Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Даме на вид было лет под сорок: ее волосы с серебристым отливом слегка вились и были низко подрезаны; необычайно бледное лицо носило печать сосредоточенности и нервности, а темные глаза от этой матовой белизны казались еще темнее и по временам сверкали мрачным огнем. Дама была изящно одета и неподвижно сидела, устремив на меня холодный, стальной взгляд.

Мне становилось крайне неловко, и я, чтобы скрыть смущение, оправила свой костюм и начала смотреть в окно. Солнце стояло уже довольно высоко. Поезд мчался между скалистыми отвесами, открывающими изредка синеющую даль.

– Какая рифма к слову "озеро"? – услышала я голос, и кто-то дотронулся до моего плеча рукой.

Я обернулась – это была моя новая спутница; она ждала от меня ответа, и ждала, по-видимому, с нетерпением.

– Я не люблю два раза повторять вопросы, – заметила она нервно.

– Извините, я не расслышала… была занята другим, – оправдывалась я.

– Нехорошо, не следует быть рассеянной; я спрашиваю: какая рифма к слову "озеро"?

– Право, я не знаю, – недоумевала я. – За рифмами никогда не охотилась.

– Неправда, вы знаете! – резко заметила дама.

– Это странно, – воскликнула я, – почему вы изволите предполагать во мне поэта?

– Ха-ха-ха! – засмеялась сразу собеседница, и что-то дикое послышалось в этом смехе. – Все вы такие, все! Сейчас уже и в поэты, и в писатели, и в драматурги!.. На других ведь свысока, через пенсне смотрите, потому что другие ничтожество, а мы-де только призваны в мир поведать людям великое слово, поведать его божественным языком, исполненным небесной гармонии и дивной музыки… Ха-ха-ха! А вы только все стихоплеты, рифмоплеты, виршеплеты, – это верно!

– Только, пожалуйста, меня не причисляйте к их цеху, – возразила я.

– Нет, причислю: вы непременно должны быть стихоплеткой.

– Почему?

– В ваших глазах бегает что-то такое… вроде поэтической дури.

– Ничего такого, поверьте! Мне просто весело, и больше ничего.

– Весело? Почему весело?

– Еду домой, соскучилась… вот и весело.

– Очень поверхностно. От такой пустой причины не может зависеть расположение нашего духа.

– Это не пустая причина. Я люблю страшно и отца, и мать.

– Мелко. Нужно любить весь мир или никого не любить; а если вы не любите всех, так ваши папенька и маменька не стоят любви!

– Почему вы так выражаетесь? Вы не знаете моих родителей, – обиделась я.

– Потому, что они не внушили вам мировой любви, а постарались лишь развить в вас мелкую эгоистическую натуру; папашенька и мамашенька баловали, покупали бомбошки, а потому, по-вашему, их одних и нужно любить, а остальных нет, потому что остальные – чужие, бомбошек не покупали! Да для чего же и для кого они такой экземплярчик подарили миру?

Взволнованная дама не позволяла мне возражать.

– Вот ей весело, ей радостно, что домой едет, – продолжала моя странная соседка, – а обратили ли вы внимание, что другому-то, – например, мне, – совсем не весело, совсем не весело?.. Вы с хохотом, с глупою радостью смотрите на эту глупую жизнь, а другие изверились в ее отвратительных несправедливостях. Помните, Лермонтов сказал, – продекламировала напыщенно дама:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка…

– Мне не нравится это, – возразила я.

– Что-о? Не нравится? Уж не думаете ли вы стать выше Лермонтова? Это мне нравится! Figures vouz![14] Она – выше Лермонтова!..

– Да с чего вы взяли?

– Молчите! Не раздражайте меня! От вздорных возражений у меня всегда начинает болеть голова. Лермонтов – великий поэт, но он слишком мелок; жил он в пустое время и умер молокососом… Другие в этом отношении счастливее его; другие не балами увлекались, а такими вопросами, до которых этому мальчишке и не додуматься! Другие жили в иное время, когда действительно жизнь кипела широкой, могучей волной; другие страдали не их ничтожными муками, а скорбью гражданской… и скорбь эта была необорима! Вы не знаете еще этой скорби, не испытали?

