Текст книги "Особое задание"
Автор книги: Михаил Прудников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Рита пошла работать в городскую больницу, когда туда уже начали прибывать раненые с фронта. Да и сам фронт стремительно приближался к городу. Одна мысль об эвакуации, о вагонах, кузовах грузовиков, чемоданах приводила Софью Львовну в ужас. Родственников и знакомых на востоке у нее не было. Бывший муж не подавал о себе вестей. И Софья Львовна решила: будь что будет, она никуда не поедет из своего обжитого угла.
Когда по бульвару мимо их окон пронеслись первые мотоциклисты в касках, надвинутых на глаза, Софья Львовна обняла Риту, тяжело вздохнула и утешила:
– Да, да, это ужасно, девочка. Но другого выхода у нас нет. Мы люди незаметные. Как-нибудь проживем.
И вот теперь Рита ругала себя: "Какая же я дура, что послушала маму. Надо было уехать, все равно куда, но уехать".
Рита боялась Венцеля, его настойчивых расспросов о раненых и не менее настойчивого ухаживания. Как вести себя с ним, она не знала. Не ладилось у нее и с Лещевским. Ее угнетали и замкнутость хирурга, и его короткие насмешливые реплики.
– Девочка, это не губная помада, это шприц!
К тому же Рите казалось, что он догадывается о ее связи с начальником полиции.
Штурмбаннфюрер Венцель стал часто бывать в квартире Ивашевых. Опускался в старое, продранное кресло и просил Софью Львовну что-нибудь сыграть.
И Софья Львовна садилась за рояль. Венцель слушал молча, скрестив всегда до блеска начищенные сапоги и подперев подбородок рукой. Его щеки бледнели еще больше, веки вздрагивали. Казалось, в такие минуты он был весь во власти звуков, вырывавшихся из-под длинных, проворных пальцев Софьи Львовны.
Софья Львовна, сидя за роялем, забывала и о присутствии немецкого офицера, и о неотвратимо приближающейся старости, и о холоде в квартире, и о том, что творилось за стенами дома. Но когда она краем глаза ловила блеск лоснящихся сапог Веицеля, женщина возвращалась в реальный мир. Хотя она убеждала себя, что не все немцы одинаковы и что слухи о расправах преувеличены, Софья Львовна не могла в присутствии Венцеля отделаться от ощущения душевной неуютности и страха. Правда, она старалась вспоминать о том, как добр Венцель к ней, к Рите. И потом он, кажется, по-настоящему ценит музыку. Но эти мысли не приносили ей облегчения, не снимали постоянного беспокойства и тревоги.
Она не могла понять, что влечет в ее квартиру этого человека. Вальсы Шопена? Или все-таки ее дочь, с которой, как заметила она, Венцель охотно и подолгу болтал. Может быть, оттого у нее и тревожно на ду1ые, что ей страшно за дочь? Правда, Венцель был всегда вежлив, снисходительно-дружелюбен и к Рите и ;к ней, Софье Львовне, и даже помог ей, старшей Ивашевой, устроиться па работу секретарем-переводчицей в городской управе. Софья Львовна знала, какую должность занимал Венцель. И именно поэтому все то ужасное, что приходилось ей слышать о фашистах, она связывала .с Венцелем. Ежедневно она перепечатывала сводки о сдаче хлеба крестьянами, об угоне молодежи в Германию. Ежедневно доводилось слышать о расстрелах и арестах. И если раньше все это проходило где-то мимо нее, стороной, то теперь она словно оказалась в эпицентре гигантского землетрясения.
"Боже мой, какой ужас, какой ужас!" – думала она.
'А Софье Львовне все чаще вечером приходилось оставаться одной. Теперь Рита постоянно возвращалась домой после комендантского часа. Она бесшумно выпивала на кухне чай и укладывалась спать. И только изредка Софья Львовна слышала жалобы дочери:
–Не могу, мама! Как это страшно! Грязь, кровь, стоны, немцы пристают на каждом шагу.
– Что делать, дочка? Что делать? По крайней мере паек! Бывает хуже. Вон у Новиковых обеих дочерей отправили в Германию. Кому теперь хорошо?
Однажды Рита вернулась особенно поздно. Пришла повеселевшая, румяная, возбужденная, в состоянии какой-то отчаянной беззаботности.
