве, маленький Виктор, торопясь доигрывать свои многосерийные мальчишеские игры, набил полный рот подгоревшим луком и испытал неожиданное и острое отвращение. На него пахнуло сырыми угольями, свежим пожарищем… Впрочем, неизвестно точно, что испытал малыш, только скривился он и заревел. Мать обиделась: плач сына подрывал ее кулинарный авторитет. Ребенок получил подзатыльник, размолвка углубилась. Потом, как водится, все выяснилось и устроилось наилучшим образом. Но отвращение к жареному луку осталось у Виктора на всю жизнь. Он кривился и хмыкал, мать обижалась.

Виктор сунул руку в карман за сигаретами и тут же выдернул. Мать не любила, когда он курил. Она еще не привыкла к взрослому сыну. Как известно, нехватка свободы заметней всего проявляется в мелочах. Виктор обиженно подумал, что, по сути дела, воспитывали его в большой строгости, держали прямо в ежовых рукавицах. Сколько раз в детстве мать не разрешала ему смотреть фильмы с привлекательнейшим примечанием: “Дети до 16 лет не допускаются”! Вспомнился Виктору и скандал, затеянный отцом по поводу первой сигареты сына. Потом в памяти мелькнула полузабытая школьная чушь: выдавленные стекла, разбитые футболом ботинки, несправедливые двойки. У обид своя солидарность: потяни одну – и за ней повлекутся множественные факты и фактики. Все они подтвердят: строго держали тебя родители, парень, не давали в младенчестве отвести по-настоящему душу. Виктор неодобрительно качнул головой. Конечно, он понимал, что эти прошлые обиды были пустячные, детские, а все же ощущение появилось неприятное. Похоже было, что его и сейчас считают дитятей, которого нужно наставлять и контролировать. Но он уже не ребенок. Побывал в армии и сумел там кое-чему научиться. Повидать и научиться. Родители, выходит, этого не понимают. Вот и сейчас: как ему приходится мучиться, чтобы сказать совсем простую вещь! Самую что ни на есть обычную вещь: человек решил уйти с работы. Почему нельзя уйти с работы, которая ему не по душе?

– Что головой-то мотаешь? – сказала Анна Петровна, присаживаясь напротив Виктора и опуская полные локти на зеленую пластмассовую крышку стола. – Задумал что? Выкладывай!

Виктор глянул исподлобья на мать. Как это у них все устроено? Нюх, что ли, есть такой особый, материнский? Ничего не скроешь. Увидел он не замеченную раньше морщину на шее, от уха к выемке ключицы. Увидел другие морщины на щеках и лбу. Стареет мать. Нет, он не станет ее огорчать. По крайней мере, сейчас.

“Не то что другие дети, – думала Анна Петровна. – Сколько я с ними хлебнула всякого! Со старшей, Валентиной, пришлось немало возиться. Тоже была девка – неизвестно, на каком коне подъехать. Сейчас, слава богу, устроилась окончательно: солидный муж, ребенок. А этот-то, этот, сидит, молчит, о чем-то думает, чего хочет, понять нельзя. Слишком он после армии самостоятельный стал. Как бы чего не получилось. Не к добру это. Дитя ведь еще, в сущности”.

Раздался звонок, и Виктор пошел открывать дверь. В коридор ворвалась Татьяна. Она зацепила его зонтиком (зачем ей зонт в декабре?), сдвинула стоявший возле вешалки стул, очаровательно улыбнулась и, оставляя темные следы на паркете, прошла в кухню здороваться с Анной Петровной. Для Виктора появление Тани означало спасительный тайм-аут. Неприятности можно было отложить. Таньку он знал давно и хорошо – они дружили со школы.

