Текст книги "Особое задание"
Автор книги: Михаил Прудников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Когда Алексей вошел в комнату, офицер даже не поднял глаз, продолжая просматривать какие-то бумаги на столе.
Попов опустился на стул, на который ему молча, кивком головы, указал лысоватый переводчик, и, положив костыли на колени, принялся украдкой рассматривать офицера.
Белесые, аккуратно зачесанные назад волосы, тонкии нос с горбинкой, постепенно расширявшийся к подрагивающим хищным ноздрям. От них ко рту резко прочерчены две складки, придающие тонкогубому рту выражение брезгливости.
По-прежнему не глядя на вошедшего, Штроп, а это был он, равнодушно осведомился через переводчика насчет фамилии, имени, места жительства, рода занятий. Алексей свободно говорил по-немецки. В середине тридцатых годов он несколько лет работал в советском посольстве в Берлине. В другое время знание языка ему пригодилось бы. Но сейчас он не мог показать, что понимает следователя. Стоило на минуту забыть о переводчике, поторопиться – и загубишь все. Простой шофер,, знающий немецкий, – это подозрительно... Поэтому Алексей старался смотреть все время на штатского и отводил взгляд от офицера.
– Шофер? – переспросил офицер.
Штатский быстро перевел.
– Да, .шофер, – ответил Алексей.
– Документы?
Алексей протянул офицеру командировочное удостоверение. Тот долго изучал его и вдруг, вскочив, почти закричал:
– Руки! Руки!
Алексей с недоумением посмотрел на него. Штатский угодливо перевел приказ Штропа.
Обойдя стол, гестаповец подошел вплотную к Попову и, дернув его за правую кисть, брезгливо поднес ее почти к самому своему носу. Сцена напоминала гаданье но линиям ладони.
Перед отъездом из Москвы чекист Столяров каждый день упражнялся в вождении машины. Темные, с въевшимися в поры частицами масла, его руки тогда действительно напоминали шоферские. Но с тех пор прошло три недели, масло отмылось, кожа стала мягкой и белой.
Штроп вернулся на место.
– Ну что ж, – иронически сказал он, – теперь я вам верю. Вы действительно водили машину. Служебную, конечно. В те дни, когда болел ваш личный шофер. – Алексей внимательно выслушал перевод и сделал вид, что не уловил насмешки гестаповца.
Брезгливо сморщившись, Штроп за самый уголок взял смятое, потертое на сгибах командировочное удостоверение Алексея и швырнул его через стол на пол.
С трудом нагнувшись, Алексей поднял удостоверение и бережно спрятал в карман. Наступила тяжелая пауза. Гестаповец вынул серебряный портсигар, закурил, не сводя с Алексея пристального взгляда.
Хотя Штроп постарался выразить на лице удовлетворение, в глубине души он вовсе не был уверен, что документы Попова поддельные. Он не мог утверждать также, что перед ним не шофер-профессионал. Ведь в конце концов руки, давно не державшие руль машины, могут со временем стать белыми, без мозолей. И хотя Попов ничем не обнаружил растерянности и волнения, фашист был уверен сейчас твердо: он внес смятение в душу противника, сорвал и отшвырнул в сторону защитную броню версии. Теперь, не теряя времени, надо стремительно ринуться на беззащитного противника, и тот запросит пощады.
Вопросы главного следователя посыпались один за другим. Переводчик едва успевал за ним.
– Итак, вы ехали из Москвы... Покажите, каким маршрутом?
– Через Струково, Калмыкове, Бариново.
– Вы говорите, Бариново... Расскажите подробней, как выглядит этот населенный пункт?
Гитлеровец пристально смотрел на Алексея. В глазах – внимание. Штроп следил за малейшими оттенками выражения лица русского. Но уж очень он спокоен! Еще бы! Алексеи понимал: от каждого сказанного им слова зависит его жизнь. Стоит ему запнуться на какой-нибудь мелочи, спутать подробности, и тогда подозрение гестаповца вырастет в уверенность.
– На центральной площади церковь, а рядом двухэтажный белый дом...
Офицер усмехнулся:
– У вас хорошая память. А в Смоленске вы останавливались?
