Текст книги "Сущник"
Автор книги: Михаил Сизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Михаил Сизов
Сущник
Ритке Фёдоровой из п. Золотец 70-х годов ХХ века
Предуведание
Я пишу эти строки пером и чернилами на бумаге, сделанной из волокон растения. В моих покоях приятный сумрак, разрезанный узким столпом света, в котором роятся золотые пылинки. Откинувшись в кресле и взирая на предупорядоченный хаос танцующих частиц мироздания, я забываю себя. И длится время. За окном едва приметно плывёт облако, и я свободен не спешить. Так неспешен путник в вечности. В его пути нет начала, но есть порог, через который должно переступить. И нет конца, но есть очередное окончание.
О том и свидетельствую, ибо находился при окончании мира в семитысячном году по иудейскому упованию. И видел реченное патриархом Левием: «В седьмой же юбилей будет мерзость, коей не могу высказать перед лицом людей, ибо тогда узнают, как творить её. Оттого пленены будут и ограблены, и исчезнет земля, как и само бытие их» (Завещание 12 патриархов, от Левия, гл. XVII).
Заверителями записанного мной по доброму обычаю да будут соименники, друг с другом не знакомые. Один открыл мне душу. Другой – мой нынешний беседчик-прекослов, чей хладный ум и непредвзятость известны миру. К сему и руки приложили:
«Probatum est. Печаткой юности своей удостоверяю: Marcus Annius Verus. Сие кольцо свидетель всех твоих нежданных посещений и споров об ὅλων λόγον, в котором я тогда готов был раствориться. Ошибочность чего и признаю. Во славу Господа, дарующего жизнь».
«Прочитал. Да вроде всё верно, кибер свидетель;-)».
I. БЫТЬ, А НЕ КАЗАТЬСЯ
Грампластинка
Он не спал. Давно уже не спал, мучимый затянувшейся morbus angelicus – ангельской болезнью, как остроумно называл бессонницу один мой знакомый нюрнбергский лекарь. Бессонный воспалённый ум, по слову этого эскулапа, куда болезненней, чем воспалённый зуб. Ибо телесное имеет свой милосердный предел – зубную боль можно убаюкать в пуховой подушке, мокрой от слюни и слёз. А разум, свободный от плоти, беспределен как в радости, так и в страдании…
Он не спал, и всё же это было похоже на пробуждение. Марик разлепил зажмуренные глаза и увидел ночную тьму за ветровым стеклом. Ноги обдало холодом – снизу от железной дверцы дуло. Свет фар выхватил из тьмы заснеженные еловые лапы, они поплыли куда-то вправо, и Марик, осознав, что машина резко поворачивает, вцепился в сиденье под собой – упругое, обтянутое потрескавшимся дерматином. Большой палец, угодив в рваную дырку, утонул во влажно-промасленном поролоне. Не удержавшись, навалился на плечо водителя, такое же промасленное, пахнущее технической смазочной жидкостью.
– За поручень держись, товарищ.
Голос водителя был напряжённым. Подавшись вперёд, он приник к рулю, и Марик увидел лишь его небритую щёку. Поручень обнаружился прямо перед пассажирским местом, над бардачком. Это была большая скоба из металлической трубы, которую можно спутать с управляющим рычагом. Странная конструкция – придумана лишь для того, чтобы за неё держаться. Едва Марик ухватился, как машину сильно тряхнуло и сзади в кузове что-то загромыхало.
– Эка, потроха-то растрясём, – правильно по-русски выговорил водитель. Скрежетнула коробка передач, машина с урчанием потянула в гору, и фары осветили кусок крепостной стены, храмовую луковицу без креста, арку ворот с большой вывеской: «НИИ УП». Въехали во двор. Водитель поставил машину на ручник, но мотор глушить не стал.
– Выпростовываемся. Приехали, товарищ.
Слева хлопнула дверца, обдав Марика морозным воздухом. Покидать тёплую, мирно урчащую кабину не хотелось. И вообще всё казалось бессмысленным. Зачем он здесь?
