Текст книги "Бог после шести(изд.1976)"

Автор книги: Михаил Емцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Михаил Емцев
Бог после шести

ОТ АВТОРА

Читателю предлагается повесть “Бог после шести”, повесть фантастическая, что, впрочем, видно из обозначения жанра.

Повесть эта действительно фантастическая – описанных в ней событий и людей не было и, надеюсь, никогда не будет. Все это выдумка. Спрашивается, зачем же писать такие произведения, где отражается несуществующее в нашей богатой значительными явлениями жизни? Ответ прост: такое все же может случиться.

В наши дни среди молодежи, за рубежом, очень распространен поиск духовных ценностей. Неудовлетворенность жизнью, бедность интересов, отсутствие внимательного и заботливого коллектива – все это сплошь и рядом заводит молодого человека в тупик, заставляет его искать выход в необычном и порой нелепом, выдуманном им мире. Такими настроениями умело пользуются умные и опытные “ловцы душ человеческих”, чтобы использовать молодых людей в своих корыстных и часто преступных целях.

Встречаются подобные факты и у нас. Есть среди нашей молодежи и те, кто, привыкнув к благополучной и нормальной жизни, временную неудачу, срыв, обиду, укол самолюбия представляют для себя катастрофой и начинают метаться в поисках любого выхода из создавшейся ситуации. Как правило, такой непродуманный поиск приводит к ошибкам, порой непоправимым.

В этой фантастической повести и рассказывается об одной такой ошибке, приведшей к трагическим последствиям.

Автору хотелось показать, что может получиться в результате неправильных устремлений его героев, ведь как известно, “Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок”.

* * *

Скорей, скорей!

Сзади, за горизонтом, тоскливо скулила сирена, белым пламенем полыхнул прожектор.

“Давайте, ребята, старайтесь. Ищите, ищите, отрабатывайте зарплату. Искать вам не переискать, особенно на дне ручья, что вытекает ниоткуда и впадает в никуда.

Далеко он от них, далеко. Не достать. Ни начальничкам, ни помощничкам.

Сердиться будете, так вам и… надо. Много крику, много слов. Словечки прыгают бильярдными шариками. Стук да стук, стук-постук, хлоп! И мимо! Кусайте свои локти теперь, доискивайтесь причин ЧП! Прозевали, профинтили!”

Вокруг него ровно и покорно шумела тайга. Ручей под ногами чавкал и брызгался.

“Ах ты, мать родная, спасительница! Воздух летний, густой, пьяный, голову закружил. Воля – вот она, под рукой, под ногой. Ходуном ходит грудь, как насос работает, сердце мотором стучит, ноги сами несут по воде холодной, хлюп да шлеп! Вперед, вперед. Ручей – не река, излучины малые, скользит себе пряменько, ведет и ведет, авось выведет.

Быстрее, быстрее.

Ничего, ничего, главное – подальше, главное – поглубже, а там разберемся Время летнее, и запасец в сидоре не мал. А кругом морошка, ягода, грибы, муравка, травка, выживу как-нито. Да и попоститься можно. К великому посту всегда готов!”

На мгновение задержался, сделал несколько глубоких выдохов. Его тренированное тело почти не ощущало усталости. Лишь от глубоко запрятанного страха да от истерического напряжения последних часов временами обморочно плыло сознание, темнело в глазах.

Получив за последнее дело десять лет (приплюсовали четырехлетний остаточек от прошлого!), он решился. Решимость всегда жила в нем, но для побега отсюда требовалось чудо. И стал он молить и просить помощи высших сил. Часами бил поклоны на своих нарах. Старые дружки начали было посмеиваться, но он их укротил. А потом и чудо припожаловало: обнаружился объектик, строечка с длинным канализационным ходом, ведущим, конечно же, к мелководному ручью. По дну ручья можно было далеко уйти, тем более что эта глубокая магистраль впадала в самую тайгу, в ее заповедную чащу.

Добыв нужное знание, воспарил духом. Понял: все получится как надо. Чудо состоялось, остальное – дело техники.