Теперь Алексей оценил мудрую предусмотрительность Фатеева, готовившего группу Столярова к заданию. В паспорте, где он значился Поповым Алексеем Петровичем, стоял штамп прописки в Смоленской гостинице. Фатеев послал сотрудника, который договорился, чтобы в книгу приезжающих была внесена запись, будто бы шофер Попов проживал в номере двадцать семь. Сотрудник подробно осмотрел комнату, и Фатеев заставил Алексея с его слов перед самым отъездом выучить наизусть описание этого номера.
Тогда это показалось Алексею ненужным педантизмом, и он сердито буркнул: "Ну, Петр Федорович, это уж слишком..."
Но вот, оказывается, и описание номера пригодилось.
Штроп между тем продолжал:
– В какой гостинице останавливались? А вы не помните номер, в котором жили? Назовите какие-нибудь его приметы...
Алексей уверенно ответил:
– Кровать у окна, раковина слева у входа, стол письменный под зеленым сукном. – Он старательно морщил лоб, делая вид, что припоминает все с трудом.
Щтроп откинулся на спинку стула. Возможно, этот человек говорил правду. Похоже, он действительно шофер, а не генерал Попов, о котором несколько дней назад донесла секретная служба.
...Допросы длились три недели. Алексея вызывали почти каждый день. Иногда дважды – утром и вечером. Но чаще всего по вечерам. Допрашивал не один Штроп, следователи менялись.
Однажды Алексею даже устроили экзамен. Его посадили в старенькую полуторку, неизвестно как очутившуюся во дворе больницы, и заставили проехать несколько раз по близлежащим улицам. Алексей уверенно взял с места. Сидевший рядом с ним немец, по-видимому шофер, внимательно наблюдал, как русский управляет грузовиком. Алексей даже взмок от напряжения – очень мешала рана на ноге. Когда он остановил машину напротив стоявшей па углу "комиссии" – молодого следователя, переводчика и двух солдат, – ему показалось, что он заметил на их лицах разочарование.
Алексея заставляли по многу раз отвечать на одни и те же вопросы. Старый, известный прием! Потом стоит сличить протоколы, и если арестованный что-то спутает, то его таким образом легко уличить во лжи. Сразу всплывают неувязки и просчеты. Тот, кто ведет допрос, вооружается ими и загоняет противника в угол.
И тогда запирательство бесполезно. Лучше всего признаться.
Но Алексей твердо повторял намертво заученные детали версии. Спасибо Фатееву, не давал ему передышки: "Ты должен забыть, кто ты. Вживайся в новую роль. Посмотри, как ходят шоферы. У них своя, отличная от других, походка. Чаще води машину..."
Это была тщательная репетиция, как перед выходом на сцену. Теперь Алексей, кажется, хорошо играл свою роль. Но и в слишком тщательной игре есть своя опасность. Об этом его тоже предупреждал Фатеев: "Знаешь, чем отличаются поддельные подписи на документах от настоящих? Они слишком скрупулезно воспроизводят оригинал. Между тем человек никогда дважды в точности не повторяет свою подпись".
Алексей чувствовал, что не дал своему противнику ни одного козыря. Но почему тогда его не оставят в покое?
После каждого допроса он лежал опустошенный, не в силах пошевелиться. Но мозг работал до "изнурения.
Чекист пытался разгадать замысел своего врага.
В больнице Алексей заставлял себя думать о другом. Нервам нужна была передышка.
...И вот он снова в кабинете главного следователя.
Сегодня на допросе присутствует начальник полиции Курт Венцель, которого Алексей видел уже не первый раз...
Знакомые вопросы ставятся один за другим. Снова пристальный, щупающий взгляд Штропа. Снова мокрые ладони и жутковатое ощущение, что идешь по тонкому канату на огромной высоте. Одно неосторожное движение – и...
В тонких, покрытых светлым пушком пальцах штурмбаннфюрера дымилась сигарета. Он откинулся на спинку стула. Интеллигентное лицо безразлично, только нервно вздрагивают ноздри. Светлые, гладко зачесанные назад волосы, чисто выбритые щеки, маникюр.