– Я слишком молода…

– Не оправдание. Я еще моложе была, когда меня коснулось дыхание этой скорби и заразило ядом, но я не жалею, яд этот – знание: оно несет за собою муки, но я их не променяю на вашу омерзительную, тупую современную скуку. Словно туман густой – ни солнца, ни света, ни бури, которая бы разогнала этот смрадный мрак… Вот он меня давит, давит; я надышалась им, и мне сквозь его мрачные волны все кажется таким отвратительным!

Она нервно вздрогнула и отшатнулась назад, словно боясь дотронуться до какой-то гадины; лицо ее конвульсийно передернулось от боли, глаза остановились неподвижно, она словно замерла. Вся фигура моей неожиданной спутницы, ее нервный, полный непоследовательности разговор, ее скрытое горе произвели на меня очень тяжелое впечатление.

С ней, в этом tête-a-tête[15], невольно становилось жутко, но вместе с тем мне было ее жаль.

Поезд остановился. Я хотела было выйти из вагона и пройтись по платформе, но дама остановила меня упавшим голосом:

– Не уходите, мне одной страшно.

– Не хотите ли, я прикажу подать воды? – спросила я.

– Не нужно. Merci. Пройдет.

Поезд, постояв минуту, помчался дальше.

Дама пересела между тем на мой диван, отрезавши мне путь отступления, и начала гладить по моей руке.

– Да, это правда, вы очень молоды, – начала она более мягким голосом, – но это еще лучше: меньше испытаете неудач, разочарований и этой сиротливой непригодности, да, это лучше, право, так! Я была тоже молода, изнежена, глупа; мои юные годы текли между пошлой болтовней, нищенским остроумием, гнусными интересами мелочей личной жизни, и я бы осталась глупой кисейной барышней, а потом и барыней, произвела бы глупых детей для поддержания глупого рода; но мне встретился один писатель… умница, какого вы никогда не увидите: они теперь вывелись и долго еще не появятся, потому что в этом тумане ничего путного не родится. Он, этот редкий человек, открыл мне всю бездонную пропасть нашей пустой жизни, объяснил, во что обходится наше ненужное существование, сколько на него труда идет, и я стала противна сама себе. Вы еще сами себе не опротивели?

– Нет, – отвечала я робко.

– Самомнение – и только! Впрочем, в ваше ничтожное время всякое ничтожество о себе много думает, а я так возненавидела себя, уразумела, что дура и что составляю бремя, а потому и не захотела быть лишней, не захотела даром коптить небо за счет других тружеников. Я начала учиться, во мне он открыл способности и таланты… Понимаете? Он! Великий ум и необычайное сердце! Вы бы у ног его должны были лежать ниц!.. Да чего вы улыбаетесь, невежественный скептик? Именно, – у ног и ниц! И он во мне признавал талант, а ваши бездарности, кропатели от хамской литературы, наемные виршеплеты на всякие полицейские случаи не признают… Ха-ха-ха! Но довольно об этом, довольно, ни слова!

Дама сильно дернула меня за руку и сдавила ее.

– Ой, больно! – невольно вскрикнула я и попробовала высвободить руку; я уже жалела, что не перешла на станции в другой вагон: меня забирал страх, что я имею дело с ненормальным человеком.

– И это больно? – удивилась дама. – Какая же вы жалкая бабочка! Вы не знаете еще, что такое тоска? Это, когда человек ищет смерти, а ему мешают… Боже сохрани! Я не желаю, чтобы вам кто-нибудь помешал умереть!

– Я и не собираюсь, – попробовала я улыбнуться, но, вместо улыбки, вышла только гримаса.

– Напрасно! Напрасно! Всякий всегда, в каждую минуту, должен быть готовым к этому торжественному, к этому лучшему и самому разумному моменту нашей жизни… Прервать существование, не мыслить, не страдать – восторг! Я, спустя долгое время, встретила того человека, о котором говорила, но он был уже сед, кашлял и ходил в рубище и все пил. У меня сердце обливалось кровью, а он досадовал на мою чувствительность и советовал тоже пить или эффектно выкинуть, как он выражался, последнее коленце в жизни. Пить я не могла, но коленце… c'est le mot![16] Вы читаете что-нибудь, надеюсь, грамотны? – спросила вдруг неожиданно дама.

