Текст книги "Особое задание"
Автор книги: Михаил Прудников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Прудников Михаил
Особое задание
Михаил Прудников
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. ЗА ЧАС ДО ВОСХОДА СОЛНЦА
Шла семнадцатая ночь войны.
Над клочком земли, который еще совсем недавно был нашим, а теперь в военных документах именовался "ничейной полосой", изредка вспыхивали ракеты.
Повисая над предрассветной пеленой тумана, ракеты освещали истерзанную, покалеченную землю. В их лишенном жизни голубоватом мерцании все казалось призрачным. Там, где только вчера покачивались созревающие колосья ржи, лежало голое, израненное траншеями поле. Темными буграми застыли на нем разбитые танки и пушки.
Выбив из села отряд боевого охранения, немцы подожгли село. Оно горело весь вечер и всю ночь: огонь перекидывался с крыши на крышу. Оранжевые языки пламени вырывались из окон и дверей, отплясывали бешеный танец. А когда рушились балки и стропила, фонтаном взлетали и рассыпались вокруг искры...
Еще вчера у перекрестка двух проселочных дорог стоял вековой дуб. Он крепко держался за землю могучими корнями, бросая вокруг щедрую тень. Местные жители всегда помнили его таким – крепким и спокойным. Казалось, он бессмертен, как небо над ним, как плывущие облака, как блеск звезд.
Сейчас, под утро, в зловещих отблесках затихавшего пожарища, могучее дерево возвышалось огромным черным силуэтом. Как бы взывая о помощи, дуб простирал вверх свои обуглившиеся, помертвевшие сучья. В его дымившееся тело впились осколки снарядов, как раз там, где чей-то нож вырезал в коре сердце, пронзенное стрелой...
Казалось, вокруг нет ни единой живой души, все разбито, уничтожено, стерто огненным смерчем войни.
Но на самом деле в траншеях, блиндажах, укрытиях шла напряженная жизнь. Поеживаясь от предутреннего холодка, люди в окопах всматривались в даль воспаленными от бессонницы глазами, у телефонных аппаратов замерли связные, дежурили радисты с наушниками.
В ту ночь немецкие радисты прифронтовой полосы уловили в привычной многоголосой симфонии эфира дозывные неизвестной рации. Заглушая треск, шорохи, гудение, эти сигналы врывались в наушники неожиданно и властно.
"Ти-ти-та-та, ти-та-та-ти!" – кричал кто-то далекий и неведомый.
Позывные звучали во многих наушниках. То пропадая среди помех, то возникая вновь, они как бы чего-то требовали.
Призыв был закодирован, и лишь одно слово – оно повторялось периодически – шло открьпым текстом:
"Ураган", "-Ураган".
За час до восхода солнца рация замолчала.
На рассвете два грузовика с немецкими автоматчиками подъехали к опушке леса. Солдаты окружили район, где, по данным радиопеленгатора, находилась неизвестная рация.
Гитлеровцы действовали молча, постепенно сужая кольцо.
Операцией руководил молодой высокий узколицый офицер в черном мундире. Бесшумно ступая по густой траве, он осторожно раздвигал мокрые ветки. В лесу было сумеречно, лишь на верхушках деревьев, уже освещенных лучами солнца, весело щебетали птицы. Клочья молочно-снзого тумана цеплялись за кусты, сползали через вороха свежей глины в воронки.
Движения офицера становились все осторожнее.
Вдруг шедший сзади него солдат споткнулся, и офицер, резко обернувшись, сунул кулак ему под нос.
– Тише ты, мерзавец! – выругался он свистящим шепотом.
Сузив глаза, офицер внимательно всматривался в предутренний сумрак. И вдруг остановился: впереди послышался шорох. Гестаповец прижался к дереву, судорожно сжав в руке парабеллум. Из кустов выскочил солдат и, поправляя на ходу пилотку, крикнул:
– Здесь, господин офицер! Здесь!
Они выбрались на узкую полянку, где полукругом стояло человек шесть солдат. Серо-зеленые мундиры почтительно расступились, и офицер увидел под низко склонившимися ветками орешника лежащего ничком человека. Его правая рука, вытянутая вперед, лежала на краю серого ящика, похожего на дешевенький чемодан. Пальцы, лиловатые у ногтей, стискивали головку телеграфного ключа.
