Текст книги "Руина"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Annotation

Роман украинского писателя Михайла Старицкого (1840-1904) «Руина» посвящен наиболее драматичному периоду в истории Украины, когда после смерти Б. Хмельницкого кровавые распри и жестокая борьба за власть буквально разорвали страну на части и по Андрусовскому договору 1667 года она была разделена на Правобережную – в составе Речи Посполитой – и Левобережную – под протекторатом Москвы...

В романе действуют гетманы Дорошенко и Самойлович, кошевой казачий атаман Сирко и Иван Мазепа. Бывшие единомышленники, они из-за личных амбиций и нежелания понять друг друга становятся непримиримыми врагами, и именно это, в конечном итоге, явилось главной причиной потери Украиной государственности.

Михайло Старицкий

I

II

III

IV

V

VI

VII

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

XLI

XLII

XLIII

XLIV

XLVI

XLVII

XLVIII

XLIX

L

LIII

LIV

LV

LVI

LVII

LVIII

LIX

LX

LXI

LXII

LXIII

LXIV

LXVI

LXX

LXXI

LXXII

LXXIII

LXXIV

LXXV

LXXVI

LXXVII

LXXVIII

LXXIX

LXXXII

LXXXIII

Михайло Старицкий

РУИНА

Исторический роман конца XVII века

Харьков

«Фолио»

2008

I

Много ли времени уплыло со смерти славного гетмана Богдана Хмельницкого, и что сталось с богатой, прекрасной, многолюдной страной? Хищная злоба, исступленная месть да широкая удаль загуляли по волнистым степям, но темным лесам и байракам, по кудрявым «чайкам», укрывавшим в зелени своей веселые хатки, по разбежавшимся в даль синих рек селам и по огражденным мурами и башнями городам, загуляли, запировали, разливая кругом «червоное пиво» да освещая свои чудовищные «бенкеты» заревом страшных пожаров, увеселяя свои пированья криком терзаемых жертв.

Долго билась Украина, долго металась, как запутавшаяся в силках голубка, и упала измученная, истомленная, захлебнувшись в своей же крови.

И исчезла кипучая жизнь… Обнажились разубранные цветами садочки, поднялись из черных груд мусора и пепла какие-то безобразные скелеты–руины, простирая с ужасом к небу свои обгорелые обломки. Почернели стоптанные копытами ковры нив и лугов, пожелтела пышная шелковая трава и поникла от туги, и укрылась могильным саваном многострадальная родная земля.

Гуляет только буйный ветер по степи, стонет в безлюдных лесах, перешептывается грустно с чайками и плачет, залетевши к седому батьку Днепру, к нависшим над его порогами скалам, плачет и жалобно поведает им о широком кладбище–руине, раскинувшемся безобразным трупом под чудным и ласковым небом, под яркими лучами равнодушного к горю людскому солнца, под мерцанием тихих, задумчивых звезд.

Только волкам–сироманцам вольно теперь и беспечно бродить по этому колоссальному, немому кладбищу, да орлам сизокрылым свободно садиться на высоких курганах, на широких могилах, – никто не потревожит их царственного покоя. Сторожат они с своих вершин великую пустыню и клекотом будят других орлов степи, вольных казаков.

Но спят они непробудно, глубоко!

Не сумели они устроить прочным жильем свою хату и полегли отдохнуть от непосильной борьбы под открытым небом на широком лоне родной земли. И все затихло, все занемело. Просочилась братская кровь к самому сердцу родной земли и запеклась на нем глубоким неизгладимым струпом.

Прошло много лет… И снова ожила безлюдная пустыня… Возвратились рассеянные бурею дети в край печальной руины и разыскали свои старые разоренные гнезда… Стеклись туда и чужие дети…

Заросла густою травою усеянная казацкими костями земля, покрылась она снова бархатом нив, коврами цветов, зелеными тучами кудрявых лесов, и сравнялись с землею распаханные плугом могилы. Но не исчезла бесследно пролитая братская кровь… Взошла она тугою и разлилась печалью–тоскою по всей родной многострадальной земле…

Сумрачное осеннее небо спускалось серой пеленой над неприглядной, пустынной равниной. Низко над землей, гораздо ниже серого неба, медленно ползли длинные клочки разорванных туч; время от времени принимался накрапывать холодный осенний дождик и снова утихал. От серого неба, бросавшего на все какой-то унылый оттенок, окружавшая местность казалась еще непригляднее, еще пустыннее.

