Текст книги "Первые коршуны"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Какое-то неуловимое сопоставление пробежало снова в голове Семена, а старик продолжал между тем говорить об ужасах унии, разлившейся повсюду, о бедствиях, наступающих со всех сторон на родную землю, о страшных замыслах униатов, о бессилии народа, о скромной, но упорной борьбе братств.

Сумерки наполняли комнату; в окно смотрело бледное вечернее небо, покрытое нежным дыханием тихого заката. На фоне сгустившейся в комнате полутьмы выделялась, словно в раме, седая голова старика; скорбный взгляд его потухших глаз проникал прямо в душу, а тихая речь лилась и лилась, наконец старик поднялся с усилием и, взявши в руки свой посох, произнес в заключение:

– Пора, сыне мой! Идем в братство!

Уже совсем вечерело, когда Семен, в сопровождении Мачохи, вышел на широкую ратушную площадь. Купцы уже запирали лавки тяжелыми засовами; движение утихало, но болтливые горожанки еще сидели на скамеечках у своих ворот и сочувственно покачивали головами, передавая друг другу горячие новости дня.

В воздухе чувствовался легонький морозец, звезды на небе ярко загорались; снег поскрипывал под сапогами прохожих. Обойдя высокое и сумрачное здание ратуши, Семен и Мачоха подошли к стене Братского монастыря. По деревянным ступенькам поднимались уже многие горожане. Все шли тихо и степенно, без шума и разговоров. Семен заметил, что встречающие их с почтением обнажали головы перед стариком.

Пройдя под сводами колокольни, они вышли на широкий двор, посреди которого подымался великолепный новый храм с пятью золочеными куполами; направо и налево потянулись длинные здания.

– Всем своим коштом, – пояснил ему Мачоха, указывая на храм, – все сами…

Повернувши налево, к одному из длинных зданий, они вошли в узкий коридор со сводчатым потолком. Через несколько шагов коридор расширился и образовал просторные сени; направо и налево из этих сеней вели две низенькие темные двери, у каждой из них стояло по два горожанина.

– Братчину! – обратился к одному из них Мачоха. – Отведи нового брата в збройную светлицу. Ты должен оставить там все свое оружие, – прибавил он, повернувшись к Семену, – да не войдет никто на нашу беседу с оружием в руках.

Сказав это, Мачоха указал братчику на Семена, а сам прошел в правую дверь. Семен последовал за своим проводником. В небольшой комнате, в которую вошли они, было уже несколько горожан; каждый из них снимал свое оружие и, положивши его, выходил из нее. Тишина и сдержанность, с какою двигались и говорили все эти люди, снова поразили Семена. Последовавши их примеру, он снял все свое оружие и вышел вслед за ними в сени. Стоявший направо горожанин распахнул перед ним низенькую дверь.

Семен двинулся было к двери и вдруг остановился, словно удержала его какая-то таинственная, невидимая рука.

«Да, там святилище, там собрание верных и нелицеприятных судей, – вонзились ему в мозг жгучими жалами мысли, – и ты предстанешь сейчас и услышишь их приговор… Ох, проверь свою душу, достоин ли ты стать им за брата?»– что-то стонало глубоко в тайниках его сердца и наполняло его новым, неизведанным трепетом.

Семен переступил порог.

В комнате было светло. Посреди нее, налево от входа, стоял большой стол с зажженными на нем канделябрами; шесть почтенных горожан сидели вокруг него. Семен с изумлением увидел, что два из них, сидевшие посредине, были его доброчинцы – Скиба и Мачоха. Ярко освещенные восковыми свечами лица их были сосредоточенны и серьезны. По сторонам сидело еще по два горожанина. Огромная комната с тщательно закрытыми окнами похожа на монастырскую трапезную. Уставленная длинными лавками, она была полна народа. Перед Семеном открылся целый ряд немолодых морщинистых лиц, измученных и утомленных, но с выражением тихой и теплой радости в глазах. Все эти люди сидели один подле другого, близко и тесно, вплоть до конца комнаты, уже терявшегося в полумраке.

Семен почувствовал, как в сердце его шевельнулось что-то теплое и радостное, близкое и родное всем собравшимся здесь людям.

