Текст книги "Руина"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– И добро, – кивнул головою Тамара, – старый-то король Ян Казимир натворил делов со старьем, так что пришлось положить ноги на плечи да показать пятки.

– Ха, ха! Верно! А теперь нам открыта дорога… И вот приходится мне оправдать мнение моего родича!

– Понимаю, коханый пане, твое положение и сочувствую, – опорожнил кубок Тамара и поспешил снова его наполнить темной жидкостью. – Только вот мое мнение…

– На Бога, пане, разъясни мне все и посоветуй, что делать, – прервал его ротмистр, – ты ведь знаешь и здешний край, и нравы его, и всякие каверзы да пакости, каких тут ожидать можно, особенно теперь, в этом омуте…

– Что ж я могу… Конечно, мне все досконально известно. Я их всех, шельмецов, насквозь вижу…

– Так помоги же мне разобраться, во–первых, за твои услуги я лично поблагодарю, а у Фридрикевича найдется чем поблагодарить…

– Ого–го! Ласковый пане! – захлебнулся от восторга Тамара и поцеловал неожиданно своего собеседника в плечо.

– А во–вторых, – продолжал ротмистр, поощренный изъявлением признательности, – Речь Посполита даст тебе за то важный пост… Я похлопочу… Постараюсь… Наконец, в–третьих, – при удаче с Ханенко ты, благодаря моей протекции, можешь стать у него правой рукой и, чего доброго, можешь со временем овладеть булавой, ведь теперь у них что приход – то и поп, что ни сброд – то и гетман!.. А мы бы тебя поддержали…

– О, на пана Езуса и на Матку найсвентшу! – воскликнул патетически, потрясенный такою мыслью, Тамара. – Весь к панским услугам, лежу у панских ног! А если бы мне выпало такое счастье, то клянусь быть рабом Речи Посполитой, исполнять все ее веления, способствовать осуществлению всех ее стремлений…

– Я не ошибся в тебе, мой пане! – пожал Фридрикевич руку Тамары. – Ты хотя и схизмат, но у тебя в жилах благородная шляхетская кровь… И это оценится, только не плошай и дерзай!

– Да я, если захочу, так и Дорошенко, этого татарского ставленника, и Многогрешного заткну за пояс, потому что и эдукацией, и мозгами, и знанием быдла я выше их… Это верно! При мне эти гетманишки только и жили моим умом, без моего указания – ни шагу!

– Ой, на милость, пане! – улыбнулся снисходительно ротмистр. – С тобой, значит, страшно и компанию водить?..

– Врагам моим, – подчеркнул самоуверенно бежавший с родины и искавший по чужим углам ласкового хлеба Тамара. – А друзьям за моей спиной спать можно спокойно… Оберегу и сокрушу всякого, кто вздумает нарушить покой… Я отчаянно храбр и беспощаден…

– Так выручи же, пане! – протянул руку Фридрикевич.

– С удовольствием! Только вот что, прикажи, пане, подать лучше мальвазии: она просветит ум и даст полет фантазии, а то мед этот, по правде сказать, – бессильная кислятина.

Фридрикевич хлопнул в ладоши. Явились слуги и принесли, по требованию его, две пузатых сулеи с темно–малиновой, густой, словно прованское масло, жидкостью. Тамара сейчас же налил себе и хозяину по ковшу этой душистой настойки и, опробовав ее, одобрительно замычал.

– Сто дьяблов с ведьмой в придачу, если эта смесь не придает жизненных сил! – воскликнул он после второго ковша. – Но, теперь к делу. Ханенко – травленый волк и знает, почем ковш лиха: пустого, ненадежного человека он не пошлет; посол его не попадет ни в лапы татар, ни в когти Дорошенко, – это верно! Значит, с ним приключилась какая-либо особая, не рассчитанная беда… Но дело не в том, – пусть бы и подох, – мало нужды, а дело в том, что между Ханенко и панской милостью кто-то стал на пути и мешает нашим сношениям: ведь мы уже третий раз извещаем Ханенко, что посла его нет, а он все пишет, что дал широкие полномочия послу, за которым вслед выслал почт – кончать с Польшей, как ей любо. Выходит, что он наших листов не получает и даже не знает, что и его посол, и его почт застряли у черта в зубах…

– Да, это так, ты прав, но как же помочь этому горю? Как найти такого пройдоху, который бы пролез у самого дьябла между рогов, а таки достиг бы Ханенко и передал бы ему наши желания? Ведь и сам-то Ханенко, наш почтенный союзник, где-то прячется, – в Буджацких ли степях, в Крыму ли, либо на Запорожье.

