Текст книги "Особое задание"
Автор книги: Михаил Прудников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Софья Львовна заверила Эльгу, что непременно выполнит ее поручение.
С тех пор, встречаясь в коридоре комендатуры, они останавливались, чтобы обменяться новостями. Машинистка, видимо, томилась своим затворничеством и была рада неожиданному знакомству. Иногда Эльга забывала, что перед ней русская: у Софьи Львовны было прекрасное берлинское произношение. Эльга была мягка,– предупредительна, и скоро случилось так, что Софья Львовна стала заходить в комнату с предостерегающей надписью: "Вход посторонним воспрещен", Эльга нарушала инструкцию. Но стоило ли опасаться этой симпатичной, уже немолодой женщины, когда сам комендант, видимо, доверяет ей. И даже берет с собой в Берлин.
Получая канцелярские принадлежности, Софья Львовна увидела, что забыли привезти копировальную бумагу. Она решила воспользоваться этим обстоятельством.
Софья Львовна сказала Эльге, что у нее кончилась копировальная бумага, и, скомкав несколько пробитых до дыр листиков, швырнула их в мусорную корзинку Эльги. Софья Львовна заметила там на дне смятые листы копировальной бумаги.
Но Эльга посоветовала своей приятельнице пользоваться пока старой.
– Она никуда не годится! – возразила Ивашева.
– Ничего не поделаешь! Забери обратно – неизвестно, когда привезут новую! – рассудительно заметила Эльга.
Софья Львовна нагнулась над корзиной и достала смятые листы копирки. Листы, которыми пользовалась Эльга. После работы Софья Львовна захватила их с собой. Они много добавляли к тому, что Ивашевой удалось подсмотреть на машинке Эльги, во время их недолгих встреч. Получение копирок было фантастической удачей. Трудно было даже предположить, что боязливая и нервная женщина могла так смело и хладнокровно одурачить сверхбдительных врагов.
Как бы там ни было, перед Алексеем лежала какаято частичка плана карательной операции "Фредерикус".
Опытный разведчик теперь пытался представить себе полную картину. В этой "картине" оставалось много "белых пятен", но стали известны названия некоторых карательных отрядов и их численность, а главное – примерный район боевых действий. На одном из листков копирки Алексей разобрал две подписи: группенфюрера СС генерал-лейтенанта полиции Готтберга и штаб-офицера корпуса майора жандармерии Вебера.
Столярова охватило радостное возбуждение. Он держал в руках не просто два синих листочка бумаги, а сотни спасенных человеческих жизней.
Только бы документ благополучно попал к партизанскому командованию! Только бы что-нибудь этому не помешало!
Судя по отрывочным сведениям, добытым Ивашевой, до начала операции "Фредерикус" оставалось три дня.
Срок ничтожно малый. Не меньше суток требовалось только для того, чтобы переправить известия партизанскому командованию, а ведь вывести людей из опасной зоны дело непростое: на это тоже нужно было время.
Алексей понимал; надо спешить, иначе план операции, добытый с таким трудом и риском, окажется бесполезной бумажкой. Но, как нарочно, он не знал, где искать в данный момент Тимофея, через которого поддерживал связь с Корнем.
Село Пашкове, где жил другой партизанский связной, Захар Ильич Кругов, находилось от города в двадцати километрах. Можно было бы пойти туда, но он плохо знал дорогу и рисковал потерять много времени.
Алексей отправился в ателье Афанасия Кузьмича.
Аня бывала теперь там часто – помогала отцу. Алексей рассчитывал там ее увидеть.
Аня была одна. Отец куда-то понес заказ. Увидев Алексея, она кинулась наводить в комнате порядок.
Алексей хотел было остановить ее, но она вырвала руку, избегая его взгляда.
– В чем дело, Аня?
Девушка остановилась, но не повернулась к Алексею. Он видел по ее опущенной голове, по согнутым плечам, что она ждет чего-то большего, чем простое дружеское приветствие.
Но Алексей молчал. Аня выпрямилась и медленно, не оборачиваясь, пошла на кухню. У дверей она нарочито небрежно бросила:
– Намусорено здесь... Прибрать нужно...