Штроп вполголоса беседует с сидящим рядом Куртом, пока другой следователь ведет допрос.
Алексей опустил голову. Он должен был внимательно слушать переводчика, но ухо невольно ловило разговор начальника полиции и Штропа. Сначала они болтали о пустяках: о вчерашней вечеринке в клубе, о какихто общих знакомых, о письме, полученном молодым офицером из дому. Краем глаза Алексей видел, как пальцы начальника полиции ткнули в пепельницу сигарету, послышался грохот отодвигаемого стула, затем длинный зевок и наконец:
– Знаете, Штроп, мне надоел этот русский тип...
– Признаться, мне тоже...
– Что будем делать?
– Не знаю. Я бы избавился от него.
– Расстрелять?
– Зачем так банально? Есть и другие способы... Например, что-нибудь... подсыпать в тарелку с супом. А?
Как вам нравится?
Гитлеровцы захохотали.
Алексей похолодел. Первым его желанием было поднять голову и посмотреть на противников. Но он не шелохнулся. Сдержался, осененный внезапной догадкой: это проверка, проверка знания языка. И весь только что услышанный диалог с зевком и с небрежным тоном спланирован заранее.
Всем своим существом Алексей чувствовал на себе пристальные взгляды обоих фашистов, жадные, ищущие, напряженные, как бы приказывающие ему взгляды: "Ну вздрогни, пошевелись, подними голову! Ну что же ты!"
"Нет, господа следователи, не выйдет! Старый, изношенный приемчик! Я не подниму головы, краем уха не поведу. Буду рассматривать руки, а вы можете сколько угодно гипнотизировать меня".
В кабинете стало тихо. На ком-то скрипнули ремни.
Видно, потянулся. Алексей поднял наконец голову.
Главный следователь рассматривал на столе какие-то бумаги, затем нажал кнопку звонка и сказал вошедшему солдату:
– Уведите.
– Ну, каков? – спросил Венцель.
– А может быть, агенты ошиблись. И нет здесь генерала Попова, или он давно уже отправился к праотцам.
– Не исключено, что староста, который первый сообщил, что среди раненых есть русский генерал-майор, спутал фамилии.
Штроп раздраженно махнул рукой.
– Да, эти проклятые русские, польские имена. И не выговоришь и не запомнишь.
...На следующий день хромой военнопленный принес в час обеда бак с похлебкой. Он разлил жиденький суп с крохотными прядями разваренной трески. Алексей заметил, что в его миску он налил из особой кастрюли.
Достав из тумбочки алюминиевую ложку и нагнувшись над миской, Алексей встретился взглядом с сержантом.
Тот весело двигал челюстью. Алексей неторопливо протер ложку краем полотенца.
"Старый, потрепанный приемчик. Дешевый приемчик, господа следователи! Не вам, собаки, провести чекиста!" – говорил себе Алексей.
Тем не менее у него не было желания прикасаться к миске с супом. Он понимал, что пока еще нужен врагам живой больше, чем мертвый, иначе зачем они стали бы с ним так долго возиться. Но, может быть, он им уже не нужен, и тогда...
Алексей заметил, что сержант пристально наблюдает за ним. Однако, натолкнувшись на взгляд Алексея, поспешно, слишком поспешно опустил глаза.
"Неужели эта курносая сволочь приставлена, чтобы вынюхивать неблагонадежных? Недаром он сразу был мне так противен!"
Обитатели палаты, переговариваясь, гремели ложками. В окна пыльным столбом било солнце.
А что, если действительно фашисты решили избавиться от него? Алексей посмотрел на дымящийся суп.
Обычная водица с треской. Но раздумывать некогда.
Некогда раздумывать...
Алексей зачерпнул ложку супа и медленно поднес ее ко рту.
...Хотя Алексей убеждал себя, что вся эта история с отравлением всего-навсего проверка, он не мог подавить в себе беспокойства. Целые сутки напряженно прислушивался к себе, но никаких симптомов отравления не появилось. Значит, это была действительно проверка. До сих пор он не мог понять, в чем его подозревают немцы. Но теперь думал: если так, то фашисты еще не уверились, что перед ними разведчик или комиссар. Иначе зачем бы им проверять знание языка?.