– Гм! Это задача… Был у меня такой слуга верный, как пес, и скрытный, как я… Так вот этот бы пролетел сквозь огонь, прополз бы по дну моря, но, к сожалению, его повесили.

– Так окажи, пане, для меня ласку, если бы вместо него… тебя.

– Меня повесить? – прервал его обалдевший Тамара.

– Оборони, Боже! Что тебе в голову пришло? Нет, я о том прошу, чтоб пан сам отправился к Ханенко, раз, – при панской доблести и остроумии, тебя никто не остановит в пути, два, – ты поставишь ему на вид наши условия, – я дам полномочия, и наконец, это будет тебе слушным часом стать в самые близкие отношения к Ханенко и получить от него генеральную должность.

Предложение это прельстило было Тамару. В последнее время, скитаясь по окраинам Польши без дела, околачиваясь то там, то сям, из шляхетской милости, он дошел до последней крайности, до нищенства, посольство же от комиссара давало ему и средства и почет, но, главное, – при таком уполномочии он совершенно легко мог стать у Ханенко его правой рукой, а там дальше открывалась еще более радужная перспектива. Сообразив это, Тамара сразу было ответил:

– Великолепно! Еду!

– О, как я рад! Я не забуду пану этой услуги! – воскликнул Фридрикевич, обнимая своего нового посланника. – Теперь вспрыснем дорожку, сделаем распоряжение, да не будем тратить золотого времени.

– Да, да, – произнес уже менее радостно, а более озабоченно Тамара, – хотя спешить-то нечего, – нужно сначала выяснить, обдумать все.

– Медлить нельзя! Тут каждая минута дорога, да и выяснить все можно лишь на месте.

– Конечно; но нам неизвестно даже, где искать Ханенко, на Запорожье ли, или у татар?

– Там все пан и узнает. По–моему, сразу ехать нужно на Запорожье.

– На Запорожье? – широко открыл Тамара глаза; ему сразу вспомнилась встреча в Запорожье с Мазепой, принесшая ему унижение и позор, с которыми он и должен был немедленно скрыться от братчиков.

– Нет, никоим образом не на Запорожье, – возразил энергично Тамара, – там ведь Сирко, заклятый враг и нас, поляков, и татар, он и Ханенко этого разгромил за его якшанье с татарами и за преданность Речи Посполитой, наконец, Сирко – друг Дорошенко.

– Этого турецкого подданного?

– Может, это еще одни слухи, потому что мне достоверно известно о желании и просьбах Дорошенко соединить обе Украйны, он об этом входил в соглашение и с прежним, блаженной памяти, гетманом.

– Ну, так что ж? Соединение туркам не мешает, он и задумал соединение обеих Украйн под турецкой чалмой.

– А лысый дидько их знает, но, во всяком случае, не ведая, где именно Ханенко, не зная, как к нему Запорожье относится, не будучи твердо знакомым с планами Дорошенко, нельзя пускаться в дорогу, – и рискованно, и бесполезно, попадемся еще в лапы Дорошенко, а у него ведь заправило Мазепа.

– Мазепа? А что же такое Мазепа?

– Дурень, но злейший мой враг, он теперь правой рукой у этого Дорошенко. Я, видишь ли, пане, – поправился Тамара, – ему раза три набил нос: пощечину дал, потом переломал на его голове его же саблю и, наконец, выпорол его, как хлопа. Ха, ха! Как он извивался под канчуками! Но нужно было проучить наглеца! Думаю, не забыл он моих уроков… Ну, так естественно, если я попадусь ему в руки…

– То этот Мазепа выпорет пана?