В комнате было тихо и торжественно, словно в церкви. Но лишь только Семен переступил порог светлицы, как по всем рядам пробежал какой-то неясный шепот. Семен явственно услыхал свое имя, произнесенное несколько раз.

Все взоры устремились на него; некоторые из горожан, сидевших на задних лавах, даже приподнялись с мест, чтобы увидеть его. Но это было не радостное изумленье. Семен ясно видел, что все глядели на него с ужасом и отвращением.

Сердце его сжалось от боли, ему показалось, что пол, на котором он стоит, раскалился добела.

– Да как же насмелился этой збройца, гвалтовник, грабитель прийти сюда на наше честное сборище? – услыхал он в это время произнесенные довольно громким голосом слова.

Вся кровь прилила к лицу Семена; он поднял голову и увидел, что это говорил один из горожан, сидевших на задних лавах, чрезвычайно малого роста, с тщедушным телом и непомерно большой головой; желтое, морщинистое лицо его было обрамлено черными жесткими волосами и такой же, словно выщипанной, бородкой. Семену показалось, что он уже видел где-то это неприятное лицо и затаенный, пронырливый взгляд маленьких черных глаз горожанина, но, взволнованный в высшей степени его словами, он не обратил на это внимания.

– Правда, правда! – поддержали горожанина его соседи. – Грабителям здесь нет места.

При этих словах глаза Семена сверкнули; он сделал невольно шаг вперед и хотел было возразить на оскорбительные для него слова горожанина, но старец Мачоха сделал ему знак, чтобы он молчал, и, поднявшись с места, обратился ко всему собранию.

– Милые панове братчики мои! Радостною вестью открою я сегодняшнюю сходку нашу: еще один брат наш хочет прилуниться к святому нашему братству, вписаться в наш упис братерский. Вы все знаете его, вот он, перед вами, – Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотарского Ивана Мелешка.

Едва старик произнес эти слова, как во всех рядах послышалось какое-то движение.

– Семен Мелешкевич? – раздались то там, то сям недоумевающие голоса. – Убийца, злодий, гвалтовник?

Все взоры с изумлением устремились на старца Мачоху.

– Шановный панотче, – раздался неприятный, скрипучий голос, и из задних рядов поднялся горожанин с непомерно большой головой, который первый выступил против Семена. – Ты давно уже отрекся от всех мирских справ, а потому и не знаешь, кого привел на наше честное сборище. Этот Семен Мелешкевич есть не кто иной, как гвалтовник, злодий и убийца, которого за грабеж и разбой присудил к каре на горло магистрат нюренбергский. Он бежал оттуда, думая, вероятно, что мы ничего об этом не знаем… Вернулся из тюрьмы в Киев и задумал обмануть тебя.

– Так, так, правда, – раздалось еще несколько голосов, – в магистрате была получена бумага о том.

– Ложь это, кламство! – вскрикнул Щука, сидевший ближе к концу, сорвавшись в одно мгновенье с места; бледный, взволнованный Семен тоже сделал невольное движение вперед, но Мачоха остановил их движением руки и продолжал сам:

– Милые панове братчики мои! Все вы знаете, как я побожно шаную и люблю честное и славное братство наше; никогда бы не дозволил я себе привести сюда гвалтовника и убийцу, но, взявши добрую и полную ведомость о сем брате нашем Семене Мелешкевиче, я говорю вам и клянусь в том вот этой седой головой своей, что не есть он ни вор, ни грабитель, ни гвалтовник, а есть честный горожанин, которого ограбил, опорочил ведомый всем нам райца и лавник киевский Федор Ходыка!

– Ходыка? – вырвался у всех присутствующих изумленный возглас, и все с любопытством понадвинулись вперед; только горожанин, выступивший с обвинительной речью против Семена, как-то сразу, при первых же словах Мачохи, съежился и стушевался.

Мачоха рассказал собранию все, что знал о возмутительной проделке Ходыки над Мелешкевичем, об аресте его за долги в Нюренберге, о появлении в киевском магистрате шести лжесвидетелей и о том, что, вследствие всей этой интриги, Ходыка купил за ничтожные деньги все имущество Мелешкевича и оставил его совершенно нищим. Не забыл Мачоха упомянуть и о Галине, и о том, что Балыку хочет затянуть в свои сети Ходыка, понявши его дочку за своего сына Панька.