Но почему у них возникло подозрение? Почему? Может быть, он что-то сболтнул в бреду? И сержант донес...
Теперь ему обязательно нужно убедиться, что его сосед – провокатор, агент, высматривающий в этом крошечном больничном пруду рыбку покрупнее: комиссаров, командиров...
Как же, черт побери, его проверить? И Алексей решил обыскать койку рыжего весельчака, может быть, какая-нибудь мелочь поможет узнать правду...
В сумерках, когда сержант вышел, прихрамывая, по нужде, Алексей сунул руку под матрац. Скользя по металлической сетке, пальцы вдруг наткнулись на холодную рукоять пистолета. Алексей ощупал находку: выступ у курка тонкий, ствол без кожуха. "Немецкий, – догадался Алексей. – Ого, они уже стали вооружать своих русских агентов!"
Да, несомненно, это провокатор, и не мелкий. Ищут кого-то важного.
9. ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
В ту же ночь в палату пришел Лещевский в сопровождении Риты.
Палата зашевелилась. Все следили за хирургом, который медленно закатывал рукава халата. И только человек в бинтах, у постели которого они остановились, оставался безучастным ко всему, как всегда что-то невнятно и беспомощно приговаривая. Из-под грязного серого одеяла выглядывала его туго стянутая бинтами грудь. Этой ночью, он особенно громко стонал, стаскивал с себя одеяло. Один раз даже привстал на локте и, задыхаясь, крикнул:
– К черту, к черту, надо взорвать... Доложите в штаб... Приказываю, доложите...
Все, что произошло дальше, поразило Алексея своей неожиданностью.
Врач вставил иголку в шприц, а Рита начала разматывать грязный, в запекшихся пятнах крови бинт на руке. Она отшвырнула его, затем расстегнула на раненом гимнастерку. Раненый забился. Алексей услышал, как что-то мягко шлепнулось об пол. Лещевский нагнулся, и Алексей увидел при слабом свете лампочки, которую держала санитарка, в руках у хирурга красную книжечку. Это был партбилет. Наверное, партбилет был зашит в гимнастерку, а теперь нитки истлели и книжечка выпала. Алексей тотчас же перехватил внимательный и даже как бы торжествующий взгляд сержанта.
"Донесет, шкура!"
Шприц, из которого прыснул тоненький фонтанчик, на мгновение застыл на весу.
Лещевский суетливо сунул партбилет под подушку раненого.
Наверное, впервые с той минуты, когда к Алексею после операции окончательно вернулось сознание и способность ясно и трезво мыслить, он с невероятной остротой понял всю сложность ситуации. Всю свою сознательную жизнь чекист Столяров прожил с постоянным ощущением того, что любые обстоятельства можно подчинить своей воле. В самых тяжелых критических моментах его не покидала уверенность в своих силах.
А тут вдруг он перестал быть хозяином обстоятельств.
На его глазах погибает коммунист, советский человек, а он не может помочь, не может вмешаться.
Единственное, что ему остается, – это сжать изо всех сил железный прут на спинке кровати, не выдать себя ни звуком, ни взглядом. Завтра придут за этим несчастным, а потом и за ним, и никто не в силах будет спасти его, как и он сейчас... Потому что он в тылу врага с особым заданием.
Предчувствия не обманули. Алексея: Лещевский, неприветливый, неразговорчивый, был не только хорошим врачом, он оставался советским патриотом. Не будь этого, упавший на пол партбилет он положил бы в карман халата, чтобы передать полиции.
Когда Лещевский и Рита ушли, в палате наступила такая тишина, что Алексей слышал, как пульсировала в ушах кровь. Даже сержант не сказал ни слова. Тишина напоминала ту, которая царит в комнате, где лежит покойник. Да и после укола не пришедший в себя раненый походил на мертвеца. В глазницах и на скулах лежали резкие тени, отчего лицо его казалось словно вырезанным из дерева и потому хранившим неживую, пугающую бесстрастность. Он один только не знал, что произошло.
