Текст книги "Особое задание"

Автор книги: Михаил Прудников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Когда Адам Григорьевич был студентом и ему впервые пришлось присутствовать на операции профессора – знаменитого хирурга, он был потрясен и навсегда зачарован обстановкой, царившей в операционной. И больше всего появлением профессора. Профессор шагнул в дверь, как актер на сцену. Он вытянул вперед руки с красивыми длинными пальцами, и сестра бережно натянула на эти руки перчатки. Перестал существовать тот хорошо знакомый студентам человек со смешной привычкой поминутно нюхать табак, и появился другой – блестящий, собранный, элегантный, несмотря на свои шестьдесят пять лет, – человек, воле и искусству которого было подчинено сейчас все...

Лещевский и не подозревал, что эта заурядная операция перевернет всю его жизнь...

На вторые сутки у Морозовой резко подскочила температура.

Лещевский не выходил из больницы сорок восемь часов. Все, что можно было сделать, он сделал. Но состояние больной ухудшалось с каждым часом. На консилиуме все пришли к общему мнению – перитонит, нужна повторная операция.

Морозова умерла у него под ножом...

Ее доставили не в карете "Скорой помощи" и не на носилках. Больная пришла в больницу сама с чемоданчиком, в котором были аккуратно уложены вещи.

И должна была уйти сама. Если бы не эта нелепая случайность.

Лещевский сидел на патологоанатомической конференции, уровнив голову на руки. Как сквозь толстое стекло, приглушенные, плохо различимые, доносились до него слова: "Несовместимо со званием...", "Безответственность...", "Пятно на весь коллектив", "Пусть следователь разберется..."

Дело передали в прокуратуру. Теперь, когда Лещевский появлялся в больнице, вокруг него наступала тишина. Но это была уже другая тишина, не прежняя, уважительная, а холодная и настороженная. Лещевский слышал за спиной перешептывания, ловил на себе сочувственные взгляды друзей и насмешливые – недругов. Постепенно он стал замечать, что теряет уверенность в себе, ту самую уверенность, которая так помогала ему за операционным столом.

Судебное заседание по обвинению хирурга Лещевского в служебной халатности было назначено на двадцать девятое июня. Но заседание так и не состоялось.

Началась война. В сутолоке о Лещевском все забыли:

и органы юстиции, и органы здравоохранения, хотя он напомнил о себе заявлением, в котором просил послать его рядовым врачом куда-нибудь в передовую часть.

И пока хирург ждал решения своей участи, в город, грохоча, ворвались немецкие танки...

Он соскучился по запаху хлороформа и операционному столу. Ему хотелось работать. Иначе можно было сойти с ума.

Но думать пришлось не только об операциях.

Вчера полицейские утащили умиравшего комиссара из третьей палаты, как мешок с картошкой. Лещевский почти застонал от душевной боли. Когда-то он сутками не отходил от таких вот тяжелобольных, страшась от мысли, что погаснет слабый огонек жизни.

И вот теперь на его глазах этот огонек насильно гасили.

Сейчас, блуждая между потрескавшимися памятниками и машинально читая каждую надпись, Лещевский думал об Алексее Попове.

Могилу Лещевский нашел в самом конце аллеи.

И рядом с роскошным мраморным надгробием-коленопреклоненным ангелом в нише из черного мрамора на куске вертикально поставленного темно-серого гранита – поблескивали золоченые буквы:

"Здесь покоится Иван Васильевич Москалев. Родился в 1866 году, умер в 1916 году, января 19 числа. Господи, прими дух его с миром".

Лещевский оглянулся, на дорожке никого не было.

Он положил к основанию памятника букетик цветов.

Возвращаясь, он снова ломал голову: какая же всетаки связь между этим шофером из Москвы, как он называет себя, и купцом Москалевым? Прасол лежит себе и не подозревает, что в то время, когда другие могилы запущены, заросли, обвалились, к его памятнику кладут свежие цветы. Нет, что-то здесь не так!

Какая-то тайна, черт побери. И все-таки врач не жалел, что позволил себя уговорить. Он шел, ступая по листьям, густо усыпавшим давно не метенную дорожку кладбища, шагал не торопясь, погруженный в свои мысли.