Спрыгнув на мёрзлую землю, юноша побрёл вслед за водителем, невольно бросив взгляд на капот грузовика, на котором имелись три выпуклые буквы «ЗИЛ». Слабо ворохнулась мысль: есть ли такая машинка в его коллекции? Водитель шёл не оглядываясь, слегка прихрамывая в своих кирзовых сапогах, и Марик видел только его спину: рубчики фуфайки и отвисший хлястик с засаленными, металлически отсвечивающими краями. Пять каменных ступенек, звон дверной пружины, длинный коридор, устланный пузырящимся линолеумом. Только здесь водитель остановился, и Марк наконец увидел его лицо: по лошадиному вытянутое, породистое, с водянисто голубыми, серьёзно глядящими на него глазами.
– Вам дальше по коридору, а я пойду машину в гараж поставлю.
– А вас как зовут-то? – Марк нашёл в себе силы включиться в происходящее.
– Семён. Сейчас все на вечерней политинформации, директор тоже там, – ответил водитель и направился обратно, громыхая сапогами.
В конце коридора был зал с высоким арочным потолком. Двое мужчин и две женщины сидели на табуретках перед сценой, с которой, упёршись руками в кафедру, что-то вещал сухощавый молодой человек с копной чёрных кудрявых волос, похожий на баранчика. В особо патетических местах докладчик взбрыкивал головой, и на его непропорционально большом носу вздрагивали круглые очёчки, электрически отсвечивая в зал.
Присев на свободный табурет, Марик огляделся: стены зала были увешаны кумачовыми транспарантами и портретами бородатых людей. Докладчик вдруг замолчал, побулькал в стакан из гранёного графина, залпом выпил и продолжил:
– Так вот, товарищи. Как я уже отмечал, изначально, в архаичные времена, письменность была сакральна, о чём свидетельствуют перечисленные мной древние источники. Написание букв и слов было актом творения нового бытия, что само по себе уже можно отнести к магии. Буквенные символы вырезались на дереве, выдавливались на глиняных дощечках, наносились на поверхность бумаги. Так продолжалось тысячи лет, пока в двадцатом веке, которым мы собственно и занимаемся, не стала широко использоваться перфолента – сначала в телеграфных аппаратах, передававших слова на расстояния, а затем в электронно-вычислительных машинах. Век перфоленты был недолог, но Маер его ещё застал. Так что же это за лента, которую держал в руках великий открыватель креашума? Это, собственно, обычная бумажная лента, но в которой проколоты дырочки. Да, дырки, дырочки – материализованные образы пустоты. Как мы знаем, дыра – это небытие, а отсутствие дыры – бытие. Таким образом, письменность приблизилась к самим основам бытийности. Если раньше сакральность, магичность письменности были прикровенны и понимались умозрительно, то теперь магия словосотворения стала предметной, она материализовалась, став частью обыденной материальной реальности. И если мы в контексте этого рассмотрим феномен креашума, то обнаружим, собственно, следующие параллели…
«Какая чепуха. Неудачная, слишком уж гротескная кукла», – безразлично подумал Марик о вихрастом докладчике, который продолжал что-то говорить. На табурете сидеть было неудобно, затекла спина. Распрямившись, Марик от скуки стал читать написанное на транспарантах:
«Решения XXIXVX съезда КПСС в жизнь!»
«Воспитывай с помощью педагога, а не бога».
«Партия – бессмертие нашего дела».
Самый короткий транспарант гласил: «Даёшь БАМ!» А самый длинный, растянутый над сценой, предостерегал кого-то: «Руки прочь от Вьетнама, Манолиса Глезоса, Анжелы Дэвис и нейтронной бомбы!»
– А теперь слово оппоненту, – раздалось из первого ряда. – Оппонирует товарищ Евгения.
На сцену вышла полноватая женщина и, встав рядом с кафедрой, начала пылко декламировать:
Огнём объятые строенья,
Отважный, ловкий князь Семён
Бесстрашен, смел и оживлён.