Алексей, как и все остальные, прислушивался к пугающей тишине, ожидая, что вот сейчас послышится лязг оружия и топот солдатских сапог по коридору.
Прошло полчаса, но никто не приходил. В углу у окна, вздыхая, ворочался пожилой рябоватый человек.
Пружинная кровать под ним скрипела. Рыжий сержант резке приподнялся на локте и, осатанело вращая глазами, рявкнул:
– Какого черта! Прекратишь ты или нет свою возню!..
Остальные молчали. Сержант улегся, но тут же снова поднял голову и недовольно пробормотал:
– Душно у нас... Окно, что ль, открыть...
Алексей не мог уснуть. А когда ему показалось, что он задремал, его разбудил шорох. Алексей открыл глаза и с трудом различил в темноте рыжего сержанта, натягивающего гимнастерку. Затем тот сунул ноги в сапоги и осторожно, на цыпочках пошел к двери...
10. ПРИЗНАНИЕ
Первые дни оккупации Борис отсиживался дома.
Но когда появился приказ комендатуры, обязывающий всех жителей города возобновить работу, он пришел в парикмахерскую. Его коллега – лысенький старичок был уже там. Борис твердил себе, что нужно взять себя в руки, успокоиться, что в конце концов вряд ли гитлеровцы обратят внимание на какого-то брадобрея из захудалой мастерской и вряд ли их заинтересует его прошлое. Он убеждал себя в том, что в городе уже не осталось людей, которые знали его прошлое, и только это его утешало. Он брил редких посетителей, по большей части немецких солдат. Сначала побаивался их, а потом попривык и старался держаться со своими клиентами приветливо, услужливо, но сдержанно. Домой возвращался глухими переулками, избегая случайных встреч со знакомыми. Но все-таки неизбежное произошло. В тот вечер он спокойно закрыл парикмахерскую и направился к дому обычным путем по малолюдной Сенной улице. Не успел Борис пройти и квартала, как около него скрипнул тормозами крытый грузовик.
– Крюков! – окликнули его.
– Да, – еле слышно выдавил Борис. И, прежде чем он успел что-либо понять и рассмотреть окруживших его людей в немецкой форме, Крюкова швырнули в кузов машины.
Когда четверть часа спустя его ввели в кабинет главного следователя, он увидел за столом сухопарого немолодого немца в черном мундире.
Крюков не знал точно, кто этот насмешливо улыбающийся офицер с белесыми волосами и узким переносьем. Он лишь догадывался: перед ним важный начальник.
– Ваша профессия? – через переводчика спросил Штроп.
– Парикмахер, – еле слышно ответил Крюков.
– А другая?
– Другая?
– Да, та, ради которой вас оставило в городе ваше партийное начальство?
"Неужели он все знает? – пронеслось в голове у Крюкова. – Но откуда?"
– Меня никто не оставлял... Я сам...
– Это правда? – Штроп впился взглядом в бледное лицо Крюкова.
– Да, абсолютная правда. Честное слово, – произнес Борис, как показалось ему, вполне искренне.
Офицер нажал кнопку звонка и сделал какой-то знак вошедшему адъютанту. Кто еще вошел в кабинет, Крюков не видел, поскольку сидел спиной к двери, а оглянуться не решался. Вдруг сильный удар в ухо свалил его вместе со стулом. Потом его били чем-то гибким и твердым. Он закрывал голову руками до тех пор, пока не потерял сознание.
Когда Крюков пришел в себя, лицо его, рубашка были мокрыми. Струйки холодной воды стекали за спину.
Бориса начал трясти озноб. Чьи-то руки подхватили его и снова усадили на стул. Он увидел слева от себя кусок шланга, который стискивала огромная волосатая рука с пудовым кулаком. При виде этой руки и сапог громадного размера Борис начал лязгать зубами.
– Вот что, Крюков, – словно откуда-то издалека донесся до него голос переводчика, – мы знаем о вас все. Слышите? Все1
Это было не совсем так. Штроп не знал о Крюкове ничего, кроме того, что он коммунист. Отдавая приказ об аресте, Штроп не очень-то надеялся на успех допроса. Но едва главный следователь увидел, как перепуган арестованный, сразу понял, что перед ним "нестойкий человеческий материал", И вызвал своего сотрудника по кличке Клещ – громадного эсэсовца с огромными кулачищами, один вид которого действовал на подследственных устрашающе. Штроп считал себя недурным психологом.