Грязь забрызгала серую рубашку и мокрые от росы брюки, комочки глины застряли в светлых спутавшихся волосах.
Под левым боком маслянисто краснела трава.
Минуту все стояли молча. Зрелище было неожиданным. Казалось, потерявший сознание, истекающий кровью радист все еще посылал в эфир сигналы. Звал ли он в последние минуты на помощь, или рука привычно, механически выстукивала знакомые точки и тире?
– Отнесите в грузовик, – кивнув на радиста, приказал гестаповец.
Он был явно разочарован – надеялся вернуться из лесу с толпой русских штабных офицеров, понуро бредущих под конвоем его солдат! А вместо такого триумфа, сулящего награду, – единственный трофей – полуживой радист, по-видимому, переодетый красноармеец.
Солдаты почему-то долго возились около русского.
Офицер нетерпеливо дернул плечом.
– Что случилось?
Оказалось, что окостеневшие пальцы радиста невозможно было оторвать от ключа. Тяжело дышавший рыжий ефрейтор выругался. Он разогнулся и рукавом вытер вспотевший лоб.
Теперь радист лежал на спине. Офицер увидел совсем еще молодое лицо с белесыми бровями, в моршин
ке у переносья застыла боль. Взгляд полуоткрытых глаз был неподвижен. По животу расплылось коричневое пятно.
Раненого положили на брезент. Офицер подозвал фельдфебеля и приказал прочесать вокруг лес, а также тщательно осмотреть траву и воронки вокруг рации.
Когда офицер вышел на опушку, над огромным полем сожженной ржи вставало солнце.
К машине радиста принесли уже мертвым.
2. ШОФЕР ИЗ МОСКВЫ
В глубокой тьме Алексей Попов бежал по шоссе.
Спотыкался, падал, вскакивал и снова бежал. Что-то очень тяжелое давило ему на плечи и мешало. Сбросить этот груз он не мог. Алексей знал: во что бы то ни стало должен освободиться от этой помехи, но не было сил.
Грохот настигал его. "Та-та-та", – отдавалось в ушах, будто огромный телеграфный ключ.
Алексей пригибался, обхватывал голову руками, затыкал уши, но устрашающий звук настигал его, становился все громче и громче. "Надо бы свернуть", – думал Алексей. Но дорога шла по гребню насыпи с крутыми скатами. Почему-то канавы казались ему ущельями. В мозгу лихорадочно билась мысль: "Вперед, только вперед!"
Из-под башмаков вылетал гравий и, подпрыгивая, скатывался вниз, в темную, пугающую бесконечность.
Огромное и страшное, что грохотало у Алексея за спиной, должно было вот-вот настигнуть его, но чем быстрее он пытался бежать, тем тяжелее и непослушнее становились ноги. Колени подгибались, и держаться прямо стоило ему больших усилий.
Алексею хотелось оглянуться, но он почему-то долго не решался. И когда все-таки оглянулся, грохочущий преследователь оказался танком. Броня тускло светилась серебристой щучьей чешуей. Пушки были длинные, неестественно длинные и шевелились, словно щупальца осьминога. И тут он заметил гусеницы танка: крохотные, как бы игрушечные. Они беспомощно крутились над пропастью, не в силах сдвинуть с места грузную тушу, а она фыркала, плевалась дымом и свирепо рычала. Алексей остановился и облегченно рассмеялся. И в то же мгновение танк выбросил сильный ослепительный луч. Рука метнулась к глазам, Алексей зажмурился.
Когда он открыл глаза, то увидел ветку, склонившую над ним широкие листья. Они слезились росой.
Ярко светило солнце. Он сощурился и часто заморгал.
Сквозь верхушки деревьев синело небо – глубокое, бездонное, без единого облачка, такое беспокойное и чистое, каким оно бывает летним утром. Алексею казалось, что звук огромного телеграфного ключа, что преследовал его, раздается и сейчас.
Стучало прямо над головой, и, подняв глаза, Алексей увидел дятла, сидевшего на березе. Птица долбила кору с торопливой деловитостью, изредка пугливо косясь на лежавшего внизу человека. Но человек лежал не шевелясь и, видимо, не замышлял ничего дурного.