Но вдруг средь шума и движенья…
Грудной женский голос обволакивал и вводил в транс. Марк не заметил, как закончилась ассамблея, он что-то отвечал пожилому дядьке, видимо, директору, тот говорил о должностных обязанностях практиканта и постановке на комсомольский учёт. Потом его куда-то вели через морозный двор, над которым вовсю сверкали звёзды, и та женщина, что читала стихи, взбивала для него подушку в синих цветочках, потом гремела заслонкой печи, а в ней что-то гудело и потрескивало. Свежо пахло осиной, тут же из памяти потянуло запахами бензина и дымного мороза. Ощущение укачивания на теплом дерматиновом сиденье слилось с томительностью нескончаемого официального мероприятия, и от этого скрещения во все стороны протянулись росточки с новыми картинками-смыслами, и Марик, свернувшийся клубком под ватным стёганым одеялом, отметил про себя, что наконец-то засыпает легко и доверчиво, без ожидания того леденящего ужаса, что вырывал его из сна в последние ночи.
И всё же это накатило… Не сразу. Под ногами трещали сухие веточки, а над головой на ветру колыхалась многослойная паутина с бутонами красных цветов. Лес был совершенно чужой, но впереди меж древесных стволов – тонких и прямых, как струи дождя, мелькала знакомая фигура. «Мама, подожди!» – крикнул Марчик, прибавив шагу, но мама его не слышала. Бамбуковая роща вдруг расступилась, открыв поляну, и мама вошла в бревенчатую избушку. Откуда здесь, среди бамбука, русская изба? Но это и вправду старинный деревянный дом – вот дощатый щелястый пол, по которому рассыпаны жёлто-зелёные шарики гороха, вот огромный табурет на толстых брусковых ногах, и где-то высоко вверху тикают часы-ходики. Мама подхватывает его в подмышках и сажает себе на тёплые колени. Надевает ему атласный чепчик, под подбородком связывает ленты бантиком, щекотно дыша в щёку. Сверху на шапочку нахлобучивается меховая шапка-ушанка, на руках появляются варежки, на ножки натягиваются толстые шерстяные носки.
– Мамочка, они колются!
– Потерпи, сынок, зато будет теплее. Там ведь очень-очень холодно.
Марчик задирает подбородок, чтобы высвободить рот из-под шарфа, и видит окно, за которым ничего нет. Одна лишь смертная тьма.
Впереди гроба несут золотую цепь, а сзади тянется процессия из людей в чёрном, которую замыкает парусный корабль на деревянных колёсах, волокущийся упряжкой из гигантских ящериц-тритонов. С кем-то другим это было, давно, в средние века индустриальной эры – и эти тритоны, и золотая цепь. А он-то здесь как оказался? За край гроба держится рука в чёрной ажурной перчатке. Это мама. «Мам, не плачь, ведь я живой». Сверху доносится её голос: «Не разговаривай, Маркуша, а то что люди подумают». Но ведь я живой! Марк пытается пошевелиться, переваливается с боку на бок, и гроб раскачивается, опрокидывается – Марк летит в белую тьму. Опять! Опять туда…
Вот оно – знакомое заснеженное поле без конца и края, и посреди дощатый сарай, охапка соломы в углу, возле которой стоит некто с щетиной на лице. Шинель на нём висит колоколом, без хлястика и пуговиц. Сарай насквозь продувается ветром. От незнакомца накатывает безысходная тоска – и Марк с содроганием понимает, что ему, как и в прошлый раз, никак не поставить заслон прогрессирующей психофузии, он не может её контролировать! Грызущая душу чужая тоска проникает всё глубже и глубже, и вот уже в сердцевине своего «я» Марк леденеет от осознания, что он один во всей вселенной. Холод сковывает его мысль, она меркнет, и Марк в отчаянии снова, как и тогда, в эосе, кричит безумное: «Гор-рох, гор-р-рох!!» Но молчание висит над белым полем, здесь нет звуков. Силой воли он двигает рукой, тянется ко лбу, чтобы перекреститься, и просыпается от боли в локте.
Марик лежал на полу на скомканном одеяле, которое, видно, сбросил с себя ещё раньше, до падения с кровати. Было холодно, печь уже не грела, хотя и казалась живой – едва слышно она дышала, пряча в своей утробе под золой последнее тепло. Обострённый слух уловил то ли писк, то ли тонкий скрип затухающих угольков. Марик забрался обратно в кровать и укрылся одеялом с головой.