Крюков молчал, по-прежнему лязгая зубами.
– Ну? Будете говорить?
Крюков молчал. Штроп усмехнулся.
– Понятно. Хотите разыграть из себя жертву? Зря, зря стараетесь, Крюков. Никому не нужна ваша жертва. Вас ждет виселица, Крюков... Если вы, конечно, будете упорствовать. Подумайте хорошенько, у вас есть еще время спасти свою жизнь. Для этого вам нужно только честно во всем признаться.
"Как поступить? – лихорадочно думал Крюков. – Надо было в горкоме сразу настойчиво отказаться.
Ведь я не гожусь в подпольщики".
– Итак, я жду, – резко проговорил Штроп и, видя, что Крюков молчит, снова дал знак Клещу.
Борис вскочил со стула.
– Нет, нет, не надо!– закричал он, закрывая лицо.
– Это почему же? – с издевкой полюбопытствовал Штроп. – Может, вы образумились?..
"Все это бесполезно, – проносилось в голове у Крюкова, – все бессмысленно. Они же все знают, а сила за ними". – И вслух произнес:
– Да, да... Я скажу. Я все скажу, как есть.
– Очень хорошо. – Штроп удовлетворенно откинулся на спинку стула. – Так с какой целью вас оставили в городе?
– Ко мне должен прийти кто-то из подполья.
Кто – не знаю. Подпольщики готовят склад продовольствия и оружия.
– Склад оружия? И вы знаете, где этот склад?
– Еще нет. Этот человек мне и скажет.
Штроп переглянулся с Клещом.
– Кого вы' знаете еще из оставленных в городе?
– Никого. Я никого не знаю...
– Лжете, Крюков! Вы должны назвать...
– Я не...
Штроп сделал знак Клещу.
Избитого Крюкова отнесли в камеру.
Крюков лгал. Он знал имена трех подпольщиков, которые готовили склад в лесу. Их он встречал в городе еще до оккупации, как только поступил на работу в парикмахерскую. Он знал даже адрес одного из них – завхоза горисполкома. Однако при немцах Крюков не встречал никого из них и с ужасом ждал, что кто-нибудь из них наведается к нему и поручит ему какое-нибудь дело. На первом допросе Борис не решился назвать знакомые имена, понимая, что если он проговорится, то подпольщиков ждет смерть.
На втором допросе после очередного избиения Крюков был сломлен.
После того как он назвал завхоза и подробно описал внешность остальных, его отпустили. Но предварительно Штроп взял с него расписку, что он, Борис Крюков, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, бывший член большевистской партии, обязуется сотрудничать со службой СД.
В доме напротив парикмахерской немцами был установлен пункт наблюдения. В случае если кто-нибудь из подпольщиков явится к Крюкову, он обязан был подать условный сигнал: передвинуть горшок с цветами с правой стороны подоконника на левую.
11. "НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ!"
Полицейские под командой эсэсовца пришли в палату на следующее утро. Суженные, рыскающие глаза.
На руках – повязки. Вошедшие на мгновение задержались у дверей, затем решительно направились к койке, около которой разыгрались события накануне вечером.
По палате пронесся тревожный шорох. Все следили за каждым движением фашистов. И только тот, за которым пришли, оставался по-прежнему безучастным, его черные, сухо блестевшие глаза невидяще смотрели в потолок.
Стиснув зубы, Алексей наблюдал, как гитлеровец с жирными складками на затылке принялся шарить под подушкой раненого. Откуда-то из самых дальних закоулков памяти у Алексея поднималась уверенность, что где-то он уже видел эти жирные складки на затылке, широкий, приплюснутый, как у боксера, нос, щеки.
Поймав на себе взгляд, полицейский с черной повязкой обернулся к Алексею и близоруко прищурился.