– Да, конечно, читаю, – ответила я, обрадовавшись, что разговор переходит с мрачной темы на другую.

– И кем же вы теперь увлекаетесь?

– И теперь есть талантливые писатели.

– Ничтожные пигмеи. Ваше время ничтожных, пресмыкающихся пигмеев, заметьте! А в наше великое время были и великие художники слова. Мы увлекались Тургеневым, Некрасовым, Толстым, Гончаровым, Достоевским, Щедриным, Добролюбовым, Михайловым, а не мразью; да и эти великие носители духа раздвоились, не справились с ломящей силой невежества и стушевались; но они, по крайней мере, сознав неравенство борьбы и растерявши в ней все оружие, с честью отступили с поля битвы в могилы; а уметь отступить в могилу – великое дело! Один только Толстой захотел примениться к обстоятельствам и начал проповедовать непротивление злу; отказавшись от всех имений в пользу своей семьи, он начал предлагать другим раздавать их имущества нищим; насытившись всласть, начал советовать другим питаться сеном; нажившись и насладившись всем в жизни, начал требовать от других отречения от ее радостей и поклонения одной только смерти. Вы читали его "Крейцерову сонату"?

– Читала, но мне не нравится…

– Что же именно?

– И идея, и грубый реализм содержания…

– Да, когда нож погружается во что-то мягкое… это, должно быть, неприятно, это мне самой тоже не нравится; длящийся момент перехода в другое состояние – это все равно, что неумело, долго рвать зуб… Вам зубы не рвали еще?

– Нет.

– Оттого-то вы этого и не понимаете; но сразу вырвать зуб, после долгой и мучительной его боли, – наслаждение! А ожидание этого момента, когда накладывают щипцы, до того поразительно хорошо и в такое необычное настроение приводит все нервы, что даже неистовая боль унимается… Каково это ощущеньице? А? Восторг! Вот тоже, помните Анну Каренину, – как это хорошо описал граф! Когда она, увидев два приближающихся огненных глаза паровоза, нагнулась, стала на колени и ждала… Какие это великие, недосягаемые обыденною пошлою жизнью моменты! Нужно их пережить, чтобы понять значение высокого! И вот что-огромное, тяжелое толкнуло ее и потянуло… а что потом вот интересно?!

Я дрожала; ужас начинал с каждым мгновением охватывать меня все больше и больше.

Дама пронизывала меня своими темными, стальными очами; в них давно уже светилось безумие и разгоралась какая-то дикая страсть.

– Да, это необычайно интересно, – продолжала она, смотря куда-то напряженно вдаль, – это мне не дает покоя, и я все-таки добьюсь, узнаю… Нужно будет написать драму и выставить ясно перед глупыми зрителями момент этого перехода, чтобы они уразумели, идиоты… А вы меня и драматической писательницей не признаете? – вдруг набросилась моя спутница и схватила крепко меня за руки.

– Нет, признаю, признаю вас за великую писательницу, за первого драматурга, – говорила я дрожащим от волнения голосом и чувствовала, что уже слезы подступают к горлу, – только пустите, пожалуйста, руку, так мне неудобно…

– А! Признаете? Ну, хорошо! – и дама освободила мои руки, но все-таки встать не давала. – Только вот видите, чтобы все это хорошо написать, нужно самой изведать ощущение и узнать эту заманчивую тайну… Вы верите в загробную жизнь?

– Верю.

– Да, это так, это непременно так, я в этом вполне убеждена, потому что без этого наша жизнь и весь этот мир были бы опереточным вздором… Да, потому-то и интересно произвести опыт… Не правда ли?

– Мне как-то нехорошо, душно здесь… пропустите, пожалуйста, меня… – встала я решительно.

– Куда? – спросила дама и тоже встала, заслонив мне дорогу.

– На воздух, на сквозной ветер…

– Неправда! Вы хотите уйти от меня? – дама опять схватила меня за плечо. – Вы боитесь меня или опыта? Отчего вы так побледнели и дрожите?