Разбудило его радио. За стенкой бодрый мужской голос пел из динамика: «Такое утро тратить жалко на то, чтоб видеть лишний сон, когда на свете есть рыбалка, кино, музей и стадион!» Там же за стенкой что-то шкворчало на плите, доносился стук посуды. Радиохор девушек-физкультурниц подхватил песню: «Воскресенье – день веселья, песни слышатся круго-ом. С добрым утром, с добрым утром и с хоро-ошим днём!»
Марик поплотней укутался в одеяло. Так бы лежать и лежать, глядя в стенку на бумажные обои с зелёными полосками, ощутимо предметные в мягком солнечном свете, и вслушиваться в звуки неспешного, беззаботного дня. Когда Марк оделся и прошёл на кухню, то перед плитой застал Евгению – та курила папиросу, наблюдая за сковородой.
– Доброе утро, товарищ, – поздоровался он.
– Доброе, – пыхнула табачным дымом женщина. – Только можно без товарищей, Марк Сергеевич, сегодня же выходной.
Ополоснув лицо в умывальнике-колокольчике, Марик сел завтракать. Кушали в молчании. Когда Евгения разлила по стаканам чай из эмалированного, слегка подкопчённого чайника, он зачем-то спросил:
– Ну и чем у вас в институте в выходной день занимаются? Рыбалка, музей, стадион?
Хозяйка кухни приглушила радио, по которому уже передавали новости Прокопьевского района, и осведомилась:
– А вам куда надобно?
– Мне? – Марик рассеянно помешивал чай ложечкой. – Мне бы, наверное, надобно в церковь пойтить.
– Религия – опиум для народа, – хохотнула Евгения. – Церкви-то здеся имеются. Одну, Входоиерусалимскую, Сёма занял своей слесарней. Он у нас и шофёр, и механик, и инженер-конструктор, ему отдельная мастерская потребна. В другой, Борисоглебской, контора и ещё ленинская комната устроена, ну, вы её видали вчерась. А вот стадиона здеся нету, и рыбалка-то нонче знамо какая – бери пешню да лёд долбай. Может чево в проруби и попадётся на мормышку.
Слово «мормышка» Евгения проговорила, выпятив губы трубочкой, как бы смакуя, со значением посмотрела на практиканта и продолжила:
– А музей с фондохранилищем – пожалуйста. Он в Введенской церкви. На днях, вот, в наш фонд пластинка поступила 60-х годов, произведена Всесоюзной фирмой звукозаписи «Мелодия». Я себе дубликат сделала.
Евгения вдруг преобразилась, стала суетливой, чуть не бегом кинулась в спальню и вернулась с плоским бумажным пакетом. Вытянула из него чёрный диск. Марик с любопытством глянул на грампластинку. На занятиях ему рассказывали, что информация на таких аналоговых носителях не дополняется и не редактируется.
– Надо осторожней с ними, – Евгения подышала на диск и протёрла рукавом. – Если отколется кусочек или даже царапина появится, то всё – пластинка уже бесполезная, можно доламывать и бросать обратно в дубликатор, на перекреачку. Ты только Васильванычу не говори, что я себе пластинку сделала, он ведь никого к дубликатору не подпускает. Так что, послушаем пластинку?
Марик, отглотнув остывшего чая, поставил чашку на стол. «Тоже переигрывает, как и тот вчерашний баранчик», вяло ругнулся:
– Сама ты пластинка. Кукла.
На лице Евгении ничего не поменялось, лишь на миг глаза прозияли пустотой, и она повторила с прежней интонацией:
– Послушаешь со мной пластинку?
«И чего я в самом деле? Как ребёнок», – удивился Марк, встал из-за стола и скомандовал:
– Домой.
И вернулся в пустой дом, вокруг которого беззвучно гасли звёзды. Глядя в чёрное неживое ничто, – пугающе незнакомое, совсем иное, чем привычный космический вакуум, где всегда была сбыточна жизнь, – он вдруг подумал: «Неужели всё это из-за меня?»