Они встретились глазами, и чекист понял в эту минуту, что встречал этого человека. Больше того, он почувствовал, что вошедший тоже вспомнил его лицо.
А может быть, не только лицо? Алексей ощутил на лбу холодные капельки пота. Меньше всего он ждал, что здесь, в этой душной, темной комнате, появится кто-то из прошлого. Интуиция подсказывала: они сталкивались где-то не как друзья. Но где? Когда?
Чекист знал это ощущение, когда нужно обязательно вспомнить и одна какая-то незначительная деталь восстановит все по порядку. Пока деталь ускользала, расплывалась. Но как было нужно ее поймать! От того, как быстро он вспомнит, что это за человек, зависели его судьба, жизнь, успех дела.
Не глядя туда, где стояли сейчас двое, Столяров чувствовал, что жирный полицай не сводит с него глаз.
В Москве как будто предусмотрели все варианты и возможные неожиданности. Но сегодняшней встречи не мог предвидеть даже Фатеев.
От нервного напряжения, от досады на собственную забывчивость, а скорее от слабости и голода у Алексея подступила к горлу тошнота. Он закрыл глаза, и тогда все вокруг вдруг закачалось, кровать поплыла под ним.
Преодолев минутную слабость, он разлепил веки.
Взгляд его остановился на окне. На водосточной трубе сидел воробей и крутил маленькой темно-коричневой головкой...
Когда он снова посмотрел на постель соседа, предметы вокруг встали на свои места. Кровать больше не качалась.
Полицейские положили раненого на носилки. Рука бессильно повисла, коснувшись пола желтоватыми негнущимися пальцами. Глаза были по-прежнему безучастны. А когда раненый смежил ресницы, лицо его утратило последние признаки жизни. Собственно, эти мерзавцы с повязками зря старались. Напрасно ждут гестаповский офицер, переводчик и стенографистка.
В кабинете следователя умирающий уже не сможет сказать ни слова.
В дверях полицейский с жирными складками на шее резко обернулся и в упор посмотрел на Столярова. В ту же минуту Алексей увидел татуировку на толстой волосатой кисти полицая: "Не забуду мать родную!" На некотором расстоянии от последней буквы красовался жирный восклицательный знак.
Ну конечно. Этот восклицательный знак, эту надпись и жирные складки на затылке Алексей видел в 1935 году на допросе убийц главного инженера артемовской шахты. Парень тогда сквозь зубы отвечал:
– Не помню, забыл.
– Ну а мать родную ты тоже забыл? – спросил тогда Столяров, кивнув на татуировку.
– Матери моей вы не касайтесь.
И впервые за последние дни Столяров с ужасающей ясностью понял: оставаться в госпитале больше нельзя.
Бежать, бежать... Как можно скорее. Только один человек в городе мог ему помочь. Шерстнев! Тот, к которому дал ему явку Фатеев. Шерстнев... Могила прасола Москалева. Букетик цветов. Только в крайнем случае можно было прибегнуть к этому сигналу. Но кто положит букет на могилу. Лещевский? Аня? Ну что ж, другого выхода нет.
Алексей оглядел притихшую палату. Сержант сворачивал самокрутку.
– Денек-то, кажется, разгуливается, – сказал он.
После утреннего обхода врачей Алексей дождался Лещевского в коридоре. Странная просьба Попова – положить цветы на могилу давно умершего богача Москалева – удивила хирурга. Лещевский хорошо помнил пышный и безвкусный беломраморный памятник в центре городского кладбища, однако никак не мог уловить связь между богатым купцом и простым шофером.
Но когда Алексей увидел замешательство Лещевского и стал снова упрашивать хирурга поехать на кладбище, Лещевский понял, что за этим скрывается нечто более важное, чем выражение запоздалых родственных чувств. И почему-то неожиданно для себя он согласился сегодня же купить цветы и отвезти на кладбище. Алексей был уверен, что врач не обманет его.
12. ЦВЕТЫ НА МОГИЛЕ
Полупустой дребезжащий трамваи довез Адама Григорьевича до городской заставы.
В центре сновали крытые грузовики, шоколадные "опели", а иногда откуда-нибудь из-за угла солидно выкатывался черный приземистый "хорх" в сопровождении двух-трех мотоциклистов.
