Текст книги "Руина"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

«Ну, где ж найти теперь могилу черницы? – задумался, после долгих поисков, полунощный гость. – Тут где-то и зарывал ее, а теперь поди поищи! Ну и ночь, хоть око выколи! По сырой, по свежей земле разве признать можно? Да где она, каторжная?..»

Он стал ощупывать все могилы подряд, двигаясь в темноте без толку и возвращаясь часто на то же самое место.

– Водит, нечистая сила водит! – бормотал он, вытирая рукою холодный пот, выступавший крупными каплями на лбу и на небритых щеках. – В такую волчью ночь ей лафа… Ишь, воет, сзывая сюда всех ведьм на шабаш!.. – И в закаленное сердце нищего, видавшее на своем веку виды, начала прокрадываться неведомая робость. – Уж не бросить ли эту затею? Так все равно отсюда не выберешься… Если б найти хоть сегодняшнюю могилу, то от нее попал бы к браме, мимо ворот. Сторожа ведь тут нет… А там, на черном дворе, ждет мой провожатый… А! вот, кажись, она! – вскрикнул он радостно. – Да, свежая, только что насыпанная земля… она, она самая! Фу ты, как выводила, – ни рук, ни ног не слышу!.. Отдохнуть бы, да подкрепиться. – И он, вытащив из-за пазухи флягу оковитой, выпил добрую ее половину… Но оковитая не оказала на него обычного действия: вместо бодрости и дерзости, стал овладевать им беспредметный, таинственный страх. Нищий оглянулся во все стороны и вперил расширенные глаза в безнадежный мрак, сознавая, что это был уже признак трусости, но, тем не менее, он не мог взять себя в руки; наконец он сделал последнее усилие над собой, отпил еще горилки и с какой-то страстной решимостью стал копать и отбрасывать в сторону свеженасыпанную, сверху чуть примерзшую землю. Стоявший за спиной его страх придавал ему силы; лопата врезывалась в землю, поднимала тяжелую глыбу и откидывала ее в сторону; равномерно раздавался звук врезывавшегося в землю железа и глухой шорох рассыпавшейся глыбы, но работа казалась бесконечной и непосильной одному человеку…

Прошел добрый час, и едва лишь обозначились края ямы, а в глубину она была с добрую сажень, – нищий это хорошо знал, – между тем, несмотря на приподнятую энергию, силы у него истощались и требовали отдыха. Гробокопатель привязал на всякий случай пояс к соседнему кресту, чтоб удобнее было по нему выбраться из ямы, и присел; в голове у него стояла какая-то муть, на душе было неладно: жуткие, щемящие ощущения просыпались в ней и овладевали всем его существом; между ними господствовал уже явно суеверный страх.

«Что я задумал? – набегали на нищего мысли. – А ведь это грех я творю, сатане утеху? Только он сюда, чур меня, приступить не посмеет… да и бояться его казаку не приходится… А без одежи черничьей не выйти с монастырского двора; не проведавши про затворницу, и на глаза не попадайся Самойловичу, а ведь он теперь сила и еще большей достигнет наверно! Ну, а мертвой чернице какая обида? Все равно ведь ей!» – и несколько успокоивши себя такой философией, он, после краткого отдыха, снова принялся за работу. Прошел еще час. Уже яма углубилась ему по пояс. Нищий хлебнул еще оковитой и снова стал отдыхать да прислушиваться. Ветер стихал; только издали еще доносились слабые завывания', да и те не похожи были на завывания ветра. Несмотря на непроглядный мрак, нищему казалось, что в отрытой им яме еще было темнее и что с краев ее засматривали к нему страшные призраки ночи, обступившие могилу со всех сторон; нищий зажмурил глаза, чтоб не глядеть на эти бесформенные чудища тьмы, и тяжело дышал… У него уже шевелилось желание выскочить из ямы, и он начал было искать конец пояса, но какая-то необычайная тяжесть приковывала его к месту, и тупое сознание нашептывало успокоительный афоризм: «Чему быть, того не миновать!» Подкрепившись последними глотками оковитой, гробокопатель принялся снова за работу; он с лихорадочной поспешностью начал выкидывать землю, чтобы чрезмерным напряжением физических сил убить сердечную боль и тревогу. Ни ветра, ни шума леса не стало; в глубокой яме легла зловещая тишина, нарушаемая лишь шорохом да стуком падающей земли. Мрак сгустился в черную, непроницаемую хлябь; ночь притаилась со всеми ужасами за плечами нищего… Но последний не поднимал головы, не оборачивался; он сознавал, что если уступит страху, оглянется, то уже ему не выбраться из ямы. Он копал и копал, напрягая последние силы, не чувствуя истощения их. Вдруг заступ ударился о что-то твердое.