– Да нет же: мне просто дурно…

– Какие у вас дряблые, однако, нервы! Их нужно укрепить непременно, потому что с дряблыми нервами вы доставите себе одни только терзания и изломаете душу.

– Пустите меня! – крикнула я уже почти нервно, боясь перед ней разрыдаться.

Я услышала свист паровоза и, заметив, что поезд вновь подлетел к какой-то станции, решилась немедленно выйти из этого вагона, но поезд, к моему ужасу, промчался мимо, не уменьшая даже хода. Положение мое становилось отчаянным. Дама несомненно была сильнее меня… Хотя бы кто заглянул, хотя бы пришли проверять билеты. Одно только еще меня утешало, – это то, что, судя по времени и по знакомым местам, мы приближались уже к предпоследней станции, где на десять минут была остановка, а там уже и родной город, а может быть, и на этой предпоследней станции меня ждут… Боже, пронеси только эти двадцать минут!

– Пустите меня! – повторила я.

В это мгновение поезд наш загрохотал особенно гулко, и окна покрылись непроницаемым мраком: мы проезжали туннель.

Или стремительность моего движения, или неожиданная ночь поразили исступленную даму, – она выпустила мое плечо, отшатнулась, а я выскочила на крытый наружный коридорчик вагона, желая перебежать в другой вагон или, в крайнем случае, позвать кого-либо на помощь. Поезд между тем вылетел уже из туннеля; овальные стены его светились синеватыми полосами, а вот и широкие волны света, и знойный сверкающий день.

Но на другой площадке никого не было; средняя дверь нашего коридорчика была заперта, и только боковая оставалась полуоткрытой. Поезд несся с ужасающею быстротой; с левой стороны дороги поднимались отвесные скалы, а направо тянулись глубочайшие пропасти, прерываемые иногда острыми утесами. До самого длинного моста оставалось еще версты четыре.

Я не успела и сообразить всего этого, как возле меня уже стояла дама; она вцепилась обеими руками в меня, захлопнув ногою входную в вагон дверь.

– Хотела убежать от меня? Не уйдешь! Не пущу! Ты мне очень понравилась, и мы вместе проделаем опыт… вместе! Ух, славно, весело! Сейчас на одно мгновение налетела ночь, но после нее день стал еще ярче, еще прекраснее… Так и смерть: на одно мгновение мрак, а потом роскошное сияние…

– Оставьте меня! Я не хочу умирать! – кричала я, нервно рыдая.

– Не стоит жить! – шипела уже безумная, метая искры из глаз. – Станемте выше Толстого: он проповедует отречение от жизни, а сам комфортабельно живет, а мы сумеем поступить согласно своему убеждению…

– Уйдите! Я буду кричать! – защищалась я, отстраняя ее руками.

– Ведь это одно мгновение, а после – восторг! Да и это мгновение – одна прелесть! Сколько переживешь, перечувствуешь, пока совершится… Да, вот гениальная мысль! – она рванула меня к боковой двери. – Давайте вместе бросимся в эту пропасть! Ведь это наслаждение лететь в пространство и сознавать, что моя воля выше этих мизерных условий существования, что одна только свободная воля и есть нечто великое в мире! Идемте! Будьте стойки! Оставьте ваше презренное малодушие! Вперед! – и она всеми силами начала тянуть меня.

– Спасите! Помогите! – закричала я в ужасе, отчаянно защищаясь.

Но борьба была неравна, дама была значительно сильнее; вспыхнувшее бешенство придавало ей еще более силы, а сковавший меня ужас отнимал у меня последние силы.

– Не губите меня, – молила я, – я жить хочу… меня ждут… Во имя всего святого!

– Пустое, и там ждут! Кинемся вниз! Это один миг, но великий, торжественный…

– Спасите! Спасите! – кричала я, теряя сознание, а дама, превратившись в страшную фурию, старалась столкнуть меня с площадки вагона. Я чувствовала веяние на меня холода могилы и бессильно билась в ее мощных объятиях.