– Не родилась еще та рука на свете! – воскликнул высокомерно Тамара. – Тамары могут лишь учить других и мстить больно, а в случае несчастья – умеют и умереть вовремя, – ни униженья, ни позора они никогда над собой не допустят!..

XXVI

– Я не о себе забочусь, – продолжал Тамара, – мне всякое лихо за шутку, от врага я не убегаю, а лишь спрашиваю, где он? Но мне дорого твое дело, вельможный пане; если мы, не спросившись броду, сунемся в воду, то может статься, что кто-либо из моих провожатых попадется и продаст нашу тайну; а Дорошенко, выследивши наши намерения, примет меры… И вся наша справа пойдет прахом.

– Но ведь и сидя сложа руки, справы не двинешь вперед?

– Зачем сложа руки? Слушай, коханый пане, я приготовлюсь к отъезду и подберу себе охочекомонных, чем больше их будет, тем лучше, потому что по величине сопровождающего отряда судят о значении посла и о силе уполномочившего, а между тем пошлю верного человека в Буджацкую степь, проведать про Ханенко, времени на это потратится недели две, не больше, и я в ту же минуту, как он вернется, двинусь по западной Подолии через руину и безлюдные степи.

– Эх, а время все будет марно идти! – почесал с досадою затылок пан ротмистр.

– Больше ждали, меньше ждать!

– Как меньше? Пока вернется этот разведчик, уплывет много часу, а то еще, пожалуй, он канет, как в воду.

– Не такой, не такой! – замотал головой Тамара.

– Да ведь может он и подохнуть, а я жди, потом наконец двинется пан, ну и с паном то же случится.

Тамара побледнел и как-то осунулся на кресле, словно уклоняясь от занесенного над ним удара.

– Я не предсказываю, но все может статься, – продолжал Фридрикевич, подливая Тамаре мальвазии, – значит, все это затянется до бесконечности, а меня королевский двор все понукает, – триста перунов!

– Во всяком случае нужно же собрать для почета изрядный отряд… иначе нельзя, – говорил, теряя уже прежний апломб, Тамара, – а я, пожалуй… мне что? Кинжал в зубы, саблю в руки – и черт не брат!.. Только бы вот собрать почт.

– А мне кажется, что этот почт нас и выдаст: ведь придется же переезжать дорошенковские владения, – ну, его приверженцы и известят сейчас своего ясновельможного пана, а то сами составят загон, да и расправятся… Одному же можно пробраться незамеченным.

– Меня слишком все знают.

– Переодеться можно.

Тамара задумался: ему не хотелось ни трусость свою обнаружить, ни потерять протекцию у мецената, но не хотелось тоже подвергнуться и страшным опасностям, могущим иметь для него фатальный исход; а между тем, с другой стороны, предложение было так заманчиво. Он налил себе снова в кубок мальвазии и начал искать на его дне утешения.

– Да, ты прав, вельможный пане, – воскликнул он наконец, после довольно продолжительного молчания. – Я возьму с собой только двух слуг; один будет оставаться при мне, а другого буду посылать на ближайшие разведки, – и так будем подвигаться вперед. Пан только снабдит меня презренным металлом в большом количестве, потому что без дукатов трудно двинуться; они и рот раскрывают всякому, и добывают руки, и находят убежище.

– О, не беспокойся, пане, об этом! Этим добром снабжу я тебя вволю…

– Так я завтра двинусь, – весело вскрикнул Тамара, порешив в уме, в случае чего, скрыться с дукатами, – или завтра, быть может, не успею собраться, так уж послезавтра… Мне только нужно послать недалеко за одним… необходимым для меня человеком.

– За проводником в степях?

– Нет, просто за преданным мне слугою. А проводник мне на какое лихо? Сам знаю степь, как свои пять пальцев! Искрестил ее!

– Пан там часто бывал?

– Случалось… Да, вот и в последний раз, – уж признаюсь вельможному пану, – приходил Тамара все более и более в игривое расположение духа; налетевшая было внезапно тревога внезапно же, при принятом им решении, улетела, сменившись самодовольно–радостным настроением. – Вот про красавицу, что я говорил, – ведь я ее вынюхал и похитил в той же степи.