Софья Львовна хотела разогреть ей ужин или вскипятить чайник, но Рита отрицательно покачала головой.
– Не хочу!
Софья Львовна пристально посмотрела на дочь.
Большие черные глаза Риты блестели, подкрашенные губы вздрагивали.
– Опять ужинала с Куртом? – спросила мать.
Рита вызывающе кивнула.
Софья Львовна промолчала и только укоризненно посмотрела на дочь.
Рита бросилась в кресло и, откинув голову на спинку, нервно засмеялась.
– Ты что? – тревожно спросила мать.
– Ничего. Все хорошо. Ах, как весело было! Свет, музыка, танцы. Ты знаешь, мама, я ведь после выпускного вечера ни разу не танцевала. Видела бы ты, как меня без конца приглашали. У нашего столика собралась уйма офицеров. Со всех сторон только и слышно было: "Курт, где нашел такую? Будь другом, уступи на вечерок". Они ведь и не подозревали, что я знаю немецкий. Так что говорили не стесняясь.
– Ты бы поосторожней, – посоветовала мать с тревогой в голосе. – А то...
– А! – Рита махнула рукой. – По крайней мере, мне сегодня было весело. И потом я досыта поела. Знаешь, что подавали? Сосиски, настоящие сосиски!
Софья Львовна села рядом с дочерью на подлокотник кресла и погладила ее по густым темным волосам.
Рита смотрела на нее снизу вверх. Софья Львовна вдруг уловила запах спиртного. И сразу от дочери повеяло чем-то чужим и враждебным. Стараясь придать голосу как можно больше мягкости, Софья Львовна сказала:
– Понимаешь... как-то нехорошо это, – и, заметив, что Рита сделала нетерпеливое движение рукой, настойчивей и торопливей продолжала:-Нет, послушай...
Все-таки они враги. Они убивают наших людей. И ты не имеешь права... Ты не знаешь всего, что они делают.
А мне приходится сталкиваться с этим каждый день.
За городом каждый день расстрелы. И может быть, сегодня ты чокалась и кокетничала с одним из тех, который, не дрогнув, стреляет в детей. Ведь это ужасно!
Рита вскочила с кресла и забегала по комнате.
Остановившись перед матерью, яростно закричала:
– Да, ужасно! А при чем здесь я? Скажи, я-то при чем?
– Постой... – снова заговорила мать, но Рита закричала еще громче:
– Я-то при чем, что они расстреливают? Разве я виновата, что они сюда пришли? Мне надоело быть всегда голодной, надоело видеть раны, грязь, кровь. Я хочу хоть немного забыть об этом. Меня еще никто в жизни, не приглашал в ресторан, не дарил цветов. А я хочу этого, хочу... Я хочу жить. Мне уже двадцать четыре. Не успеешь оглянуться – и старость... Это ужасно!..
Рита бросилась в кресло и, уронив голову на руки, зарыдала.
Софья Львовна почувствовала острую жалость к дочери. Она кинулась к Рите, гладила ее по вздрагивающим плечам, раздела, уложила в постель, укутала одеялом, набросив поверх старое пальто.
И только когда Рита успокоилась и заснула, Софья Львовна, поглядев еще раз на мокрые ресницы дочери, пошла в свою комнату. На душе у неё" было тяжело.
"Пусть живет как знает, – решила она, – ведь дочь уже взрослый человек... В конце концов, такое страшное время..."
После этого разговора Рита. стала пропадать по ночам еще чаще, возвращаться еще позднее и всегда приносила с собой едва уловимый запах духов, вина и табачного дыма.
Больше Софья Львовна ни о чем дочь не расспрашивала.
Вьюжная февральская ночь навсегда запомнилась Софье Львовне. В квартире было холодно. Укрывшись одеялом и двумя старыми пальто, Софья Львовна пригрелась и задремала. Проснулась она будто от внезапного толчка. Сердце болело, билось с перебоями. Приступ необъяснимой тоски заставил женщину встать.
Она чиркнула спичкой, будильник на стуле показывал половину четвертого. Неужели она не слышала, как пришла Рита? Дрожа от озноба, Софья Львовна открыла дверь в соседнюю комнату. Постель Риты была пуста. Так поздно она еще не задерживалась.