Поезд в это время пошел тише: он въезжал на длинный мост, под которым внизу, на многосаженной глубине, чернели острые скалы. Я уже видела почти под ногами эту разверзающуюся бездну и на последнем порыве самозащиты нечеловеческим голосом крикнула:

– На помощь! Спасите!

От толчка палач мой пошатнулся и выпустил меня из рук; я упала и ударилась сильно головою, инстинктивно ухватившись за порог средней дверки руками.

Но на одно лишь мгновенье выпустила безумная свою жертву; с новой яростью она схватила меня и повлекла за собой… Руки мои бессильно цеплялись за стенки вагона, ногти срывались, а неумолимая судьба влекла меня к глубокой могиле…

– Не спасут! – кричала безумная. – Никто не спасет! Не хотела лететь в моих объятиях, так я тебя и так столкну, а все-таки опыт удастся!

– Мама! Спаси меня! – шептала я, теряя сознание и почти повиснув над пропастью.

Неожиданно кондуктор выскочил из дверей и схватил меня за руку.

Я очнулась уже дома… в объятиях дорогих лиц.

Передаю этот рассказ, слышанный мною, почти дословно. Он не напрасно назван мною «былью», так как имеет фактическую почву и чужд всякого вымысла. Что сталось с безумной: бросилась ли она в пропасть, или была спасена – мне не известно.

Недоразумение

Необыкновенный случай

(Из галицкой жизни)

Андрей Степаныч Короп проснулся пятого января довольно поздно: накануне он ужинал в большой компании и совершил обильное возлияние. Открывши на мгновение глаза, раздраженные полоской бледного света, прокравшегося сквозь щель опущенной драпировки алькова, и потянувшись сладко, он снова закрыл их, повернулся к стенке и обнял… несмятую соседнюю подушку; это непривычное ощущение отрезвило его сразу от грез: он осмотрелся и вспомнил, что его жена уехала в Вену.

Вставать Андрею Степанычу не хотелось, – голова была тяжела; он закурил папироску и, нежась в постели, предался мечтаниям.

"А сильное впечатление произвел я вчера речью, – вспомнил он, – всех затмил, поразил и уничтожил! Мысли неслись у меня жгучим вихрем, слова звенели, как сталь, а речь бурлила каскадом, переливала бриллиантами… Это поднимет меня в общественном мнении как адвоката… Да и завинтил же я им, патентованным, на их либеральненькие заигрывания, – даже переглядываться все стали и притворять двери – трусишки! А я им сплеча и за скасование классического образования, и за уничтожение привилегированного произвола, и за децентрализацию, и за автономию, и за черт его знает что… Хорошенько уже не припомню: в памяти осталось только, что много кричали и что из соседней залы сбежалась молодежь… чуть ли даже не качали меня. Успех во всяком случае был необычайный, и популярность моя поднялась… Как бы только не дошло?.. Э, вздор!" – успокоился он и начал думать о другом.

– Да, я и забыл! – проговорил Короп вслух. – Вчера ведь я получил письмо от Нюнчика! – и он достал из ящика в ночном столике письмо и стал его снова перечитывать.

Среди сердечных излияниий и радужных надежд жена писала ему про его первый роман, посланный в редакцию одной столичной газеты: роман был прочитан и одобрен, за исключением лишь развязки; редактору не понравилось, что герой романа Ясь стреляется на ковре, а героиня Сара вешается на чердаке; он требовал непременно закончить роман счастливо: в середине-де допускал редактор всякие зверства, насилия и лужи крови, но к концу, по его мнению, мрачный колорит обязательно должен был перейти в успокоительную ясность. При последнем условии, исполненном не позже, как к 6 января, он обещал поощрить юного писателя и пустить роман фельетонами в своей газете; но при опоздании хотя бы на один день он брал свое слово назад, так как и без того портфель редакции переполнен произведениями известных литературных имен.