И тут Алексею вспомнилось, как однажды она доверчиво положила голову на его плечо. Так вот оно что! Онто совсем забыл об этом. Но она помнила, для нее это было нечто вроде молчаливого признания, и сейчас она хотела прочитать ответ хотя бы в его случайном жесте, интонации. А он встретил ее, как будто ничего не случилось.
Неожиданное открытие обескуражило Алексея. Он опустился на лавку. Что делать? Поговорить с ней.
О чем? Что он может сказать? Что? Он не смеет, не должен говорить ей то, чего она ждет. А говорить другое... стоит ли?
Вернулась Аня. Рукава старенькой кофточки засучены, в руках мокрая тряпка. Светлые волосы сбились на лоб. Она принялась протирать старенький деревянный стол.
– Аня, понимаешь...
Она резко обернулась. Лицо ее покраснело.
– Не надо, Алексей Петрович, не надо! – почти вскрикнула она. – Я знаю, что вы хотите сказать...
– Хорошо, не буду, – согласился Алексей.
Он был рад, что ему не нужно объяснять того, в чем он и сам не разобрался. Аня вызывала в нем большую нежность. Возможно, это была и не нежность, а просто благодарность. Но что бы ни было, он не мог дать волю чувствам... Семейный человек... Разведчик... Человек, у которого здесь нет даже своего имени.
В тот вечер, как никогда, ему хотелось оградить Аню от беды. И как раз сегодня он должен был послать ее в холод и тьму, навстречу опасности.
– Дорогу в Пашкове знаешь?
– Пашкове? У Выпи?
– Да. Ночью не заблудишься?
– Да что вы! Сколько раз там была...
Она разговаривала теперь с ним подчеркнуто деловитым тоном. И Алексей понял, что ее самолюбие задето.
Она ведь не могла знать всех сложностей переживаний Алексея, его размышлений. Он старался показать, что ничего не замечает.
– Нужно пойти сейчас в Пашкове...
– Сейчас? – Рот ее слегка приоткрылся от удивления.
– Да, сейчас. Как можно скорее...
Он был уверен: не откажется. И не ошибся. Она начала одеваться. Пока Аня торопливо натягивала старенькую ушанку и пальто, он говорил ей:
– Четвертый дом у леса, по правой стороне, если идти от города. Спросишь Захара Ильича.
Два небольших, мелко исписанных, листочка, сложенных вчетверо, она, отвернувшись, сунула за лифчик.
– Когда вернешься, зайди, расскажешь, что и как...
Если ты успеешь вовремя доставить эти сведения, спасешь сотни, может быть, тысячи людей.
Она стояла у порога, опустив голову, мяла в руке варежки.
– Так я пойду?
– Будь оторожна, обходи деревни стороной...
– Ладно...
–Валенки крепкие?
– Отца предупредите...
Хотелось ей что-то сказать, но он не мог найти слов.
Алексей был восхищен мужеством этой девочки, которая с такой неженской смелостью пошла, ни о чем не спрашивая, навстречу неизвестности.
Воспользовавшись короткой паузой, Аня кивнула головой и исчезла за дверью. Он слышал, как заскрипели деревянные ступеньки.
Совсем стемнело. Отец Ани все не приходил. Алексея грызла тревога. Вставало перед глазами залитое лунным светом снежное поле, еле приметно темнеющая узкая, перехваченная поземкой дорога – и одинокая, удаляющаяся фигурка Ани. Что с ней будет? Что с донесением? Попадет ли оно по назначению?
...Аня вернулась через два дня. Алексей за это время несколько раз заходил к Афанасию Кузьмичу. Когда усталая девушка вошла к нему в комнату и без сил опустилась на стул, Алексей набросился на нее с расспросами. У него сразу отлегло от сердца, когда он увидел ее живой и здоровой. План карательной операции ей удалось благополучно передать партизанскому связному.
– Ты прямо из Пашкова? – спросил Алексей.
– Да. Устала – жуть, ноги прямо отваливаются...
– Почему задержалась?
– Так... приключение одно на обратном пути, – небрежно ответила она.
– Какое приключение?
– Да полицейские прицепились...
И хоть говорила Аня небрежно, Алексей видел, что дорожное происшествие было отнюдь не пустячным.