...У больницы стоял черный "вандерер". Едва хирург поравнялся с автомобилем, оттуда вышли два немецких офицера.

– Вы доктор Лещевский?

Он кивнул головой.

– Садитесь, – приказал один из офицеров. И, заметив, что врач колеблется, раздраженно бросил: – Да поживей, черт побери!

13. НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Лещевский обещал вернуться в больницу сразу же после поездки на кладбище, но вот окна уже задергивали мутно-серой завесой сумерки, а хирурга все не было. Алексей то и дело посматривал на дверь, прислушивался к -звукам в коридоре, не раздадутся ли хорошо знакомые тяжелые шаги.

Решившись обратиться к Лещевскому с просьбой, Алексей почти не сомневался, что она покажется Адаму Григорьевичу дикой и скорее всего он просто отмахнется или в недоумении пожмет плечами. Но, выслушав Алексея, врач не выразил ни особого удивления, ни крайнего любопытства. Поколебавшись немного, он в конце концов молча кивнул гловой, как будто речь шла о самом обычном, пустяковом поручении.

Но сейчас на душе у Алексея было неспокойно. Почему нет Лещевского? Что с ним могло случиться?

Не захотел впутываться в малопонятную историю? Пообещал, лишь бы отвязаться? Не похоже на него. Задержали? За что? Ведь смысла условного сигнала не' знал никто, кроме Столярова, Фатеева и Шерстнева.

Расшифровать его – могли только они. Только трое людей знали, что цветы – это просьба о встрече, о помощи, сигнал бедствия. И только они знали, что кладбищенский сторож, коренастый цыгановатый мужчина с окладистой бородой на самом деле подпольщик Тимофей Шерстнев. Заметив цветы на могиле Москалева, он должен был прийти на помощь.

Бывшего сторожа по договоренности с местными чекистами эвакуировали в глубь страны, а рабочий с механического завода Тимофей Шерстнев, отпустивший бороду и длинные усы, одетый в драный брезентовый плащ, за неделю до прихода гитлеровцев поселился в покосившейся сторожке. Скрытая кустами бузины и рябины, она могла стать удобной явочной квартирой.

Шерстнев и должен был помочь группе "Ураган" связаться с партийным подпольем.

Букет на могиле придумал Фатеев на тот случай, если связываться придется через недостаточно проверенного человека. Перед отъездом группы из Москвы Фатеев показал Алексею фотографию Шерстнева.

Теперь Столяров послал цветы. Получив этот сигнал, Шерстнев должен был прийти в тот же день на угол бульвара Декабристов и улицы Советской в три часа дня.

Но кого послать вместо себя навстречу с Шерстневым? В госпитале не было никого подходящего. для выполнения этой миссии. На счастье Алексея, в этот день должна была из своего Юшкова прийти Аня с традиционными оладьями. Она приходила раз в неделю и оставляла сверток у старой санитарки тети Маши. Алексей запретил девушке ходить к нему в палату, боясь навлечь на нее подозрение полиции. Сегодня он сам встретил Аню у входных дверей и попросил ее пойти к трем часам в условленное для встречи с Тимофеем место. Описав подробно, внешность Шерстнева, он просил Аню передать ему только одно – Попова надо немедля вызволять из больницы.

Конечно, проще было бы послать Лещевского или Аню прямо в кладбищенский домик, но Алексей боялся, что в сторожке могла ждать засада, если Шерстнева за это время обнаружило гестапо.

Была у Столярова и еще одна явка – парикмахерская у колхозного рынка. Но это на тот случай, если не удастся связаться с Шерстневьш...

Аня вернулась к Алексею в половине пятого. Он прохаживался по саду и еще издали по ее лицу понял, что она принесла ему недобрые вести.

– Он не пришел. Я ждала его полтора часа, – сказала Аня.

Алексей молча смотрел на нее.

– Ты ничего не перепутала?

– Нет, как вы сказали, угол бульвара Декабристов и Советской.

– Ты никуда не уходила?