От мирной чистоты неба, от теплых солнечных пятен па дымной росистой траве, от монотонного постукивания дятла в сердце Алексея шевельнулась радость.
Это была радость жизни, ощущение от пережитой и ушедшей опасности, которая, если не совсем миновала, то по крайней мере временно отодвинулась.
Хотелось пить. Алексей с трудом расклеил спекшиеся сухяе губы, проведя по вспотевшему лбу тыльной стороной ладони, и сразу же вернулся к реальности:
рука была горячей, влажной.
Алексей поспешно сел. Правая ступня – тугой окровавленный моток грязных тряпок. Он попробовал пошевелить пальцами: все тело обожгла короткая резкая боль.
...Солнце поднялось уже совсем высоко, когда Алексей дополз до оврага, заросшего орешником, и ткнулся пылающим лицом в ручей. Напившись, с трудом добрался до тени и снова впал в забытье...
Очнулся Алексей от ощущения, что на него кто-то смотрит. Чуть-чуть приоткрыв веки, увидел босые загорелые ноги.
"Почему босые? Почему не в сапогах? И почему на них нет свастики? Да, ведь на сапогах не бывает свастики. Она – на рукаве... Сейчас я подниму глаза и увижу... Там обязательно должна быть свастика".
Он резко вскинул голову. Но рукава не увидел.
Свастики тоже не было. Тонкие загорелые руки обхватывали худые коленки девушки, почти подростка; в коротеньком выцветшем сарафане она с бесцеремонным любопытством рассматривала Алексея, покусывая стебелек травы.
Алексей долго в упор смотрел на незнакомку, но она и не думала отводить круглых синих глаз. Он ждал расспросов, но девушка молчала. Алексей сел, тряхнул тяжелой головой.
– Ты умеешь говорить? – улыбнувшись, с трудом спросил он.
Она кивнула головой.
– Тогда скажи: что это за лес и далеко ли до деревни?
– Да нет. Нужно только поле перейти... Рядом...
– Ну а называется-то она как?
– Юшково, – и, помолчав, девушка заговорщически прошептала: – А я знаю, кто вы.
– Еще бы! Это сразу видно... – в тон ей ответил он. – Я немецкий шпион. Только никому об этом не рассказывай. Уговорились?
– Ладно, ладно, смейтесь. А я все равно знаю...
– Ну, так кто же я такой?
– Вы? – Она оглянулась по сторонам и прошептала: -Вы командир. Наш, советский. Вы ранены и скрываетесь от фашистов.
Алексей снова раздвинул спекшиеся, потрескавшиеся губы в улыбку.
– С чего ты это взяла?
Девушка махнула рукой.
– Так я в соседнем селе объявление видела. На телеграфном столбе висит. Напротив сельсовета.
– Какое объявление?
– Да они вывесили!
– Ну и что же там написано?
– А в лесах будто скрывается много наших. Я это объявление наизусть знаю. "Кому станет известно о местопребывании командиров, комиссаров, продекламировала она торжественно, – надлежит немедленно сообщить немецким властям..." – И шепотом спросила: – А вы переоделись, да?
Он усмехнулся.
– Нет, никакой я не командир. И даже не военный. Я обыкновенный шофер. Понимаешь, шофер. Гражданский.
Она, казалось, была разочарована. Затем скосила глаза на его забинтованную ногу. Он перехватил этот взгляд.
– Ах да... – Алексей уставился на грязный комок бинтов, снова попробовал пошевелить чужрй, непослушной ногой и, поморщившись, объяснил: – Под обстрел, понимаешь, попал. Грузовик мой в щепки. А меня осколком клюнуло. А ты как здесь очутилась?
– Мы с мамой назад возвращаемся к бате. Он с нами не мог пойти. Он у нас инвалид. А мы хотели эвакуироваться, да не успели. Они как начали дорогу бомбить, а потом танки ихние впереди появились. Мы в лес – и врассыпную. А сейчас до дому добираемся.
Я по воду пошла...
– И много вас там?
– Было много. Да все разбрелись.