«Гроб!» – прошептал нищий беззвучно и остановился было на мгновение, но подкравшийся к нему ужас начал сковывать ему руки, и нищий почувствовал, что если он обождет еще хоть одно мгновенье, то уже не сдвинется с места; отчаяние толкнуло его довершить начатое: он с бешеной торопливостью начал очищать от земли крышку гроба и, нажавши на заступ, приподнял ее и откинул на сторону. Не помня себя, почти теряя сознание, нищий приподнял холодный труп: тот не сгибался… Нищий нажал… что-то хрустнуло, словно подломились кости… с краев открытой ямы посыпалась мелким градом земля… Какая-то ночная птица захохотала, а нищий, как безумный, снимал с мертвой черницы одежду… Труп скрипел костями, словно распадался под его руками и наваливался на его грудь; но нищий ничего не разбирал, не чувствовал даже, как холодные руки мертвой монахини упали ему на шею… Наконец одежда была снята; нищий скомкал ее, сунув в свою сумку, и двинулся было наутек; но его что-то держало за полу… Пронзительный холод оледенил сердце нищего, в мозгу у него вспыхнуло слово «смерть», и он, потеряв сознание, повалился в открытый им гроб…

XXI

Долго ждал у черных ворот служка своего хозяина. Прошла полночь, простучал сторож в последний раз в клепало и, вероятно, уснул. На монастырском дворе легла мертвая тишина. Угрюмая ночь укрыла все черной рясой. Пронзительный ветер хотя и начал стихать, но холод усилился. Окоченев и дрожа всем телом, хлопец наконец не выдержал и начал притопывать ногами и двигать руками, но это мало помогло; тогда он, решив, что дядька уже, вероятно, не будет, побежал в свою келейку; но келья была заперта товаркой–сестрой, спавшей так крепко, что никакой стук не мог разбудить ее. Что было делать? Хотя в коридоре и было тепло, но хлопец заснуть в нем не решился: нашли бы и стали расспрашивать, где пропадал; лучше было дождаться благовеста к заутрене и прошмыгнуть по выходе черничек незаметно в келью. Обогревшись немного, хлопец снова побежал на черный двор. Там было тихо, как прежде; он выглянул за ворота – и там стояла мертвая тишь. Если бы не эта непроглядная ночь, он бы сейчас удрал из монастыря, но кинуться в это море тьмы было страшно, и хлопец решился прождать здесь до первого удара колокола к заутрене и тогда убежать, – будь что будет. Хлопец опять притаился за воротами; бесконечная холодная мгла струилась вокруг и проникала иглами до его тела, но в холоде уже чувствовалась влага… Вот и несколько капель дождя, а через минуту он зачастил и начал падать изморозью. Побежала по спине у хлопца ледяными каплями вода, а щеки и шею начало жечь, как огнем; выдержать дальше на посту было невозможно, и хлопец решился было снова укрыться от дождя в коридоре, но в это мгновение у ворот мелькнула какая-то черная тень, и они тихо приотворились.

– Кто там? – в испуге прошептал хлопец.

– Я… – едва слышно ответила тень.

– Дядько?

– Я… едва вырвался от сатаны… Ох, поищи, хлопче, в углу, за дровами, под попоной пляшку, пропадаю, подыхаю!

Хлопец бросился, в указанном месте нашел ее и подал.

– Откупори, у меня руки помертвели… – И, схвативши открытую флягу, он жадно прильнул к ней и пил, не переводя дыхания.