– Нет. Я все время сидела на скамейке.

– Может быть, ты просто не заметила? Пожилой человек в брезентовом плаще, в руках толстая сучковатая палка.

– Говорю вам, его не было. Он не пришел...

Косынка у Ани сползла на затылок. Она раскраснелась и никак не могла отдышаться. До больницы она бежала бегом и боялась, что до наступления комендантского часа не успеет выбраться из города.

Она спросила:

– Это очень плохо, что этот человек не пришел?

Алексей горько усмехнулся.

Аня на минуту задумалась.

– А если он не смог? Ну просто не смог – и все.

Знаете, ведь всякое бывает...

Алексей, думая о чем-то своем, согласился:

– Да, наверное, не смог. Иначе пришел бы...

– Я схожу туда завтра, может, он завтра придет.

– Нет, не надо.

Наступила пауза. Затем Аня вдруг вскинула глаза.

– Да, чуть не забыла. Знаете, кого я видела? Лещевского. Когда первый раз к вам приходила, забыла сказать. В машине с двумя немецкими офицерами...

– Что, что? Лещевский?

Столяров прислонился к забору, закрыл глаза.

– Вам плохо? – встревоженно спросила Аня.

– Нет, нет, сейчас пройдет, – прошептал он.

То была тревожная ночь. И оттого, что он, ворочаясь с боку на бок, торопил время, часы казались бесконечными.

Еще утром он надеялся, что с помощью Шерстнева и Лещевского. ему все-таки удастся вырваться из этой ненавистной палаты. Теперь какая-то случайность отнимала у него эту надежду. Почему не пришел Лещевский? Каким образом он очутился с немцами в машине? Где Тимофей Шерстнев? Получил ли он сигнал?

И хотя Столяров твердил себе, что на следующий день все выяснится и обойдется, страх холодными волнами окатывал сердце.

Утром он достал из-под матраца безопасную бритву, которую добыла где-то Рита. Единственное лезвие окончательно затупилось, и он долго правил его на поясном ремне. Он старательно выбрился, а затем, приставив костыли к раковине и неловко топчась на одной ноге, вымылся по пояс.

Что на уме у немцев? Они, конечно, вряд ли отступятся от Алексея. Видимо, следователи еще изучают его прошлое, анализируют каждое оброненное им слово, вооружаются уликами, чтобы заставить упрямого русского выкинуть белый флаг.

Алексей не сомневался, что не сегодня завтра в дверях палаты снова появится какой-нибудь ефрейтор и поведет его к высокомерному гестаповцу, убежденному, что никаких чувств, кроме презрения, не заслуживает этот хромой большевик, прикидывающийся шофером, ускользающий от разоблачения, сопротивляющийся бесполезно, с фанатичным бессмысленным упрямством.

Алексей хотел предстать перед следователем не щетинистым, опустившимся оборванцем, а свежим, тщательно выбритым, спокойным, собранным. В прежнее время небрежность в одежде или беспорядок на рабочем столе всегда мешали ему сосредоточиться. Друзья даже иногда добродушно подтрунивали над аккуратностью Столярова, точностью, пунктуальностью, доведенными до педантизма.

Все последнее время мысль Алексея билась в поисках выхода. Он призывал на помощь свой опыт, вспоминал рассказы товарищей по работе. Ведь есть же, черт побери, какая-то лазейка! Просто надо суметь ее найти.

Но сейчас Алексей не знал, как уйти от пристальной слежки сержанта, от очередной встречи с татуированным полицейским, от мучительного состояния бездеятельности и выжидания. А уйти надо. Он чувствовал это всем своим существом. Ждать просто бессмысленно, когда главный следователь, выведенный из себя его упорством, применит к нему "третью степень" или при очередной встрече убийца инженера, пораскинув мозгами, наконец, восстановит в памяти историю их знакомства. Как же, наверное, подлец обрадуется!

Лещевскнй появился в госпитале часов в девять утра. Тщетно Алексей вглядывался в его лицо, пытаясь отыскать следы скрытой тревоги. Хирург казался спокойным. Он двигался по проходу между коек, как всегда, неторопливо, высокий, немного сутуловатый, с руками, опущенными в карманы халата. Встретив вопросительный взгляд Алексея, он еле заметно кивнул, как бы говоря: не волнуйтесь, все в порядке.