– Рассказывай, – приказал он, растирая ее замерзшие руки.
– Да мину я принесла...
– Какую еще мину? – насторожился Алексей.
– Которая с часами. Просили передать через вас одному человеку.
Алексей действительно просил прислать мину с часовым механизмом для Готвальда. Но он никак не мог думать, что именно Ане придется ее нести.
– Ну так возвращалась-то я днем, – между тем рассказывала девушка. – В Дуплянове остановили меня двое полицаев. "Документы!" Показала я им свой паспорт. Стали расспрашивать, как сюда попала, зачем.
К тетке, говорю, в Пашкове ходила. Не знаю, может, я им плохо врала, только повели меня в участок. Иду, а сама дрожу, вдруг обыскивать начнут...
– А где же ты спрятала мину?
– В корзинку под картошку положила. В платке.
– Так. Дальше.
– Повели меня в участок. Снова: "Почему попала в Дупляново, зачем пришла?.." А у меня все мина из головы не идет. И вдруг полицая куда-то позвали, я в комнате одна осталась. Скорее достала мину, завела часовой механизм.
– Разве ты умеешь обращаться с миной? – удивился Алексей.
– Да, мне ребята в Пашкове на всякий случай объяснили.
– Так, что же дальше...
– Ну и сунула мину под стол. А когда полицай вернулся и снова стал допрашивать, я заплакала, говорю:
"Дяденька, отпустите, у вас небось у самого дочка есть..." Он нахмурился, долго крутил усы, потом швырнул мне паспорт и как закричит: "Вон! Чтобы духу твоего тут не было! Еще раз увижу – узнаешь у меня, как шляться!" Я пулей выскочила за дверь и – бегом. А мину им на память оставила...
Аня рассмеялась. Но Алексей даже не улыбнулся.
– Вот что, – сказал он серьезно, – больше никаких мин... Это ведь не игрушки. Будешь делать только то, что я прикажу... Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Не желаю. Поняла? И что за бессовестные ребята в этом Пашкове?!
Аня остановила на нем удивленный, пристальный взгляд, но промолчала.
Через два дня Алексей узнал от Шерстнева, что в Дупляновском участке произошел взрыв. Никто серьезно не пострадал. Гестаповцы почему-то заподозрили в диверсии самих полицейских, нагрянули целой комиссией, арестовали одного, а начальника Дуплянской полиции выгнали с работы.
И Алексей долго подшучивал над Аней, как она "ликвидировала" фашистского служаку.
– Спасибо тебе, дружище! – Секретарь подпольного обкома обнял Алексея и троекратно расцеловался с ним. – От всех наших спасибо!
– Так это не я, – смутился Столяров. – Софью надо благодарить, ее рук дело.
– И Софье передай мое спасибо! Я ведь, грешным делом, когда ты первый раз мне рассказал о ней, не очень-то в нее верил. А вот смотри ж... Какой женщиной оказалась... Ты ее береги...
Этот разговор происходил ночью на конспиративной квартире в хуторе Белом. Карнович рассказал Алексею о провале карательной гитлеровской экспедиции "Фредерикус", в которой принимали участие не только танки, но штурмовая и бомбардировочная авиация. Целых десять дней гитлеровские войска зажимали в клещи огромные лесные массивы, обстреливали, бомбили и прочесывали предполагаемые опасные районы. Но в "опасных"
районах они наталкивались лишь на изуродованные, обожженные деревья, вороха выброшенной взрывами мерзлой земли. Кое-где, правда, встречались покинутые землянки и шалаши, следы недавних костров.
Партизаны в руки врагам не попадались. Их костры дымили за многие десятки километров от тех мест, где громыхали, врубаясь в мерзлую чащу, танки н крались тропами цепочки эсэсовцев и жандармов.
Взволнованный рассказом Карловича, Алексей возвращался к себе, в Краснополье. Он еще не знал, что над головой одного из разведчиков его маленькой группы сгущались тучи.
В тот же день взбешенный Штроп расхаживал по кабинету коменданта города Патценгауэра.
– Я вас спрашиваю, господин майор, – кричал он, – откуда могла просочиться информация?!