Однажды вечером, хлебнув недозволенного, жестоко замаялся животом слесарь-водопроводчик Иван Мархотин, и на другой день вместо этого пропащего алкоголика на объект пошел он. Поработал, осмотрел, оценил, подготовил. А через два дня, когда снова слег болящий Мархотин, он уже был в трубе, чихал, сыпал проклятиями и полз. Думал, задохнется, но не задохнулся. Опасался застрять, но не застрял. Выполз, вылез, вывинтился из страшной каменной кишки. Будто крик на воздух вырвался из сжатого ужасом собственного горла.

И пошел, и пошел, тихо, быстро, легко.

Пять часов ходу без следа позади, всё по дну, по водичке, затем по склонившейся над водой ветке – на сосну, а с дерева – прыжок на мягкую таежную подстилку в трех метрах от берега, так что никакого следа нигде нипочем не найти. Загадка для школьников: вошел человек в ручеек и не вышел. Сколько жителей в деревне на берегу ручья? Пусть детки ломают головы, а нам – дорога дальняя. Ходу, ходу.

В просвете между соснами что-то знакомо и тревожно белело.

Затаив дыхание, всмотрелся. Телеграфные столбы! Он вышел к телеграфной линии! Отсюда рукой подать к большим свободным дорогам. К тем ручьям, что впадают в реку настоящей жизни. Скорей!

И в это мгновение сзади него глухо, невыразительно, будто глубоко под водой, лопнули выстрелы.

Повернулся в сторону, откуда могла прийти погоня, и вдруг что-то резко толкнуло в переносицу, болью отозвалось в голове, в глазах полыхнуло пламя невиданного радужного костра. Он упал лицом вниз, успев подумать:

“Неужто достали?”

Телеграфные провода раскачивались над ним и гудели, неся во все концы страны срочное сообщение:

“…бежал опасный преступник. Рост около 190 см., сутулый, походка небрежная, привык на ходу и сидя раскачиваться. Брюнет, волосы черные, брови широкие, глаза маленькие, голубые. Выглядит старше своих лет…”

1

В тот промозглый декабрьский вечер настроение у Виктора Ярцева было плохим. Вызрело оно не сразу. После смены, смывая особым жидким мылом въедливые следы сажи и грязи, Виктор услышал знакомую тоскливую нотку в душевном состоянии. Как будто тоненькая иголочка чуть-чуть коснулась его сердца. В кабине стоял неповторимый запах горелой резины, доносившийся снизу, сквозь щели бетонного пола, из цеха вулканизации; у ног ласково пузырилось подобие морской пены. Как-то вдруг Виктор вновь осознал, что ему скучно и с завода пора уходить.

Он уже не раз подумывал сменить работу. Намекал родителям. И каждый раз встречал жесткое сопротивление. Мысль о новой попытке нагнала на Виктора уныние. Родители, конечно, начнут морализовать. Главное, не объяснить толком. В чем причина? Причины нет. Надоело, чего-то другого хочется. Другой работы, иной жизни.

В проходной взгляд юноши задержался на зеленых петлицах вахтера со сморщенным старушечьим лицом. Петлицы были как петлицы, но Виктору они показались вызывающе уродливыми. “Зеленое на черном, просто отвратительно!” – решил он. И даже замедлил шаг, всматриваясь. Сзади немедленно подтолкнули:

– Заснул?

Выйдя, обернулся и долго смотрел на длинное здание завода. Шеренги окон светились ровным желтоватым светом. И тогда он определил про себя твердо, окончательно: уйду.

От четкости решения стало как-то зябко и неуютно. Все последующие мысли Виктора строились уже на этом болезненном фоне. Ничего вроде особенного он не думал, а мрачнел с каждой минутой.

Ссадинка на душе. Будто содрана в каком-то месте кожица и кровоточит. Кожа с души? Ерунда-то какая. Книжно думаешь, парень, литературно.

Виктор недовольно повертел перед собой крепкими пальцами с желтыми от табака ногтями. Задумался, покачал головой.