Стоя в передней, Виктор прислушивался к звонкому голоску девушки и размышлял о гостье. Танька с первого взгляда хоть кому понравится. На определенный вкус ее даже можно было назвать красивой. Лицо чистое, нежное, подбородочек детский, а глаза Танькины, глаза ее – это, конечно, вещь. И волосы у нее пышные, каштановые, и сама складная. Даже унылый ямщицкий зипун, который сейчас называют дубленкой, не портил ее фигуры. И ядовито-красные конструкции с пряжками, шпорами и никелированными застежками на ногах вроде бы шли девушке. Как мода ее ни корежила, Танька оставалась Танькой, то есть просто хорошенькой молоденькой девочкой. Впрочем, отзывались о ней по-разному. Люди пожилые, немного старомодные, после первой беседы с Таней говорили, что у нее возвышенная и, по-видимому, добрая душа. Танькины приятели помоложе, не так уж совсем молодые, но и не старые, отмечали, что в девушке что-то есть, и это что-то необычно. Танькины сверстники, юноши и девушки, больше всего боявшиеся серьезного в жизни, выносили приговор: с ней не соскучишься.

Однако Виктор знал, что так бывает только поначалу. Потом впечатление менялось, а иногда даже превращалось в прямо противоположное. В глаза начинали бросаться не замеченные сразу мелочи и детали, и постепенно обнаруживалось, что роскошные Танины волосы давно уже не были в руках парикмахера, и, кажется, даже не расчесывались их владелицей. К зеленой, кое-как разглаженной юбке девушка могла надеть фиолетовую кофту, и такое соотношение красок, похоже, ее удовлетворяло. Восторг, светившийся в глазах Тани, носил какой-то напряженный, а иногда даже фальшивый оттенок. Точно она когда-то удивилась, широко открыв глаза навстречу миру, да так и осталась в своем первозданном удивлении. Если сперва и казалось, что от девушки шел свет, то вскоре свет этот начинал напоминать освещение электрической лампочки без абажура – от него болели глаза и хотелось повернуть выключатель. В Таниной одухотворенности был элемент обязательности, почти профессионализма, будто она дала кому-то такой обет: удивляться, восторгаться и следовала данному слову с неистовством идолопоклонника.

Больше всего Виктора огорчала Танина манера общаться. Говорила девушка негромко, убедительно и главным образом о себе. О том, какая она удивительная и способная и что по этому поводу думают окружающие. По ее словам выходило, что окружающие думают о ней хорошо. Даже очень хорошо.

“Ты, Танька, культ”, – не раз говорил отец Виктора, Сергей Тимофеевич Ярцев, мужчина медлительный и степенный, с лукавым, быстрым взглядом серых глаз.

– А ты, Танечка, все хорошеешь, – певуче разлилась на кухне Анна Петровна. – Какая славная у тебя шапочка! Из белочки, что ли? Ты в ней как снегурочка, глазенки блестят, веселая… Все идет как надо?

– А что мне?

Виктор представил, как Танька завертела головой и от мокрой косматой шапки ее во все стороны полетели брызги воды и снега.

– Что мне? – повторила девушка и засмеялась. – Смешно сказать, сейчас ехала к вам, и водитель троллейбуса по микрофону объявил: мол, такая-то гражданка в беличьей шапочке, подойдите ко мне. Я подхожу, он говорит: “Не могу удержаться, девушка, чтобы не назначить вам свидание”. Все на меня смотрят, а мне смешно, я засмеялась и отошла. А парень ничего себе, молодой, с усиками, зубы белые, ровные-ровные.

– А ты, вострушка, все разглядеть успела?

– Долго ли? Да у него, кроме зубов, ничего интересного нет. Вы спрашиваете, почему я веселая? А причина простая: ко мне все люди хорошо относятся, вот мне и весело. Я не понимаю, почему это другие ссорятся, – для меня нет плохих людей, мне со всеми хорошо.

– Хвастаешься поклонниками? – сказал Витя, входя в кухню.

– А как же иначе? Чем еще похвастаться девушке? Вот только ты на меня внимания не обращаешь. – Таня снова засмеялась, сверкнула белыми крепкими зубами, стрельнула озорными глазами, взмахнула черными ресницами, короче, проделала серию мелких ослепительных движений, от которых у Виктора зарябило в глазах, и он, опустив голову, присел за стол допивать чай.

– Не могу я на тебя обращать внимание, Танька! – сказал он. – Я тебя еще в третьем классе за волосы таскал, а в десятом ты мне шею расцарапала и я тебе синяк на руке посадил, не забыла?