Прислушиваясь к приглушенному стуку колес и храпу лошадей, Алексей лихорадочно соображал: "Может быть, выйти сейчас вместе с девчушкой на дорогу, смешаться с беженцами? Но ведь девочка говорит, все разбрелись... Так легко на глаза попасться. Обнаружат. Начнутся расспросы, кто да что..."
– Пойдемте с нами. Я вам помогу. Мы ведь живем в Юшкове.
Алексей не знал, что сказать. Словно отдаленные раскаты грома, доносился гул канонады. Прикинул в уме: "Совсем недавно был со своими, километров двадцать пять, а теперь вот отделен от них широкой полосой фронта. Человек на льдине, куда-то меня прибьет?"
– Ну вот что, – сказал Алексей. – Сейчас возвращайся вместе со всеми домой. А как стемнеет, приходи к дубу, к тому, что на развилке дорог. Знаешь?
– Еще бы!
– Так вот. Там я буду тебя ждать. Придешь?
– Приду.
– Матери и отцу не говори. Да и соседям тоже.
Она понимающе кивнула головой. Брови ее озабоченно сдвинулись.
– Как тебя зовут?
– Аня.
– А меня Алексей. Алексей...
Аня решительно встала и скрылась в кустарнике.
Еще засветло Алексей изготовил из сухой ветки ольхи костыль, а когда начало смеркаться, царапая руки и лицо о кустарник, дополз до опушки. К дубу на перекрестке надо было добираться через поле выжженной ржи. Алексей постоял, прислушиваясь. Справа по шоссе, километрах в двух от леса, гудели машины.
Алексей уловил треск мотоциклов, обрывки веселой песни.
Вскоре показались контуры массивных крытых грузовиков. Какая-то, видимо тыловая, немецкая часть двигалась по шоссе в город.
Колонна текла ревущим потоком. Вот он, враг.
Движется по нашей земле, деловито, неторопливо, властно. Грохочет сотней моторов и распевает беззаботные песни. А он, Алексей, должен ползать, скрываться, стать незаметным.
При свете гаснущей зари Алексей различил темные зигзаги траншей. Он опустился в пыльную пахнущую траву и снова пополз...
Алексей ворочался всю ночь. На сеновале было душно. Казалось, собиралась гроза, хотя сквозь щели крыши виднелась ясная звездная ночь. Но он не мог отделаться от ощущения, что над деревней низко нависли лохмотья грозовых туч. На стеклах соседнего дома играли отсветы далекого пожарища. Время от времени содрогалась земля и дребезжали рамы.
Спал он в эту ночь или нет? Скорее всего лежал в тревожном забытьи.
Алексей хорошо помнил, как они с Аней встретились вечером у сожженного дуба, как крались по полю, темневшему воронками; потом ползли по дну противотанкового рва, и каждый раз, когда он останавливался, Аня торопливо шептала: "Сейчас, сейчас придем. Теперь уж близко".
Когда он наконец переступил порог избы и на него пахнуло теплом человеческого жилья, Алексей торопливо задвинул деревянный засов на двери – это было его последним сознательным движением. Все дальнейшее происходило как бы не с ним, а с какимто другим, посторонним человеком, за которым он наблюдал со стороны. Откуда-то издалека доносились обрывки фраз:
– Господи, как же он дошел!
– Налей воды, да потеплей!
– Нога-то совсем разбита...
Когда женщины перевязывали ему ногу, он мучительно раздумывал, почему в избе такой беспорядок, почему вокруг разбросаны какие-то узлы, корзины, мешки, почему так голы бревенчатые стены. И только позже, уже лежа на сеновале, куда– проводила его Аня, Алексей вспомнил: он в доме возвратившихся беженцев.
Аня появилась на сеновале рано утром с миской дымящейся картошки и кружкой молока, на которой лежал ломоть хлеба.
Наконец Алексей мог рассмотреть девушку.
Влажные на висках светлые волосы (видно, только что умылась) были перехвачены сзади лентой, загорелые, покрытые светлым пухом руки аккуратно расставили еду на табуретке. Густые брови на мгновение озабоченно сдвинулись: не забыла ли чего? И казалось, что вся она, по-утреннему свежая, умытая, пришла из того спокойного, уютного мира, о существовании которого он забыл в последние дни. Но это ощущение было мимолетным. Рассказы Анн снова возвращали к реальной действительности.