– Я уже хотел было тикать. Ждал, ждал и жданки поел, а тут холод и дождь…

– Ох, если бы не этот дождь, не встать бы мне: и вспомнить, так душа леденеет… Как взбрызнуло меня холодным дождем, я и очнулся, да как рванусь, – половину полы оставил… Искровенился весь, а таки удрал от нечистой силы…

– Дядьку, уйдем, ради Бога, скорее, пока все спят, – взмолился хлопец, – скоро к заутрене заблаговестят…

– Постой, уйти-то уйдем, ворота и те и другие открыты, а теперь и воспользоваться нужно минутой: проведи меня поскорее к той потайной келье…

– На Бога, дядьку, оставьте! Могут встретить в таком убранстве, подымут гвалт…

– Убранье-то черничье я добыл. Жизнь за него поставил, а может, и душу, так чтоб не дарма. Нет, скорее повешусь!.. Веди! – И нищий торопливо надел на себя черничью власяницу и клобук с покрывалом, закрывшим почти совсем его небритое, усатое и исцарапанное в кровь лицо.

Хлопец, взглянув на своего дядька в этом облачении и узнав в нем смертный наряд покойной матери Агафоклии, бросился было в страхе бежать, но нищий вовремя удержал его за руку и повторил шипящим голосом:

– Веди, не то убью!

Затворница крепко спала. Успокоенная в последнее время и лучшим обращением с ней, и смертью своего ката, и воскресшею надеждой, что любый друг не забыл ее, а шлет к ней посланца, она начала оживать и пользоваться предоставленными ей жизнью дарами. Молодая служка открыла тихо творило и окликнула узницу, освещенную бледным, трепетным светом лампады. Молодая затворница тихо открыла глаза и, думая, что ее будят на молитву, спросила досадливо:

– Ах, что там?

– Посланец от вельможного пана, – шепнула служка и притиснула палец к губам, в знак молчания.

– Ой! Где он? – вскрикнула узница и вскочила.

– Не испугайся только, он в черничьем убранье… – И служка скрылась под трапом, а в люке появилась длинная, неуклюжая фигура какого-то гиганта, закутанного в черное покрывало и в неверно надетую власяницу.

– Не потревожься, ясновельможная, – пробасил хриплый голос, и в открытую прореху покрывала выглянули торчащие, всклокоченные усы, – я твоей гетманской милости преданный послухач и верный друг генерального обозного, вельможного пана Самойловича.

Затворница не могла сразу ничего ответить; у нее от поднявшегося волнения захватило дыхание и сердце так забилось, что даже стала вздрагивать под черным покровом высокая грудь.

– Самойловича… – повторила наконец она стонущим голосом, – того, который забыл меня… бросил на такую муку… и забыл…

– Нет, он не забыл ясновельможной пани Гетмановой, – возразил горячо нищий.

– Как не забыл? – даже вскрикнула заключенная гетманша. Это была она, Фрося, жена Дорошенко, томившаяся уже более полугода в тюрьме. – Да попытался ли он спасти меня от этой темницы, от этих терзаний? Дал ли хоть весточку о себе? Пошел ли войной на моего гетмана-мужа, чтобы сломить его и силою меня вырвать на свет? А ведь он клялся, что уломает и Многогрешного!

– Клятву свою он сдержал, но Многогрешный оказался лукавым и стал держать руку Дорошенко. Это я досконально проведал… Так теперь осталось ему действовать хитростью: войти в союз с Дорошенко.

– С Дорошенко? С моим малжонком? – вскрикнула в изумлении гетманша. – Да разве это возможно? Да разве он согласится принять своего злейшего врага?

– Егомосць, пан Самойлович, хочет усыпить его, разуверить во всем… и соблазнить предложениями…

– В чем же он может разуверить его, разве в том лишь, что меня разлюбил, зацурал, бросил?.. Да ведь он, говорят, и женился!

– Для того, чтобы достичь своей цели…

– Так это правда? Он женился? – вскрикнула гетманша и, ухватившись руками за грудь, словно подстреленная горлинка, опустилась на стоящий у ног ее табурет.