– Как забыть, я до сих пор вынашиваю план мести. Вот погоди, будет у тебя черная пятница.

– Да ты присядь, чайку-то попей, – вмешалась Анна Петровна. – Что все на одной ноге скачешь, как стрекоза какая-нибудь неустроенная?

– Нет, не хочу. Стоя – оно быстрей. Я тороплюсь. Дел куча, я их успеваю делать только потому, что тороплюсь. Все удивляются: ты, говорят, Танька, двужильная. А я ничего. Сегодня четыре часа спала, но все успела. Бассейн, гимнастика, библиотека, зачет, венок, крематорий. Витька у меня последний…

– Господи, крематорий? С чего это? – Брови Анны Петровны приподнялись.

– У моей подруги отец умер, я венок организовывала. И в крематории побыла. На поминках не осталась, не люблю этого варварства… Вить, у меня дело есть.

– Изложи в письменной форме – я больше тысячи слов в минуту на слух не воспринимаю.

– Нет, кроме шуток. Ты где встречаешь Новый год?

– Еще не думал. Где-нибудь встречу. А что? Таня улыбнулась и обратилась к Анне Петровне:

– Тетя Аня, есть предложение встретить Новый год на вашей старой даче. Как вы на это посмотрите?

Анна Петровна осторожно сказала:

– Что ж, это можно… Сейчас, говорят, многие так делают. А компания откуда?

– Замечательные люди! Мои знакомые. Умные, веселые, оригинальные, очень забавные человечки. Художники, поэты. Дело за Витей. Может, у него другие планы?

Анна Петровна насторожилась:

– У тебя, Танюша, все замечательные. Смотри, налетишь на такую замечательность – костей не соберешь.

Девушка тряхнула головой:

– Меня бог бережет. Все удивляются, как я умею из передряг выходить. Я вам не рассказывала о своей поездке на юг? Это было что-то потрясающее, я вам потом расскажу, не при Вите: ему вредно такие вещи слушать, он у нас еще маленький.

– Если у тебя нет ничего определенного, Витенька, то почему бы вам не встретить Новый год вместе с Таней? Знаете вы друг друга столько лет, а все поврозь ходите, как чужие.

Над Анной Петровной дамокловым мечом висела тень грядущей невестки. Мать Виктора была женщиной несколько старомодной, из потомственной рабочей семьи, где раз навсегда определенные жизненные ценности вроде честного труда, верности семейному долгу не подлежали пересмотру. То, что она слышала о современных девицах, повергало ее в смятение. Соседки и приятельницы поставляли Анне Петровне информацию, рождавшую тревогу и неприязнь. “Попадется какая-нибудь такая, погубит парня, – думалось Анне Петровне. – Уж лучше Татьяна. Хоть и раздрызганная малость, но зато честная и добрая, а главное – открытая. Все, что с ней ни случится, расскажет и совета еще попросит. Не таится, своя”.

Странное дело эти материнские рассуждения.

– У меня нет ничего определенного, – сказал Витя, – но ты что-то рано начала готовиться к Новому году. Еще больше недели впереди.

– В том-то и дело! – встрепенулась девушка. – Времени мало. Приготовиться надо. Это будет не обычная встреча. Ребята должны кое-что сделать. Им надо на месте осмотреться.

– Что они там собираются готовить? – настороженно спросила Анна Петровна.

– Пока тайна. Но, думаю, будет здорово! Это такие головы! Я им так и сказала прямо, что будет замечательно, если они сами займутся подготовкой праздника.

Все помолчали.

– Ну что ж, пожалуй, – подумав, сказала Анна Петровна. – Все равно дача пустует. Только смотрите, с огнем осторожней.

– Вы же меня знаете! – воскликнула Таня.

– Да, именно это нас и настораживает, – засмеялся Виктор. – А впрочем, я тоже согласен. В принципе давай. Повеселимся на даче, под покровом звездного неба.

Таня поблагодарила, стала суетливо прощаться. Виктор, торопливо доев картошку, увязался ее провожать. Нужно было использовать все до конца. Разговор с матерью откладывался до лучших времен.