– Это я вас должен спросить, – сердито шевеля бровями, басил комендант. – Охрана военной тайны – ваша обязанность.
– Прошу не напоминать мне о моих обязанностях,– ледяным тоном отрезал Штроп. – Я ни на минуту не забываю о них, не в пример некоторым.
– На что вы намекаете? – сощурился майор.
– Не догадываетесь? – с издевкой переспросил Штроп. – Ах, вы не догадываетесь! Или, может быть, не хотите? У вас под носом орудуют изменники, русские шпионы, а вы хлопаете глазами...
Комендант не спускал со следователя настороженного взгляда.
– Где перепечатывался план карательной операции? – закричал Штроп.
– Здесь, в секретном отделе...
– И это вы называете секретным отделом?
– Но почему вы считаете, что партизанам стало известно об операции именно из комендатуры?
– Я-ничего не считаю, господин майор. Если бы я считал, я б не разговаривал с вами здесь, а принимал бы меры... Я лишь предполагаю... Эта машинистка, Эльга, она вполне лояльна?
Майор дернул плечами.
– До сих пор у меня не было оснований... Она из почтенной семьи. Ее отец известный инженер, много лет работает у господина Круппа...
– Мгм, – промычал Штроп. Этот довод несколько остудил его горячность. Но, может быть, туда кто-нибудь заглядывал, в этот ваш секретный отдел?
– Но это запрещено. На двери висит табличка.
Штроп остановился, покусывая нижнюю губу.
– Я все-таки хотел бы поговорить с этой Эльгой, – проговорил он после некоторого молчания. – Табличка не солдат с ружьем.
Через пять минут Штроп беседовал с Эльгой, а через четверть часа он вызвал к себе Софью Львовну. Он смерил Ивашеву долгим, подозрительным взглядом.
– Вы, кажется, дружите с Эльгой? Приятное знакомство, не так ли?
Внутри у Софьи Львовны все оборвалось. Тревожно, до темноты в глазах забилось сердце. Но она старалась овладеть собой и даже заставила себя улыбнуться.
– Да, конечно, – ответила Софья Львовна. – Мы с Эльгой одиноки. Это нас сблизило...
– Даже одиноким не полагается входить туда, куда не положено.
– Господин офицер, я пожилая женщина, но я помогаю великой Германии в меру моих сил. Я дворянка, большевики отняли у меня все... даже единственную дочь – Ивашева лихорадочно собралась с мыслями. Какие доводы приводить в оправдание, чтобы отвести от себя подозрение следователя...
Рита... Ведь никто не знал, что она нашла ее в карьере. Все думали, что ее убили на улице – так Ивашева говорила по совету Алексея.
– Зачем вы входили в секретный отдел?
– Я подружилась с машинисткой Эльгой – она вам говорила...
– Вы когда-нибудь брали у нее что-нибудь? Уносили из комнаты?
Софья Львовна поняла, что Штроп напал на верный след. Должно быть, нужно говорить правду, но так, чтобы эта правда маскировала истинное положение вещей.
– Помнится, я несколько раз брала у нее копирку.
Мы всегда занимаем ее друг у друга, когда бумага кончается, а работа срочная...
– А на днях вы брали копировальную бумагу?
– Да... Всего три листочка.
– Где эти листочки? – живо спросил Штроп.
– У меня в столе, – ответила Софья Львовна, мысленно благодаря Алексея, который настоял, чтобы она не только обязательно сохранила копировальную бумагу, взятую у Эльги, но и забила ее до дыр.
Через несколько минут Софья Львовна принесла синюю копирку Эльги. Она была настолько стара, настолько изрешечена крохотными дырочками, что это обстоятельство несколько поколебало Штропа.
Когда Штроп поделился своими подозрениями насчет Ивашевой с комендантом, тот горячо запротестовал.
– Этого не может быть! Ивашева настроена против большевиков! Она религиозна, потеряла дочь.. Ее высказывания...
– Высказывания – это чепуха, господин майор. Не будьте так наивны!
– Но я хорошо знаю Ивашеву. Мы долго к ней пристально приглядывались, изучали. Нет, этого не может быть.
– Не слишком ли вы много на себя берете, господин майор? – язвительно спросил Штроп.