Алексей вышел в коридор, надеясь, что, как только Лещевский закончит обход, им удастся поговорить. Хирург и в самом деле скоро появился.

– Пройдемте ко мне, – сказал он громко. – Хочу еще раз посмотреть вашу ногу.

Закрыв дверь кабинета, Лещевский закурил и принялся расхаживать из угла в угол.

– Просьбу я вашу выполнил. Хотя, черт знает, зачем я это сделал. Глупость какая-то! Ну да ладно. Видите, в чем дело. Вчера меня вызывал майор, как я понял, начальник объединенного немецкого госпиталя, которому подчинена и наша больница. Предлагает работать у них... хирургом. Н-н-да... Отказался я – своих больных не могу покинуть. Да и как людям смотреть в глаза буду... Н-н-да. Впрочем, с какой стати я вам это говорю? – оборвал он вдруг себя. – А да неважно! Голова раскалывается, а посоветоваться не с кем.

Решил – с вами. Почему – не знаю. Ну да это тоже неважно. Как вы считаете, а?

Алексей обрадовался. Он давно искал случая откровенно поговорить с этим человеком. И вот тот пошел ему навстречу сам.

– Соглашайтесь, доктор, – твердо сказал Алексей..

– Соглашаться? – удивился Лещевский. – Это из каких же соображений?

– Из самых деловых, доктор. Здесь вы помогаете нескольким десяткам людей, а там вы сможете помочь тысячам. Тысячам наших людей. За стенами госпиталя.

Там вы будете бойцом.

– Э, батенька, загадками вы говорите...

– Нет, я говорю ясно. Разве вы не понимаете?

– Не понимаю, признаться.

– Ну ничего, я вам объясню. А пока мне самому нужно посоветоваться с вами...

– Ну что ж, слушаю.-И Лещевский опустился на стул.

14. С ПОСЛЕДНИМ УДАРОМ ЧАСОВ...

После разговора с Лещевским Алексей уже не ощущал себя таким одиноким. Шерстнев не пришел, и напрасно было ждать от него помощи. А медлить было нельзя. Толстый полицай с татуировкой или рыжий сосед, выдавший комиссара, каждую минуту могли привести гестаповцев. Единственная надежда Лещевский. Врач доверился Алексею, и хотя Столяров не раскрыл хирургу всех своих карт, но, очевидно, верить старому врачу можно.

Алексей весь день и вечер обдумывал план побега, и в этом плане Лещевскому отводилась немалая роль.

Ну а если Лещевский испугается или окажется не тем, за кого Алексей принимает его? Выхода все равно не было. Либо хирург поможет, либо Алексей погибнет в стенах больницы, ставшей ловушкой.

После отбоя Алексей не спал. Сосед, рыжий сержант, лежал на боку, спиной к Столярову, и, очевидно, тоже только дремал... В темноте белела его рубашка.

И вдруг сержант беспокойно зашевелился, затем сел на кровати, оглянулся по сторонам, зевнул и спустил босые ноги на пол. Почесав грудь, он натянул брюки и сапоги. Все повторялось так же, как в ту ночь, когда рыжий предатель донес на комиссара.

Как только за ним закрылась дверь, Алексей посмотрел вокруг. Раненые спали, кто лежа ничком, кто на спине. Слышались тяжелые вздохи, легкий храп. Осторожно, так, чтобы не скрипнули пружины, Алексей потянулся к кровати сержанта, сунул обмотанную носовым платком руку под матрац. Пистолет, обнаруженный им несколько дней назад, был на месте. Холод металла чувствовался сквозь ткань платка. Алексей вытащил пистолет, спрятал под свое одеяло, спустил предохранитель и, еще раз оглядев палату, положил оружие в постель соседа дулом к двери и зацепил спусковой крючок за одно из колец сетки матраца.