Не в силах больше заснуть, Софья Львовна напряженно прислушивалась. Она ждала, что вот-вот послышатся шаги на лестничной площадке, в замочной скважине звякнет ключ. Но кругом стояла пугающая до звона в ушах тишина.
Так она пролежала до рассвета с открытыми глазами. Рита не вернулась и утром.
Рабочий день в городской управе начинался в девять. Софья Львовна пришла на час раньше, когда в холодных коридорах трехэтажного здания еще никого не было и все двери кабинетов были заперты. По дороге на службу она забежала в больницу: девушка на работу не пришла.
Софья Львовна звонила по всем телефонам знакомым ей служащим управы и полиции. О Рите никто ничего не знал. Она упросила своего начальника -бургомистра Ивана Ферапонтовича Базылева, – чтобы он навел справки, но и в полиции и в гестапо бургомистру отвечали одно и то же – среди арестованных Маргариты Ивашевой не значилось.
Совсем потеряв голову, Софья Львовна побежала к Венцелю.
Он уверил Софью ЛьвЪвну, что видел Риту только накануне, а вечером заезжал за ней в госпиталь, но там ему сообщили, что Ивашева уже ушла. Начальник полиции был, как всегда, очень любезен и обещал выяснить все в ближайшее время.
– Я вам очень сочувствую, и я приму все меры...
Дни шли. О Рите ничего не было слышно.
Софья Львовна не находила себе места. Особенно по вечерам. Большая трехкомнатная квартира пугала ее тишиной. Софья Львовна не теряла надежды. Ей казалось, что вот-вот дочь даст о себе знать.
И вот один служащий полиции, который брал у Софьи Львовны уроки немецкого языка, признался ей, что сам видел Риту в ту ночь, когда девушка не вернулась домой. Она вместе с другими арестованными стояла в кузове грузовика, который ехал за город.
У Софьи Львовны потемнело в глазах.
– Куда повезли? – вскрикнула она.
– На Дронинский карьер. Ищите ее там.
Софья Львовна на миг потеряла всякое ощущение реальности. "Это сон", мелькнуло в сознании.
Но вполне реальный перед ней стоял страшный вестник беды. Как и каждый житель города, она знала:
Дронинский карьер – место массовых казней.
2. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ
После мнимых похорон Алексея отвезли в пригородный поселок Краснополье, в трех километрах от города, и поместили у шестидесятилетней старушки Пелагеи Ивановны. Муж ее давно умер, оба сына воевали в Красной Армии, жила она совершенно одна и была несказанно рада, что в доме появился мужчина – всетаки в хозяйстве подмога.
Пока совсем не зажила оперированная нога, Алексей отсиживался дома, а потом стал потихоньку выходить на улицу.
Вскоре к Пелагее Ивановне наведался староста поселка Иван Архипыч Барабаш, хромой толстоносый мужчина лет пятидесяти в старомодных очках.
– Ну, как твой жилец? – осведомился он у старухи.
Посмотрев документы Алексея и не найдя в них ничего подозрительного, староста погрозил пальцем постояльцу.
– Только смотри у меня, веди себя как положено.
Не забывай: я за тебя в ответе. – И со вздохом, допивая предложенную ему самогонку, добавил: – 0-ох, свалился ты на мою голову.
И ушел не попрощавшись, тяжело опираясь на палку.
– Ишь, сволочуга! – проворчала ему вслед Пелагея Ивановна. – До войны тихоня был, счетоводом в совхозе работал. А как власть ему дали, злее кобеля цепного стал!
Алексей не знал, следит ли кто за ним, кроме старосты, но на всякий случай решил пока не предприму
нимать никаких шагов, могущих навлечь на него подозрение. Жить ему было не на что, и он, немного знакомый с сапожным ремеслом, занялся подшивкой валенок и починкой сапог, что окончательно расположило к нему Пелагею Ивановну. Она уважала мастеровых людей.
Староста пока не придирался, получая от заработков Алексея некоторые "отчисления".