С напряженным вниманием слушали все рассказ Мачохи. История Семена касалась близко их сердец. Почти все собравшиеся здесь братчики были противники Ходыки: каждый из них если не сознавал, то чувствовал ясно, что все его желания идут вразрез с желаниями магистрата и мещанства, а потому всякий из собравшихся здесь от души желал разрушить союз Ходыки с Балыкой, и каждое обстоятельство, могущее послужить к явному разоблачению недобросовестности Ходыки, являлось для них в высшей степени желанным.

Кроме того, большинство присутствующих знало хорошо и покойного Мелешка, и самого Семена, а потому-то несчастье Семена находило себе горячий отклик в их сердцах.

Только на маленького горожанина с большой головой речь Мачохи не производила, по-видимому, благоприятного впечатления. Воспользовавшись тем, что внимание всех было привлечено теперь к Семену и Мачохе, он незаметно отодвинулся к окну; почти совсем закрытый густой тенью, прижался к самой раме окна и стал жадно прислушиваться к словам Мачохи; но, судя по злобному огоньку, вспыхивающему в его глазах, можно было судить, что рассказ Мачохи не возбуждал в нем ни сочувствия, ни сожаления.

– И вот стоит теперь перед вами, милые братчики мои, – продолжал между тем Мачоха, – этот ограбленный, опороченный и не может даже позвать своих напастников до права, так как пан войт грозит ему, что засадит его сегодня же в тюрьму. Да разве же это его горе? Разве оно и не наше? Разве не терпим и мы также от этих напастников-коршунов, которые развелись в нашей земле? Нет у нас ни права, ни силы, ни защиты, одна только и осталась нам заслона – братолюбие наше. К нему-то и прибегает теперь наш обнищенный брат! Неужели же мы отринем его? Неужели откажем ему в своей братской помощи?

– Не откажем! Все встанем на его защиту! – прервали речь Мачохи горячие возгласы, прорвавшиеся то здесь, то там.

– Завтра ж он посылает гонца в Нюренберг, чтобы получить истинную ведомость от нюренбергского магистрата, завтра же он призовет до права и Федора Ходыку, и шесть тех свидетелей, которые поклялись на том, что видели, как совершилась над ним смертная казнь.

При этих словах старика тщедушный мещанин, притаившийся у окна, заметно побледнел и стал медленно и неслышно пробираться вдоль стены, приближаясь к выходу.

– А покуда, – заключил старик, – я клянусь вам и ручаюсь своей седой головой, – он поклонился в пояс всему собранию, – что все то, о чем свидетельствовали на него в магистрате эти лживые свидки, есть ложь и клевета. Верите ли вы моему слову?

– Верим, верим! – раздались кругом шумные восклицания.

– Ручаюсь и я за Семена всем достоянием, моим добрым именем и головой! – произнес и Скиба, подымаясь с места.

– И я клянусь вам, панове, что все это ложь и клевета да проделки Ходыки и его приспешников! – вскрикнул Щука, схватываясь с места и поднимаясь на лаве. – Всех их надо позвать до права!

В это время Семену послышалось, что за его спиной раздался какой-то тихий скрип; но звук этот тотчас же поглотила шумная волна возгласов и криков, разлившаяся по всему собранию.

Радостное волнение охватило всех.

– Верим, верим! – кричали и справа и слева. – Мы все поможем ему против Ходыки! Не допустим погибнуть! Выведем этого кровопийцу на чистую воду!

– Стойте, стойте! – перебил всех чей-то громкий голос. – А кто же были те лживые свидки, которые опорочили Семена?

– Да наши же купцы и мещане киевские, – ответил Скиба.

– Кто такие? – произнесло сразу несколько голосов.

– Не помню, да там, в магистрате, все известно будет.

– Погодите, погодите! – вскрикнул громко Щука. – Вспомнил! Был между ними и Юзефович.

– Верно! – подхватило вокруг Щуки несколько голосов. – Юзефович свидетельствовал тоже.

– Да он же здесь! Спросить его сейчас! – воскликнул Щука.