– Я говорю то, в чем уверен. А вы высказываете только лишь предположение. В конце концов, что могли сказать ей копирки? И почему именно эти бумажки служили Эльге для перепечатки плана? Я сам подбираю сотрудников и подвергаю их тщательной проверке. А вы считаете, что мы должны всю исписанную копирку выискивать по мусорным ящикам?
– Вы защищаете Ивашеву с упорством адвоката, – саркастически усмехнулся Штроп. – С чего бы это а?
Уж не пленила ли зрелая красотка ваше сердце, господин комендант? Она еще весьма аппетитна...
– Нет, – сухо отрезал Патценгауэр. – У меня с Ивашевой только служебные отношения. Но я ценю ее за исполнительность, аккуратность и хорошее знание языка.
– Мгм.... черт побери! – раздраженно бросил Штроп. – Тогда внушите этой непорочной деве, а также всем сотрудникам, что, если на двери висит табличка "Вход воспрещен", значит, никто, кроме тех, кому положено, не смеет туда совать носа...
– Да, да, – пробормотал Патценгауэр. – Я приму строгие меры...
Штроп больше не настаивал. Когда он обсуждал дело о копирках с Венцелем, тот также положительно отозвался об Ивашевой. Откуда было знать Штропу, что Венцель дрожит за свою шкуру: допрос с пристрастием Софьи Львовны мог открыть тайну исчезновения Риты и того проклятого вечернего разговора, когда он проболтался ей о переброске штаба.
6. РЕТУНЬ – МЕСТО СЕКРЕТНОЕ
Теперь все свое внимание Алексей сосредоточил на секретном аэродроме. Сведения об этом аэродроме у подпольщиков были очень неопределенные.
Шла неделя за неделей, а у Алексея не было еще и приблизительного плана действий. Между тем из Центра еще раз напомнили о задании и подчеркнули его исключительную важность. Разведчика охватило беспокойство.
Он бился над почти неразрешимой задачей: как собрать хотя бы отрывочные сведения об охране аэродрома, системе пропусков, движении самолетов и т. д.
Единственный человек, который иногда попадал за колючую изгородь аэродрома, был Готвальд, но он, как сообщал Шерстнев, повез какого-то офицера из комендатуры в Витебск и должен вернуться через две недели.
Алексею ничего не оставалось делать, как только ждать.
Наконец Тимофей назначил ему встречу в портновской мастерской. Но, едва переступив порог знакомой комнаты, Алексей заметил, что антрацитовые глаза Шерстнева блестят как-то чересчур ярко.
– Что это? – спросил Столяров, втягивая ноздрями воздух.
– Не догадываешься? – усмехнулся Тимофей. – Спиритус вини, а проще говоря, обыкновенная самогонка из обыкновенных картофельных клубней, называемых в науке...
– Что с тобой, я спрашиваю?
– Ты спрашиваешь? Хорошо, я отвечаю: алкоголь, проникая в кровь, вызывает...
– Хватит ломаться, – жестко обрезал его Алексей.
Он схватил Шерстнева за ворот рубахи и зло прошептал: – Почему ты пьян?
Тимофей скосил глаза на стиснутый кулак Алексея и, бросив устало: "Убери руку", – опустился на стул.
Алексей стоял рядом, тяжело дыша от охватившей его ярости. Несколько минут молчали. Потом Тимо4)ей остановил на Алексее воспаленный взгляд.
– Так тебя интересует, что со мной? Пожалуйста, могу объяснить. Со мной ничего. Просто у меня есть, например, физиологическое излишество – нервы. Это такие белые ниточки, они пронизывают все мышцы, каждую клеточку кожи. Так вот эти самые ниточки имеют скверную привычку сдавать... Иногда они попросту объявляют всеобщую забастовку... Так вот сегодня такой случай... Забастовка!
– По какому поводу? – рассвирепел Алексей.
– По какому поводу? Побывал бы ты в моей шкуре, поносил бы черную повязку на рукаве, тогда узнал бы:
поводов предостаточно! Ты когда-нибудь видел, как загоняют людей в вагоны для отправки в Германию? Ты когда-нибудь слышал, как ревут бабы, какой выворачивающий душу стоит вой?! А ты задумывался над тем, что в такие минуты должен чувствовать я? А ведь у меня, черт побери, есть все-таки душа, – и с этим ничего не поделаешь!