Длинные вечера в Краснополье были для Алексея томительны. Беспокоила мысль о жене. Наверное, каждый день звонит в управление и каждый день слышит одно и то же: "Нет, пока ничего нового... Если узнаем, сообщим..." А что, если действительно, как твердят немцы, Москва в руках врага и жена с сыном бродят где-нибудь в толпе беженцев по России? Но такое предположение Алексей тут же отбрасывал: "Нет, этого не может быть".
Что гитлеровская армия споткнулась у Москвы, Алексей догадался, прежде чем об этом стали говорить в городе. Среди соседей Алексея в поселке жила семья Грызловых – беженцев из-под Полоцка. Со Степаном Грызловым Алексею помогла сблизиться новая профессия сапожника. Детишкам Грызлова – а их было трое – Алексей бесплатно чинил ботинки и валенки, после чего–его растроганный отец пригласил сапожника зайти поужинать. Они разговорились. Степан рассказывал о том, как шел он с женой и детьми по пыльным дорогам, о непрерывных бомбежках... И, теребя Алексея за рукав, говорил:
– Как-то оно обидно, понимаешь... Он ведь, гад, уже к самой Москве припер... – И затем, размахивая беспалой рукой – пальцы оторвало ему на паровой мельнице, – упрямо твердил: – Нет, брат, Россию ему все равно не одолеть.
Как-то Степан шепотом рассказал Алексею, что кое-что припрятал. Жена Степана обозвала мужа пустомелей и просила подумать о детях. Но Грьгзлов оборвал ее:
– Да будет тебе. Не видишь, что ли, свой человек.
Еще точно не зная, как отнестись к Степану, Алексей посоветовал ему устроиться на железнодорожную станцию. Грызлова приняли смазчиком. И когда Столяров осторожно стал расспрашивать его, какие грузы и в каком направлении проходят через станцию, Степан сообщил, что в последние дни с запада прибывают вагоны с теплым обмундированием.
– Ты понимаешь, Степан, что это значит? – осторожно спросил Алексей со'седа, желая выяснить окончательно настроение Степана.
– А что тут понимать, – ответил тот. – И дураку ясно. Стало быть, брешут они насчет конца войны.
Видать, она только начинается, раз им валенки и шубы потребовались.
– Верно, брат, – весело согласился Алексей. – Война только начинается... – И после паузы добавил: – Ты говорил, у тебя, кажется, что-то припрятано?
– Кое-что имеется, – неопределенно ответил Степан и .повел Алексея в сарай. Там Грызлов сдвинул в сторону кучу хвороста и приоткрыл припорошенную землей крышку погреба.
На дне его, завернутые в тряпки, лежали несколько винтовок, пистолетов и десятка два толовых шашек.
– Э-э, брат, да у тебя тут целое богатство, – пробормотал Алексей. – А никто из соседей не видел?
Степан отрицательно замотал головой.
Несмотря на гибель товарищей, Алексей все-таки надеялся установить связь с местными подпольщиками и начать разведывательную работу. Но бездействие мучило его, и он не мог удержаться от соблазна устроить с помощью Степана несколько диверсий на железной дороге. Степана уговаривать не пришлось. И вот Грызлов стал брать с собой на работу толовые шашки. Он окунал их в мазут, обваливал в угольной крошке и, когда шашка принимала форму куска угля, подбрасывал ее в тендер паровоза.
Скоро в городе заговорили о взрывах на железной дороге. Но какой ущерб причиняли эти диверсии немцам, проверить не удавалось.
Эти мелкие диверсии не удовлетворяли Алексея, да, кроме того, разведчик понимал, что, участвуя в этом деле, он мог легко себя выдать. Алексей стал упорно искать связи с подпольем. Все чаще он ходил на рынок за дратвой, за кожей и внимательно выяснял обстановку. Каждый раз город поражал его своей пустынностью. Казалось, люди старались по возможности не выходить из дома. Прохожих было мало. Колючий декабрьский ветер шелестел .расклеенными на заборах фашистскими приказами.
Изредка проносились крытые грузовики с нарядом полиции, черные офицерские лакированные "вандереры" и серо-зеленые "опели", проходили, громко переговариваясь, солдаты.
Оживленно было только па городской толкучке.