Коллекция
Впервые чудноватая способность различать живое-неживое проявилась у Марчика в два с половиной года от роду. Происшедшее так рельефно врезалось в память, что ощутимыми остались и сплетённые с ним более ранние переживания, которые обычно стираются из сознания. Вот мама – любимое, родное существо. Бархатное платье, тяжёлое и приятное на ощупь, как занавеси в её спальне. Большой комод с разноцветными флакончиками, расчёсками и фигурками тонконогих зверушек. Перстни на её пальцах. Платиновые волосы, сплетённые в косу, серо-голубые очи.
Она сама кормила грудью, что отец поминал и спустя годы, называя атависткой и почему-то сектанткой. Шутил, конечно. И смешные казусы рассказывал. Мол, мама поначалу очень нервничала. «У него правое ухо больше, чем левое! Сам посмотри! Ведь они разные!» – паниковала она. Боялась патологий из-за того, что младенец появился на свет естественным путём, через роды, а не доращивался в инкубаторе. «Да он просто отлежал ухо, – успокаивал отец. – Смотри, во сне на подушке оно как листик подворачивается, вот и распухло».
Марк смутно помнил ту настоящую маму, которая кормила его грудью, целовала, гладила, что-то нежно приговаривая. Помнил, как ползал по ней, тёплой и гладкой, в шёлковой сорочке. А потом мама стала неживой – сразу после прогулки по земле с высокой травой, в которой копошились и гудели уже виденные на комоде тонконогие зверушки. Та же самая мамина рука гладит его по голове, перебирает волосики – но рука другая. Да и рука ли это? Он чувствовал перемену, но виду не подавал. Что-то подсказывало: другие не должны знать, что он знает. В непонятном окружении надо быть осторожным и беречь свои маленькие тайны, которые могут вырасти в спасительные преимущества.
Когда Марчик встал на ножки, он, бывало, ночью прибегал в мамину спальню и залезал к ней под одеяло. Поэтому для него дверь в спальню всегда была открыта. Однажды днём мама зашла к себе и долго не выходила. Марчик почувствовал, что её там нет. Вообще нет. Он прокрался в спальню и огляделся – мамы и вправду не было. Это было похоже на игру. Ребёнок заглянул под кровать, под комод. Отвёл в сторону край тяжёлой занавеси и заглянул в будуар. Там было темно. Когда он ступил внутрь, помещение осветилось. Слева вдоль стены в воздухе висели мамы. Они были все одинаковые, различались только платья на них – некоторые очень красивые, с блестящими украшениями. Сначала Марчик смотрел на мам, ничего не понимая, а потом с воплем кинулся прочь.
Пришёл он в себя от тряски – отец, сжав его плечи, о чём-то ему говорил. Отец был мокрый, словно из-под душа. Появилось лицо мамы. Настоящей. У неё волосы тоже были влажными.
– Марчик, Марчик, успокойся. Всё хорошо. Мы с тобой. Вот мама, вот папа…
Затем ребёнок стал свидетелем скандала. Отец кричал на маму – единственный раз на памяти Марка:
– Ты в своём уме?! Это же так просто – сказать киберу, чтобы блокировал дверь, когда тебя нет в комнате!
– Серёж, но как я могла сказать ему, он же был выключен.
– Ты в спальне отключила видеоконтроль? Атавистка! Кибера стесняешься, а лучше бы сына постеснялась! Ну зачем ты эти куклы коллекционируешь?
– Вам, мужикам, легко говорить. Тяп-ляп, скреатили дабла в типовом костюме, и никто вам в гэстинге слова не скажет. А нам нужно хоть какой-то наряд подобрать…
– Так внеси эти свои наряды в программу! Зачем даблы-то хранить?
– А макияж? Он много времени занимает.
– Макияж тоже в программу! Какая тебе разница?
– Ну, нет! Помаду и тени надо по живому наносить…
– Какое ещё живое? Это же куклы!
Голоса родителей доносились в детскую через полуоткрытую дверь, и Марчик засыпал с чувством, что всё хорошо. Просто так устроен мир: люди всегда куда-нибудь уходят, оставляя вместо себя кукол. Куда уходят? Неведомо…
Машинки
Детское сознание парадоксально, но, к счастью, не догматично. Поэтому даже самые нелепые фантазии малыша не имеют вредных последствий – они условны, как игра, и до конца не принимаются всерьёз самим же ребёнком. Хотя, как любая игра, они отражают настоящую реальность.