Сидевшие на первых лавах оглянулись назад, ища глазами Юзефовича; но его, по-видимому, уже не было в зале.

– Где же он? – произнес с изумлением Щука, быстро пробегая взглядом по всем лавам, занятым горожанами. – Ведь я его видел здесь своими глазами.

– И я, и я! – подтверждало несколько голосов.

– Это ведь он и говорил против Семена, – прибавил Скиба.

– Да как же, здесь рядом со мною сидел, – отозвался плечистый горожанин с характерным лицом и низким широким лбом.

– Где же он делся? – произнес с изумлением Скиба.

Все молчали.

В наступившей тишине раздался строгий голос Мачохи:

– Иуда же возмутился духом и изыде вон!..

– Панове, шановные братчики киевские, – заговорил тогда взволнованным голосом Семен, – сам господь указывает вам, как проведено свидетельство их! Через это свидетельство я потерял и все свои маетки, и свое доброе имя, и даже мог бы потерять свою жизнь. Но не возвращения своих добр ищу я теперь, хочу я вернуть себе лишь свое честное имя, чтобы слиться с вами во едино тело, чтобы посвятить всю свою жизнь на оборону братства да святой благолепной нашей веры и бессчастной нашей земли.

– Принимаем, принимаем тебя, брате! – закричало сразу множество голосов; но Скиба ударил по столу молотком – и все сразу умолкли.

В большой зале стало тихо и торжественно, как в церкви.

– Прежде чем принять тебя в милые братья свои, – заговорил Скиба, подымаясь с места, – мы спросим тебя, по доброй ли воле и охоте желаешь ты вписаться до нашего упису братского, яко глаголет нам апостол: «Едино в любви будете вкоренены и основаны, и горе тому человеку, им же соблазн приходит».

Скиба опустился на свое место, и взоры всех присутствующих обратились на Семена.

– Милые и шановные панове братчики, мещане, горожане и рыцари киевские! – начал он произносить взволнованным голосом установленную формулу ответа, – Взявши ведомость о преславном и милейшем братстве вашем киевском, а маючи истинную и неотменную волю свою, прошу вас, не откажите мне в принятии меня в братья ваши, так как прибегаю к вам всем щирым сердцем своим и клянусь пребывать единым от братий сих, не отступаючи от братства до самого последнего часа моего, не сопротивляться во всех повинностях его, но с врагами его бороться всем телом и душой.

Словно легкий шелест, пробежал тихий одобрительный шепот по всем рядам.

– Панове братчики наши! – поднялся снова Скиба. – Хотя все мы знаем теперь и шануем Семена Мелешкевича и слову батька нашего Мачохи верим, как самим себе, но да не отступим ни для кого от раз установленных нами правил – артикулов. Итак, кто из вас, братчики милые, имеет сказать что не к доброй славе Семена Мелешкевича, говорите от чистого сердца: да не приимлем в братство наше ни Анания, ни Иуды, ни Фомы!

Все молчали, но по лицам горожан Семен ясно увидел, что все они глядят на него с любовью и умилением и что только строгое правило сдерживает их порыв и мешает ему вылиться в восторженных восклицаниях.

– Итак, панове, никто из вас не скажет о шановном горожанине нашем ни единого черного слова, того не скажем и мы, – произнес радостно и торжественно Скиба. – Принимаем же тебя, пане Семене, все как один, единым сердцем, единою волею!

Семен хотел было заговорить, но в это время с места поднялся старец Мачоха.

– Постой, сыне, – остановил он его. – Прежде чем ты произнесешь перед нами братскую клятву, – сказал он строго, – ты должен узнать докладно устав наш и все артикулы его, так как за измену им мы караем отступников вечным от нас отлучением.

– Слушаюсь и прилучаюсь к ним всем сердцем и душою, – ответил Семен.

– Братья вытрикуши,[55]55
  Вытрикушами назывались двое из братьев, избранные для надзора за порядком и благолепием в церкви; они ходили с кружкою, раздавали братчинам свечи, прятали святые книги, сосуды, одежды и пр.


[Закрыть]– обратился Мачоха к двум горожанам, сидевшим по правой стороне, – принесите сюда из скарбницы нашей скрыньку братерскую.