Пестрая, разношерстная толпа бурлила у низкого деревянного забора. Гитлеровские солдаты, отчаянно торгуясь, покупали куриные яйца, сало, молоко. Какой-то тип в фуражке без козырька совал прохожим диагоналевые бриджи. Безрукий инвалид предлагал немецкий хронометр с серебряной цепочкой.
Однажды выйдя на городскую площадь, Алексей замер. Прямо напротив черного остова сгоревшего здания госбанка возвышалась виселица. Ветер раскачивал два трупа. Веревка терлась о перекладину и скрипела.
Алексей долго стоял молча, стискивая палку. К горлу подкатывал тугой комок. Кто эти люди? Хоть бы что-нибудь узнать о них...
Однажды Алексей решился пойти на кладбище поискать Шерстнева.
Сторожка пустовала: окна были забиты наглухо.
Что сталось с Тимофеем? Почему он скрылся? Может быть, провалилась явка? Опасаясь, что за сторожкой следят, Алексей поторопился уйти.
Алексей решил отправиться по другому адресу. Неподалеку от рыночной площади он нашел бревенчатый домик с надписью: "Парикмахерская".
Посетителей не было. Худой, темноволосый, еще совсем молодой человек в белом халате читал газету и ^ хлебал щи из солдатского котелка. Алексей поздоровался с ним и сел в кресло перед треснувшим тусклым зеркалом.
– Что угодно? – спросил парикмахер, откладывая газету.
– Побрейте и подровняйте волосы-длинны стали, Пока мастер взбивал пену в никелированной чашечке, Алексей рассматривал в зеркале его лицо. Было в этом человеке что-то странное, какая-то нервозность движений, пришибленность... И это насторожило разведчика.
Парикмахер, избегая встречаться с клиентом взглядом, молча орудовал бритвой.
– Как работается? Посетителей много? – спросил Алексей.
– Э-э... какие теперь клиенты! – вздохнул парикмахер.
– Место у вас неподходящее.
– Почему же? Рядом рынок...
– И виселица... Не знаете, кто такие и за что их?
Вопрос этот, как показалось Алексею, не понравился парикмахеру. Он отвернулся и стал суетливо править бритву на оселке.
– Не знаю, – наконец ответил он с раздражением. – Откуда мне знать. Это вы у немцев спросите.
Окончание процедуры прошло в молчании. А в это время из окна дома напротив агент полиции не отрывал глаз от окна.
Так и не решившись снова заговорить с внушившим подозрение мастером, Алексей расплатился и ушел.
Вероятно, произошла ошибка. И брадобрей совсем не тот человек, который нужен Алексею. Он украдкой осмотрел улицу. Несколько прохожих спешили по тротуару. Алексей свернул в ближайший переулок, нырнул в парадное, закурил, постоял с минуту и, убедившись, что в переулке никого нет, неторопливо, опираясь на палку, зашагал по дороге к своему поселку.
Дома его ждали неожиданные гости – Аня с отцом. Алексей узнал его с трудом. Афанасий Кузьмич ссутулился, постарел. На щеках и подбородке топорщилась серебристая щетина. Алексей был несколько удивлен приходом этого человека. Но, Афанасий Кузьмяч, покявшись, пожаловавшись на тяжелые времена, развеял недоумение Столярова.
– Задумал я одно дело, да Анька настояла, чтобы я с вами посоветовался.
Приход Ани не удивил Алексея. Он встретил ее как-то на толкучке, куда девушка приносила на продажу десяток яиц. Алексей заговорил с ней сам, – в новом обличье, заросший бородой, в рваном пальто с чужого плеча – подарок доктора Лещевского, с палкой и мешком – он был неузнаваем. Алексей решил открыться девушке, зная, что она его не выдаст и может быть полезной – и к Лещевскому сбегает, и в любое место, куда он пошлет. Кроме того, дружеское расположение Ани, ее доброта и сердечность были ему просто необходимы. Он чувствовал себя одиноким и отрезанным от всего мира.
Зачем явился ее папаша, Алексей определить сразу не мог. Оказалось, что, Афанасии Кузьмин решил открыть собственную пошивочную мастерскую в городе.
– Отец мой был портным и меня научил работать, да только я не хотел шитьем заниматься. Не мужское это, на мой взгляд, дело. Шофером стал. А теперь надо как-то семью кормить.