– Как? Это любопытно. Значит, она казачка?

– Казачка и невеста вот этого ненавистного мне Мазепы, что нынче у Дорошенко правой рукой. Зол я на него и рад всякую пакость ему чинить.

– Да за что же пан к нему так беспощаден?

– А за то, пся крев, что он осмелился… – и Тамара вдруг сконфузился и замялся, но потом вдруг выпалил: – Осмелился приставать всегда к партиям, враждебным Речи Посполитой. Нужно заметить, что этот шельмец – тонкая бестия, хорошо по–шляхетски эдукованный, был и пажом, и подчашим при королевском дворе и, несмотря на эти благодеяния, вечно шел против сословия благородного рыцарства, вечно держался схизматской церкви, вечно стоял за быдло, оправдывая пословицу, что с хама не будет пана. Ну, а я этого не потерплю нигде и за его мнения дал ему, чуть ли не в присутствии короля, пощечину. Мазепа вскоре после этого ушел из Варшавы да и пристал до бунтарей… Здесь я его проучил снова, но уроки на этого заклятого хлопа мало действуют. Он поступил к Дорошенко и начал мутить его против поляков, а я был у Бруховецкого, старался склонить своего гетмана к Польше и оторвать от Москвы, но этот шельма Мазепа так ловко действовал, что соблазнил-таки Бруховецкого заполучить булаву от Дорошенко… Как я ни предупреждал бедного Ивана, что это ловушка, – но предложение было для него так обаятельно, что он меня не послушал… Ну и погиб, погиб ужасной, возмутительной смертью: его растерзала пьяная толпа диких зверей… Вот я и поклялся за смерть моего гетмана–друга, за вред, нанесенный Речи Посполитой, – отмстить этому негодяю.

– Молодец! Як Бога кохам – и по своим чувствам, и по доблести – ты лучший наш рыцарь, и я поднимаю келех за здоровье пана!

Тамара даже вспыхнул от удовольствия и, поцеловав почтительно своего собеседника в плечо, опорожнил шумно свой кубок.

– Да, я за Польшу никому не спущу! – произнес он надменно и стал продолжать свой рассказ. – Ну, подслушал я как-то, что у этого Мазепы есть невеста, красоты неописанной, что она живет в безлюдной степи, в каком– то хуторке, спрятавшемся в байраке, в леску, на речке Саксаганке, что Мазепа повенчается с ней сейчас же, как соединится Дорошенко с Бруховецким.

– А этот Дорошенко должен быть порядочный лайдак? Он и Собескому предложил письмом такие условия, что тот порвал в клочки его листы и три дня ругался без передышки.

– А натурально! Вот я сообразил, что еще не скоро эта сказочная степная красавица станет женой шельмеца, и задумал похитить ее. Задумано – сделано: у меня это вдруг. Собрал я ватагу удальцов и отправился в степь за красавицей, а в то время шныряли там загоны татар и могли нас, конечно, ежеминутно настигнуть… Мои-то удальцы и струсили, как очутились среди безбрежного зеленого моря, где не было возможности ни спрятаться, ни уйти до лясу… Хотели было назад, но я им крикнул: «Кто поворотит коня, тому пулю в затылок, а кто со мною останется, того я защищу своей грудью!» – Ну, одумались, положились на меня и двинулись дальше. С неделю мы блуждали по этой однообразной и дикой равнине. Я не стану утомлять тебя, пане, описанием всяких пригод, какие нам приключались в этой пустыне, – ни встречи с татарским отрядом, который мы обратили в постыдное бегство, ни битвы с целым полчищем свирепых волков, – скажу только, что мы два раза проехали всю Саксагань, осматривая ближайшие урочища, и ничего не нашли. Я уже хотел было повернуть назад, да заехал еще напоить коня своего к речке; с досадой я оглянулся кругом и вдруг заметил, что за группой осокоров тянется какой-то узкий овражек, совершенно со стороны не заметный. Оставив своего коня пощипать сочную береговую траву, я подошел к осокорам и стал исследовать открывшуюся за ними узкую долину: не было сомнения, что там жили люди: из глубины дубнячка, заполнявшего ущелье, шла протоптанная стежечка к осокорам, а над ним стоял едва заметный сизый дымок. Не успел и сообразить я, как устроить наезд на этот хутор, как из леска показалась стройная фигура молодой дивчины; она была в изящном украинском уборе, с ведрами на плечах… Это была она!