* * *

Совсем другие разговоры вершились в тот же час на дальнем от Виктора и Тани расстоянии. Плоская шаткая тень высокого человека колебалась на покрытой ковром стене, как бы оттеняя смиренную неподвижность собеседника.

– И понял я, брат, что для борьбы нужно новое оружие. И я нашел это оружие.

– Вы много работаете, дорогой брат.

– Я много работаю. Я работаю всю свою жизнь. Я работаю каждый день, и я нахожу то, что надо. Я нашел новое оружие, хотя оно и оказалось старым, как мир.

– Позвольте полюбопытствовать, в чем вы видите это оружие?

Голос собеседника высок, сам собеседник сер, лишь глазки его в полутьме блестят настороженно и чуть враждебно.

– А тут нет никакой тайны. Открытия всегда у нас под ногами, но, чтобы обнаружить их, нужно сдвинуться с места. Самые великие открытия – внутри нас, в наших душах. И увидеть их можно, только вознесясь над собой. Я чуть приподнялся и увидел знакомое действо – утешение.

– Утешение?

– Да, да, именно утешение!

Крик гривастого наставника почти неприличен и, конечно же, неуютен для такой маленькой комнатки. Впрочем, он тут же переходит на страстный шепот:

– Да, да, утешение! Не спасения, а утешения жаждет современный мир. Спасение – это в прошлом, когда бога чтили как следует, а сейчас эти легковесные люди, что скользят по жизни, как жуки-водомерки по пруду, не ищут главных целей. Что им спасение!

– Что им, действительно… – Собеседник явно устал от напора худощавого.

– Им бы утешиться, а не спастись. И все у них работает на утешение: кино, телевидение, театры, табак и водка, наркотики и реклама. Выпил – утешился, выкурил – утешился, посмотрел программку – опять же утешился. Дьяволово изобретение!

– Позвольте, – вяло сопротивлялся собеседник, – но истинная вера тоже полагает утешение страждущих и помощь, и все такое…

– Да! Именно! Но утешение во имя спасения, а не утешение ради утешения. А мир сейчас самоутешается, вот в чем грех и беда!

– И вы…

– А я, – тень на ковре застыла, будто приклеенная, – а я предлагаю вернуть людям утерянную истину. Утешение во имя спасения – вот как все надо переиначить! То же самое вроде, но совсем по-другому. Поставить на ноги то, что втоптано ногами невежд в грязь!

– Но как это понимать?

– Как? Как! Да разве можно сказать сейчас – как! Это цель, это дело, которое нужно делать. Дело! Понимаешь, Есич?

Собеседник молчит, чуть склонив голову набок. Его пухлые пальцы шевелятся на животике, отражая своим движением напряженную работу мысли. В комнате тишина и благость, язычок лампады колеблется пугливо, будто пытаясь оторваться от маслянистой поверхности…

3

– Слушай, – сказала Таня, когда они с Виктором вышли из дому, – ты не пожалеешь, что согласился: ребята замечательные, остроумные, веселые. Артисты. Умеют такие вещи – обалдеешь! Сочиняют…

– Тогда ты на месте, Танька, – засмеялся Виктор. – Ладно, пусть будут замечательные, я уже выразил свое принципиальное согласие.

– Как твои дела, Витя? – Девушка посмотрела на него застенчиво и озабоченно.

– Как тебе сказать…

Они шли по микрорайону, знакомому Виктору до мельчайших облупинок на панелях пятиэтажных зданий. Виктор уселся на детскую качалку возле песочницы для малышей и лениво ковырнул снег носком модного ботинка.

– В разброде я, Танюша. Вот надумал с работы уходить, а сообщить родителям не тороплюсь, потому как отсутствует подходящая мотивировка. Сама понимаешь…

– Почему?

– Это разговор долгий, – нахмурился Виктор.

– Говори, я найду время – дело серьезное. Надо разобраться. А вдруг я могу тебе помочь? Учти, я ведь тоже была в таком разброде. Ты в армию ушел, а я год по глупости пропустила. Но сейчас сама довольна и мать довольна. Сергей Тимофеевич прав, тебе надо определиться.