Проделал он все это с тем расчетливым хладнокровием, которое появилось у чекиста Столярова в момент опасности. Стараясь не скрипнуть кроватью, он лег на спину, натянул одеяло до подбородка и заложил руки за голову.

Вскоре вернулся сержант. Алексей краем глаза следил за каждым его движением. А что, если он вздумает поправлять постель? Но нет, провокатор подошел к окну, зевнул. Молчание в палате, видимо, тяготило его.

Он вдруг громко сказал:

– Эх, братцы, до чего же я уважаю печенку с жареной картошкой...

На него прикрикнули проснувшиеся соседи по палате.

Но сержант, пропустив все это мимо ушей, продолжал:

– Я у себя в деревне считался мастером колоть свиней. Как осень начиналась-у меня житуха. Свадьбы!

Гармониста – играть, а меня – поросенка резать. Ну, а потом, как водится, к столу. А на столе печенка в сале дымится. И само собой, бутылка с погреба сверкает!

Сержант причмокнул губами. В ответ по палате покатился смешок.

"На обаяние берет, сволочь! – подумал Алексей. – Скуластая простецкая морда, улыбка до ушей. С таким каждый не прочь поговорить по душам. Ничего не скажешь: гестаповцы подбирать мерзавцев умеют!

Скольких же еще продаст эта мразь? – думал Алексей. – И, видно, уже не одного продал".

С той минуты, как у Алексея родился план собственного освобождения, он решил твердо: эту гестаповскую ищейку нужно убрать. На свободе сержантпровокатор мог оказаться серьезной помехой.

С лестничной площадки донесся бой часов. Девять медленных ударов нарушили тишину.

Сержант постоял у окна, подошел к своей койке и тяжело плюхнулся на матрац. Оглушительный выстрел взорвал тишину палаты. Сержанта словно подбросило. Он вскочил и, забыв, что изображает хромого, кинулся зачем-то к дверям, потом метнулся обратно к койке, откинул матрац, схватил пистолет, повертел его в руках, сунул в карман и снова бросился к дверям.

А где-то в конце коридора уже раздавались голоса, хлопали двери, слышался топот сапог.

Алексей устало прикрыл глаза.

Когда Курту Венцелю доложили о выстреле в третьей палате, тот сначала ничего не понял. Несколько секунд вытаращенными, немигающими глазами он смотрел на пришедшего с докладом сотрудника и вдруг заорал:

– Что?! Какой выстрел?

Сотрудник сбивчиво и путано повторил свое сообщение. И только тут Венцель окончательно понял, что речь идет об агенте из числа военнопленных, которого поместили в третью палату больницы. Теперь агент провалился. Но это еще полбеды. Самое неприятное, если об этом происшествии узнает Штроп.

Тогда неудача Венцеля будет известна и гестаповскому начальству в Минске.

Штурмбаннфюрер попытался овладеть собой.

Он рассеянно расспрашивал о подробностях случившегося. Его занимали другие, более важные и неотложные дела.

Венцель был достаточно опытным человеком. За годы службы в гестапо он усвоил простое правило. Оно гласило: нужно быть предельно объективным в докладах и донесениях начальству, но не настолько, чтобы это повредило твоей репутации, твоей карьере.

А сейчас он столкнулся с таким случаем, который мог повредить ему в глазах вышестоящих лиц. И все из-за какого-то паршивого русского, не умеющего обращаться с оружием! Штроп, конечно, не удержится от язвительных замечаний. И будет прав. Ибо штурмбаннфюрер не только допустил служебную оплошность, но, что гораздо серьезнее, отступил от инструкции.

А инструкция запрещала выдавать оружие агентам такого сорта, каким был военнопленный сержант. Но этот трус трепетал от страха, и не напрасно. Он хорошо знал о том, как раненые русские, обнаружив провокатора в одной из больниц, ночью задушили его подушками. Поэтому-то он и попросил у Венцеля пистолет.

И Вепцель разрешил, рассудив, что большой беды не будет, если один русский пристрелит десяток других.

Но дело обернулсь иначе. Этот болван провалился. Венцель спросил сотрудника:

– Кому вы еще докладывали об этом?

– Никому. Только вам, герр штурмбаннфюрер!