То, что в перемене, произошедшей с мамой, виноваты зверушки с её комода – Марчик уверен не был, но пока что это казалось единственным объяснением. Ведь одно проистекало из другого. Зверушки ожили на травяном поле – и после этого мама стала неживой.
Как он попал на то поле, в памяти Марчика не отложилось. Сначала был испуг – от огромности внешней среды, у которой нет потолка. Над головой плыли облака, но они не были верхней границей, они утягивали взгляд за свои пушистые края в самую-самую даль безграничья. Малыш опустился на четвереньки, чтобы туда не смотреть, и ухватился ладошками за зелёные стебли. Так надёжнее, не упадёшь в небо. Теперь трава прятала его по самую макушку. Прямо перед глазами по стеблю вверх карабкался знакомый зверёк. Но почему-то очень маленький – в маминой спальне на комоде они были намного больше, с его кулачок. Марчик тронул пальцем твёрдое, красное в крапинку тельце – игрушка свалилась вниз, а потом снова поползла вверх. Как заводная машинка на его игровой площадке. Машинка доползла до верхушки стебля и сломалась – из спины что-то выскочило, затрепетало. С изумлением малыш наблюдал, как взлетевшая в воздух красная капля с жужжанием полетела прочь. Вот это игра! Он двинулся на четвереньках вслед за беглянкой и сразу увидел её перед носом, она всё так же ползла по стебельку. И тут же понял, что это совсем другая машинка. Понял не логически, соотнеся расстояние и время, за которое беглянка не могла так быстро вернуться, а просто осознал её самость. И это была не машинка! А что-то живое со своей собственной волей – той сущестью, которая или есть, или её нет. Которая отдельна от всего – вольная и трепетно стихийная, рвущаяся за пределы осязаемого мира.
Малыш встал на ножки и побежал, смеясь от радости. Зелёное море низкорослой травы, усеянное жёлтыми цветами, простиралось далеко за горизонт. Он бежал, размахивая ручками, запнулся, упал ничком и, перевернувшись на спину, увидел, как вверху в синеве плывёт белое яйцо – стремительно увеличиваясь в размерах. Яйцо было неживое. Когда оно зависло прямо над малышом, от чёрного круга, заслонившего полнеба, отделилась светлая точка и невесомо стала спускаться к нему. Точка была живая, Марчик определённо это знал. Скоро он услышал папин голос, твёрдые тёплые руки подхватили его и понесли ввысь.
Даблы
Лишь много лет спустя Марк узнал во всех скандальных подробностях, почему то посвящение в сущники проводилось не в ковчеге, как было принято, а на терроформируемой планете. И какой тарарам произвела вроде бы ничего не значащая цифра.
Когда мальчик появился на свет, на праздничную трапезу собрались все обитатели ковчега «Назарет» – некоторые даже покинули стазис-камеры, чтобы поприветствовать младенца не в оболочке дабла, а в своём драгоценном бренном теле. Поднимались тосты, говорилось много речей. Один из гостей, занимавшийся в ту пору историей гностицизма в доиндустриальную эпоху, обратил внимание, что дата рождения младенца – 7 октября 3222 года от Рождества Христова – имеет три двойки и предстоящее им основание 3, показывающее количество цифр.
– На что ещё указует нам это основание? – витийствовал оратор. – На то, что мы должны произвести некое суммирование, поскольку цифра три описывает процесс элементарного сложения, включающий в себя два члена и один результат. И вот давайте суммировать… Если по правилам гностической нумерологии сложить греческие буквы слова NAZAPHNE (Назарянин), то в сумме получится 222. И если сложить буквы слова ГAIHS (Земля), то также получится 222, как в дате рождения. Из чего следует, что этому новорождённому насельнику «Назарета» предстоит найти новую Землю и положить конец нашим скитаниям!