– Успокойся, ясновельможная пани, – заговорил, насколько мог, мягким и тронутым голосом нищий, – не сойди я с этого места, коли Самойлович и виделся после венца со своею женою; он отвез ее под предлогом каких-то потреб к ее роду, а сам все ходит около гетмана Многогрешного… да через него, что ли, хочет мириться с твоим ясновельможным малжонком: он для отводу-то и женился, чтоб ошукать его, втереть ему в глаза, что у него была своя коханка, с которою, мол, он и шлюб взял (повенчался), а что на твою ясную милость только поклеп был… Вот он и тебя, пани гетманова, просит, чтобы уступила малжонку, чтоб егомосць вызволил тебя из монастыря и поселил бы снова в Чигирин… Оттуда-то легче, мол, будет и ему, Самойловичу, добыть твою милость, лишь бы ясновельможная пани помирилась.

– Чтобы я помирилась? И об этом просит генеральный обозный? – пронзила гетманша нищего пытливым взором, и теперь только запало ей в душу страшное подозрение, что это подосланный шпион и что она так слепо доверилась его словам и высказалась…

Она взглянула на него еще раз: сквозь распахнувшуюся власяницу бросились ей в глаза оборванные полы нищенской одежды… «И он, этот оборвыш, назвал себя другом ее кумира? Какая ложь! И как она так глупо попалась в силок? Да, эта неволя отбила у нее разум!»

– Он и прислал меня сюда, – ответил, немного подумавши, нищий, – во–первых, для того, чтобы проведать ее гетманскую милость и передать ей, что все его думки и все помышления здесь, а во–вторых, чтоб передать и эту самую просьбу…

– Отчего же он не написал ни слова? – заметила холодно, едва сдерживая свое негодование гетманша. – Мне кажется, что такие речи вернее доверить бумаге…

– Нет, найяснейшая пани: бумагу могут вырвать из рук, а у меня из уст не вырвут твощ: слов никакими муками.

– А чем же меня в том убедишь?

– Ты сомневаешься, как вижу я, и, пожалуй, права… – промолвил с улыбкою нищий. – Но вот погляди, – и он вынул из-за пазухи завернутый в каком-то тряпье драгоценный перстень, – это Самойлович снял со своего пальца, а с этим перстнем он никогда не расстается, и вот он передал его мне, чтоб я мог доказать, что я послан Самойловичем и что я у него доверенное лицо.

Гетманша взглянула на перстень и сейчас же его узнала; в кольцо была вправлена большая черная жемчужина, которую она подарила своему коханцу в яркую минуту невозвратного счастья. У Фроси отлегло от сердца, и от радости выступила даже алая краска на ее поблекших щеках.

– Да, это его кольцо, и я теперь верю… Передай ему, – она перевела дыхание и провела рукой по мраморному челу, словно желая вызвать из него самую дорогую мысль, какая там затаилась, – да, передай, пане, что я сердцем все та же… что я могу зачахнуть, завянуть в неволе, но переменить своих чувств не могу, а потому и трудно мне будет исполнить его последнюю просьбу: для этого ведь нужно принудить сердце, а оно у меня своевольно и принуждения не потерпит, для этого же еще нужно согнуться и просить ласки, а спина-то моя не привыкла сгибаться. Так и передай пану Самойловичу! – И она выпрямилась гордо, в величавой осанке ее блеснула царственная краса.

В это время показалось в люке испуганное лицо служки.

– Дядько! поспеши, на Бога, – прошептала она тревожно, – уже проснулись, по двору прошли две черницы. Сейчас ударят к заутрене.

– Ну, храни тебя Господь! – заторопился и нищий. – Я все передал, и поверь, что скоро прилетит сюда сокол за своей голубкой.

Нищий скрылся и пошел ощупью за служкой. Вот они спустились в нижний этаж башни, сделали еще два поворота и очутились у слегка притворенной маленькой двери; служка юркнул в нее, а нищий, едва вышел, как наткнулся во дворе на какую-то монахиню. Последняя взглянула на него и завопила нечеловеческим, отчаянным голосом:

– Чур меня! Покойница, покойница! Мать Агафоклия! Спаси, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! – кричала она неистово, бросаясь без оглядки от одной кельи к другой.

– Дядьку, надо бежать! – дернул за руку нищего хлопец. – Через минуту здесь сбежится целая хмара черниц – и нас накроют.