Виктор с сомнением посмотрел на девушку. Потом нехотя, постепенно отходя, начал говорить.

– Ты же знаешь, Таня, что у меня за семья – потомственные труженики черт-те с какого поколения. Резинщики. Народ крепкий, правильный, соображающий. С самого рождения я только и слышал о заводе. Завод, завод и завод. Вулканизация, смеси, каландры, планы. У тебя аналогичный антураж. Деды наши резинщики, отцы наши резинщики, сестры и братья тоже резину тянут.

– Тут нет ничего плохого, – сказала Таня, – я тоже буду резинщицей.

– Чего же тут плохого, если люди труд уважают? Но главное тут индивидуальный подход. Все говорит за то, что мне нужно идти по стопам родителей. Здесь путь открыт. И, признаться, после десятилетки я ни о чем другом не думал. Морально приготовился к движению: сначала вулканизаторщик, затем мастер, потом начальник смены, потом начальник цеха, а там как повезет. Жизнь полна загадок, надежд и перемен.

– Директор? Министр? – засмеялась девушка.

– Чего стесняться? Не я первый, не я последний, алгоритм, как теперь говорят, известен. Но дело не в нем, не в карьеристическом алгоритме заковыка. Был я в армии и стал на многие вещи по-иному смотреть.

– Я это заметила.

– А я и не скрываю. Да и нечего мне скрывать. Я изменился?

– Да, в порядке вещей.

– Диалектика роста, ничего не скажешь. Со мной произошла обычная история. Завод меня теперь не прельщает. Он мне давно знаком, через родственников моих знаком. Мне даже порой кажется, что я на заводе этом много-много лет работаю. Чуть ли не с сознательного возраста. После того, что я узнал в армии, мнение у меня сейчас совсем другое.

– Трудно было, Витя? – осторожно коснулась его рукава Таня.

– Трудно? Конечно, трудно. Кроме всего прочего, это же Туркмения, сорок семь в тени… А тени нигде нет. Пустыня. Бронетранспортер накален, как сковорода, а ты сидишь в противогазе да еще в защитхалате. И снять нельзя, и нос высунуть нельзя: проходим район поражения. Трудно. Еще как трудно! Некоторые слабаки сознание теряли. У нас на учении водитель скис, и автомашина остановилась в зараженной зоне. Тут, как назло, у одного противогаз оказался пробитым, он чихать стал, что твой Карабас Барабас. Не до смеху было, ей-богу! Шутили, конечно, но шутка получалась деланная, напряженная. Спасибо, комсорг всех выручил: сел на место водителя и вывел машину. Вообще, скажу тебе, в армии комсомол не то что в школе. И дела и люди там выглядят иначе. Солидней, что ли. Обстановка обязывает, опасность всегда под боком… Трудно? Да я после учения из сапог своего резинового костюма по два стакана пота выливал. А танковая атака? Острое ощущение. И все же не это главное. К этому приспособиться можно.

– А что главное, Витя?

– А то, что там другим человеком становишься. Это уж точно. Взрослей, что ли. Может, это и смешно, но я почувствовал себя настоящим солдатом. Как-то дошло до меня, что воевать-то придется мне и умирать, если потребуется, тоже назначено мне. А раз так, то это и отношение к жизни меняет. Я уже сейчас не могу по материнской да по отцовской подсказке жить, по родственной дорожке шагать. Мне что-то другое надо, новое, необычное. Чувство такое после армии появилось, будто я имею на это право.

– Право в кредит? В долг будущего геройства? – Таня осуждающе покачала головой.

– Неважно. Не в том суть. Просто мне сейчас другое нужно, другое, понимаешь? Отсюда и кризис: родители тянут в одну сторону, а я в другую… Старики обижаются: к сестре вот, как приехал, еще не ходил. А что ходить? Там опять разговор о заводе, о таком же самом, откуда я намерен лыжи навострять. Такие пироги, Танюша, как говорил наш старшина.