А пожалуй, иначе не скажешь. Именно саднит и даже чуть жжет душу. Глупо. Из-за чего? Казалось бы, и мыслишка невзрачная, а на тебе, какая перемена душевного климата.

На проспекте шалил порывистый западный ветер. Жалобно тенькали промороженные деревья, сгибались вопросительными знаками люди, лихо неслись узкие желтые облака и высоко стыло черное небо с дрожащими звездами.

Неуютная, неустроенная обстановка усиливала внутренний разлад Виктора. Он давно сделал для себя тонкое, как ему казалось, наблюдение: мир вокруг зависел от настроения: хорошо на душе – отличная погода, скверно – природа хмурилась и злилась.

Мчались машины, разбрасывая мокрый снег. В воздух взлетали комья, похожие на вымоченные в чае куски рафинада. Ветер упал на Виктора, рванул его, и тот, согнувшись, как и другие, – ноги и голова вперед, – торопливо заскользил к метро. Боковым зрением юноша еще раз пробежался по светящимся окнам завода.

В памяти проявилось лицо начальника цеха Бородатова Вениамина Максимовича. За долгие годы работы на шинном заводе кожа начальника впитала немалую толику сажи и загрубела.

Когда Вениамин Максимович гневался, лицо его наливалось кровью, и он выразительно багровел. В гневе Бородатое был криклив. По всему, Виктору никак не избежать неприятнейшего разговора с Вениамином Максимовичем. “Конечно, – рассуждал юноша, – можно на все его поучения махнуть рукой, но ведь Бородатое приятель отца”…

От этой мысли настроение у Виктора еще ухудшилось.

А ветер на проспекте стал злее, неистовее. За спиной Виктора выросла плотная, холодная стена, на которую можно было уверенно опереться. Расклешенные внизу брюки обвивались вокруг ног и оглушительно, стартовыми пистолетами хлопали в воздухе. Длинные мокрые волосы били по щекам, лезли в глаза.

Конечно, и отца перетерпеть можно. Родитель зазовет к себе, усадит и, постукивая черенком трубки по колену, с большим удивлением станет разглядывать сына. Молчать будет долго, укоризненно, будто с намеком каким-то. Непривычный человек от такой игры в молчанку может растеряться, раздражаться начнет. Но не таков он, Виктор. Стариковы штучки ему ведомы и досконально изучены. Сын тоже помолчит и, возможно, начнет ухмыляться, разглядывая седые прокуренные усы отца. Знает Виктор: ухмылочка сработает и старик разозлится.

Из-под знаменитых усов двинется на Виктора армия одинаковых слов. Ах, как скучно вы, папа, излагаете! И все слышанное-переслышанное, бесконечно знакомое. Будет там упоминание и о возрасте, и о чести семьи, но наибольший упор отец, ясное дело, сосредоточит на логике. “Твое поведение нелогично, – скажет он, – а потому глупо”. Самое противное, что нотация продолжится очень долго. Долго. И не нужна она ему, Виктору. Он уже с двенадцати лет совершенно точно знал, что, в каких случаях скажет отец. Но ведь к разговору с отцом подключится мать! Мать!

Мать не кричала, подобно Вениамину Максимовичу, не воспитывала, как отец. Она страдала молча. Виктор представил, как мать отойдет к кухонному окну, поджав губы, и молча застынет у чисто вымытого стекла, за которым маячит знакомый, обклеенный зеленой фанерой балкон. По опустившимся плечам сын поймет, каково у нее на душе. Он как-то заметил: “Очень у тебя выразительная спина, мама. Ты спиной действуешь на мою психику лучше любой нотации”. – “Да ну тебя!” – сказала мать и заплакала.

От таких мыслей настроение Виктора совсем ухудшилось, и ему захотелось сейчас же что-то сделать, но что? “Возле метро есть пивная”, – подумал он, но тут же помотал головой. Нет, туда он сегодня не пойдет. Это еще сильнее бы огорчило мать.