– Гайда! – запахнулся во власяницу нищий и крупным шагом направился вслед за хлопцем к воротам.

Но, к их ужасу, ворота уже были заперты…

Мазепа проснулся на рассвете, осторожно оделся, стараясь не разбудить своего товарища, и вышел неслышно из комнаты. Прежде всего он щедро отблагодарил шинкаря за оказанную ему услугу, затем отыскал Остапа и, передавши ему вообще, что дело идет на лад, приказал выезжать тоже в Богуслав, но только спустя час после их отъезда.

Возвратившись в покой, Мазепа застал своего дорожного товарища уже проснувшимся и сидящим у стола, на котором стояли две кружки подогретого пива и тарелка с поджаренными в масле ломтиками черного хлеба.

– Ге, товарищ! А ты уже и встал? Ранняя пташка, ранняя, – приветствовал он шумно Мазепу.

– Ходил коня своего осмотреть, на наймытов не полагаюсь.

– Дело. Коня пожалей раз, а он тебя трижды пожалеет. Ну, а теперь садись же, пане–брате, выпьем скоро по кружке пива, да и гайда в дорогу; я, знаешь, тоже верхом с тобой, благо седло взял с собою, а то ведь этот ирод так подпоил вчера моего погоныча, что он и до сих пор не поправил оси! Ну, пусть себе теперь помалу догоняет!

Выпив наскоро пива, новые сотоварищи расплатились с жидом и вышли из корчмы. У дверей стояли уже оседланные кони. Мнимый горожанин молодцевато вскочил в седло, и путники вынеслись из города быстрым галопом.

Было раннее морозное утро. Густая изморозь покрывала все поля пушистым серебристым ковром. Удары лошадиных копыт о замерзшую землю гулко отдавались в морозном воздухе. Всадники ехали молча, погруженные каждый в свои думы. Мысль о Галине не покидала Мазепу. Сообщенное незнакомцем известие не успокоило, а наоборот, еще больше встревожило его. Правда, при первых словах казака сердце его забилось жгучей радостью и тревогой; он ждал от него какого-нибудь ужасного решительного слова: умерла, повенчана, замучена, продана; но оказалось, что незнакомец был вовсе не причастен к гибели Галины. С души Мазепы скатилась на минуту невыносимая тяжесть; таким образом, ближайшие опасения его были устранены, и у него снова оставалась еще слабая надежда на то, что он отыщет Галину, но радость его продолжалась недолго. Ведь это была только отсрочка! То, что этот казак не был причастен ничем к похищению Галины, не устраняло ни на одну йоту всех прежних опасений, а кроме того, известие о покупке кольца у жида в Богуславе еще больше запутывало все и прямо сбивало с толку Мазепу. Почему кольцо оказалось в Богуславе? Почему у жида? Какое отношение мог иметь этот жид к сделавшим набег татарам? Все притаившиеся в душе Мазепы подозрения, предчувствия, сомнения поднялись снова и закружились вокруг его головы, словно вспугнутые совы вокруг почерневшей башни. Он чувствовал, что узел затягивается еще сильнее. Одно только утешало Мазепу, что в Богуславе он узнает наконец всю истину, а Богуслав был не так далеко!

XXII

Спутник Мазепы ехал молча, видимо, погруженный в свои размышления. Казалось, и он чувствовал себя не совсем спокойно: то он теребил задумчиво свой длинный ус, то пожимал плечом, то поводил в недоумении бровью, то в досаде пересовывал каким-то порывистым жестом шапку, иногда же сквозь стиснутые зубы у него вырывалось ка– кое-то неопределенное восклицание, и тогда незнакомец сердито сплевывал на сторону.

Судя по всем этим движениям, легко можно было заключить, что мысль незнакомца напряженно работала над разрешением какого-то трудного и сложного вопроса, но Мазепа, погруженный в свои размышления, не замечал этого состояния в своем спутнике, он даже забыл о своем желании притянуть на сторону Дорошенко этого тайного доброжелателя Ханенко.

Так скакали они около часа. Пес Кудлай, сопровождавший теперь всюду Мазепу, не отставал от них ни на шаг. Наконец лошади начали понемногу умерять свой бег. Первый заметил это незнакомец.