Девушка сказала:

– Мне кажется, я тебя очень хорошо понимаю. Мне тоже все время хочется чего-нибудь такого… новенького.

Она повертела в воздухе рукой, воплощая мысль в объем, но, по-видимому, ее это не удовлетворило, и Таня пояснила словами:

– Интересно жить хочется.

– Да, – согласился Виктор, – жить надо интересно.

– Тебе надо побольше на людях бывать, Витя. Концерты, театры, вечера. Бери пример с меня. Я себе спуску не даю. Бегаю, успеваю, и мне хорошо. Я столько интересного узнаю за неделю, – другому на год хватит.

– Ладно, – засмеялся Виктор, – ты у нас, Танька, культ… Ключи от дачи у матери взяла?

– Да.

– Тогда до встречи. Звони,

4

“Отлично скроен малый, – думал Виктор, рассматривая свое отражение в стекле. – Рост сто восемьдесят, плечи широкие, высок, ноги длинные, нос короткий, прямой, глаза голубые. Куртка что надо – модная, с карманами в “молниях”. Шапка пыжиковая, джинсы моднейшие, ботинки тупорылые – всё на месте. Соблюден полный антураж. И девушки оглядываются. Не все оглядываются, но многие цепляют взглядом. Хорошо-то оно хорошо, но не совсем”. Он поморщился и отошел от витрины. Где-то в глубине души сидел маленький противный червячок. Какое-то физиологическое ощущение собственной неправоты. Уж Виктор на этого червячка и замахивался, и грозился, и делал вид, что тот вообще не существует, а он, червячок, хоть бы что – нет-нет да и пососет гадостно так, будто порченый зуб, который собирается болеть. И от этого светлое и самодовольное состояние Виктора рушилось. Он хмурился и двигался шагом сердитым и небрежным. Вот и сейчас, еще издали, завидя дом, где жила сестра с мужем, Виктор досадливо вздохнул. Неприятная предстояла встреча. Дом, куда он шел, был как все дома – таких сейчас много. Разделенные однообразными большими и малыми балконами бело-серые блоки равномерно развернулись на двенадцать этажей вверх. В одном из окон на шестом этаже должно было мелькнуть лицо сестры, но оно не мелькнуло, и это маленькое нарушение стереотипа порадовало Виктора. Работая на кухне или в комнатах, сестра имела привычку то и дело подходить к окну. Это ее невинное отвлечение порядком бесило Виктора. “Ты словно в деревне, к окошку липнешь! Что ты там видишь, со своего шестого?” Но Валя только отмахивалась: отстань, мол, много ты понимаешь! Виктор несколько секунд рассматривал знакомую, обитую черным дерматином дверь. И то, что она была такой, как раньше, и за три года ничуточки не изменилась и на ее тусклой лакированной поверхности не было ни пятен, ни царапин, ни порезов, показывало только одно: в этом доме все было и долго еще, по-видимому, будет в полном порядке.

Он нажал кнопку звонка. “Сейчас выскочит Валька, всплеснет руками, поругает, что забыл, станет кормить”.

И действительно, сестра открыла дверь, всплеснула руками, заявила, что он нахал, пришел к ним в последнюю очередь, и предложила пообедать. Виктор сел, закурил, осмотрелся, спросил:

– Меняете обстановочку?.. А сам на работе?

Валя ответила, что они совсем недавно решили сменить свой тонконогий модерн (ведь он совсем вышел из моды) и возвратиться к бабушкиным креслам, а Коля скоро придет, у него совещание, она его ждет с минуты на минуту. Виктор слушал сестру, и ему хотелось одного: встать и уйти. Конечно, приятно было увидеть Вальку, но одними улыбками здесь не отделаешься. Нутром своим он чувствовал приближение неприятных подробных разговоров и расспросов.

Мать зря втравила его в эту пустую затею. Никогда не стоит слушать советчиков. Даже самых добрых и близких. Они обязательно запутают дело. Только в моральные долги влезаешь. Получается двойной или даже тройной долг: тебе предлагают что-то сделать, и ты как бы уже должник. Но ты не принимаешь предложения, и твой долг удваивается, потому что даром морочил голову хорошим людям. А потом все равно кого-то приходится просить, – так появляется третий долг.