Сколько глаза хватало, тянулись до самого горизонта, то опускаясь, то снова подымаясь, темные равнины диких, заброшенных полей; увядшая, прибитая морозом трава покрывала их каким-то бурым покровом; то там, то сям виднелись полуобнаженные от листьев рощи; на горизонте синела узкая полоса леса.

Все было тихо, безмолвно… ни птицы, ни зверя не видно было кругом. Мертвую тишину, распростершуюся над этой черной равниной, нарушали только тихие стоны ветра, то подымавшего, то снова опускавшего свои усталые крылья.

По узкой дороге, извивавшейся среди этих заброшенных полей, медленно подвигались вперед два всадника. Длинные кереи с нахлобученными на голову шапками почти совсем закрывали их лица. Судя по всклокоченной бороде старшего, можно было заключить, что он принадлежал уже к людям почтенного возраста, спутник же его казался еще совсем мальчишкой, однако быстрые и хитрые глаза его, беспрестанно выглядывавшие из-под нависшего капюшона, свидетельствовали, что, несмотря на его юный возраст, житейский опыт был уже далеко не чужд ему.

Спутники ехали молча; слышно было только глухое чавканье лошадиных копыт, вязнущих в размякшей почве.

– Ну и сторонка! – проворчал наконец старший, плотнее закутываясь в свою керею. – Вот уже с самого утра едем, и хоть бы тебе одна живая душа встретилась.

– Да тут, дядьку, не то что людей, а и зверя не видно, – хоть бы заяц какой перебежал дорогу…

– Тьфу, тьфу! Еще что выдумай, дурню! – Старший поспешно сплюнул трижды на сторону. – Вот еще, наврочить, зайца вспомнил… и так не на свадьбу едем.

Разговор прервался.

– А далеко ли еще, дядьку, до Чигирина? – спросил снова молодой.

– Кто его теперь разберет! Были тут по дороге большие села, а теперь, – сам видел…

– И куда это весь народ подевался?

– Куда! Которые после татарского гостювання живы остались – разбежались, кто – на левый берег, а кто – и в московские степи… Много, много народа бежит теперь туда… вот же целый день едем, а и спросить некого.

– Так мы, может, совсем и не в ту сторону едем?

– Гм… кажется, что так, а все же надо будет расспросить. Помню, была тут прежде по дороге большая корчма, да шут ее знает, уцелела или нет.

Кругом руина… Всадник замолчал и после продолжительной паузы проворчал себе под нос:

– Добре хазяйнует гетман Дорошенко, добре!

Путники погрузились снова в угрюмое молчание.

Окружавшая обстановка не располагала к разговорам. Какое-то жуткое, тоскливое чувство пробуждали в душе всякого эти обширные почерневшие равнины диких, заброшенных полей. Но вот в глубине разложистой балки показались издали перед путниками смутные очертания сожженной деревни.

– Вот он, шлях татарский, – проворчал старший путник, указывая на балку, – виден… не скоро вытрется…

– А может, они еще не ушли, – произнес несмело мальчишка, – так мы того…

– Нет, крымцы с Ханенком ушли назад – это верно, а кто его знает… Может, какая другая орда: ведь они теперь здесь, словно волки в Филипповку, всюду рыщут.

Последнее замечание не придало мальчику большей храбрости.

– Так как бы нам не попасться в пастку, – произнес он, съежившись и оглядываясь с нескрываемым беспокойством по сторонам, – темнеет…

Старший взглянул на небо.

– Нет, до вечера еще далеко, это насупились тучи; а ты трогай коня… добьемся до какого-нибудь жилья, там расспросим обо всем.

Всадники подобрали поводья, и отдохнувшие лошади побежали доброй рысцой. Несколько холодных капель упало на руки путников; зачастил мелкий осенний дождь.

Так прошло с полчаса.

Но вот, на опушке большого леса, согнувшего полукругом весь горизонт, показалась какая-то темная бесформенная масса, над которой тонкой струйкой расплывался синеватый дымок.