На вторые сутки он знал все деревенские новости.
Обычно, когда Алексей ел, Аня присаживалась рядом и торопливо, сбивчиво принималась говорить о том, что происходит в округе. Из ее рассказов он знал: гитлеровцев в селе нет, изредка проезжают машины с солдатами, останавливаются ненадолго.
Даже если Аня исчезала из дома только на полчаса, то потом, слушая ее, можно было подумать, что в маленькой деревушке в семнадцать дворов, случалось столько бурных и необыкновенных событий, что Юшкову мог бы позавидовать большой город. У соседки пропала коза, мальчишки принесли с поля гранату и хотели сдернуть с нее кольцо, и неизвестно, что произошло бы, если б не дед Егор, отобравший эту гранату.
А тихого богомольного старичка Игнатыча, известного на селе под кличкой Коряга (до войны работал вместе с отцом), фашисты назначили старостой, и он заставляет всех величать себя "господином".
– Правда, смешно – господин? Какой из него господин, когда он кривой и совсем маленького роста.
Алексей недолго пробыл на сеновале: хозяева перевели его к себе в маленькую каморку за перегородкой.
В избе, на бревенчатой стене, висела фотография лысоватого человека в полувоенной одежде. Деревенский фотограф придал его физиономии тупую, бессмысленную улыбку. Тут же висела карточка Аниной матери, Лидии Григорьевны. Объектив застал ее как бы врасплох – в испуге и недоумении, но на лице ее сохранилось выражение доброты и мягкости. И хотя портреты висели рядом, казалось, что соседство этих очень разных людей – случайное.
– Отец? – спросил Попов, коснувшись взглядом человека во френче. Аня молча кивнула.
Алексей хотел расспросить ее об отце подробней, но вдруг Аня выпрямилась прислушиваясь. Раненый привстал, опираясь на локоть: где-то совсем рядом, быстро приближаясь и нарастая, гудели моторы. Их было много. Аня бросилась к окну. Потом, побледнев, повернулась к Алексею. В глазах ее метнулся ужас.
– Они!
И сразу стало ясно: тишина и покой нескольких дней, прожитых в этом доме, – обманчивые иллюзии, а реальность – испуг в глазах Ани и пронизывающий Алексея внутренний холод. Реальными были его туго забинтованная ступня, погибшие товарищи и он сам, отрезанный от своих линией фронта, и этот рев моторов.
Прежде чем Алексей успел сказать что-либо Ане, девушка выскользнула из комнаты, хлопнув наружной дверью.
Он услышал, как грузовики остановились неподалеку от дома. Где-то долго гремели колодезной цепью и ведром, плескались водой, фыркали, смеялись. И голоса выкрикивали по-немецки:
– Лей, Курт, лей!
– О черт! Вода как лед!
– Эй, Вальтер, фляжку, дай фляжку!..
Алексей вслушивался в голоса, чувствуя, как под одеялом потеет ладонь, сжимающая рукоятку пистолета. Вот сейчас хлопнет калитка, скрипнут доски крыльца, и... Но в избе стояла тишина до звона в ушах.
За окном взревели моторы, скрипнула дверь – послышались легкие шаги Ани. Она вбежала в комнату, покрасневшая, возбужденная, с блестевшими глазами.
– Ух, сколько их! Поспрыгивали с машин, кинулись к колодцу... Один здоровенный, с нашивками, а сапоги короткие...
Растопырив руки и округлив глаза, она показывала ему, как здоровенный немец пил из ведра. И было трудно понять, испугана она или возмущена.
Уже в сотый раз перебирал он в уме события последней недели.
Там, в Москве, когда готовилась боевая операция в тылу врага, казалось, что все предусмотрено и всякая случайность исключена. Тщательно подобрали подходящих людей, каждому разработали легенду, подолгу обсуждали различные варианты действий. Но случайность все-таки вкралась. Погибли товарищи, брошен грузовик, за шофера которого Алексей должен был себя выдавать... Пропала рация, оружие, взрывчатка... Ничего он не знает о радисте, видел только, как побежал Ваня Барашов к лесу, да и сам Алексей с раздробленной, распухшей ступней вряд ли теперь чего-нибудь стоит.