Здесь же, на окраине, среди длинных кирпичных заборов, мрачно молчавших заводских корпусов и волнистой булыжной мостовой, было совсем тихо.
Кладбище находилось сразу же за этими корпусами. Когда-то оно лежало совсем на отшибе, но разросшийся город прижался к его ограде из металлических прутьев почти вплотную, так что Лещевский по узкой пустынной улице дошел прямо до кладбищенских ворот.
Было, наверное, часов около двенадцати дня. На пожухлой, поникшей траве блестела паутина. Солнце дремотно застыло над верхушками деревьев, и дремотность эта, казалось, передавалась деревьям и самому воздуху, пропитанному запахом лесной сырости и прелых листьев.
У ворот кладбища стояла подвода. Лошадь, привязанная к столбу ограды, лениво отбивалась хвостом от мух. Между деревьев виднелось несколько человеческих фигур. Лещевский не любил похорон, но эти почему-то привлекли его внимание.
У открытой могилы стояла горстка стариков и старух. Двое пожилых мужчин в замусоленных куртках, с красными от натуги лицами, кряхтя, подняли на веревках кое-как обструганный гр Ни венков, ни слез, ни взволнованных слов, ни единой детали из привычного похоронного обряда, которые всегда казались Лещевскому и тягостными и ненужными. Эти грязные доски, и бесстрастные морщинистые лица женщин, и торопливая деловитость мужчин все это было настолько буднично, что даже Лещевский оскорбился за человека, которого опускали сейчас в землю.
Так просто! Впрочем, теперь все стало проще и страшней...
А когда-то была другая жизнь.
Когда-то к его дому подъезжала машина из больницы, шарила своими фарами по стене дома, отыскивая его окно. Лещевский сбегал по ступенькам лестницы, стараясь не шуметь. Почему-то в эти ночные минуты он испытывал удивительную нежность к безмятежно спящим людям, не подозревающим, что у кого-то стряслась беда. Он ощущал себя особенно необходимым во время этих ночных вызовов...
За последние годы произошло много событий, все спутавших и перемешавших в его жизни, и теперь, вспоминая эти события, он пытался разобраться, которое из них было главным, положившим начало другим. И всякий раз приходил к выводу, что главным надо считать то, что случилось незадолго до начала войны.
Это была обычная операция. Одна из тех, что в больнице называют плановой. Ему предстояло оперировать больную Морозову, двадцативосьмилетнюю женщину, поступившую пять дней назад с язвой желудка.
В девять утра он зашел в палату навестить свою пациентку. Он задал несколько обычных, принятых в таких случаях вопросов. Да, спала она хорошо, температура нормальная, настроение тоже.
– Ну и отлично, – сказал он, – значит, все в порядке.
В девять пятнадцать, как обычно, началась пятиминутка, потом обход, осмотр тяжелобольных в послеоперационной палате – словом, начались все те заботы и хлопоты, которыми был заполнен каждый его день, день заведующего хирургическим отделением больницы.
Без четверти двенадцать Лещевского вызвали в приемный покой, где его дожидался муж Морозовой – больной, с которой он разговаривал сегодня утром.
От этого узкоплечего парня в вылинявшем коверкотовом пиджаке и в кепке с длинным козырьком (он поспешно сдернул ее при виде приближавшегося хирурга) попахивало водкой.
– Извините, доктор, – начал он разговор, – выпил по дороге. Сами понимаете мое положение...
А потом Лещевскнй поднимался на второй этаж в большую операционную. Это были торжественные минуты, и сколько бы раз они ни повторялись, они не становились для него обыденными. Он любил их, эти минуты, и испытывал такое волнение, как будто переступал порог операционной в первый раз. С годами приходил опыт, руки обретали уверенность, движения – точность, но волнение оставалось всегда, незаметное даже для очень близких людей. Со стороны казалось: по коридору идет спокойный, уверенный в себе человек, при появлении которого в больнице наступала тишина, напряженная и уважительная. Даже горластые санитарки, которые до этого истошными голосами считали простыни и полотенца, и те умолкали.