– Стой, стой! – Старший придержал коня и приподнялся в стременах. – Ото, кажется, и есть та самая корчма. Ну, слава Богу, добрались до жилья, там обо всем расспросим, а может, кое-что и разнюхаем… Хе–хе, вино развязывает языки. Ну, сворачивай пока что в чащу, дадим кругу, зато избавимся от нежданных попутчиков.

Путники свернули в лес и, не удаляясь от опушки его, стали приближаться к корчме. Когда, по–видимому, до корчмы оставалось уже незначительное расстояние, старший приказал остановить коней. Затем он соскочил с коня, сбросил с себя керею и остался в рваном рубище. Видевший всадника, за минуту бодро скакавшего на коне, никак не мог бы признать его в этом жалком нищем. Одежду его покрывали громадные заплаты, из-под дырявой шапки свешивались на лоб космы седовато–рыжеватых волос. Нельзя было бы сказать, что наружность нищего производила благоприятное впечатление; встретившийся с ним с глазу на глаз не преминул бы прочитать и «Верую» и «Отче наш».

– Фу ты, дождь проклятый! – проворчал сердито нищий, старательно стряхивая капли со своей бороды, и затем обратился к мальчику: – Ты же стой здесь да подвяжи лошадям овса, чтобы не заржали, а я пойду разведаю.

– Только не засидитесь там, а то ведь здесь…

– Не бойся, не бойся! Скоро вернусь.

Нищий достал из-за пазухи хорошо отточенный нож, вырезал себе толстую суковатую палку и, опираясь на нее, отправился, прихрамывая, по направлению к корчме.

Корчму окружал крепкий забор из толстых дубовых бревен, вверху заостренных; теперь ворота были открыты настежь, так что нищий вошел беспрепятственно во двор. В глубине двора стояла корчма. Это было какое-то большое, бесформенное, рассевшееся здание, чрезвычайно непрезентабельное на вид; желтые немазаные стены его были во многих местах совсем оббиты дождем, почерневшая от времени, растрепанная соломенная крыша напоминала какой-то старый сгнивший гриб, небольшие окна корчмы были затянуты бычачьим пузырем, а во многих местах просто заткнуты тряпками. Однако, несмотря на эту жалкую внешность, в корчме находилось, по–видимому, немало гостей, и гостей не бедных, если судить о их состоянии можно было по лошадям, привязанным у столбов. Отмахиваясь от выскочивших ему навстречу громадных псов, нищий подошел к самой хате и, открывши двери, робко остановился у порога.

В корчме было много народу, но среди собравшихся не видно было ни мещан, ни крестьян, – все это были казаки. Казаки держались двумя отдельными группами, несколько запорожцев, с закрученными за уши гигантскими оселедцами, сидели также за отдельным столом. Между казаками шел оживленный разговор, так что на нищего, робко остановившегося в дверях, никто не обратил внимания, но это нисколько не огорчило его. Снявши шапку и застывши в просительной позе, он принялся внимательно рассматривать присутствующих.

За длинным столом направо помещалась группа казаков душ в десять. Во главе их сидел довольно плотный седой казак, с чрезвычайно живыми, насмешливыми глазами, – очевидно, это был старший, так как остальные величали его паном сотником. Одежды казаков были забрызганы грязью, видно было, что они ехали откуда-то издалека. За противоположным столом сидело также душ восемь казаков, все они группировались вокруг еще не старого казака с тонкими, сухими чертами лица и смуглым цветом кожи; на нем была дорогая одежда, за поясом торчали великолепные пистолеты, украшенные серебряной насечкой, а у пояса висела загнутая сабля в богатых ножнах. По–видимому, он угощал своих товарищей, и угощал щедро.

Запорожцы пировали за отдельным столом; лица их были возбуждены, жупаны распахнуты, видно было, что товарыство уже подгуляло. Жидовка с наймычкой хлопотали за прилавком; дрожащий и от радости, и от страха перед своими щедрыми, но и страшными гостями, жид беспрерывно шнырял то туда, то сюда, наполняя пустые кубки, исполняя приказания своих гостей; особенно увивался он вокруг запорожцев.

Дым, подымавшийся из казацких люлек, застилал весь потолок корчмы какой-то синеватой колеблющейся пеленой.