И представлялось ему, что он сидит за шахматной доской, долго сидит, обхватив голову руками, тщательно изучает все возможные ходы, и чем больше раздумывает, тем виднее ему, что, в сущности, нет такого хода, который мог бы изменить создавшееся положение.
Что же делать? Ждать, ждать, ждать... Итак, он шофер, из Москвы приехал в командировку, в суматохе не успел выбраться из Могилева... Ждать. Но чего надеяться на ошибку тех, кто играет черными... Больше ничего не остается!
Ночью раздался стук в дверь, короткий и по-хозяйски властный. Рука Алексея метнулась под подушку, где лежал пистолет. За перегородкой скрипнула кровать, и мать Ани тяжело прошлепала по полу босыми ногами. Вошедший хлопнул дверью, заговорил громко, не стесняясь, словом, вел себя как хозяин, возвратившийся домой. Но вдруг притих: видимо, его предупредили, что в доме посторонний; за перегородкой перешептывались.
Алексей отодвинул занавеску, заменявшую дверь, и увидел знакомую по фотографии лысоватую голову, только вместо полувоенной одежды хозяин был в помятом, сильно потертом бостоновом пиджаке. Алексей невольно усмехнулся: самодовольство и уверенность отец Ани, видно, оставил где-то вместе со щеголеватым диагоналевым френчем.
– Ну, давайте знакомиться! – сказал хозяин, войдя наутро за занавеску и усевшись на табуретку. – Афанасий Кузьмич. Можно сказать, ваш коллега.
В гражданскую самого Путятина возил... Ну конечно, какие тогда машины были... Теперь другое дело...
Отец Ани говорил свойским, простецким тоном человека, много ездившего, бывшего всегда на людях, но с какой-то неприятной торопливостью, будто боялся, что его могут перебить.
– Мне Анька говорила: в ногу вас, стало быть...
Ай-ай-ай... – Хозяин с сожалением покрутил лысой головой. – Ну да ничего, нога – дело десятое. Главное, чтоб руки были целы, руки – это первое дело, с руками всегда прокормиться можно... ежели, конечно, голова есть на плечах...
Он умолк на минуту, как бы желая лучше рассмотреть собеседника, потом скользнул взглядом по рукам случайного постояльца, лежавшим поверх лоскутного одеяла, и вдруг спросил:
– А вы на грузовых или на легковых больше ездили?.. Начальство возили? А?
Неужели этот простоватый с виду человек почувствовал, что его гость не весь век крутил баранку?
Алексей ответил как можно равнодушнее, хотя вопрос его насторожил:
– Да на разных приходилось.
– Так, так... – Афанасий Кузьмич постучал пальцами по коленям, глядя куда-то в сторону. – Я вот тоже на каких только не ездил. Да... Можно сказать, вся жизнь на колесах. – Внезапно он наклонился к Алексею и доверительно прошептал: – А вы, часом, не красноармеец будете?
Он посмотрел прямо в лицо раненому. Тот выдержал этот колючий взгляд и усмехнулся:
– Нет, не угадали. Я гражданский человек. Всего только шофер. Так что не волнуйтесь.
Но ответ Алексея, видимо, не успокоил хозяина.
– Оно, конечно, я не волнуюсь, – поторопился уверить Афанасий Кузьмич. – Мне что? Но все-таки время-то какое! Беспокойное время. Я, конечно, не откажусь помочь. Всегда готов. Сам в гражданскую воевал. Да! И ранение имеется. Так что я не против...
Да и наши, думаю, скоро вернутся... Как вы думаете, вернутся?
Алексей промолчал.
Афанасий Кузьмич продолжал пытливо всматриваться в лицо собеседника.
– Россию, ее одолеть трудно, – бормотал он. – Она вон какая! Так что я не против, конечно, переждем..
Афанасий Кузьмич вышел от Алексея в полнейшем недоумении. Ночью он уже отчитал своих баб, что они "впутались в это дело", но как выпутаться, подсказать не мог. Хозяин остался в твердой уверенности, что в его доме скрывается не простой человек – уж очень не походили руки гостя на шоферские – белые, мягкие, без мозолей.