На душе стало гадко, совсем гадко.

И добро бы, за дело мучился. А то так, пустяки и одни недоразумения. Ну, меняет человек работу. Что такого? Дело житейское. Ищет себя или, может, мечту отдаленную имеет. Неважно. Законы позволяют, и вообще… Так нет – ахи, охи, укоризненные взгляды. Почему, да как же так, объясни, пожалуйста, что не нравится, чего хочешь, и пошло, и поехало!..

Тьфу! Виктор в сердцах состроил гримасу встречному гражданину. Тот никак не отозвался, похоже, совсем не заметил Виктора. По проспекту бежали озабоченные, не замечавшие друг друга люди.

Если б только он сам понимал, чего хочет. В его теле буйствовала молодая яростная кровь. Молоточки неукротимых желаний стучали в мозгу и сердце. Он мог многое, ему казалось – почти все. Работать, учиться, уйти в спорт или, может быть, научиться играть на гитаре…

Рядом что-то произошло. Неподалеку остановился мокрый, тяжелый троллейбус. Возле дверей тотчас же образовались темные вихри человеческих фигур. От одного из них отделилась высокая, ломаная тень и скользнула на мостовую. Невесть откуда взявшаяся “Волгах”-такси дико визгнула тормозами. Автоматическим, отработанным в армии броском Виктор рванулся вперед и дернул человека на себя. “Волга” прошла вправо, царапая и больно толкая. Они упали, но тут же вскочили. Машина подняла фонтан грязного снега у кромки тротуара, развернулась и торопливо уходила в неразличимую даль проспекта.

– Будь ты проклят, анафема!

Пушечный голос рядом рявкнул, перекрыв все звуки: шуршание машин, завывание моторов и вой ветра. Виктор отпрянул, разглядывая спасенного им человека. Гигантский рот с одинокими желтыми клыками. Во рту гневно шлепал шершавый язык, над низким морщинистым лбом протуберанцем вздыбился клок черных волос. Широкие черные брови срастались в багровом шраме на переносице. Маленькие красные, полные ненависти глаза посылали проклятия вслед удаляющемуся автомобилю. Бледная кисть с тонким когтистым пальцем еще несколько секунд сверлила воздух, как бы настигая машину, затем тяжело рухнула вдоль высокого узкого тела. Виктор хмыкнул и стал разыскивать упавшую при падении шапку.

– Вот ваша, – сказал он, подавая ушанку незнакомцу.

Тот взял и некоторое время молчал. С ним произошла поразительная перемена: погасли глаза-уголья, затворилась неистовая пасть, лицо пошло крупной ласковой морщиной. На Виктора смотрел симпатичный сановитый старик, лучась благожелательным теплом.

– А тебе, сынок, – сказал он, – обещаю исполнение всех желаний! Совет прими: поступай всегда по своему желанию! Как захочешь, так и делай. И все сбудется. Все сбудется, все!

Виктор хотел было ответить, но тут их затормошили люди, расспрашивая и предлагая помощь. Кто-то поинтересовался, запомнили ли они номер такси.

И тогда случилось третье удивительное преображение. Доброжелательный патриарх на глазах съежился, уменьшился, как-то обвис и сник. Невыразительным, тихим голосом старик пролепетал какие-то незначительные слова и боком-боком, быстренько выбрался из толпы любопытных. Виктор тоже не стал вдаваться в подробные объяснения, а протолкался на свободное пространство тротуара. Он сделал несколько шагов, как до него донеслось:

– Все сбудется! Все!

Юноша вздрогнул, остановился, вглядываясь в темнеющую ограду и стволы деревьев. Ему показалось, что он различил слабую колеблющуюся тень руки. Сквозь шум вновь услышал адресованные ему значительные и таинственные слова: “Все сбудется, все!”

– Как же! Обязательно сбудется, товарищ кудесник, буду ждать! – хмыкнул он насмешливо. Ан нет, не так просто оказалось избавиться от заманчивого, сказочного обещания. “Все сбудется”.

“Что – “все”?” – спросил себя и задумался.