– Ну, жиде, иди теперь сюда! – закричал один из запорожцев, смуглый, широкоплечий, с пересеченной губой.

Жид вздрогнул, съежился и в два прыжка очутился возле запорожца.

– Что скажешь, ясный пан лыцарь? – произнес он, изображая на своем перепуганном лице самую подобострастную улыбку.

– Скажи нам, кто у вас теперь тут на правом берегу гетманует?

Жид невольно обернулся направо и поспешил ответить:

– Кто? Звестно – его милость ясновельможный гетман Дорошенко.

– А гетман Ханенко?

Жид торопливо закивал украшенной длинными пейсами головой.

– Так, так! И его милость гетман Ханенко!

– А брешешь же ты, собака! – раздался голос с правого стола. – Простыл уже и след его!

Жид вздрогнул и еще торопливее закивал головой.

– Брешу, брешу, ей–богу, брешу! – подхватил он поспешно. – Они что-то посердились немножко и ушли себе в Крым.

– Вернется! – раздалось с левой стороны.

– Ну, а Суховеенко? – продолжал допрашивать запорожец.

– И его милость пан Суховеенко гетман!

– Так что же это у тебя, – что ни поп, то батька? За кого ж ты сам стоишь: за Дорошенка или за Ханенка, а может, еще за Суховеенка?

При этом вопросе жид побледнел, взгляд его метнулся в одну сторону, в другую, фигура съежилась еще больше.

– Ну, что я, что я! – заговорил он торопливо и подобострастно. – Что могу я знать, бедный жидок? Я все равно, что самая маленькая травка: куда ветер веет, туда и она гнется.

– Го–го! – рассмеялся запорожец. – Значит: «Цыгане, цыгане, какой ты веры?» – «А якой тоби, пане, треба?»

– Ой, вей, ясновельможный пане! На чьем возе едешь, того и писню спивай!

– Видно, все у вас тут такой думки? – заметил громко запорожец.

– Хе! Бабий! Забыли свою вольную волю! Попыхачами стали! – подхватили его товарищи.

– Не волю, а сваволю, – отозвался седой казак с правого стола.

– Не вмер Данило, болячка вдавыла! – воскликнул с хохотом запорожец. – Гей, жиде, тащи вина сюда! Выпьем, панове, за здоровье наших городовых казаков, чтобы им ярма шеи не мулили.

Обрадованный прекращением щекотливого разговора, жид бросился со всех ног исполнять приказание запорожца и наткнулся на нищего, стоявшего у дверей.

– Пс! пс! Герш ду! – зашептал он, бросаясь к нему. – Чего пришел? Ты не видишь разве, что вельможное панство гуляет? Ну, ну, иди себе!

С этими словами он ухватил нищего за плечи и хотел было вытолкнуть его из корчмы, но нищий не думал уходить.

– На Бога, на Матерь Пресвятую, дозвольте хоть согреться несчастному… Второй уже день и риски во рту не было, – застонал он самым жалобным тоном, низко кланяясь и протягивая свою рваную шапку.

– Ну, ну, годи! Ступай себе, откуда пришел! – продолжал его выпихивать жид; но причитания нищего услыхали казаки.

– Оставь его, чего толкаешь доброго христианина! – заметил жиду седой сотник, сидевший за правым столом. – Иди сюда, старче Божий, на, выпей келех меду!

Нищий подошел к столу и, охвативши дрожащими руками оловянную кружку, жадно прижался к ней губами.

– Куда идешь?

– Ох, хотел было к Чигирину добиться, а теперь и не разберу, куда попал.

– На верный шлях, это самая к Чигирину дорога. А откуда сам?

– Издалека. – Нищий поставил на стол кружку, отер губы полой и низко поклонился казаку. – Дай тебе, Боже, здоровья, ясный пане, измучился совсем, с ног сбился все по пущам да по яругам.

Казак полез в кешеню и, доставши оттуда серебряную монету; бросил ее в шапку нищему. Нищий поспешно спрятал за пазуху полученную монету и кинулся целовать руку щедрому казаку.

II

– Помяни, Господи, родителей твоих милосердных, пошли тебе, Матерь Пресвятая, и счастья, и многолетия, и деточек, – низко кланяясь сотнику, заговорил нищий.