"Ежели, конечно, вернутся большевики, – рассуждал он про себя,-то, глядишь, отблагодарят. Ну а если не вернутся?"-Афанасий Кузьмич не знал, что придумать, ругал про себя Аньку ("всегда была с придурью") и озабоченно сопел. При Советской власти Афанасий Кузьмич зарабатывал немало, а что ему сулят перемены, определить еще не мог. Может, при немцах удастся открыть лавочку или мастерскую. Говорят, они поощряют частников.
...Вошла Аня, присела на край кровати, стараясь прочитать на лице Алексея впечатление, произведенное ее отцом.
– Симпатичный у вас папаша, – сказал он, – общительный...
Она промолчала.
– А почему он не на фронте? – спросил он.
Она пожала плечами, потом вдруг быстро заговорила:
– Я же вам говорила. Он хороший. Больной ведь отец. Инвалид. Вы его не бойтесь... Он не такой, никуда не пойдет. Отец-то раньше в райисполкоме работал. Просто боится за себя. Ведь сколько дней домой не приходил! В другой деревне прятался.
Алексей слушал молча, но про себя решил, что в самое ближайшее время попросит ее подыскать для него другое убежище. Но "съехать с квартиры" ему пришлось совсем по иной причине...
3. ХИРУРГ
Главный хирург городской Первомайской больницы (жители называли ее Субботинской по имени богатого купца и промышленника, построившего в начале века на свои деньги) Адам Григорьевич Лещевский стоял перед зеркалом в операционной. Он стаскивал с пальцев скользкие, хрустящие перчатки. Скомкав их, швырнул в раковину и поискал глазами флакон с нашатырным спиртом, которым протирал руки после операции, – флакона на обычном месте не было. "Куда он запропастился?" – подумал ЛещевскЕ1Й и тут же вспомнил: нашатырный спирт кончился. Запасы медикаментов в больнице таяли с каждым днем. И пополнить их было почти невозможно.
По утрам старшая сестра с виноватым видом сообщала: кончается эфир, йод, на исходе красный стрептоцид и даже аспирин. Последние три дня старшая сестра уже ничего не говорила, а только тяжело вздыхала.
Адам Григорьевич знал: в кладовой больницы осталось лишь немного манной крупы и пшена.
Лещевский всегда гордился своей выдержкой. Двадцать четыре года за операционным столом закалили его нервы. И вот теперь ему, столько повидавшему на своем веку, первый раз в жизни было страшно. Он боялся ежедневных визитов немцев, боялся заходить в палаты, с ужасом ловил на себе вопрошающие, тревожные взгляды больных и раненых, видел, как люди, которых он совсем недавно спас на операционном столе, погибали от голода, из-за отсутствия необходимого лекарства. И он был не в состоянии обеспечить им надлежащий послеоперационный уход. Особенно было страшно за тяжело раненных красноармейцев, которых не успели эвакуировать. Все, кто мог передвигаться, ушли из больницы еще в те дни, когда окруженный город обороняли советские войска. Городская больница, в первые же дни войны превращенная в госпиталь, теперь работала под контролем не только фашистских врачей, но и полиции. Гестапо тоже наведывалось. Все молодые врачи давно были на фронте, в городе оставались только пожилые люди, подобные Лещевскому. Тем больше ответственности ложилось на его плечи.
Мысли Адама Григорьевича прервал стук в дверь.
В операционную вошла девушка, незнакомая хирургу. Она была взволнована, белокурые волосы небрежно выбились из-под пестрой косыночки. Он бегло взглянул на посетительницу и снова нагнулся над раковиной. Адам Григорьевич сразу определил, что девушка из села и, видимо, большую часть пути бежала бегом.
– У вас заболела мама? – спросил хирург, не оборачиваясь.
– Нет... – начала было она, но Лещевский перебил:
– Тогда, может быть, бабушка?
– Понимаете...
– Так кто же тогда? Тетя?
– Нет, Адам Григорьевич, дядя, – сказала она серьезным тоном, в котором можно было уловить: "Да, я понимаю, вы можете разговаривать со мной как с маленькой, но дело слишком важное, чтобы я обращала внимание на такие пустяки, как ваш тон".
Хирург покосился на девушку. Она поспешно спрятала волосы под косынку и улыбнулась.