– Прекрасно! – одобрил Венцель. Он подошел вплотную к собеседнику и, придав голосу оттенок значительности, сказал: – Об этом никто не должен знать. Иначе... Иначе это может повредить расследованию.

Взглянув в лицо начальнику, помощник Венцеля прочел на нем нечто более важное, чем было вложено в эти слова. Было понятно: это приказ, суровый приказ, за нарушение которого ему, рядовому чиновнику, несдобровать.

– Слушаюсь, – сказал он.

– Идите!

Как только полицейский вышел, Венцель отправился к Штропу. Главный следователь действительно ничего не знал о происшествии во флигеле. Штурмбаннфюрер вздохнул облегченно.

15. "ТИФ"

Ртутный столбик уперся в черту напротив цифры "сорок". Рита, словно не веря своим глазам, снова поднесла градусник к лицу. Сорок!

Она протянула градусник Лещевскому.

– Адам Григорьевич, посмотрите.

Врач мельком взглянул на термометр, и в его больших темных глазах, доселе равнодушных, появилось выражение встревоженной озабоченности. Лещевский подошел к Алексею. Тот тяжело дышал. От покрасневшего лица веяло жаром. Потрескавшиеся губы силились улыбнуться.

– Это какой-то воспалительный процесс, – безапелляционным тоном поставила Рита диагноз.

Лещевский приказал Рите еще раз смерить температуру у Алексея. Ртутный столбик снова остановился у цифры сорок. Лещевский поднял рубашку: по телу раненого расползалась бледно-малиновая сыпь.

Весь вечер и всю ночь больной метался в бреду.

– Как вы думаете, что это такое?-спрашивала Рита у Лещевского тем боязливо-почтительным тоном, которым она обычно разговаривала с хирургом.

Но Лещевский не торопился с диагнозом. Он в этот день несколько раз появлялся у кровати Алексея. Высокий выпуклый лоб хирурга бороздили морщины озабоченности. Казалось, он все тщательно взвешивал и обдумывал, прежде чем прийти к окончательному выводу.

Наконец после очередного осмотра, когда они вышли из палаты, Адам Григорьевич сказал Рите:

– Это тиф. Сыпняк.

– Тиф?

– Да, тиф. Будьте осторожны.

В другое время она обязательно спросила бы, как называется эта болезнь по-латьши, но сейчас так испугалась, что лишь прошептала:

– Что же теперь делать?

– Надо изолировать больного. И как можно скорее.

– Лещевский остался доволен произведенным эффектом. Эта дуреха струхнула, и не на шутку. Он давно уже подозревал, что "сестра", квалификации которой хиатало ровно настолько, чтобы не спутать клистир с касторкой, здесь не только для того, чтобы измерять температуру и делать перевязки. Разговор их сразу же станет известен гестаповцам. До Лещевского давно доходили слухи, что Рита путается с немецким офицером и по ночам проводит время с Венцелем.

Согласившись помочь Алексею симулировать тиф, Лещевский понимал, что он рискует. Но отказать этому человеку он не мог. Поверят ли ему немцы? Не назначат ли медицинскую комиссию из своих врачей? Должны поверить. Ведь они уверены в его квалификации, сами приглашали его работать в госпиталь для немецких раненых.

К тому времени, пока Штропу доложили о том, что Алексей Попов заболел тифом, главный следователь СД потерял к подозреваемому шоферу всякий интерес.

Решив заполучить в собственные руки советского генерала Попова и заодно утереть нос абверовцам, Штроп старался вовсю. Он подверг Алексея тщательной и всесторонней проверке. И совершенно неожиданно выяснилось, что все время Штроп старался напрасно. Дня за два до того, как Алексей решил сыграть роль тифозного, полиция арестовала старика из отдаленной деревушки за то, что тот провел к партизанам глухими лесными тропами советского генерала, чьи приметы полностью совпадали с приметами командира дивизии Попова. Кто-то из местных жителей донес на проводника, и он попал в тюрьму.