Тихо и бесшумно поднялись два горожанина и, отворив низенькую дверь, находившуюся за столом, вошли в маленькую келейку и с трудом вынесли оттуда кованный железом сундучок, который и поставили перед старшими братчиками. Мачоха снял со своей шеи длинный железный ключ и передал его Скибе. Скиба отпер им хитрый замок и вынул желтую пергаментную бумагу с огромною восковою печатью, висевшею на шелковом шнурке, и, передавши ее своему соседу направо, произнес:

– Брат вытрикуше, читай устав наш братский, утвержденный патриархом Феофаном, чтобы ведомо было всем и каждому, в чем мы клянемся друг другу и на чем стоим.

Брат вытрикуш встал и развернул длинный лист. Старшие братчики опустились. Один Семен стоял посреди комнаты. Все занемело кругом.

– Во имя отца, и сына, и святого духа, – начал громко и внятно брат вытрикуш. – Послание к коринфянам, глава 17. «Вы бо есте церкви бога жива, яко же рече бог: «Аз вселюся в них, и похожду, и буду им бог, и тии будут ми людие», – глаголет господь вседержитель».

«Предмова ко всем благоверным всякого возраста и сана православным людям. Возлюбленная, возлюбим друг друга, яко любы от бога есть, и всяк любяй от бога рожден есть и разумеет бога, а не любяй не позна бога. Иде же аще любовь оставится, все вкупе расторгнутся, без нее бо не едино дарование не состоится. Не именем бо и крещением христианство наше совершается, но братолюбием; зане и глаголет нам господь: «Иде же есте два или трие во имя мое, ту есмь посреди вас».

В большой светлице было так тихо, словно наполнявшие ее люди замерли и онемели. В глубокой тишине голос брата вытрикуша звучал ясно и сильно, и, слушая эти теплые и простые слова, Семен невольно забывал личное горе, свою личную жизнь. В этом собрании темных, гонимых людей чувствовалось что-то такое трогательное и сильное, что переполняло всю его наболевшую душу теплою и радостною волной. Он чувствовал, что все эти теряющиеся там во мраке лица, изнуренные томительной жизнью и непосильною борьбою, близки ему, что все они истинные братья, что все они борются за одно дело, великое и святое, как и эти простые глубокие слова… И вместе с этим сознанием новая радостная уверенность наполняла его существо, а мысли о гнусных замыслах Ходыки, и жажда мести, и злоба уплывали куда-то далеко-далеко, и глаза застилал тихий, теплый туман…

Между тем брат вытрикуш читал дальше:

«Возглаголем же сия первое утешение о скорбях и напастях наших: радуйтеся, яко же и Спас рече: блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное! Ниже малодушествуйте, яко ныне вам вне града молитвы деяти, но веселитеся, зане и Христос вне града распят бысть и спасение содея!»

Семен взглянул кругом. Утешение, звучавшее в этих словах, оживляло всех братьев, как небесная роса оживляет никнущие к земле, умирающие цветы. Выцветшие глаза Мачохи глядели вперед с каким-то умилением и надеждой, а седая голова его тихо покачивалась, словно снова переживала все эти долгие, тягостные дни.

Прочтя вступление, брат вытрикуш перешел к артикулам. Он прочел о порядке принятия в братство, о порядке избрания старших братчиков и других должностных лиц, об обязанностях их, которые должны быть строго хранимы для того, чтобы «чрез нестарание и опалость их зныщення и опустошения церква божая не терпела». О том, как должны держать себя братья на сходках: «порожних и непотребных розмов не мовыты, а тилькы радети о церкви божией и о выховании своего духовного и чтоб наука всякая христианским детям была». О том, как братчики должны хранить в глубокой тайне содержания братских бесед; об обязанностях их заботиться и призревать бедных и бездомных, коим негде голову приклонить, об устройстве для них братских обедов и подаяния им денежной помощи; об обязанности их общей заботиться о церкви божьей и пастырях ее, охранять и беречь ее, как зеницу ока. Дальше говорилось об отношениях братьев между собой, о том, что они должны любить друг друга не только «позверховно, но всем сердцем и всей душой, не ставя себя один выше другого».

Далее всем вменялись любовь, смирение, верность и милосердие, «чтобы все братья милосердия были зерцалом и прикладом всему христианству побожных учеников».