– Стой, пане–брате, – произнес он, натягивая поводья, – дадим коням пройти шагом, пусть отдохнут немного, ишь замылились как! – Он перегнулся в седле и ласково потрепал рукою гибкую, лоснящуюся шею своего коня. – Славный коник, славный. И быстрый, и не тряский – несет, как ветер.

– Да, – произнес и Мазепа, осматривая с удовольствием красивого, рослого коня, – и, видно, выносливый. Дешево ты за него дал!

Лошади пошли шагом.

Солнце уже поднялось высоко. Растаявшая изморозь блестела на озимых всходах каплями крупной росы. И быстрая езда, и теплые лучи солнца согрели немного путников.

– А день-то будет теплый! – заметил незнакомец и расстегнул свою керею.

– Д–да, – согласился Мазепа, – как будто и не ко времени, лучше бы снег выпадал поскорее, а то если долго простоит такая сухая погода, то и ляхи могут на нас двинуться, а тогда пропадай уже вся Украйна!

– Ну, и с чего бы это уже и ляхи на нас двинулись? Ведь у нас с ляхами тихо… мир.

– Мир? – Мазепа насмешливо улыбнулся. – Разве может быть с ними прочный мир? Пока они видят перед собой сильного врага, до тех пор только и держатся мира, а как заметят, что силы его ослабевают, так сейчас и забывают про всякий мирный договор.

– Гм, – незнакомец повел бровью, – так ты, вижу, совсем-таки не веришь ляхам?

– О, скорей бы уже поверил самому сатане, чем им! – вскрикнул горячо Мазепа.

– Ну, не говори так, – христианская держава.

– Христианская держава! Ха–ха! Видели мы их христианское над нами панованье, – перебил его Мазепа, – да если бы мы у басурман в подданстве, в рабстве были, то и то бы худшей муки не несли! Да что там о них говорить!

Если бы мы вот и сами задумали теперь соединиться с ляхами, так народ, верь мне, не попустил бы этого никогда.

– Турки, что ли, лучше?

– Уж хуже ляхов нет никого!

– Эх–эх, брате! Все-то это оттого выходит, что и ты, и другие по–старому на Польшу смотрите, – заговорил живо незнакомец. – Ведь ляхи теперь не то, что были прежде… Были они в свой час и сильны, и страшны, да и то мы их одолели. А теперь! – незнакомец махнул рукою, – где их Жолкевские, Ходкевичи, Вишневецкие? Остались одни Зайчевские да Тхоржевские (фамилия от тхора; последнее слово употребляется по–польски в значении трус) – на всю Польшу один только и есть храбрый лыцарь – Собеский. Хе! Кто говорит, хотелось бы им, может быть, и теперь повернуть нас в своих подцанцев. Да мынулося! У змеи уже вырваны зубы. Знаешь, и рада бы, говорят люди, душа в рай, да грехи не пускают! Вот потому-то, а не почему иному, они рады будут теперь и союзу с нами. И, верь мне, будут шановаться, а на права наши не посмеют, да и не смогут наложить руку.

Мазепа внимательно прислушивался к словам незнакомца, последний положительно чувствовал какую-то склонность к ляхам.

Вчера, когда разговор коснулся их и он, Мазепа, высказался против ляхов, незнакомец весь как-то переменился в лице, а сегодня, ведь это он опять нарочно завел разговор о ляхах. Все это недаром! Атак как он, этот казак, бесспорно какой-то посланец Ханенко, то уж не ищет ли Ханенко союза с ляхами? Почему нет? Этот хитрец на все способен, да и сердце его, кажется, давно к ляхам лежит. Быть может, они задумали вместе с Ханенко вступить с двух сторон в Украйну. О, если это так, надо принять немедленно меры. Узнать бы только наверное. При этой мысли Мазепа сразу встрепенулся, в нем снова проснулся ловкий политик.