– Ну, за это добро не подякую, старче, – улыбнулся сотник, – не те теперь часы.

– Отчего же? Теперь как раз гетману Дорошенко казаки надобны, – заметил насмешливо богато одетый казак с левой стороны.

– Хватит с него казаков, чтобы всех закутных гетманишек в Крым позагонять, – бросил небрежно седой сотник и, повернувшись к нищему, продолжал расспрашивать: – А ты чего, старче, в Чигирин идешь?

– И сам не знаю… И собаке одной здыхать не хочется, на людях все как-то легче, руина кругом, народ бежит отовсюду… Ох, ох! – нищий жалобно заплакал.

– Так, так, стараются братья, – произнес как-то особенно значительно сотник, – наводят татар да руйнуют родную землю.

– Э–эх, вижу я, что у тебя порожняя шапка, диду! – заметил, оскаливши зубы, запорожец с рассеченной губой. – И чего тебе на руину нарекать? Теперь есть у вас такая оборона, что ну!

Нищий с изумлением взглянул на запорожца.

– Ха–ха! Смотрите, дывится, словно теля на новые ворота.

– Да разве ты не знаешь, что гетман вас всех турецкому султану отдал?

– Ох, Боже наш, ой, Господи! И не грех тебе, пане, смеяться над бедным стариком! Да ведь такого бы греха и Господь бы не потерпел! – воскликнул в ужасе нищий.

– Верно, верно, говорю тебе! Иди в Цареград, там теперь есть у вас родный батько, султан турецкий, он вас всех, как своих родных басурман, под крыло свое примет.

– Может, твой там батько, а то и матка остались, – огрызнулся седой сотник, – а наш батько всегда был и будет славный гетман Петр Дорошенко.

– Хе–хе, – продолжал запорожец, – да ведь он же и продал Украйну басурманам, поклонился султану всей отчизной нашей.

– Пусть бы там кто-нибудь твоей головой куцему дядьку поклонился, как гетман ударил Украйной султану.

– Как не ударил? А разве не прислал султан гетману и туй, и санджан?¹

^__________

¹ Военные знамена.

– Это еще были гостинцы за обрученье, то ли будет на свадьбе! – заметил насмешливо смуглый казак с левой стороны.

– Перепадет, думаю, боярам, – добавил другой.

– Что боярам, то еще посмотрим, а что уже пидбрехачи заробят, так это верно! – вспыхнул седой сотник.

– Напрасно стараешься, пане сотнику! Шила в мешке не утаишь, а турецкой булавы найпаче! – осклабился широкоплечий запорожец. – Думаешь, что никто не знает о том, что гетман отдал Украйну в подданство царю басурманскому?

– А я говорю, что это брехня! – крикнул седой сотник и стукнул по столу кулаком с такой силой, что стаканы зазвенели и попадали.

– Как? Разве не было у вас рады с султаном? Разве не посылали послов в Цареград? – раздались возгласы с разных сторон.

– Была рада, посылали послов в Цареград, а только не поддались мы султану, а дружеский мир с ним заключили, чтобы борониться от татар. Разумный хозяин всегда со своими соседями в доброй злагоде живет. Для блага отчизны, для блага Украйны и вошел гетман в згоду с султаном. Не задавал он нас в турецкую неволю и не задаст, он за волю своей отчизны всю жизнь стоит.

– А вечное гетманство себе у турок выправляет! – вставил язвительно смуглый казак с левой стороны.

– Пусть отсохнет язык у того навеки, кто говорит на гетмана такие слова! – вскрикнул запальчиво седой сотник. – Да если бы гетман только за свое гетманство, да за свои кешени дбал, так не сидел бы теперь Многогрешный на левой стороне. Да и теперь, невзирая на это, готов гетман свою булаву отдать, лишь бы Украйна под одной рукою была. «Вошел в згоду с султаном», – вот что им глаз ест; да ведь через вас же и должен был он это сделать. Вы же да разные закутные гетманишки и довели его до этого!

Все в корчме зашевелились, разговор начинал принимать острый характер; со стороны казаков, сидевших за другим столом, послышались весьма недружелюбные замечания. Нищий поспешно отступил в сторону и притаился возле дверей.