– Она? Эта сказочная красавица, невеста Мазепы? – вскрикнул пан ротмистр, заинтересованный рассказом.

– Несомненно она! Все описания ее наружности в общих чертах сходились, но какая разница была между ими и живым существом! Клянусь, такой красоты не видывал мир: и ад и небо, казалось, соединили в этой очаровательной фее все свои прелести и снабдили ее непобедимой опьяняющей силой.

– Ой пане! Ты меня словами жжешь, как горячими углями, что ж бы было, коли б я увидел ее! – прервал его снова возбужденный до экстаза пан Фридрикевич. – Но дальше, дальше…

– И сгорел бы, пане, – верь! Я сам потерял сразу рассудок и чуть было не погиб. Как только дивчина поравнялась с осокорами, я бросился и схватил ее на руки, не заметив того, что за ней ковылял на деревяшке несколько позади какой-то немолодой, но здоровый казак или хлоп. Ну, натурально, когда я схватил красавицу в охапку, то она перепугалась и стала кричать; на крик ее приковылял хромой аргус и напал на меня с тылу. Я не хотел выпустить добычи, а потому мне неудобно было одной рукой защищаться. Напавший же на меня хлоп оказался непомерной силы, и я сразу почувствовал, что борьба будет неравной; к счастью, он был безоружен, а при мне был и кинжал, и пистолеты: я выхватил один из них и выпалил назад через плечо, но не убил, а только ранил противника. Он бросился на меня, как разъяренный медведь, и повалил сразу на землю… Я вытянул было кинжал, но рукоятка выскользнула у меня из рук! А хлоп налег на меня всей своей тяжестью, и я не мог под ним пошевельнуться. Конечно, красавица во время борьбы от меня освободилась, но убежать не убежала, а осталась, видимо, ждать разделки со мной. Но мне удалось наконец вывернуться из-под этого гайдука и налечь на него; но он меня все еще держал крепко в объятиях и не выпускал моих рук. Тогда я услышал, как барахтавшийся подо мною медведь сказал дивчине: «Стой, Галино, возьми вот тот блестящий ножик да ткни его в спину этому ляху между лопаток!» Но Галина оказалась милосердной, она не захотела ткнуть меня ножиком, а стала, напротив, просить: «Не убивай его, он так молод и так красив!» Забилось, видно, сердечко!

– А–а! – промычал ротмистр и залпом опорожнил кубок.

– Н–да, забилось, – подчеркнул Тамара. – Но хромой тот, держа меня как в железных тисках, стал сам, своей деревяшкой подсовывать к себе мой кинжал. Кровь у меня застыла, я чувствовал, что теряю с каждым мгновением свои силы, и ждал с секунды на секунду, как холодное лезвие вопьется мне в спину, ждал, призывая на помощь к себе всех святых. Вдруг топот, крик дивчины, брязг оружия… Я рванулся было изо всех сил, чтоб уйти от хромого, полагая, что это из хутора прилетели казаки, но оказалось, к счастью, что это мои верные удальцы… Один из них, славный такой завзятец, подскочил ко мне и, видя мое неловкое положение, выпалил в лоб этому хлопу; горячие мозги брызнули в лицо, но рука хромого разжалась, и я освободился. Галина была уже на седле с завязанным ртом… Но в это время выскочили из-за осокоров несколько казаков, – один из них, помню, седой был, как лунь, – и залпом повалили двух моих удальцов и коня, на котором сидела уже Галина. Они успели было подхватить ее и отступить к воротам хутора, но мы бросились вслед за ними, – к нам подоспели еще остальные… и камня на камне не оставили: всех перебили, добро пограбили, хутор сожгли…

– Как татары? – улыбнулся пан ротмистр.

– А коли они, пся крев, нас, благородных, затронули.

– И много их было?