Тимофей вскочил и заметался из угла в угол.
– Но на этот раз я видел кое-что пострашнее. Я видел, как людей сажали в машины и отправляли на Доронинский карьер. А я стоял на посту и знал, куда их везут, знал, но ничего не мог поделать.
Тимофей на минуту умолк и добавил потухшим голосом:
– Просто так, для общей справки, хочу сообщить: до войны я не мог равнодушно видеть, как режут курицу... Но это еще не все. – Он снова повысил голос. – Вчера я возвращался из одного села и услышал за своей спиной: "У-у, паскуда, ишь нажрал харю-то на немецких харчах". Это сказала старуха. Сказала и плюнула мне вслед.
После паузы Шерстнев добавил:
– Ну, сегодня я свободен от дежурства, устроил небольшой сабантуй. Пел, играл на гитаре. Люблю петь под гитару – это моя слабость. А ты любишь гитаРУ, а?
Алексей обескураженно молчал.
– Понятно, презираешь. Ну, ну! Презирай! – продолжал Шерстнев тусклым голосом. – Вот что я тебе скажу. Зря я согласился надеть на себя эту маску. Она не для меня. Тут, наверное, нужен человек покрепче...
– Ты просто устал, – сказал Алексей. Он уже жалел, что взял слишком резкий тон. – А что касается белых ниточек, то у них есть еще одно свойство: при алкоголе терять ощущение опасности. Прошу тебя, не забывай об этом.
– Хорошо! – обещал Тимофей.
Наступила пауза. В тишине комнаты слышно было, как под тяжелыми шагами Шерстнева трещат половицы.
– Как Готвальд? – спросил Алексей.
– Вернулся, – пробурчал Шерстнев.
Валентин Готвальд жил с семьей в поселке Кровны, что в десяти километрах от города. Встречаться у него на квартире было опасно: незнакомый человек в такой крохотной деревушке сразу привлекал внимание.
Мастерская Афанасия Кузьмича была на людной улице: там было удобно встречаться, но последнее время гитлеровские агенты так наводнили город, что Алексей больше не считал возможным часто наведываться в ателье. Да и появление там Готвальда, немецкого военнослужащего, могло привлечь любопытство соседей и внимание шпиков.
Решили поступить иначе.
Как только Готвальд поедет по Витебскому шоссе одни, без пассажиров, он остановится на третьем километре от города, около разбитой гипсовой статуи пионерки. Там лес подступает к самой дороге. Спустив баллон и разложив инструменты у машины, Валентин отойдет за деревья, где его и будет ждать Алексей.
Уговорились, что за несколько дней до поездки Готвальда тот предупредит Шерстнева, а последний передаст через Афанасия Кузьмича условную фразу: "Блондинка ждет во столько-то".
Дня через три после разговора с Шерстневым Аня пришла к Алексею домой ее послал отец. Свидание Валентин назначил на три часа дня. Ровно в три Алексей был в условленном месте.
В лесу было сыро и прохладно. Вверху сдержанно гудели сосны – день выдался ветреный. По молодой, трогательно зеленой травке, перебегали солнечные блики.
Алексей нес веревку в руках, – пришел, мол, человек за сухим хворостом.
Скоро Алексей остановился: справа от города донесся рокот мотора. Между деревьями, блестя никелем облицовки, мелькнул черный "вандерер". У статуи пионерки (от нее остался только постамент и торчащие во все стороны прутья каркаса) машина остановилась. Хлопнула дверца. Шофер в серо-зеленой куртке и пилотке обошел "вандерер", пнул ногой заднее колесо, затем присел около него на корточки, оглянулся. "Вандерер", зло зашипев, плавно осел на левый бок.
Готвальд строго следовал инструкции, которую Алексей передал ему через Шерстнева. Шофер снял колесо, вынул домкрат из багажника и принялся было накачивать камеру. Потом, перескочив через придорожную канавку, не спеша пошел к лесу.