– Го–го! – осклабился запорожец, поворачиваясь к сотнику. – Любопытно послушать, панове! Кто кислицы поив, а на кого оскома напала!

– Так, так! Кислицы вы поели, а оскома то на нас да на наш бедный люд напала! – продолжал с воодушевлением седой сотник. – Припомните все, если вам горилка еще память не отшибла, когда погиб Бруховецкий и вся Украйна обрала единого гетмана на обе стороны Днепра – Петра Дорошенко, – не вы ли обрали своевольно нового гетмана Суховеенка и выступили с ним, да еще с исконными врагами нашими – татарами, чтобы разорять родную землю! А теперь, когда Дорошенко поборол Суховеенка, вы теперь за Ханенком идете, опять наводите татар, опять разоряете родной край!

– Да гетман твой сам ушел от войска!

– Поскакал в Чигирин жинку стеречь! – раздались насмешливые восклицания с противоположного конца.

– Бабий! Нам таких гетманов не надобно! – подхватили запорожцы.

– Вам не надобно! Так потому, что вам его не надобно, вы заводите смуты и свары, выводите нового гетмана! Да если каждая купа будет за своего гетмана стоять, так в руину повернете весь край!

– Так что же, мы должны по вашей дудке плясать? В послушании у вас ходить? Сколько Украйна стоит – всегда Запорожье гетмана обирало! – закричали запорожцы.

– Да ведь вы же вместе со всеми после смерти Бруховецкого гетманом Дорошенко обрали!

– Обрали, а теперь он нам не угоден.

– Да ведь за Дорошенко вся Украйна?

– А хоть бы и вся Польша с Турцией в придачу. Мы не хотим его, и никто нас не заставит ему поддаться. Мы идем, за свою волю стоим!

– Не за волю, а за сваволю. Эх, поплачетесь вы на нее, да еще и горько! Заведет она не только вас, а и весь край наш к полякам в неволю!

– Го–го! – запорожец отворотил рукав, обнажил мускулистую волосатую руку и произнес медленно, потрясая своим кулаком: – Не родился еще тот человек, чтобы накинул на нас узду!

– Никто над нами еще не был паном. Не будут ни у кого запорожцы в подданстве! – раздались гневные возгласы среди его товарищей.

– Тешьтесь, тешьтесь! – продолжал с горечью сотник. – А смерть уже не за горами, а за плечами! Оглянитесь-ка на пивночь. В такую минуту, когда Польша скалит опять на нас зубы, когда татаре огненными шляхами прорезывают всю грудь несчастной отчизны, вы еще заводите междоусобные войны. За Ханенком идете, наводите татар, проливаете христианскую, братскую кровь!

– Не мы наводим, а гетман твой. Зачем он призвал Белогородскую орду?

– Потому что надо было защищать свою землю!

– А нечего было и защищать! Надо было сдавать гетманство! – закричал смуглый казак с левого стола.

Седой сотник порывисто вскочил с места.

– Кому? Всякому собаке? Кто за Ханенка? За Ханенка басурмане стоят, татаре его гетманом выбрали! Да еще не было над нами до сих пор такого сорому, чтобы татаре своих гетманов на Украине ставили!

– Не татаре, а сами казаки его вольными голосами на Уманской раде обрали! – закричали с левой стороны.

– Знаем мы эти вольные рады: подпоил свавольную купу, зазвал татар, вот гетман и идет, и плюндрует родной край!

– Не плюндровать идет Ханенко, а рятувать! Он поклялся на раде за вольности казацкие стоять, заплаканной отчизне очи утереть.

– Ха–ха! Утрет он ей нос, не то что! Дорошенко – наш родной батько! Он за вольности всего народа стоит! – закричали с правой стороны.

– Богомильный на чужу кешеню! Продаст то, чего еще не купил! – отвечали им насмешливые возгласы слева.

– А ваш Ханенко только о вольностях старшины печется.

– Брехня, брехня!

– Кто за Ханенка! За Ханенка татаре, – продолжал седой сотник, – а за Дорошенко – вся Правобережная Украйна, а на левой стороне Лубенский, Полтавский, Миргородский полки, Черкасский, Каневский! Так должны мы, что ли, вашей татарской раде подчиняться?