– А я против, – горячо заговорила Аня. – Кто теперь будет шить костюмы? Разве что фашисты? Вот вернутся наши, как ты им в глаза смотреть будешь? Ты...
– Подожди, Анька, – перебил ее отец, – дай мне с человеком переговорить... Шить новое мало кто будет, я больше на починку надеюсь... Перелицевать там, покрасить, почистить. Это я все сумею. Да и Анька поможет.
Афанасий Кузьмич признался затем, что-он и сам колеблется: конечно, кто знает, как дела обернутся.
Придут наши, может, и осудят частника. Но кормиться-то надо. Вот он и пришел посоветоваться...
Алексей еще раньше присматривался к Аниному отцу, и теперь разговор этот заинтересовал чекиста.
Осторожный, деловитый, расчетливый, Афанасий Кузьмич мог пригодиться. В его мастерской будет удобно встречаться со своими людьми, не посвящая хозяина во все тонкости дела.
– Ну что ж, Афанасий Кузьмич, – проговорил Алексей. – Мысль хорошая. Заводите дело, если получится.
– Алексей Петрович... как же так?! – воскликнула Аня.
– Ничего, ничего, Аня. Все будет хорошо. Не бойся.
Прощался Афанасий Кузьмич повеселевший, мял в руках шапку, долго извинялся за беспокойство и благодарил за совет.
Через несколько дней Алексей еще раз зашел в парикмахерскую. На сей раз мастер брил пожилого немецкого солдата. Когда тот вышел из мастерской, Алексей наконец решился произнести пароль.
Кисточка в руках парикмахера вздрогнула и застыла в воздухе. Лицо его побледнело.
– Уходите,– наконец выдавил он из себя, – уходите скорей.
Закусив губу, Алексей не сводил с парикмахера взгляда.
– В чем дело? – спросил он.
– Уходите, за мастерской наблюдают...
Алексей хотел было подняться, но вспомнил, что он недобрит. Это сразу бросится в глаза.
– Спокойней, – прошентал он. – Кончайте работу...
Бритва в руках парикмахера дрожала.
– Меня кто-то выдал, – шепнул он.
– Выдал? – переспросил Алексей.
– Да. Арестовали. В гестапо уже известно, кто я и зачем оставлен в городе.
Раненую ногу Алексея начало болезненно подергивать. Но он решил выяснить все до конца.
– Почему вас отпустили?
– С меня взяли расписку, что я дам знать, если здесь появится кто-нибудь из подпольщиков. Сейчас я должен на окне переставить этот горшок с цветами.
Алексей заставил себя выйти из мастерской спокойно.
Не торопясь свернул самокрутку и закурил. И, только оказавшись в безлюдном переулке, он свернул в подворотню, прислонился к стенке и вытер со лба пот.
Итак, еще одна явка провалилась, и пропала всякая надежда связаться с подпольщиками. А они действовали где-то рядом с ним. Грызлов рассказывал, что перед Октябрьскими праздниками в городе появились советские листовки. На одной из улиц подожгли грузовик с продуктами. Словом, кто-то действует, а он, чекист, отсиживается в тылу.
От этих мыслей Алексею становилось не по себе.
По ночам он подолгу лежал с открытыми глазами...
Алексей хорошо запомнил двадцать первое декабря.
В тот день он отправился в город на толкучку. Купив суровых ниток и вару для дратвы, он возвращался домой. Серое бесцветное небо низко нависло над крышами домов, припорошенных снежком. Старенькое демисезонное пальто продувало насквозь.
И вдруг из-за угла вышел человек в добротном дубленом полушубке, с полицейской повязкой на рукаве, за плечами висел карабин. Алексей замедлил шаг.
Смуглое лицо этого человека с курчавой цыганской бородой показалось знакомым. Где он его видел? Ведь где-то видел! Где же? Алексей невольно замер: лицо полицейского напоминало фотографию, которую показывал Фатеев перед отъездом из Москвы. Неужели это Шерстнев? Но при чем здесь полицейская повязка и этот карабин? Не ошибся ли он? Но нет, та же борода, антрацитовый блеск в узкой, косоватой прорези глаз.
Алексей стоял в нерешительности. Шерстнев – полицейский! Это было ошеломляюще невероятно! Ведь Фатеев характеризовал его как абсолютно надежного.