Вскоре его светло-русая голова показалась из-за кустов. Алексей вышел навстречу шоферу. Серые глаза Готвальда щурились от солнца. Поздоровались, кивнув друг другу. Алексею всегда нравилось красивое лицо Валентина, его сдержанность, тяжеловатая, с ленцой походка, обстоятельность, с какой тот отвечал на вопросы.
Они присели неподалеку от машины за кустами.
– Сумеете устроиться на аэродром? – спросил Алексей.
– Не знаю.
– Это необходимо.
– Но как? Если я буду очень настойчив, это сразу вызовет подозрение.
– Нужно сделать так, чтобы тебя самого пригласили. А ты должен будешь еще поломаться.
Готвальд засмеялся.
– Ну, вряд ли меня пригласят.
– Почему же. Давайте-ка вместе покумекаем, как бы лучше выслужиться перед вашим начальством...
По утрам без пяти минут восемь Готвальд подавал машину к подъезду кирпичного двухэтажного особняка, где жил комендант. Ровно в восемь часовой распахивал дверь парадного, и на пороге появлялся майор Патценгауэр, гладковыбритый, розовый после ванны. Натягивая на ходу перчатки, он, кряхтя, влезал в машину и доброжелательно кивал Валентину в знак приветствия.
Но последнюю неделю дважды случилось так, что Готвальд подъезжал к крыльцу, когда майор уже стоял на ступеньках и нетерпеливо посматривал по сторонам.
В первый раз Патценгауэр ограничился лишь недовольным взглядом.
Во второй раз он назидательно изрек:
– Точность и аккуратность – главная черта истинного германца! Впрочем, вы столько лет прожили среди русских, что поневоле усвоили их дикарскую манеру везде и всюду опаздывать.
Готвальд виновато пробормотал извинение. По дороге в комендатуру он пожаловался майору, как якобы плохо людям немецкой национальности было жить в России при Советской власти.
– У меня даже не было квартиры в городе, господин майор, – говорил Валентин, – и сейчас мне приходится ездить на работу за десять километров...
Еще после двух-трех опозданий майор уже вознегодовал. Он пригрозил Готвальду увольнением, если машина будет подана хотя бы на пятнадцать секунд после восьми утра.
Готвальд ссылался на то, как трудно ему добираться от Кровны до города, и однажды обратился к майору с просьбой – перевести его на другую работу, поближе к дому.
Патценгауэр – человек не злой по природе – хорошо относился к Готвальду, хотя и сердился на его неаккуратность. Дорожил майор и тем, что Готвальд был немцем. Комендант не сразу отпустил Готвальда, предлагал ему подумать – работа в комендатуре хорошо оплачивалась. После очередного опоздания Патценгауэр сдался и стал подыскивать себе нового шофера, а Готвальду подходящую работу.
Обращаясь с просьбой о переводе к коменданту, Валентин твердо знал: у его начальника выбор ограничен. Единственный объект, расположенный поблизости от поселка Кровны, – это аэродром.
Расчет Готвальда оправдался: вскоре шоферу было приказано явиться на аэродром. Пропуск Готвальду был уже готов.
Сухощавый офицер долго и придирчиво изучал его документы и наконец, позвонив по внутреннему телефону, приказал солдату открыть шлагбаум.
В небольшом сборном домике, на который указал ему сухощавый офицер, Валентина ждал старший лейтенант с гладко прилизанными волосами и холодными, внимательными глазами, поблескивавшими за стеклами очков.
По первым фразам разговора Валентин понял, что комендант все устроил.
– Будете работать у нас шофером, – объявил старший лейтенант.
Готвальд замялся.
– Не знаю, справлюсь ли? – проговорил он неуверенно.
– Майор Патценгауэр положительно отзывается о вашей деловой квалификации.
Валентин, как учил его Алексей, долго расспрашивал о заработке, жилье и порядком надоел офицеру.
И вот, когда главная цель была достигнута, неожиданно возникло серьезное препятствие. Старший лейтенант предупредил Готвальда, что тот обязан переселиться с семьей в деревню Клирос в двух километрах от аэродрома по шоссе, ведущему в город.
Готвальд, придя домой, рассказал жене о переходе на новую работу и об условии, с этим связанном.