– Хе–хе, приятель! – произнес он вслух с насмешливой улыбкой. – У змеи, говоришь, вырваны зубы? А вот когда бы мы подкрепили ее своим союзом, да отпаслась бы она на нашей же паше, так выросли бы новые, да еще так скоро, что мы бы и оглянуться не успели, как они впились бы нам в шею. Даром, что ляхи теперь сами пропадают, а все-таки стараются, из последнего стараются ослабить наши силы, затеять у нас междоусобия, восстановить одного гетмана на другого.

При этих словах Мазепы незнакомец быстро повернулся и метнул в его сторону подозрительный взгляд.

– Как? Когда? – произнес он живо.

Его невольное движение не укрылось от Мазепы. «Значит, предположил я верно: они что-то затевают с ляхами», – подумал он про себя и продолжал вслух:

– Да всегда, когда только можно. Вспомним хоть и славного Богдана. Не старались ли ляхи поднять против него Богуна? Они предлагали ему и гетманство, и свою помощь, лишь бы он только пошел против Богдана. Но Богун всегда был нашим славнейшим рыцарем: он не поддался на приманки лядские; ему дорога была целость отчизны, а не гетманская булава, и он отослал лядских послов и дары их с превеликим срамом назад.

– Гм… да ведь это опять ты старое время вспомнил, – произнес слегка смущенно незнакомец. – Тогда Польша грозным и сильным панством была, а теперь ведь им самим выгодно было б при союзе с нами поддерживать нашу силу, а то ведь некому будет и Речь Посполитую защищать.

– Держи карман шире! Напрасно надеешься на это, друже! Ха–ха! Нашел доблестных лыцарей, защитников отчизны! Да на что им целость Речи Посполитой? Разве они об этом думают? Были великие люди, которые пеклись об этом, но они давно уже в сырой земле лежат. А теперешние! – Мазепа вздохнул и махнул с презрением рукою, – они ведь только о том и думают, как бы их власные маетки целы остались да как бы им с них побольше грошей заполучить, а заполучить-то червончики только тогда и можно, коли опять даровых рабов завести. Ну, а ведь они прекрасно знают, что пока у нас есть сила, до тех пор мы их рабами не станем. Вот теперь сам и рассуди, станут ли они при союзе с нами уважать наши права или захотят опять все на старый лад повернуть?

Незнакомец молчал.

– Вот видишь, брат, – произнес он через минуту, – теперь ты как против ляхов говоришь, а вчера на них же нам указывал.

– Как так? Откуда ты взял это? – изумился Мазепа.

– Да ведь ты же вчера говорил мне, что наши старые, запорожские обычаи доведут до гибели Украйну, указывал нам на польский сейм.

Мазепа усмехнулся и покачал головою.

– Нет, на польский сейм не указывал я, а только говорил, что уж на что безголовая сторона Польша, а все-таки у ней больше ладу, чем у нас, – и то правда. Какой уж там ни на есть сейм, а все-таки постановлений его слушаются… А ты все, друже, за старые запорожские звычаи стоишь, – не все то хорошо, что старо! Когда дытына вырастает, то старое платье на нее узко делается – надо новое шить.

– Шить-то шить, да только по старому образцу, а то как на нашего брата, вольного казака, заграничный кафтанчик натянешь, так, смотри, чтобы он от одного маху не лопнул по швам.

– Да разве наш брат казак зверь какой дикий? Не захочет он жить, как люди живут?

– Как люди – захочет, а как паны – никогда, – незнакомец передвинул на голове шапку, поправил длинный ус и продолжал дальше: – Видишь ли, думал я и вчера, и сегодня о твоих словах… не слыхал я еще таких. Да не выходит! Не идут они к нам, та й годи!

– Почему же? – спросил Мазепа, заинтересованный словами незнакомца.

– А вот почему. Слушай! По–твоему выходит, что для того, чтобы добрый лад и покой во всей нашей стране настал, надо определить, чтоб на раду могли только казаки выходить. Это, значит, надо опять весь край на панов и хлопов поделить?

– Не на панов и хлопов, – перебил его Мазепа, – а на зрячих и слепых!

Между приятелями завязался живой разговор. Заговорили о недостатках современного государственного устройства Украйны, о законах и обычаях, на каких держатся другие государства. Мазепа развивал перед незнакомцем план государственного устройства, которое, по его мнению, могло быть, при таких условиях, вполне идеальным.