– Нет, кажись, трое лишь хлопов, да баба, да еще кто-то…

– Не важная, значит, виктория?

– Однако! Бились, как черти, особенно старый… Чуть ли не восемь рыцарей должны были броситься на него и то едва одолели, а двое на месте легло.

– Ну, а красавица?

– О, она уцелела… Мы ее прежде всего отняли полумертвой… Но она потом отошла и такая смирная стала, словно подстреленная горлинка: взглянет, бывало, на меня так грустно да жалостно, что у меня уж на что привычное сердце, а и то – так и повернется, бывало, в груди от жалости… Я поклялся ей, чтоб она не задумала чего скверного, – что ее не трону, а довезу бережно до того, кто ее ценит подороже… Она подумала, вероятно, что я ее везу к Мазепе, и успокоилась совершенно; только когда уже мы перебрались за пределы Украйны, она начала тревожиться, пугливо осматриваться… Но как она, пане, была прелестна, как обворожительна, так ты себе ничего подобного представить не можешь! За нее можно было взять целое состояние, и я ее берег как зеницу ока.

– Ну, и что же, что же? Неужели выпустил из рук?

– Сбежала! Как? Понять не могу! Я запорол до смерти двух своих слуг, приставленных к ней, но они не сознались, а без их содействия она б не ушла… И это вот недалеко отсюда, говорю я, миль пять–шесть, не больше. Там стоит кляштор кармелиток. Я уверен, что она в нем и укрылась. Туда было и бросился я, но меня в кляштор кармелитки не пустили. И до сих пор меня бесит все это, а тогда я был в исступлении! Через все степи, через руины провез и вдруг дома из рук выпустил!

– Знаешь что, любый? – вскочил ротмистр со стула. – Ты распорядись сейчас послать за твоим слугой, а мы тем часом поедем разыскивать твою красавицу и отнимем ее, черт подери, у черничек, только чур, уговор лучше денег, пташка будет моей!

– Я для пана и вез, но ты, пане, конечно, не даром же ее возьмешь?

– Слово гонору, если она мне понравится, я пану за нее отсыплю сто тысяч злотых!

– Згода, согласен! – торжественно произнес Тамара, протянув ротмистру руку.

Последний привлек к себе такого обязательного торговца и подставил ему для поцелуя свою щеку. Акт продажи был заключен и скреплен шляхетским лобзанием.

XXVIII

– Ну, панове товарищи, расскажите же мне, что творится у нас новенького? – заговорил весело и оживленно Самойлович, обращаясь ко всем собеседникам. – Я ведь, по хворости своей, давно не был у егомосци, не знаю ничего.

– Не помиловал нас Господь, – есть-таки новины, – ответил Мокриевич.

– А почему же ты говоришь: не помиловал? – усмехнулся Самойлович.

– Потому, что добра нам ждать неоткуда. Вот стороной узнали из верных рук, что Ханенковы послы не прибыли в Острог, перехватили их на правом берегу.

– Перехватили! – Самойлович невольно поднялся с места. Это известие поразило его крайне неприятно; он давно уже оказывал Ханенко всевозможную помощь против Дорошенко: во–первых, ему, Самойловичу, важно было уничтожить Дорошенко, а во–вторых, не мешало избавиться и от лишнего и опасного претендента на левобережную булаву, так как если бы честолюбивому Ханенко не удалось побороть Дорошенко, то он, наверное, устремился бы на левый берег.

– Д–да, перехватили, – продолжал Домонтович, – значит, Дорошенко усилился, может, уже турки прислали ему подмогу, а между тем отзывает свои войска с нашей стороны.

– Отзывает! – смуглое лицо Думитрашки вспыхнуло. – Может, оттого и отзывает, чтобы только нас заманить в ловушку. Что он поддался турку, так это известно уже всем, а ясновельможный не верит никому. Сколько раз уже предлагал ему Ханенко ударить разом на Дорошенко, – он не соглашается, а вот теперь, когда вкинется сюда, на наш берег, Дорошенко, да с татарской ордой, – тогда все затанцуем.

– Не тревожься, пане полковнику, – ответил беспечно Самойлович, – может, оттого Дорошенко и отзывает свои войска, что остался сам–друг в Чигирине. Уже, верно, гетман знает, что делать: он маху не даст.