– Глаголет-бо священное писание, – заключил торжественно брат вытрикуш, – да просветится свет ваш пред человеки, да видевши ваша добрые дела, прославят отца вашего, иже есть на небесах!

– Теперь, брате, ты слышал наши артикулы, – обратился к Семену Скиба, – отвечай же нам по чистой и нелицеприятной совести: согласен ли ты покоряться им во всем? «Яко лучше есть не обещатися, нежели обещавшися не исполнити».

– Саблей моей клянусь исполнить все свято и непорушно! – вскрикнул горячо Семен.

– Добре, – заключил брат Скиба, – клянися же нам в том не саблею, а святым крестом! – И, вынувши из братской скрыньки темный серебряный крест простой и грубой работы, поднял его с благоговением над головой.

Перед Семеном поставили аналой, на котором лежало евангелие, сверх него положили обветшавшую грамоту; подле аналоя стали с двух сторон братья вытрикуши с высокими земными свечами в руках. Все встали; Семен поднял два пальца.

– Во имя отца, и сына, и святого духа, – начал он громко и уверенно, – я, раб божий Семен Мелешкевич, приступаю до сего святого, церковного братства и обещаюсь богу, в троице единому, и всему братству всею душою моею, чистым же и целым умыслом моим быти в братстве сем, не отступаю чи до последнего часа моего…

Далее шел целый ряд страшных клятв в случае измены братству.

– Да буду и по смерти не разрешен, яко преступник закона божия, от нея же спаси и сохрани мя, Христе боже! – окончил Семен.

– Аминь! – заключил торжественно Скиба, – Отныне ты брат наш и телом, и душою. Не ищи же в беде ни у кого защиты, токмо у братьев своих, и верь, что они положат за тебя и душу свою! – И Скиба порывисто заключил Семена в свои объятия.

– Витаю тебя всем сердцем, брате мой, – подошел к Семену Мачоха, и Семен увидел, как старческие глаза его блестели тихою радостью, – всем сердцем, всем сердцем, – повторял он, обнимая Семена, – да единомыслием исповемы!

– Братчики милые, – обратился Скиба к собранию, – витайте же и вы нового брата!

Давно жданное слово словно сбросило оковы со всего собрания. Шумная толпа окружила Семена. Горячие руки пожимали его руку, кто-то целовал его, кто-то стискивал в объятиях; добрые постаревшие и молодые лица, воодушевленные пробудившеюся энергией, радостно заглядывали ему в глаза. «Будь здоров, брате милый, ласковый брате!»– услышал он отовсюду и, куда ни оборачивался, всюду видел радостные, оживленные взоры.

Семена окружили старые знакомцы; каждый хотел узнать подробности дерзкого поступка Ходыки с Семеном; все обещали ему свою помощь, все ободряли его и советовали начинать немедленно борьбу. Щука был вне себя от радости.

– Теперь уже, брате, не бойся ничего! Теперь уже поборемся с Ходыкой! – повторял он беспрестанно, широко улыбаясь и ласково похлопывая Семена по плечу.

Долго продолжалась дружественная братская беседа; наконец Скиба ударил молотком по столу, и все поспешили занять свои места.

– Постойте, панове братья, – обратился он ко всем, – нашему новому брату надлежит исполнить еще одну повинность, о которой знаете вы все. Брате Семене, при вступлении в наше братство каждый брат офирует до братской скрыньки двенадцать грошей, кто же хочет дать больше, может, только с доброй воли своей.

Семен вынул из пояса толстый сверточек и высыпал на стол двенадцать больших серебряных монет.

– Благодарим тебя от всего братства, – поклонились Семену разом старшие братья – Скиба и Мачоха.

– Брат вытрикуше, – обратился Скиба к своему соседу, – подай новому брату упис и каламарь.

Перед Семеном положили на столе упис. Семен перевернул толстые пожелтевшие листы и подписал под длинным рядом подписей крупным, витиеватым почерком:

«Прилучилемся до милого братства Богоявленского Киевского рукою и душою. Семен Мелешкевич, горожанин киевский. Рука власна».

– Хвала, хвала, хвала! – зашумели кругом голоса.