Мазепа говорил увлекательно и красноречиво; он подкреплял свою речь множеством примеров, ссылался и на древний мир, и на существующие вокруг них государства, но, несмотря на это, незнакомец не вполне соглашался с ним. Он, со своей стороны, стоял за полный демократизм, и запорожское устройство казалось ему самым прочным и устойчивым. Он далеко уступал Мазепе в красноречии, но, во всяком случае, видно было, что прошлая и настоящая жизнь европейских народов были небезызвестны ему.

Несмотря на то, что новые приятели и не сходились в главном, они продолжали свою беседу самым дружеским образом. Мазепу чрезвычайно интересовал этот странный незнакомец, что же касается последнего, то его совершенно пленили ум, красноречие и богатство знаний Мазепы. Увлекшись разговорами, приятели совершенно забыли о том, что лошади их давно уже отдохнули и солнце значительно поднялось на небосклоне.

– Одначе, заговорились мы с тобой, да и здорово заговорились, а эти невирные кони и забыли, видно, что нам торопиться надо, – спохватился наконец Мазепа. – Поспешим же, брате!

– Поспешим, поспешим! – подхватил охотно незнакомец. – А я бы с тобою, знаешь, от зари до зари говорил… Но, что касается новых этих панских законов, так вот хоть убей, а не преклонится к ним запорожское сердце, да и баста!

Незнакомец уже почти не скрывал того, что он был казак, а не горожанин, да и Мазепе несколько раз хотелось уже объявить ему свое истинное имя и звание, но боязнь того, что это признание может умерить откровенность незнакомца, удерживала его от этого.

– Ничего! – усмехнулся он. – Столкуемся! Когда два путника хоть и с двух сторон к одному городу идут – все равно сойдутся когда-нибудь.

Всадники снова поскакали. К вечеру они уже въезжали в Богуслав, но так как было уже слишком поздно, то, несмотря на самое страстное нетерпение Мазепы, решено было отложить поиски до утра.

Путники остановились наугад в первой попавшейся корчме. Здесь они узнали, что следующий день был в Богуславе базарный, и это придало им еще больше надежды на отыскание жида. Подали вечерю. Незнакомец хотел было продолжать прерванный в дороге разговор, но Мазепа был уже не в состоянии поддерживать его. С каждым часом, приближавшим его к раскрытию роковой тайны, волнение его усиливалось все больше и больше.

Заметивши это тревожное состояние Мазепы, незнакомец принялся расспрашивать его снова о подробностях татарского нападения на хутор.

Мазепа охотно отвечал на его вопросы; этот разговор все-таки отвлекал хоть немного его мысли.

– Почему же кольцо очутилось у жида? – спросил незнакомец, когда Мазепа окончил свой рассказ.

– Да, вот именно, почему? – повторил с мучительной тревогой в голосе и Мазепа, шагавший в волнении по комнате.

– Ну, завтра уже все узнаешь, – постарался успокоить его незнакомец.

– А если нет? – Мазепа остановился и устремил на него острый, воспаленный взгляд.

– Ну, тогда отыщем другой след, а теперь ложись: утро вечера мудренее.

Казаки легли. Не успела голова незнакомца коснуться изголовья, как по комнате раздались раскаты богатырского храпа. Но Мазепа не сомкнул глаз. Тщетно ворочался он на своем ложе, тщетно укрывал свою голову, тщетно старался всяческим образом усыпить себя – мучительная бессонница томила его до рассвета. Только перед самой зарей забылся он ненадолго тяжелым, тревожным полусном.

Едва рассвело совсем, казаки были уже на ногах. Выпивши наскоро по кружке пива, они отправились в город. Несмотря на всю свою силу воли, Мазепа не мог уже скрывать своего волнения.

– Ну, ну, крепись, друже, – приговаривал незнакомец, ласково посматривая на него, – сейчас узнаем все.

Но Мазепа и так крепился. Он только не слыхал ни одного слова, обращаемого к нему товарищем, да не видал перед собою ничего.

Придя на базарную площадь, приятели приступили к своим поискам. Они прошли мимо каждого торговца, мимо каждого еврея, но незнакомец все только повторял: «Не он, нет, не он!»