Заумная речь нумеролога вызвала разнотолки и породила у назаретян экзотические теории. Спустя семь месяцев была Пасха, и прибывший с ковчегом «Мегиддон» епископ Игнатий назвал всё это мерзкой каббалой. После крещения младенца он сказал в проповеди:
– Братья и сестры, некоторые здесь толкуют о совпадении чисел. Позвольте и мне, человеку не столь учёному, порассуждать об этом. Даже ребёнок знает, что цифры не существимы. Они суть умозрительные образы, придуманные для удобства счёта. И что даёт нам совпадение цифр? Ни-че-го. Потому что цифры сами по себе – это ничто. Но есть такие совпадения, которые дают нам пищу для благочестивых размышлений. Уж если говорить о числах, то я обратил бы внимание на календарный день рождения крещённого раба Божьего. Иудеи считали 7 октября днём рождения вселенной, якобы Господь создал наш мир именно 7 октября. Цифра эта условная. Но такое совпадение напоминает нам, что рождение каждого существа есть сотворение Богом новой вселенной. Миров может быть бесчисленное множество, но Творец их – один. Истинную сущесть мы обретаем только в Нём. Не забудьте об этом, когда придёт время совершить над мальчиком мирской обряд существимости. Ваш ковчег был построен одним из первых, он имеет славное имя, и будьте достойны этого, не шутите с древними ересями. Даже мёртвый, высохший в пустыне змей может отравить своими кристалликами яда, стоит лишь прикоснуться к ним.
Речь Преосвященнейшего походила более на отповедь, чем на проповедь. В гостях он не задержался. Помолился перед древней чудотворной иконой «Благовещение», которой славился «Назарет», и отбыл духовно окормлять другие ковчеги, коих в ту раннюю Пасху собралось на праздник изрядно.
Прошло два года и настало время для инициации – «мирского крещения», после которого начинается воспитание в ребёнке существимости. Мама предложила провести её на планете, терроформированием которой занималась вместе с биологами из других ковчегов. Тут же по общине «Назарета» пошёл ропот: направлять ковчег к планете, где имеются даблы чужаков, чистое безумие. Одно дело скреатить дабла и работать там дистанционно, и совсем другое – явиться в реальном теле и притащить с собой весь «Назарет», стазис-камеры которого хранят пять сотен вечных жизней. Вопрос даже не в приличиях – хотя срамно же показывать чужим свой вещественный дом! – а в элементарной безопасности. Среди биологов, чьи даблы трудятся над терроформированием, могут оказаться мумми. А что если у них есть оружие, способное обнулить ковчег? Слухи об адской сверхсущной бомбе не на пустом же месте появились. Почему владыка Игнатий для своей первосвятительской кафедры выбрал не старейшие ковчеги – «Назарет», «Вифлеем» или, на худой конец, «Хеврон», – а поселился в маленьком, тесном «Мегиддоне», построенном одним из последних, когда исход с Земли уже завершился? Не прячут ли в нём сверхоружие? Да, в «Мегиддоне» монастырь, и архиерею среди монахов как бы сподручней находиться. Но ведь и лучшего места, где можно сохранить тайну, не найти – монахи без благословения и полслова не скажут, дисциплина у них наподобие военной. Даже название ковчегу они подобрали ратное – город Мегиддон был крепостью при входе в долину Армагеддон, где в конце времён должна была произойти апокалиптическая битва с войском сатаны. «Если мы допускаем, что такое оружие есть у нас, то почему его не может быть у мумми? – рассуждали назаретяне. – Давайте считать: пусть вероятность существования оружия и гибельного для нас исхода составляет мизерные доли процента, но относительно абсолютного нуля – вечной жизни – это всегда будет огромная, неприемлемая цифра!»
Да и кто знает, что взбредёт в голову мумми? Ненависть этих конченных вечников, никогда не вылезающих из стазис-камер, к «живородам» всем известна. Их просто бесит от «кощунства» христиан, верящих в жизнь после смерти и попусту транжирящих биологическое время на вынашивание детей в животах, на сорокадневные посты и ещё какие-то церковные ритуалы: «Разве нельзя кадилом махать, песни петь, находясь в теле дабла? Что за издевательские причуды, подрывающие абсолютную ценность бессмертия? Как христиан назвать после этого? Трупники, некрофилы, падаль…» Сами мумми на ответные прозвища не обижались, были выше этого. Одна из иронических кличек – «иммортели» даже импонировала им. Ведь иммортели – это «вечные цветы», некогда произраставшие на утраченной Земле. Люди знающие посмеивались: цветы были «вечными» лишь потому, что имели свойство сохранять цвет и форму при высыхании, и это ценилось составителями сухих зимних букетов. Но что взять с самовлюблённых иммортелей? Юмор им не понятен – это чувство усохло в их душах, а вот лютая ненависть временами клокотала, наполняя мумми энергией и смыслом жизни. Где гарантия, что не жахнут из всего оружия, существующего и не существующего, как только «Назарет» обнаружит себя в обозримом пространстве?