– Не татарской – казацкой! – закричал в свою очередь смуглый казак, защитник Ханенка. – Хвалитесь своими левобережными полками. За Ханенко и Уманский, и Кольницкий, и Паволоцкий, и Корсунский полки.

– Так почему же ваш Ханенко, когда за ним столько полков стоит, не прибыл на раду в Чигирин, куда звал его Дорошенко и все казаки, чтобы без братского кровопролития вольными голосами постановить, кому быть на Украйне гетманом: Дорошенку или ему? Небось побоялся? Поджал хвост, как тхор, да и на Запорожье ушел.

– Как вьюн сквозь вершу проскользнул! Сидит себе там теперь, как черт в горах! Его и не достанешь! – закричали окружавшие сотника казаки.

– Постойте! Придет он опять, скорее, чем вы думаете!

– Ну, и пусть приходит, мы ему поднесем доброго гостинца!

– Не кажите гоп, пока не перескочете! – воскликнул смуглый казак. – Вот только Покажется Ханенко на Украйне, как все ваши полки поотпадают.

– Поломали мы Суховеенковы лук да стрелы, изломаем и Ханенковы!

– Вы лучше кресты на святых церквах ломайте да несите их вашему пану, турецкому султану!

– Крестов-то мы ломать не станем, а что не зарекаемся – и самому Ханенку, и всем его прыхильцам ребра поломаем, – это верно!

При этих словах казаки повскакивали с мест; лавки, столы, кубки и кухли с грохотом покатились на пол. Разогретые вином лица вспыхнули. Многие схватились за сабли. Перепуганные насмерть жид и жидовка забились в самый дальний угол.

– Да покуда ты ханенковцам поломаешь ребра, так мы вам языки поодтынаем! – закричал смуглый казак, вскакивая с места и потрясая саблей.

Лицо пана сотника побагровело, в одно мгновение он вырвал из ножен свою саблю.

– Го–го! А ну-ка! Вынимай саблю, посмотрю я, так ли она у тебя, как и голова, за ветром хилится!

– На погибель псам, зрадныкам! – закричали окружавшие его казаки.

– Смерть басурманщикам, турецким подданным! – отвечали им бурные возгласы с левой стороны.

Казаки вырвали сабли и ринулись друг на друга. Все полетело кругом; началась ужасная свалка.

При первых звуках сабельных ударов нищий выскользнул из двери и бросился к лесу. Добравшись до чащи, в которой скрывался его товарищ, он поспешно вскочил на коня и произнес отрывисто:

– Трогай, держи на дорогу… самый шлях к Чигирину.

Всадники повернули и выскочили из чащи, поскакали по прямой дороге.

– Ну, что? Чей верх? – спросил молодой, когда они уже значительно удалились от корчмы.

– Да, тут такое, что и сам черт ногу сломает! Одни за Дорошенко, другие за Ханенко, а то и за Суховеенко. Мутная вода, мутная… А в мутной воде не трудно рыбину поймать! Ну, трогай, трогай! Покуда они себе там кровь пустят, мы далеко ускачем вперед.

Всадники подобрали поводья и подняли лошадей в галоп.

Дождь перестал, сумерки сгущались, серый покров спускался над землей. Время от времени до слуха путников доносились унылые стоны ветра. Казалось, само небо вздыхало, глядя на эту опустошенную равнину. Все было тихо, безмолвно кругом. Как вдруг раздался протяжный звук пушечного выстрела. Всадники невольно осадили коней и прислушались. Звук донесся издалека и замер где-то, словно расплылся в этой серой сырой полутьме.

– Гармата? – прошептал мальчик, прислушиваясь к всколыхнувшему серый сумрак звуку.

– Гармата.

– Что же это, битва?

– Нет, это обывателям знак подают, чтобы спешили в города, в осаду… Видно, опять показалась орда, а может, Ханенко со своими полками. Ну и сторона! Здесь покуда чужие делишки обделаешь, так тебе всю шкуру так полатают, что и на ремень не останется! Сворачивай опять в лес. Так-то безпечнее будет.

Всадники поворотили коней и быстро поскакали к темной полосе обнаженного леса.

Через несколько минут на дороге не видно было уже ни одной человеческой фигуры. Серый сумрак спускался ниже и ниже на землю, он словно окутывал ее всю своей влажной, тяжелой пеленой. Ни один звук человеческого голоса не нарушал этой мертвой тишины.