– Ну так что же произошло с вашим дядей? – спросил он, внимательно рассматривая свои ладони. – Вывихнул руку?
– Ногу, доктор, понимаете, ногу. – Посетительница произнесла это негромко, но твердо.
Лещевский подошел к ней, стряхивая на ходу воду с пальцев, и спросил почти грубо:
– Ну и что? Что я могу сделать?
– Ну а как же? – растерянно проговорила девушка. – Кто же другой может помочь?
Врач быстро опустил глаза и отвернулся. Он стащил с плеч халат и, повесив его на вешалку, подошел к открытому окну.
В сквере перед больницей не было ни души. Истомленные за день солнцем чахлые липы бросали на желтую, выгоревшую траву жиденькую тень. В кирпичном заборе, отгораживающем больницу от улицы, зияла дыра. Мелькали прохожие, чаще всего немецкие солдаты, обутые в пыльные сапоги.
Незнакомка подошла к хирургу.
– Доктор, у него что-то с ногой... не знаю что...
Вся ступня разбита. Вся...
Она думала, что врач обернется и станет расспрашивать, но Адам Григорьевич продолжал молча смотреть в окно. Она видела только его затылок, наверное, давно не стриженный, темные волосы густо переплелись и спускались за воротник по желобку на шее мягкой косичкой. И почудилось ей в этом затылке что-то неуловимое, детское и, пожалуй, беззащитное, как у маленького веснушчатого Витьки, двоюродного брата, приезжавшего на лето в гости из Минска. И было удивительно, что этот беззащитный затылок принадлежит такому высокому широкоплечему мужчине с огромными, тяжелыми руками.
– Как вас зовут? – спросил он, внезапно обернувшись.
– Аня.
– Так вот, Аня. Я не могу... Нет лекарств, ничего пет. Да и какой смысл? Умирают тысячи...
– Но, Адам Григорьевич?.. – Она хотела сказать, что врач не может, не имеет права говорить так, что какой же он доктор, если отказывается помочь раненому.
– Извините, Аня, мне надо идти.
Не глядя на ошеломленную девушку, Лещевский вышел из комнаты.
В растерянности постояв посреди операционной, Аня бросилась на улицу.
– Шкура, сволочь! – бормотала она, чувствуя, что вот-вот заплачет. Трус несчастный, шкура!..
Девушка хотела было вспомнить еще какое-нибудь ругательство, но ничего не приходило в голову. Пробежав несколько кварталов, она остановилась, чувствуя, что не имеет права вернуться домой без врача. "Что я отвечу? Что? Нет-нет, надо что-то придумать. Не могу я рассказать ему это", думала она, вспоминая лицо Алексея, страшные– почерневшие пальцы на ступне. И голос, когда он ^определил: "Газовая гангрена".
Ей запомнился больше всего голос. И безнадежность.
Даже бледное лицо Алексея и страшная, потемневшая нога не пугали ее так, как этот слабый, лишенный жизни шепот.
И еще ее преследовала беспомощная улыбка, скорее усмешка. Алексей будто просил прощения, что все так получилось, и старался приободрить свою спасительницу.
Добирались они до города с попутной подводой, думала, что расскажет доктору об этом угасающем голосе, о страшной усмешке, и этого будет достаточно, чтобы он согласился помочь, потому что нельзя не пожалеть человека, если он говорит вот таким тоном и так улыбается. Но теперь, вспоминая свои разговор с Лещевским, Аня поняла, что толком не сумела ему ничего объяснить.
Соображение это показалось ей убедительным: чем больше она раздумывала над своим поведением, тем больше убеждалась, что в отказе доктора виновата сама.
"Надо попытаться еще раз, – решила Аня. – Буду просить, умолять, все растолкую! Не может он не согласиться. Не имеет права отказывать!"
Девушка побежала обратно на улицу Рылеева, где была расположена больница. Аня решила стоять у двери и во что бы то ни стало дождаться, когда врач выйдет. Спрятавшись в ближайшее парадное, она не отрываясь глядела на больничные ворота.
"Пусть только теперь откажет, пусть попробует! Тогда он узнает, кто он такой. Я исцарапаю его морду, плюну ему в глаза", – твердила она, больше всего опасаясь, что придется выполнить хотя бы одну из своих угроз.