Алексей, естественно, и не знал, что случайное совпадение выбранного им себе псевдонима с подлинным именем генерала Попова было причиной особого внимания к нему гестаповцев. Хотя, как известно, он подозревал, что его принимают за кого-то другого, высокого по званию человека. Может быть, именно этим и объяснялось то, что Алексея не били...

Больница спит...

Дремлет дежурная сестра в коридоре, облокотившись рукой о тумбочку. Тусклая лампочка под потолком бросает на лицо женщины неровные пятна света.

Сестра испуганно вскакивает, озирается и, зябко поеживаясь, усаживается поудобней, когда голова ее опускается слишком низко.

Спят раненые в третьей палате. Сон их беспокоен, тревожен, отовсюду здесь слышатся невнятное бормотанье, короткие вскрики – отголоски кошмаров, незримо витающих над койками.

Впрочем, Алексей не слышит всего этого. После обеда, как только Лещевскнй поставил диагноз "тиф", его немедленно перевели в инфекционное отделение – корпус, стоявший в углу сада.

Алексей лежит, закинув руки за голову. От волнений последних дней ампутированные пальцы напоминают о себе болезненной пульсацией. Он старается успокоиться, приказывает себе успокоиться. Но мысли не слушаются.

С улицы доносится какой-то звук, сначала еле различимый, затем нарастающий. Да это грузовик. Он подъезжает к госпиталю. На мгновенье фары освещают окна, как всполох молнии. Спокойно, только спокойно. Каждая клеточка застыла, напряглась в ожидании. С той минуты, когда стукнула дверца машины, до того момента, как глухо хлопнула входная дверь и в коридоре послышались шаги, прошло много времени, хотя грузовик остановился недалеко – у боковых ворот, находившихся рядом с изолятором. Алексей нервно поежился.

Вот шаги у самой двери. Пол прочертила косая полоса света. Алексей увидел темные силуэты людей в дверном проеме.

Свет шел откуда-то снизу: длинные и узкие тени на полу и стенах казались созданием больной фантазии.

Алексею казалось, что все происходит необыкновенно медленно. На дверную ручку легла рука. Кто-то из глубины коридора крикнул, и стоявший рядом с дверью заговорил по-русски, но шепотом, и слов разобрать было невозможно.

Конечно, у дверей мог стоять и Лещевский, если фашисты поверили в тиф. Но еще более вероятно, что это обладатель татуировки, вспомнив обстоятельства из прежнего знакомства, привел полицию.

Какая удача для подонка! В мелком болоте, где плавал этот тип, такая крупная рыба, как чекист Столяров, попадалась не каждый день. Как этот полицай будет рад рассчитаться с "гражданином следователем"! Да, новая встреча с таким типом-верный конец.

Дверь наконец отворилась, но Алексей не сразу смог заставить себя открыть глаза. И все-таки сквозь прикрытые веки в дверном проеме Алексей узнал Лещевского и понял, что, кажется, на этот раз спасен.

Алексей не знал, что весь день больные испуганно переговаривались, время от времени произнося страшное слово "тиф". Это слово как бы построило вокруг Алексея незримый барьер. За последние сутки даже хромой надзиратель не заглядывал в палату № 3, откуда убрали тифозного. В инфекционном отделении дежурила одна старая санитарка...

Алексей почти не верил тому, что с ним происходит. Все было слишком неожиданным и почти нереальным. То ли от легкого с морозцем воздуха и сверкающих звезд над головой, то ли от необычности всего происходящего у него на мгновение закружилась голова, фигуры выносящих его санитаров расплылись и как бы отдалились. Голос Лещевского, разговаривавшего у машины, видимо, с шофером, стал более приглушенным и отдаленным, и когда Столяров пришел в себя, он уже лежал в темноте крытого кузова, пропахшего бензином и карболкой. Присмотревшись, он различил смутно белевшие халаты санитаров, очертания гроба рядом.

Алексеи даже решил, что это ему померещилось, но в кузов взобрался Лещевский.

– Не волнуйтесь, Попов, – услышал Алексей приглушенный хрипловатый голос. – На днях в изоляторе умер от тифа мужчина примерно вашего возраста.