Виктору было совершенно очевидно, что нужно уходить, но он сидел, курил, сосал обслюнявленный окурок, пока огонек не обжег пальцы, а Валя сказала, что Виктор стал зеленого цвета, все от курева. Нужно было уйти еще и потому, что скоро придет зять с его румянцем и роскошной шевелюрой, довольный всем миром и собой, в свете ясных зорких глаз которого не скроется ни одна нелепая деталь его, Виктора, поведения. Что он мог противопоставить доводам зятя? Да ничего. Разве что предсказание этого безумца, спасенного им из-под колес троллейбуса! По нему выходило, что Виктору не надо ничего предпринимать, можно спокойно ожидать прихода удачи. Но Николай таких вещей не принимает, и ему их не втолкуешь. Зять верит только фактам, а факты были против Виктора. Внутренний монолог Виктора прервался: сестра потянула его к окну смотреть новую служебную автомашину мужа, Виктор упирался и сопел. А тут ввалился хозяин, точь-в-точь как и три года назад – бодрый, веселый, красногубый, – и заорал:

– Доблестным воинам Советской Армии привет!

Обнялись, облобызались, похлопали друг друга по спине, подержались за руки, ну, а потом и разошлись. Коля ушел в ванную, приводить себя в порядок, а сестра стала накрывать на стол.

Разговор шел сбивчивый, неровный: то зять что-то крикнет из ванной, то сестра словцо ввернет, то Виктор ответит невпопад. Однако когда все сели за стол, то тут же прояснилась и обнаружилась неприглядная Викторова ситуация. Оказывается, Николаю позвонил на работу отец Виктора и описал положение в самых черных красках. Зять своего отношения пока не высказывал, а просто сообщил, что ему все доподлинно известно, Виктор попытался сделать отвлекающий маневр.

– Ты, сестра, хоть присела бы с нами, – неодобрительно сказал он Вале, метавшейся из кухни в комнату.

– Вот приготовлю все и сяду, – отмахнулась она.

– Нужно заметить, Николай Николаевич, что жены руководящих работников при правильном воспитании свое место знают, – ядовито сказал он, обращаясь к Коле, – кухня, дети, магазины. А у Вальки тоже высшее образование. Могла бы соответствовать текущему моменту в нашей скоротечной жизни – работать и повышаться в должностях.

– Представь себе, что я об этом с ней не раз толковал, – ответил Николай Николаевич, – и у нас даже достигнуто соглашение.

– Какое же, если не секрет?

– Вот окончит Дениска детсад, пойдет в школу, и Валюша возвратится в науку. Так что положение у нее, в отличие от тебя, намного яснее.

Виктор умолк, смущенно и сердито посапывая. Зять промашки не давал. У них Виктору всегда было трудно, а особенно сейчас, когда предстоял разговор об устройстве на работу к Николаю Николаевичу, Вероятно, разговаривая по телефону, отец уже попросил зятя. Но окончательной договоренности еще не было, и Виктор сейчас чувствовал, что просьбу родителей он не выполнит. Он просто не сможет этого сделать. Почему? Он не смог бы объяснить. Неприятное, противоестественное ощущение сковало его. Будто ком в горле застрял и никак его оттуда не вытолкнешь. Виктор видел, что зять и сестра ждут его слов, хоть какого-нибудь мало-мальски вразумительного намека на просьбу. Он помнил данное матери обещание. Пусть оно было дано через силу, но Виктор обычно держал слово. А сейчас получалась накладка: он чувствовал себя обманщиком. Рушилась уверенность в себе, и ничего нельзя было поделать.

– “Спартак”-то, – неожиданно заявил он, – опять проиграл. Три шайбы пропустил за две минуты до конца. Лопухи. А этот защитник из “Крылышек” подрался… да, на десять минут удалили… да…

За столом наступила тишина. Сестра ничего не понимала в хоккее, зато Николай Николаевич зорко пригляделся к Виктору.

– Нашей современной молодежи, – сказал он, как бы между прочим наливая себе и Виктору, – свойственны некоторые гамлетовские замашки. И меня это радует. Представляешь?