Остаток пути к метро Виктор многократно повторял в памяти сцену на троллейбусной остановке. И так и этак получалось славно. Себя проявил – человека спас, и еще образовалось кое-что. Это кое-что было особенно значительным, заманчивым для Виктора. Не то чтобы он верил во всякие такие штуки – знамения и предсказания, угадку да провидение, – но все же не совсем и не верил. Кто-то заметил его в минуту растерянности и прислал помощь. Одобрил и натолкнул. Мол, не робей, парень, обойдется. Поступай по желанию. Здо́рово!

Взволнованный, слегка потрясенный, он шагал бодро к метро, и предстоящий разговор с родителями уже не казался ему таким мучительно неприятным.

* * *

Выходит, не сгинул беглец в таежных дебрях. Судьба и случай, воля и удача вывели человека на широкое течение жизни. А шальная пуля, поразившая его на излете, лишь отметину оставила на лбу. Звездный шрамчик. Первые недели стыдился, прятался, кепку поглубже на глаза спускал, но однажды, разглядывая себя в зеркальный осколок, перерешил отношение к собственному уродству. Обругал себя. Дурень старый! Не шрам это вовсе, а знак. Знак чистой воды. И не простой знак, а свыше. Шуточное дело: пуля – в лоб, а человек жив остался! Везение? Нет, знамение!

С той поры еще уверенней двигался по избранному пути…

Но все это было в прошлом, а сейчас он мягко, почти нежно нажимал кнопку электрического звонка в одном из многоэтажных пригородных домов. Добавил в лице лучистости, распустил злые морщины мягкими складками, подобрел глазами. Как-никак, домой вернулся. Остро, коротко вообразил: дверь распахнута и в светлом проеме – Она. Пышные светлые волосы спрятаны под черными кружевами, большие карие глаза глядят умно и спокойно. Губы не дрогнут, но улыбка вдруг полохнет и взгляд освежит.

И действительно, дверь открыла она. И все, как воображал: черное на голове, светлые завитки из-под платка на плечи легли. Но не то это было, совсем не то. Никаких кружев, простой платочек ситцевый. А глаза-то, глаза – чужие, холодные, от злобы светлые. Зыркнула, точно фотомигалка: светло, неприятно.

– Ну, наконец-то! – сказала. – А я уже заждалась.

Тут он и вещички свои приметил. Сложены и поближе к порогу составлены. Сердце екнуло: выдворяет.

– Раздевайся, на кухню проходи.

А он, снимая пальто, уже наливался мутной горечью и злобой. Не интересовали его причины и следствия. Россказни да объяснения. Что же это такое? А язык его тем временем молол, нес чепуху:

– В плохом настроении, хозяюшка? Гость провинился, сынок нашкодил, завистники на работе одолели? Так это все преходяще, минует и забудется.

– Проходи, чаю попей перед дорогой.

Он поежился, ссутулился и, потирая руки, прошел на кухню. Помещение, конечно, не сибирских масштабов, но уютное. Плита белая эмалевая чешская, кухня голубая польская, – интерьер, одним словом. И чаю перед дорогой все соответствовало: бутылка водки “экстра”, яйца с черной икрой, “закрученные”, а потому целенькие и вроде свежие помидоры, дымящаяся картошка в фарфоровой миске.

Покачал головой:

– Значительно.

И добавил:

– Видно, есть серьезные причины.

– Есть.

Села напротив и, когда выпили по стопке, твердо заявила:

– Расставаться с тобой будем.

Не глядел он на свою собеседницу, с аппетитом смаковал холодный помидорчик, но поежился, точно зябко ему стало.

– Потому как вы, дорогой мой, обманщик и вор.

Глаза его совсем провалились, ушли в себя, не стало глаз.

– Не будем, дорогая Линда Эрнестовна, – хрипло сказал, – горячиться со словом.