Кругом было тихо, мрачно, безмолвно.

Только отдаленный протяжный рев пушки потрясал каким-то зловещим призывом безмолвный воздух и словно расплывался в этой серой полутьме.

III

Дождь шел несколько дней подряд, мелкий, холодный, осенний. Наконец и самой природе наскучила, казалось, эта серая, сырая мгла, безнадежно затянувшая весь небосклон. Настал ясный осенний денек. Уже с самого утра сквозь легкие, как дым, пряди облаков выглянула яркая лазурь; к полдню же и эти прозрачные пряди растаяли, расплылись, и на чистом голубом небе заблистало ласковое осеннее солнце. Золотые лучи его рассыпались и по багровым рощам, и по залитым лужами дорогам, и по обнаженным полям; они проникли всюду, даже и в сердца людские, истомленные и удрученные долгим созерцанием угрюмого неба, нависшего над ними тяжелой сплошной пеленой.

В одном из маленьких домиков, находившихся в верхнем городе Чигирине и предназначенных для жительства казакам надворной гетманской команды, весело хлопотала у печи красивая молодая женщина в кораблике (красный бархатный головной убор, вроде кокошника). С лица ее не сходила радостная улыбка, да и все в этой чистой светличке, казалось, радовалось, сияло и улыбалось. Солнечные лучи, врываясь золотыми снопами в небольшие окна, составленные из мелких стеклышек, играли и на чистом полу хаты, и на белых как снег стенах, и на покрытых красным сукном лавках, и на ярко вычищенной оловянной и серебряной посуде, расставленной на дубовых полках, и на красивом лице молодого, статного казака, сидевшего у стола, застланного узорчатою скатертью. По всему видно было, что в этом милом уголке поселился еще один незаметный жилец – счастье. Оно покрывало все словно тонкой золотистой паутиной и придавало всему такой радостный праздничный вид.

– А что ж, жинко, готов борщ? – обратился к молодичке казак, с улыбкой следя за всеми ее движениями.

– Да вот зараз! Ух, да и тяжелый же горшок, никак не вытащу! – молодая женщина налегла на ухват и потянула его из печи. От усилия по лицу ее разлился яркий румянец.

Казак поспешно вскочил с места.

– Орыся! Да ты бы мне лучше сказала достать, а то смотри, если случится что, – я ведь не подякую!

Личико молодой женщины вспыхнуло еще больше, она бросила стыдливый взгляд на свою слегка округлившуюся фигуру.

– Ну, вот, еще при людях скажи такое, только осоромить меня.

– А чего же мне не сказать и при людях? Скажу и при всех, что моя жиночка – молодец, что она меня любит, жалует! – казак подошел к молодой женщине и, нежно обвив ее рукою за талию, прошептал над самым ее ухом: – Что она скоро подарует мне сыночка!

– Да ну, пусти! Годи! – слабо отбивалась Орыся.

– Не пущу! Не пущу! – повторял со смехом казак, продолжая целовать ее раскрасневшиеся щеки.

– И не надоело до сих пор?

– Никогда не обрыднет!

– Так и поверила!

– Заставлю поверить! – и казак еще крепче прижал к себе Орысю.

Кораблик с головы Орыси сбился на сторону; пряди черных волнистых волос выбились из-под него и рассыпались по лбу.

– Да пусти же, ой, пусти! – повторяла она со смехом, вырываясь от казака, но казак не унимался. – Да пусти же, Остапе! Борщ простынет! – вскрикнула она наконец и, вырвавшись из объятий казака, отбежала в другую сторону светлицы.

– У, вьюн! – засмеялся казак и погрозил ей пальцем. – Ну, счастье твое, что борщ готов, а то бы не скоро ты вырвалась от меня!

Он отер свое раскрасневшееся лицо, оправил чуприну и уселся за стол.

Оглядываясь лукаво на мужа, Орыся осторожно подошла к печи, вылила в миску дымящийся ароматный борщ и поставила его перед Остапом; затем она нарезала хлеба, вынула из печи горшок каши, подсунула к нему мисочку гусиного сальца, подала ложки и приготовила все к обеду. Казак следил за всеми ее движениями ласковым, любящим взглядом.