– Не поеду, – твердо заявила жена Готвальда Евгения. – Мне и здесь хорошо. Другие в город стремятся, а ты – подальше в глушь. Да и мало ли людей всяких шатается теперь по дорогам. – Евгения протестовала, потому что из деревень вокруг аэродрома были выселены все жители, и фашистские власти туда водворяли только своих приспешников, проверенных в гестапо. О ребенке подумай, – продолжала причитать Евгения. – Да ведь и фельдшера там не найдешь. Всех угнали... Одни полицаи.
До войны она преподавала математику в средней школе в Кровнах. Это была миловидная, невысокая, худенькая женщина с гладко зачесанными волосами, собранными на затылке в пучок. Валентин любил жену, но не мог ей сказать об истинных целях своей новой работы.
Евгения тяжело воспринимала происходящее вокруг.
Ее угнетало, что муж работает у немцев, она уже не раз думала, не покинуть ли гитлеровского прислужника.
Только двухлетний Игорек удерживал ее. Переселение в деревню, где оставались жить только сверхпроверенные арийцы, пугало молодую женщину. Там бы она чувствовала себя совсем отверженной и оторванной от всех близких и знакомых. И без того уж последнее время соседи с ней не здоровались.
– Но я уже согласился, – продолжал настаивать на своем Валентин.
– Надо было сначала посоветоваться со мной.
"Никогда не подозревал, что Евгения так упряма",– думал Готвальд.
– Пойми, я ничего не могу поделать. Меня переводят на новую работу. Если я откажусь, мы останемся без куска хлеба, да и могут загнать в штрафной батальон или посадят в тюрьму за сопротивление приказу.
Нельзя раздражать начальство. Мне потом отомстят...
Погибнем все. Игорька жалко... На аэродроме и паек и зарплата приличная.
В конце концов Евгения согласилась. Готвальды перебрались в деревню Клирос. Им отвели избу, из которой недавно выгнали хозяев. Треснувшая печь и выбитые стекла придавали помещению неуютный, нежилой вид. В темных, густо проконопаченных углах, казалось, остался призрак чужого несчастья.
Переступив порог нового жилища, Евгения сердито посмотрела на мужа. Он поспешил улыбнуться...
– Ничего, ничего, – проговорил Валентин. – Потерпи... Мы сейчас все приведем в порядок.
В гараже аэродрома Готвальд получил в свое ведение новенький черный "опель-капитан". Валентин обрадовался: это была машина высшего класса, на таких разъезжали только большие чины. Значит, он будет возить начальников.
О том, что Готвальд благополучно устроился на аэродром, Алексей узнал от Шерстнева. Тимофей видел, как Валентин проезжал на своем "опеле" мимо здания полиции. Готвальд приветственно помахал полицаю рукой, и Шерстнев понял, что все в порядке. Дня через два им удалось поговорить. Готвальд ждал у полиции приехавшего с ним одного из аэродромных начальников.
Передал Шерстневу, что в город будет заезжать редко, а заранее предупреждать о своем маршруте не может: за обслуживающим персоналом секретного аэродрома велась постоянная слежка, и для каждой поездки в город нужен был хорошо мотивированный предлог. Да и в городе шпики ходили по пятам.
Поговорив с Шерстневым, Алексей снова вспомнил о Лещевском. Единственный способ контакта с Готвальдом – встреча шофера с хирургом, к которому тот мог прийти под видом пациента. Нужно было придумать такую болезнь, которая требовала бы систематического посещения госпиталя, но не была бы заразной. Немцы панически боялись инфекции и при малейшем подозрении убрали бы Готвальда с аэродрома.
На память Алексею пришла история, услышанная им от одного старого, опытного разведчика. Во время первой мировой войны этот человек работал писарем в штабе немецкого полка, одновременно будучи русским агентом. Дивизия стояла в сельской местности, а полученные сведения нужно было передавать связному в соседнем городе. Увольнительных не давали. Тогда разведчик заявил полковому врачу, что он уже несколько лет страдает от "трещины пищевода". Врач направил больного в городской госпиталь, где разведчика подвергли исследованию и предписали раз в десять дней являться в госпиталь на осмотр.