Она перечислила:

– Пока полгода жил без прописки, я молчала. Пока ел, пил на мой счет, я тоже молчала. Понимала: человек после срока имеет право на отдых. Ну, а что касается остального, ведь тоже шло на мой счет! Сыночка моего к себе приспособил, науку понадобилось ему объяснять; ишь ты, старый хрыч! Ладно, думаю. Пусть, Голова у моего сына светлая, на ахинею не поддастся. А сколько гостей было принято, а? Сколько полов вымыто да посуды перемыто? И люди ваши большей частью малоприятные. Один Есич чего стоит. О молодежи я уж не говорю.

Он налил себе, выпил, кивнул:

– Дальше, дальше.

– А дальше вот что. Дозналась я про главную причину вашего сидения. Святые деньги – кассу общества – присвоили да бежали. Это уже выше всего. Не в воровстве дело, а в грехе. Большой грех. Потому и желаем мы с таким грешником распроститься. Навсегда. И до конца дней своих общения не иметь. А свой личный грех я замолить сумею. Ошиблась, значит.

Наступило молчание. Она высказалась и сразу ослабела. Он молчал. Выпил еще рюмку, другую, молча налил чашку чаю, пил, отдуваясь, и все молчал.

– Оно, конечно, на правду возразить нечего, – промямлила она, – но все-таки хотелось бы услышать от вас какие-то слова. Обидно все-таки…

И замолчала. Силы оставили ее, слишком долго она держала себя в напряжении. Он глянул в упор. “Убьет”, – почему-то подумала женщина.

– А что говорить? – неожиданно спокойно, даже ласково произнес. – Все понятно: неудобен стал – и сразу же предлог появился. Насчет кассы вы все совершенно правильно разведали, Линда Эрнестовна! Только… – Он подождал, потом выдохнул: – Подробностей не знаете, а потому чушь и ложь несете. – Грозно звякнул серебряной ложечкой в чашке. – Чушь и ложь!

И, придвинувшись почти вплотную, прошептал:

– Людей за проволокой надо было спасать, понятно? Моих друзей! А ваши жадные сектантики ни копейки не хотели дать. Вот и решился своей волей поломать их упорство. Правда ваша, грех взял на душу, но вышло по-моему. Людей уберег, а сам влетел. Сектанты на меня донос сочинили, ну и… Вот так было дело!

Женщина глядела во все глаза. У нее даже чуть отвис подбородок, помеченный крупной пушистой бородавкой.

– Господи, вот оно как обернулось! Я ж не знала!

– Не знала? Не знала?! – Он вскочил, взлетел над столом – гневный, разящий, не ведающий пощады. – А что ты знаешь? Дура баба! К тебе человек прибился, человек! А ты сплетни вокруг него собирала, грязное белье ворошила!

– Прости, прости! – взмолилась она, складывая руки на груди.

Он сразу остыл, поскучнел. Сел, успокоился.

– Прости и ты, – тихо сказал. – Сорвался. Несправедливость потрясает душу. Впрочем, ты права в одном – мне нужно уходить. Бежать от тебя надо. Бежать от вашего благополучия, от сытости вашей, от довольства.

– Останься, – робко попросила женщина.

– Нет, – твердо, окончательно отрезал. – Уйду. Таким, как я, мирной жизни не видать. Вокзальная скамья, сарай, подвал – вот мой дом. Давно знаю, но все забываю. Тешу себя надеждой, а не сбываться моим надеждам. Другое у меня направление. Для иных дел судьба меня бережет. Сегодня из-под колес машины вынула спасительная рука. Тоже не просто все это, видно, есть у меня свое предназначение. Не для благополучной жизни определен я.

Помолчал внушительно и добавил:

– А за уют и кров, за ласку вашу спасибо. И сыну вашему спасибо. Много помог мне, образовал меня насчет современной жизни. Главное в науке объяснил, теперь я почти ученым стал. Вот так.

В передней прощались долго. Объятия, поясные поклоны, глубокие вздохи. Она прослезилась, он был суров и печален.

Вышел в ночь, пересчитав ступени. Оглянулся на приютивший его дом, сплюнул через плечо, зашагал к станции.