С какой-то обостренной ясностью мозг Алексея запечатлевал все, что происходило вокруг. Старик, согнувшись, тащит салазки. На них, перехваченные веревками, громоздятся узлы. Ветер рвет полы красноармейской шинели, обтягивает линялые штаны вокруг острых коленок. И Алексей почему-то подумал, что коленки у старика, наверное, замерзли,
Откуда-то из подворотни выскочила, озираясь, тощая рыжая собака. Алексей успел заметить, что свалявшаяся шерсть на ней стояла торчком, хвост был поджат. И вдруг худое, отощавшее животное, завиляв хвостом, подошло к Шерстневу.
Полицейский нагнулся, погладил ее и негромко произнес:
– Эх, бедняга! И тебе невесело живется.
В этих словах Алексею послышалось что-то добродушное. И странно возникшее было волнение сразу сменилось спокойствием. Из глубин памяти всплыл случаи десятилетней давности. Столяров, тогда еще совсем молодой чекист, с двумя товарищами переправился за кордон с заданием поймать главаря басмачей. Силач, отличный наездник (с громким по тем временам именем), бандит бесшумно переходил со своим "летучим отрядом" границу, грабил аулы, угонял скот и исчезал так же стремительно, как и появлялся. Росла, обрастая живописными подробностями, легенда о его необычайных приключениях и неуловимости.
Алексей Столяров взял его средь бела дня в чайхане, в небольшом закордонном городке. Связанного бандита перевезли на арбе через границу и сдали в ЧК.
А Столяров снова отправился за рубеж на поиски других басмачей из этой банды. И вдруг на улице того же городка Алексей увидел одного из них, шагавшего прямо навстречу. Этот бандит уже однажды побывал в руках Алексея и знал его в лицо.
Бежать было бесполезно. И вот, когда Алексей уже решил, что провал неизбежен, его "знакомый", отвернувшись, прошел мимо. Это было невероятно! Ведь бандит не мог не заметить чекиста.
Позже Алексей узнал, что басмач, поняв всю тщету своей борьбы с Советской властью, стал сам помогать нашим.
Эта давняя история была похожа на то, что с ним случилось сейчас, только в одном: неожиданной встречей на улице... Очень знакомое ощущение внезапной опасности, совсем как тогда, заставило Алексея напрячь все свои душевные силы.
"Работа разведчика – это езда с крутыми поворотами!" – сказал он себе и шагнул навстречу полицейскому.
– Простите, – спросил Алексей, – не скажете, где здесь кладбище?
Полицейский остановился, с недоумением глядя на Алексея.
– Кладбище? Зачем вам оно?
– Там могила моего родственника Москалева...
Веки полицейского дрогнули. Он заорал:
– Чего стал! Делать, что ли, нечего! А ну-ка за мной! Иди и не останавливайся! Слушай меня внимательно, – говорил он шепотом. – И снова заорал: – Ну, ну, пошевеливайся! – Затем снова перешел на шепот: Свалился как снег на голову. Откуда ты? Что с тобой? Где твои люди? Я был на могиле. Видел цветы. Но они уже завяли.
Как будто камень свалился с души разведчика, но все же он был настороже.
– Почему ты ушел из сторожки? – спросил Алексей.
–Кто-то сыпанул двоих наших. Видел их на площади? След мог привести ко мне.
– А это что за маскарад?
– Сложная история. Об этом потом. Но ты не волнуйся. Документы у тебя есть?
– Есть. Только уж не на Попова...
– А ну иди, не разговаривай! – закричал Шерстнев.– В полиции разберемся, чей ты родственник.
Алексей спросил:
– Кто сыпанул?
– Не знаю. Кто-то из своих.
Они шли какими-то переулками. Проехала крытая машина с нарядом полицейских.
Шерстнев торопливо шептал:
– Сейчас придем в участок. Слушай меня: встретимся завтра. На бульваре Декабристов. Сядешь на крайней скамейке к улице Рылеева...
В участке Алексей предъявил справку, выданную старостой, и документ, разрешающий ему заниматься сапожным мастерством.
Шерстнев на виду у других полицейских всячески изругал Алексея и вытолкал за дверь.