– Конь, пане–товарищу, о четырех ногах, да и то спотыкается, – заметил сдержанно Домонтович.

– Наипаче, когда закусит удила, – добавил с мягкою улыбкой Самойлович и, сразу переменив тон, продолжал самым деловым образом: – А о том, почему гетман не хочет воевать с Дорошенко, лучше всего ведать пану Мокриевичу; верно, отписка какая была из Москвы.

Самойлович повернулся к Мокриевичу.

– Гетман, должно быть, говорил тебе, пане?

– Как не так, – ответил с тем же злобным смешком Мокриевич, – если бы и была какая отписка – так его ясновельможность нам бы ее не показал. Да и с чего бы Москва мешала нам выступать теперь против Дорошенко? Ведь Дорошенко поддался басурману, значит, христианские монархи за него заступаться не станут. Вот теперь бы, на мой взгляд, надо было бы, во что бы то ни стало, помочь Ханенку получить гетманство, тогда бы Польша, а за нею и Москва выступили бы против турок и Дорошенко, – а не то, того и гляди, бросится он на наш берег возмущать народ.

– А за ним пойдут, да, пойдут! – заговорил Самойлович. – Вы сами, шановное товарыство, знаете, что много он на меня разных поклепов взводил, а все-таки, где правда, там правда. – Самойлович развел руками и продолжал дальше: – Даром что он басурманской прелестью отвратил от себя сердца нашей старшины, а все же много казаков пойдут за ним, потому что никто так, как он, за вольности наши не стоит.

И Самойлович начал восхвалять Дорошенко за его отношение к старшине, за уважение прав всякого, за то, что он ничего не предпринимает без предварительной рады со своими. Да оно так и должно быть всегда и всюду: народ для того выбирает старшину, чтобы она, с гетманом во главе, управляла им – одному гетману и его воле никто и не поручит своей судьбы; только на войне гетман является единовластной главой, а в мирное время старшина должна иметь также свой голос.

Самойлович говорил мягко, вкрадчиво, не употребляя никаких резких выражений, но каждая его фраза давала чувствовать слушателям, что он весьма не одобряет своевольное правление Многогрешного и на права и обязанности гетмана имеет совершенно другой взгляд.

Собеседники слушали Самойловича с живейшим интересом; несколько раз его перебивали гневные возгласы Думитрашки и едкие замечания Мокриевича. Домонтович, как более сдержанный, помалкивал, но видно было, что оскорбление гетмана затаилось у него в душе на всю жизнь.

– Меня шановное товарыство обрало на раде генеральным судьей… По сану моему мне надлежит смотреть за тем, чтобы права и вольности казацкие не нарушались в нашем крае, – окончил с особенным ударением Самойлович, – я поклялся гетману и всему товарыству оберегать наши казацкие права и клятве своей ни за что не изменю!

– А если кто станет ломать их? – произнес Домонтович, устремляя на него какой-то загадочный и пытливый взгляд.

– Тот будет изменником, губителем отчизны!

– Кто бы он ни был? – Думитрашка произнес свой вопрос медленно и отчетливо, в голосе его послышался какой-то настойчивый, решительный тон.

Все трое смотрели на Самойловича, ожидая его ответа.

– Друзья мои, – ответил Самойлович, – перед отчизной нет ни сотника, ни полковника, ни рядового казака, речено в Писании: «Кому много дано, с того много и спросится!»

– А где же спрашивать будут с них, с тех мостивых панов, – хихикнул Мокриевич, – на этом свете или на том?

– Не нам, панове, судить о том, что будет на том свете, – ответил Самойлович, – мы знаем только свои мирские законы и права, а они говорят нам, что долг всякого стоять за свою неньку, карать ее изменников и охранять ее права, потому что она важнее для нас всей старшины.

– Воистину! – воскликнули разом все гости, подымаясь с места и крепко стискивая руку Самойловичу. – Так мы тебя и разумели… и не ошиблись…

– Значит, оно выходит, что, быть может, мы еще и аллилуйя запоем! Только позаботиться о том, чтобы Ханенку помочь на правом берегу, – произнес Мокриевич, – а здесь мы и сами управимся.