"Да, – мечтал, затягиваясь ароматным дымом, начинающий писатель, – роман принят, и где же? В столичной газете, где помещают свои произведения крупные тузы… и среди их, среди этих звезд литературы, буду блистать и я! Значит, судьба моя решена: я – писатель, литератор, беллетрист, ро-ма-нист!" – и Андрей Степанович от радости так подпрыгнул в постели, что чуть не свалился на пол; впрочем, такие порывистые движения оправдывались приливом понятного всем восторга, а главное – молодостью: Коропу было не больше двадцати трех-четырех лет. Окончивши Львовский университет по юридическому факультету, он приписался кандидатом к присяжному поверенному, желая посвятить себя адвокатской карьере; сначала она манила его страшно: блистательные речи, изумленные судьи, умиленные присяжные, растроганные до слез преступники и восторженная толпа… громы рукоплесканий, мелькающие в воздухе дамские платки, звонок председателя… Но вскоре эти иллюзии побледнели и превратились в скучную и кропотливую работу, в беготню за справками по канцеляриям… И вот поэтическая, жаждующая шума и славы душа нашего кандидата не удовлетворилась такой мизерной работой, а стала искать себе другого исхода; в период этих разочарований и женился мечтатель на хорошенькой, шустрой панне Марье.

Новое семейное гнездышко, новый упоительный чад наслаждений погрузили душу счастливца в поэтическую истому и возбудили у него зуд к писательству; результатом всего этого вышел роман, о котором теперь и сообщала жена – Нюнчик.

"Конец-то переделаю сейчас же, вдруг, – решил в уме Короп, закуривая вторую папиросу, – поженю их – да и шабаш! Только вот в чем затруднение: полиция будет преследовать… Разве покаяться, принести повинную, отговориться соблазном, подкупами, чрезвычайными обстоятельствами?.. Впрочем, придумаем, – успокоился он и закурил третью папиросу. – А гонорар там, вероятно, платят порядочный, – копеек пять, а может быть, и десять… Что, если десять? – отдался уже совершенно фантазии Короп. – Ведь сколько-то деньжищ загребу! За фельетон до пятидесяти рублей, а фельетонов выйдет в моем романе штук шестьдесят… итого тысячи три! Недурно! Сейчас же кандидатуру по боку и квартиру переменю – эта маловата… Кабинета нет, спальня да гостиная!.. А для писателя нужна отдельная комната, уставленная шкафами, бюстами, с большим письменным столом… Нюнчик все это отлично устроит – у нее много вкуса… Ну, и ей нужно будет соорудить шикарный гардероб… А потом перешагнем мы из газеты в пузатый журнал и перелетим в столицу… Устроимся там, назначим журфиксы: все лучшие литераторы у нас… Меня обнимают, поздравляют… Слава растет, гремит… Я захлебываюсь… и творю, творю и захлебываюсь!.."

В это время скрипнула дверь и оборвала Коропу грезы.

– Живы ли вы, пане, или померли уже, не доведи боже? – раздался вслед за скрипом старческий голос.

– Что ты, Матрена? – засмеялся Андрей Степанович. – С чего бы мне помирать?

– Да что-то вы долго спите! – проворчала с укором старуха, исправлявшая должность и кухарки и горничной. – Добро бы с паней, а то сам вылежуется: ведь я уже и узвар, и кутью вон под образами поставила, и три раза самовар грела…

– Что-о?! – вскрикнул от изумления Андрей Степанович и потянулся к часам: стрелки показывали два часа дня!

– Чего ж ты меня не разбудила? – заволновался Короп. – Занавеси спущены, в спальне темно… мне и невдомек, что поздно… даже лежать надоело, – оправдывался он, надевая носки и туфли.

Кухарка между тем не торопясь раскрыла занавеси, подняла стору в окне и проговорила спокойным голосом:

– Чего не будила? Жалко было; думала: промарновал где-то ночь, так пусть уже дрыхнет… Вон и меня разбудили удосвита… телеграмму принесли… тоже недоспала…

– Телеграмму, говоришь? Кому? Мне? – встрепенулся Короп.

– А то кому ж?

– Да где ж она?

– Вот… в кармане… – и Матрена достала из него засаленный пакетик.

Андрей Степанович вырвал депешу из ее рук и от тревожной торопливости даже разорвал ее в двух местах. Депеша была от жены и гласила следующее: "Снабди паспортами Сару и Яся; пусть скроются немедленно в Швейцарии. Помни, что сегодня должно быть все покончено, выслано; завтра будет поздно. Нюнчик"

Короп, прочитав ее, расхохотался весело и сделал какое-то танцевальное па.