Нам удалось заменить документы. Сегодня мы хороним Алексея Попова, вы будете жить под другой фамилией. Не волнуйтесь, вокруг русские – наши друзья.

Ваш план, как видите, вполне удался. Человек, под чьим именем вы будете жить, нездешний. Вам нечего опасаться...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. МАТЬ И ДОЧЬ

Работа в больнице не нравилась Рите. Ее отталкивал вид окровавленных бинтов, пугали стоны раненых.

А когда из палат выносили мертвых, она отворачивалась. Но Рита любила звучные латинские названия, с удовольствием носила белый халат, который ей очень шел. Дома она рассказывала матери о Лещевском, о раненых, щеголяя при этом медицинскими терминами.

– Сегодня поступил раненый. Адам Григорьевич говорит, что у него образовался инфильтрат.

– Что, что? – переспрашивала Софья Львовна.

– Инфильтрат, ну, это когда после укола... опухоль...

Мало знавшим ее людям Рита говорила, что окончила медицинский техникум. На самом деле это было не так. Она не кончала ни медицинского, ни педагогического, никакого другого техникума или училища, а только посещала краткосрочные курсы медицинских сестер.

Рита еще училась в школе, когда от отца, уехавшего в командировку на Дальний Восток, Софья Львовна получила телеграмму. Телеграма состояла всего из четырех слов: "Больше не вернусь, прощай".

Рита не могла понять, как отец мог бросить жену: ведь мама такая еще молодая, красивая, образованная, свободно говорит по-французски и по-немецки, так хорошо играет на рояле. И ее, Риту, свою хорошенькую, умненькую дочку, он, видно, тоже не любил... С этим пятнадцатилетняя девочка никак не могла примириться. Женился ли он на ком-нибудь другом или покинул семью, опасаясь дворянского происхождения жены, как утверждали соседи, так и осталось неизвестным. Потом Рита узнала, что отец получил очень крупный пост, но денег брошенной семье почему-то не посылал. Гордая Софья Львовна в суд на мужа не подавала.

Но школьнице было ясно, что в семье случилось чтото непоправимое, и, стыдясь того, что отец их оставил, девочка объясняла подругам:

– Мой папа погиб. Он поехал в Арктическую экспедицию и не вернулся.

Это была ее первая ложь. С годами рассказ о романтической смерти отца, обрастая все новыми и новыми живописными подробностями, стал для Риты реальным фактом, который, словно предохранительный футляр, оберегал ее самолюбие от сочувствия и любопытства посторонних.

Исчезновение отца пробило крупную брешь в бюджете семьи. Рита штопала жизненные прорехи пестрыми нитками вымысла. И чем труднее становилось им с матерью, тем больше требовалось этих нитей.

Приближался выпускной вечер в школе. Заработков матери, перебивавшейся случайными уроками, на жизнь не хватало, и некогда богатый гардероб Софьи Львовны неотвратимо превращался в сахар, мыло и муку.

Рите, привыкшей к дорогим платьям, кружевным воротничкам, уже давно пришлось проявлять чудеса изобретательности, чтобы переделать бывшую мамину ночную сорочку в нарядную блузку. А теперь уже не осталось ничего, что можно было бы перешить в платье для выпускного вечера.

Тогда она призвала на помощь свою фантазию.

– Понимаете, – рассказывала она в школе, – это настоящий японский шелк с вышитыми золотыми звездами. Мама говорит, что к нему очень пойдет черная лента р волосах.

А на выпускном вечере она появилась в обыкновенной черной юбке и пожелтевшей блузке – той самой, что была перешита из маминой сорочки.

– Ужасно смешная история, – объясняла Рита пето

другам. – В последнюю минуту мама решила разгладить складки на платье. А тут как раз принесли телеграмму, и мама оставила утюг, а когда вернулась – на самом видном месте красовалась дыра. Мама так плакала.

По окончании школы Рита поехала в Минск, но в институт, куда она пыталась поступить, ее не приняли.

Потянулась скучная жизнь мелкой служащей – она работала делопроизводителем в небольшой заготовительной конторе. Перед самой войной окончила вечерние курсы медицинских сестер.