Всё это Елене и Сергею Старковым в лицо не высказывали. Но за спинами судачили. Помянули, что Елена на «Назарете» пришлая, взятая замуж с ковчега «Патмос», обитатели которого называют себя древлеправославными. Епископ Игнатий всячески этих староверов обхаживает, сообщает координаты пасхальных собраний, а те даже на праздничной службе наособицу стоят, свои земные поклоны бьют. Как сектанты какие-то. О таких говорят: заставь Богу молиться, так ведь лоб расшибут. Ну, разве девяти месяцев вне стазиса не достаточно? Выносила ребёнка, родила – и вертайся в стазис-камеру. А она ещё два года биологического времени потратила, с дитём возилась до самой инициации. Да какая разница ребёнку-то? Дабл – точная копия тела, вплоть до мельчайших молекул. И сознание человека удалённо управляет им как своей собственной плотью – так же осязает, чувствует. Отличий никаких, тем более для несмышлёного младенца. Ан нет, святошу из себя строит, а сама обмирщилась с терроформированием этим. По сути, богопротивное же дело. Ведь не для людей там травку посеяли и насекомых развели. Кто ж из вечников поселится на обычной, локализованной в пространстве планете, где нет возможности укрыться даже от примитивных бомб индустриальной эпохи? А для кого тогда терроформируют? Елена и не скрывает: новых существ там выращивает, которые должны продолжить жизнь во вселенной после того, как человечество окончательно вымрет. Сидит в своей лаборатории, колдует над генами насекомых. Ой, много на себя взяла, демиургом себя возомнила!
Так ворчали долгоживущие, от суждений которых на предстоящем собрании зависело общее решение, поскольку люди зрелые против их авторитета не бунтовали, а молодёжь обычно молчала, воспринимая подобные сходки как спектакль. Но с самого начала стариков заткнул дед Григорий, о существовании которого все подзабыли. Почти сто лет он не появлялся – ни в своём теле, ни в оболочке дабла. О возрасте его ходили легенды, будто бы родился старый хрыч ещё в индустриальную эпоху, задолго до открытия эоса, а сохранился, потому что был в космической экспедиции – проспал там всё время в анабиозе, и ещё какой-то парадокс Эйнштейна повлиял. И вот теперь по привычке дрыхнет в стазис-камере, используя пристанище вечников ненадлежащим образом – для всё того же анабиоза. На «сходняк» дед явился слегка пьяным. Вкратце речь его звучала так.
– Товарищи братья-сёстры, вот говорят про меня, что я носа не показываю из холодильника. А что мне здесь делать? Смотреть на ваши постные рожи? Или выращивать мух, которые должны заменить человека, или искать обратную сторону эоса? Мир этот обречён, он бессмысленен. И вы это прекрасно знаете. Доколе? Болтаемся в космосе как дерьмо в проруби, шарахаясь от каждой тени. А ведь война давно закончилась, уже полтыщи лет как глобы спалили стоперов, а заодно и все обитаемые планеты. И все боятся ступить на твёрдую землю, а ну как сверху прилетит! Это не жизнь, а бл*дство, выражаясь по-церковнославянски. Только одна у нас надежда – дети. Может, они чего-то придумают вместо нас, вырожденцев. А где они, дети? На моей памяти в ковчеге не более семи десятков родилось, а за последние сто лет – ни одного. Ковчег на вырост строили, а консерварий пуст, как полночная электричка на станции Мухосранск, девяносто процентов ячеек не занято. И вот рождается парень. Слышал я, прочат ему славную будущность, карты хорошие выпали, три двойки…