– Нюнчик мой, родненький! – воскликнул, целуя депешу. – А какая она у меня умница, старушенция, – ударил он ласково по плечу выпучившую на него глаза кухарку, – видишь ли, и конец романа придумала… Я вот ломал голову, как бы это и от полиции их укрыть, и привести к благополучию, а она сразу придумала, и ловко так… Теперь-то наш роман… ого-го!!

– Какой такой Роман? Знакомый, что ли? – развела старуха руками.

– Э, что с тобой толковать! – махнул рукой Короп. – Ты подай лучше мне сейчас пообедать.

– Что вы, пане, в такой день обедать? Креста на вас нет, что ли? Да сегодня до звезды ничего и не едят… Сегодня ведь голодная кутья… Чайку, пожалуй, напейтесь, да пирожков два принесу вам, а то – обедать!!

– Что ни давай, то давай, только мгновенно, потому что каждая минута дорога… и без того запоздал, проспал…

– Зараз, зараз, – заторопилась старуха, – только вот сбегаю к соседям за святой водой…

– Брось ты эти пустяки, – крикнул раздражительно Короп, – а тащи сию минуту сюда чай и пироги.

– Ой, поплатишься, пане, за такие речи, – проворчала старуха и хлопнула дверью.

Теперь Короп сообразил, что осталось очень мало времени, а работы масса, – и заволновался.

Когда старуха внесла самовар и пироги в комнату, то он объявил ей строго:

– Поставь все это здесь и не входи больше ни за чем… хотя бы горело здесь – не смей! Да слушай еще, – добавил он раздражительно, – кто бы ни пришел ко мне – не пускай! Всем говори, что меня дома нет, что я умер, издох… и гони просто в шею! Если кого впустишь – убью! Вот револьвер положу на столе и буду стрелять всякого, кто подвернется…

– Что вы, паночку, белены объелись, что ли? И слушать-то вас страшно! – перекрестилась старуха. – Напейтесь святой воды, а то – не при хате згадуючи…

– Молчать! – рявкнул вне себя Короп.

– Тьху! – плюнула только старуха и молча удалилась в свою кухню.

Андрей Степаныч набросился на пироги и, налив стакан чаю с ромом для вдохновения, принялся за работу.

Чем больше он торопился и волновался, тем меньше ему давалась работа: фраза не клеилась, слова повторялись, местоимение "который" совалось в каждую строку… Приходилось рвать четвертушки, перекрещивать их, делать приписки, перемещать фразы… а время как нарочно шло быстро, неудержимо. Короп прихлебывал постоянно и чай с ромом, и ром с чаем, не выпуская папироски изо рта… и все писал да писал… Пот выступил у него на лбу, глаза потускнели, строки стали путаться и слова вертеться, а он все писал; но, к ужасу его, увеличивалась лишь куча изорванной бумаги, а годных листиков на столе все было мало; полфельетона, не больше! А нужно было не только докончить фельетон, но просмотреть и подогнать предыдущее, а главное – все переписать.

Андрей Степаныч взглянул на часы и обомлел: было уже шесть, а и трети работы не сделано!

– Пропало, погибло все! – простонал он. – Очевидно, не успею! И вот через пьяную болтовню и глупый сон лопнула карьера! Это нечто фатальное!

Он вскочил с кресла и начал в исступлении ходить быстро по комнате.

– Да что же, неужели спасенья нет? – завопил он, ломая руки. – Вздор, вздор! Я малодушничаю, как баба, и теряю лишь время: кончить фельетон, как-нибудь кончить и переписать, а остальное после, – солгу, что забыл упаковать, что ли… – и Короп с новой энергией принялся за работу.

Наконец он поставил точку и взглянул на часы: было без пяти минут восемь.

– Фу, устал! – вздохнул он облегченно. – За три часа перепишу… и – на вокзал!