3. ПОЛЯНА В ЛЕСУ
На бульваре Декабристов Шерстнев сказал Алексею адрес явки и пароль.
И вот Алексей шел, чтобы встретиться с секретарем подпольного обкома партии Павлом Васильевичем Карновичем... В низкой бревенчатой избе, скупо освещенной керосиновой лампой, он увидел приземистого человека в валенках и стеганой телогрейке. И эти валенки и телогрейка придавали Карновичу что-то сугубо гражданское и даже домашнее. Секретарь обкома был уже далеко не молод: видимо, ему перевалило за пятый десяток. Тихий голос и неторопливые жесты указывали на спокойный характер и Деловитость человека, привыкшего за многие годы к серьезной, не терпящей суеты работе.
Обменявшись приветствиями, они заговорили о деле. Тут Алексей сразу почувствовал, что Карнович был прекрасно осведомлен и хорошо разбирался в сложившейся обстановке. Казалось, он знал в округе всех и все. Он легко припоминал фамилии местных жителей, названия сел, приметы местности.
Алексей задал ему вопрос о Шерстневе.
– Шерстнев работает в полиции по нашему заданию, – спокойно разъяснил Павел Васильевич.
Корень (партизанская кличка Карновича) подтвердил все, что говорил Алексею Шерстнев. Да, совсем недавно гестапо арестовало двоих подпольщиков, один из которых бывал в кладбищенской сторожке у Тимофея.
Поэтому Шерстневу пришлось тотчас же оставить службу на кладбище. А в сторожку действительно потом пришли днем гестаповцы.
Подпольщики достали Шерстневу документы на имя некоего Аркадия Амосова, рецидивиста, вернувшегося в город перед самым началом войны. Гестаповцы охотно набирали в полицию уголовников, и Шерстнев-Амосов без особого труда поступил туда.
Столяров рассказал о себе Карновичу.
– Ну, видно, крепкий ты парень, если все это выдюжил, – улыбнулся Павел Васильевич, выслушав Алексея. – Мы ведь, признаться, и ждать тебя перестали... И доктор молодец, чистыми документами тебя снабдил.
– И не дождались бы, если б не он. В общем помогла еще одна девчонка. Ей я тоже обязан, что сижу теперь перед вами.
– Так оно и должно быть, – сказал секретарь обкома. – Ведь мы на своей земле, вокруг нас свои люди...
– Но теперь трудно сразу отличить своего от чужого, сначала приходится приглядываться, – заметил Алексей. – Мне вот дали в Москве адресок одного человека, пошел к нему, чуть было в ловушку не угодил.
– Какой адресок?
– Парикмахерская у рынка. Фамилии его не знаю.
Черный такой, худой.
– Крюков, Борис! – почти выкрикнул Корень.
Карнович рассказал, что в первые же дни оккупации начало твориться что-то непонятное. Во-первых, присланные для подпольщиков два вагона с оружием и продовольствием исчезли бесследно. Тогда решили проверить, цел ли склад в лесу Но люди, посланные в лес, были схвачены немцами. Подозрение пало на Крюкова, но пока еще не установлено, его ли это рук дело.
– И ты обращался к нему? – спросил Корень.
– Да. Просил свести с кем-нибудь из подполья...
– Ну?
– Сказал, чтобы я быстрее уходил. За парикмахерской установлено наблюдение. А Крюкова вызывали в гестапо.
– М-м. Странно... – Секретарь обкома задумался. – Странно, очень странно, почему он тебя спас.
Виселицу видел? Те двое скорее всего на совести этого предателя. Должно быть, он назвал их имена, когда был в гестапо. Но почему же он не выдал тебя? Почему?
– Не знаю. Может быть, совесть проснулась?
– Совесть? – с раздражением переспросил Корень. – Где она у него была, когда он выдал тех двоих товарищей... Но почему он все-таки не выдал тебя?
– И все-таки в нем заговорила совесть, – настаивал Алексей. – Когда я произнес пароль, он страшно перепугался и потребовал, чтобы я скорее уходил.
– Да, задал ты мне задачу. А мы уж думали убрать этого мерзавца.
– Нет, – решительно запротестовал Столяров. – С этим успеется. Парень еще может нам пригодиться.
Он-то кого-нибудь еще знает?.