– Почему это радует?

– А очень просто. Страдание Гамлета – это муки материально обеспеченного человека. Ведь у принца не было страха перед невзгодами объективного мира. Он знал, что всегда – и это надо понять, – всегда будет сыт, одет и найдет кров над головой. Нищета и безработица принцу не грозили. Поэтому мучения его относятся к области высокой морали. И поэтому очень субъективны. Как же здорово должны быть уверены в своем материальном благополучии наши молодые люди, если они находят силы, время и средства, чтобы повторять гамлетовские переживания! Значит, все в порядке, Витенька? Кое-чего мы достигли за эти годы! Если тебе нечего есть, ты не думаешь о том, быть или не быть, а ищешь кусок хлеба. Гамлетизм – показатель материального прогресса. Вот тебе новая концепция знаменитого шекспировского образа. А?

– Директорская концепция, – хмуро сказал Виктор. – Не хлебом единым, вот что существенно. И понял я это не дома, где много хлеба, а в армии. Ясно? В армии! Не в здоровом теле – здоровый дух, а наоборот: здоровый дух делает здоровым любое тело. А молодежь ругать – толку мало. Ругали ее при греках, ругали при римлянах, ругают сейчас.

– Я не ругаю, балда! – сказал Николай Николаевич. – Я радуюсь.

– Ругаете. В скрытой форме. Хвалите за недостатки, а это и есть антипохвала, то есть ругань.

Виктор покачал головой. Нет, точно, ему не работать под началом своего выдающегося родственника. Он поднял рюмку и сказал:

– За благополучие этого дома!

Тост вызвал понимание и согласие, к нему присоединилась и Валя.

После обеда Николай Николаевич и Виктор закурили и уселись на мягком пружинистом диване под огромным туркестанским ковром, где разместились не сабли и кинжалы, а блюда и в них – крошечные автомобильные покрышечки. Николай Николаевич посматривал на Виктора глазами чистыми, влажно блестящими после сытного обеда и молчал. Виктор глядел в сторону.

С точки зрения Николая Николаевича перед ним сидел пышущий здоровьем двадцатилетний оболтус, требовавший в лучшем случае хорошего нагоняя. И только странная дымчато-тоскливая, чем-то опасная тень, временами застилавшая глаза Виктора, останавливала Николая Николаевича от решительных слов. Он тихонько засмеялся, Виктор удивленно глянул на него.

– А ведь я знаю, что ты думаешь обо мне, – сказал, улыбаясь, Николай Николаевич. – Точно знаю.

– Да нет, – смутился Виктор. – Я о вас совсем не думал. У меня своих дел много.

– И одно другого хуже, не правда ли? – еще светлее улыбнулся Николай Николаевич.

– Возможно, – согласился хмуро Виктор. – Может, оно и так. Не всем же быть удачниками…

– Такими, как я? Ловкими и… нахальными? – подхватил Николай Николаевич!

– Да нет, – смутился Виктор, – я не то хотел сказать.

– Да чего уж там “не то”! Именно то! Вернее, именно это. Да ты не волнуйся, я не обижаюсь. Это мое хобби – быть уверенным в себе, не ныть, а действовать.

– Вам хорошо! – лениво отбивался Виктор.

– Да, мне очень хорошо! Мне бывает иногда так сладко, что выть волком хочется. Но, во-первых, выть неприлично, а во-вторых, это делу еще никогда не помогало. Поэтому я предпочитаю, стиснув зубы, действовать. Кстати, и тебе это рекомендую. Поступать сходным образом.

– Мне еще нужно разобраться во многом, – насупившись, ответил Виктор. – Я окончательно ничего не решил. Вот с работы ухожу.

– Думаю, что это глупость, – сказал Николай Николаевич, выпуская к потолку такую узенькую, ровную струйку дыма, будто она образовалась, проходя сквозь игольное ушко. – Но дело твое. У тебя еще есть время. Не так уж много, но есть. Осмотрись, подумай и тогда решай. Один раз и навсегда. На всю жизнь.