– Найпаче с такой головой, – воскликнул Думитрашка, опуская руку на плечо Самойловича.

– Служу, чем могу, отчизне! – поклонился со смиренной улыбкой последний и, поднявши сразу голову, заговорил совсем другим серьезным тоном. – Боже упаси того, панове, кто подумает что злое о нашей дружеской беседе, одначе, как сами вы заметили, друзи, много у нас расплодилось плевелосеятелей, поносителей истины; увидевши наш собор, могут обвинить нас в злых умыслах, а потому до поры до времени не будем лучше видеться друг с другом, тем паче, что покуда еще милует нас Господь, а если я или кто из вас узнает что важное, пусть известит о том тайно и невидимо для злого ока людского своих товарищей.

Проводив своих тайных гостей, Самойлович возвратился к себе и несколько раз прошелся в волнении по комнате.

Известие о том, что Ханенковых послов схватил Дорошенко, сильно взволновало его, но приход трех старшин привел его в такое радужное настроение духа, что даже заставил забыть это неприятное обстоятельство.

Да, теперь он будет действовать уверенно. К нему пришли, значит, нуждаются в его совете, верят в него. А пан генеральный обозный хочет прийти последним, на готовенькое. Гм! гм! – Самойлович усмехнулся, – прийти первому опасно, но и последним явиться тоже разница большая, можно опоздать и оказаться лишним… Хе, хе! Ну, пусть себе хитрит, ему, Самойловичу, от этого убыли не будет. На Домонтовича и на Думитрашку можно рассчитывать больше, чем на самого себя. Мокриевич? – Самойлович прищурился и глянул куда-то в сторону: по лицу его пробежала насмешливая улыбка. – А что ж, и таких нельзя цураться; для торговли нужно и серебро, и золото, и медные гроши.

Час шел за часом; дождь лил с неба непрерывными холодными потоками; усыпленные его мерным шумом, мирно почивали батуринские жители, а пан генеральный судья Самойлович все еще расхаживал в волнении по своему покою, но никто бы не мог и предположить того, какие честолюбивые помыслы росли и шевелились в его голове.

На другой день пан судья проснулся и почувствовал себя плохо; послал за ворожкой; ворожка пошептала, дала какого-то зелья, но лучше не стало. Дня два провел судья в постели, жалуясь на невыносимые боли; кто-то посоветовал ему отслужить молебен, отслужили молебен, но и это не принесло ожидаемого облегчения. Слух о болезни Самойловича разнесся по Батурину и дошел до самого гетмана. Гетман, всегда расположенный к Самойловичу за его ум, образование, начитанность и уменье держать себя с ним, послал к Самойловичу справиться об его здоровье.

Перебирая с посланцем гетманским все причины своей болезни, Самойлович вспомнил вдруг, что он года два назад дал обет пожертвовать новые ризы на запорожскую церковь, если Бог избавит его от таких же страданий, но обета своего не исполнил; должно быть, в наказание за это и послал на него Господь новую болезнь.

Посланец посоветовал Самойловичу исполнить данный обет. Эта мысль очень оживила больного, он просил посланца узнать у гетмана, разрешит ли он ему отправить обещанный дар в Сечь. Многогрешному чрезвычайно понравилось такое предложение генерального судьи, а потому он немедленно же прислал к нему гонца с известием, что гетман ничего не имеет против этого.

Тотчас же пан генеральный судья повелел готовить казаков для отправления на Запорожскую Сечь; кроме обещанных риз, были приготовлены большие дары всей запорожской старшине и более влиятельным запорожцам; скупой и алчный генеральный судья на этот раз не жалел ничего и в заключение приложил еще сто червонцев на мед запорожской гол оте. Отправляя гонца, Самойлович велел передать тому или другому запорожцу поклоны и приветствия и среди других новостей сообщил, что ханенковских послов до сих пор нет в Остроге и доподлинно известно, что они перехвачены казаками Дорошенко. Эту новость Самойлович повторил, словно нечаянно, раза три и затем отпустил гонца.