Короп сбросил для большей свободы движений халат, приготовил бумагу, подтасовал черновые шпаргалы и прилег на кушетке расправить усталые члены; но только что он, потянувшись сладостно, направился было к письменному столу, как у парадной двери раздался резкий звонок.

– Не пускать никого! – крикнул Короп вышедшей из кухни старухе. – Меня дома нет, слышишь? Пропал без вести! – и он принялся быстро писать.

Но усиленные звонки и дерзкий стук в дверь оторвали снова от работы. Перепуганная кухарка появилась и объявила, что это ломится полиция.

– По-ли-ция?! – вскочил Короп и окаменел. – Отвори! – прошептал он коснеющим языком, натягивая машинально халат.

В гостиную вошли с шумом нежданные гости: его мосць пан Иван – адъютант, знакомый Коропу по деловым столкновениям, пан Николай – полисмен, Циркула, еще больше знакомый, жандарм, два полицейских, два дворника в качестве понятых и два сотрудника.

Андрей Степанович стоял ни жив ни мертв и переводил испуганные глаза от адъютанта к приставу и к понятым, но пан Иван был непроницаем, пан Николай пожимал лишь плечами в знак того, что "не его в том вина", а дворники почесывались совершенно безучастно.

Длилась тягостная минута молчания.

– Простите, пане, – прервал наконец молчание адъютант, и его лицо выразило сожаление и непоколебимость, – простите, что потревожили, но прежде всего долг службы.

– Да, прежде всего, конечно, долг… – повторил растерявшийся Короп, улыбнулся глупо и еще больше смутился.

– Совершенно верно, – протянул его мосць, пронизывая испытывающим взглядом хозяина. – Так не будемте терять золотого времени, – обратился он к сотоварищам, – и приступим к исполнению печальных обязанностей… Позвольте ваши ключи, пане, от шкафов, ящиков, шкатулок и прочего… Не мешает осмотреть и чердак, – мигнул он околоточному.

Теперь только понял Короп весь ужас своего положения и почувствовал, что под его ногами разверзается бездна… Молнией пронеслись в его голове вчерашние безумные речи и представилась въявь сидорова коза…

– За что же? По какому поводу? – запротестовал было он дрогнувшим голосом.

– Узнаете своевременно, – ответил ему сухо блюститель и подчеркнул строго: – Прошу ключи!

– Вот мои… а жена свои увезла… Я ничего не понимаю… как хотите, вельможный пане, но с хорошими знакомыми так… – путался совершенно Короп и вместе с ключами подавал адъютанту и чернильницу, и коробку спичек.

– Нет, мне пока только ключи, – отклонил тот любезно чернильницу, – что же касается ключей супруги вашей, то и без них обойдемся… замков не испортим.

Полисмен в знак сочувствия к Коропу вздохнул и стал подкручивать себе бакенбарды.

Приступили. Сначала осмотрели тщательно обе комнаты и переднюю, освидетельствовали помещения под кроватью, под диваном и стульями и даже в печке, но никого не нашли.

– Здесь решительно никого нет, – доложил мягко и пристав.

– А в кухне? – спросил с раздражением адъютант.

– Ни в кухне, ни на чердаке! – пробасил хрипло солдат. – Кухарка клянется, что никто здесь, окромя сторожа из суда, не бывал.

– Неужто успели? – процедил злобно блюститель. – Гм, гм! Из молодых, да ранний! Стали перебирать бумаги и письма Андрея Степаныча.

– Это что? – спросил адъютант, рассматривая исписанные листики на столе и на полу.

– Мои сочинения, – вздохнул грустно Короп и почувствовал холодное лезвие в своем сердце.

– Какого сорта?

– Романические…

– Романические? – усомнился было адъютант, но, рассмотрев несколько листиков, бросил их небрежно на стол.

Отперли ящики в бюро, перебрали все до строчки, но подозрительного ничего не нашли. Это бесило сотрудников, и они в поте лица изощряли свои способности: все ящики, сундуки, шкатулочки были перешарены… и все напрасно! Чем ближе приближалась работа к концу, тем мрачней и мрачней становился его мосць: подрывалась его распорядительность, компрометировалась бдительность, страдал авторитет… Короп же до того был убит, что и не радовался даже отсутствию улик.