Текст книги "Первые коршуны"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, это я так… – смешался невольно Ходыка, поняв, что зашел чересчур далеко, – а все-таки настаиваю на шлюбе и без него с места не рушу. Мне до масленой будет работы по горло и здесь: уломать гетмана, убедить его перейти на сторону горожан, – и я это успею… то неужели с девкой трудней справиться?..

– Клянусь тебе, что употреблю все усилия… но будь же и ты справедлив.

– Гаразд, бегу хлопотать… Не трать же, дорогой свате, часу… Да вот еще, забыл и порадовать: получил я ведомость от Степана, – все благополучно, твой сын здоров и товары прибудут недели через три в Киев.

– Спасибо за добрую вестку! Это меня тревожило…

– Ну, теперь успокойся, свате, и верь, что я всем сердцем и целой душой тебе и городу предан.

А Семен сидел уже у Богданы и передавал ей все события вчерашнего вечера и ночи, не сообщая лишь того, что составляло тайну братства… Богдана слушала его с возрастающим интересом и радовалась за своего несчастного друга, что дядько ее, старец Мачоха, принял в нем живое участие и своим словом убедил всех в его невинности, радовалась она и той перемене настроения, которое произвело оно, видимо, на душу Семена. В его глазах уже не сверкал мятежный огонь, мутившийся ужасом и отчаянием, а напротив – взор их был хотя и печален, но в нем таилась спокойная твердость, бесповоротная решимость и упование…

– Да, я много перетерпел там, на чужбине, – говорил он, – много выстрадал за эти дни здесь; но эта ночь пережгла мое горе и открыла моим слепым очам такую бездну спильных страданий, такой ужас грядущей беды, нависшей над родным краем, что мое особистое горе потонуло совсем в этой бездне… Не то, что я Галину стал меньше любить, нет, еще больше, еще паче. Но из этой любви выросла еще большая и эта большая стала греть и растить коханье.

– Любый мой, какое у тебя хорошее сердце и какое счастье оно сулит моей зирке Галине.

– Ох, все життя… Коли б только дознаться, где она, коли б только ее избавить от гвалту.

– Бог поможет… Да я и не важу, чтоб на него войт был способен… До речи, – спохватилась при этом Богдана, – я была во дворе у Балыки и расспрашивала всех чисто и, знаешь, попала на след, что Галина отвезена к какому-нибудь брату – либо в Переяслав, либо в Лубны…

– Не может быть! – схватился даже с места Семен.

– Стой, не кипятись: это еще только мой догад, а не певность. Вот сядь и слушай. У кого я ни расспрашивала, – все ничего не могли мне сообщить: или ничего не видали, или знали только то, что перед светом вышел из брамы хозяин вместе с дочкой и куда-то на чужих конях уехал… Но вчера Варька, – молодая дивчинка, попыхач, – рассказала мне, что няня разбудила ее тогда и велела уложить свой едвабный кунтуш, причем она слышала, как няня радовалась поездке и бубнила: «Слава богу, одумался старый, выкинул из головы нисенитныцю: там будет нам покойно!» Ясно, что поехали не в ходыкинскую пастку, а в какое-то приятное место и что старый одумался. А какое для няни и для ее коханой Гали может быть приятное место? Не иначе, как семья братьев, которых няня тоже выходила и которые любят свою сестру.

– Так, так… моя золотая головко! – просиял от радости Мелешкевич.

Известие, переданное Богданой, и ее рассуждения были настолько убедительны, что сразу отогнали от него мрачные мысли.

– Лишь бы я знал, что моя горлинка в безопасности, – тогда у меня развязаны руки.

– Можешь быть покоен: раз – доведаемся напевно, – ведь Лубны и Переяслав не на том свете, а другое – через тыждень масленая, а там великий пост, так что два месяца пильгы…

В это время отворилась с шумом входная дверь и в ней показались новые неразлучные приятели – Деркач и Щука.

– Теперь уже пышная панна не посмеется надо мной, как вчера, – заговорил Деркач заразительно весело, – хе, не посмеется.

– Как же б я над ясным лыцарем да посмеялась? – ответила Богдана, ожегши его глазами, и потом добавила, потупив их скромно – Еще над таким характерником, что все выведывает до цяты.

– Эх, жаловитая краля! Весело и утешно с такими! – возразил запорожец, покручивая усы.

Богдана снова взглянула на своего гостя и вспыхнула вся.

– А где же, панове, забыли добрыдень? – обратилась она к Щуке шутливо, чтобы скрыть свою непослушную вспышку.

– Ой, снова поймала! – всплеснул руками Деркач.

– Даруй, Богдано, – пробормотал сконфуженно Щука, – он так затуркочет теревенями, что забудешь и прывитаться по-людски.

– Повинную голову меч не сечет, – поклонился низко Деркач, – но не виновен и я, что как взглянешь на ясную панну, так думки все и повыскочат из головы, словно мыши из коморы при солнце.

– Ге-ге! Побратиме! А это уже какую? – засмеялся даже Семен..

– Значит, я пугало для мышей? – расхохоталась Богдана.

– И думки твои мышиные? – подхватил Щука.

– Годи! – махнул запорожец рукой. – Лучше послушайте, что я вынюхал.

– А ну-ну? – все притихли и уставились на Деркача с любопытством.

– Ходыка с своим сыном никуда не выезжал, сидел все время дома и никуда выезжать не собирается!.. А что, разве не до цяты? – обвел победительным взором он всех и брязнул для вящей важности саблей.

– До цяты, до цяты! – поддержала запорожца Богдана. – Вот спасибо, лыцарь, за эту звистку, так спасибо! Ну, теперь я уже певна, что Ходыка не принимал никакого участия в этом увозе Галины и что она у своего брата: ее войт умчал из боязни, чтобы она не попала в Печеры, а коней своих предложил Ходыка, просто чтобы подластиться к желанному свату, и квит!

– Да я же и прежде говорил, что войт любит страшно свою дочку и на гвалт не здатен… – решил Щука.

– Ах, друзи мои, дорогие мои, кревные! – воскликнул охваченный волной счастья Семен. – Чем мне благодарить вас, чем отплатить за ваш щирый прыхил, за ваши турботы? Ведь вы воскресили меня, развязали мне свет!

– Эк задумался, чем отплатить? – крикнул запорожец, ударив по плечу побратима рукой. – Вот когда меня будут под кии ставить, так поднесешь ковш оковытой – и баста!

– Не надо таких жартов, – заметила Богдана, – а вот Щука нам добудет ведомости про Галину…

– Сам отправлюсь в Лубны, в Переяслав и все выложу до цяты, – ответил с напускной серьезностью Щука.

– Нет, уже лучше я в Лубны и в Переяслав… и все до цяты, – перебил запорожец.

– Ну, Семен, будь теперь совершенно спокоен, – и лыцарь, и его побратим нам сообщат все до цяты, а ты займись пыльно своей справой с Ходыкой; порадься с добрым правником и не гай часу… а пока на радостях можно черпнуть и меду.

– Ей-богу, что не скажет панна, так словно сыпнет перлами, – воскликнул, потирая руки, Деркач, – просто сказышься!

– И сказышься, а ты думал как, не сказышься – сказышься! – утешил Щука.

Богдана засмеялась, и всем стало необычайно весело.

А Галина между тем тихо и спокойно проводила дни в Вознесенском монастыре, не подозревая о том, что происходит на Подоле. Правда, когда за нею захлопнулись двери повоза и тяжелая ходыкинская колымага быстро покатила по промоинам и ухабам узких подольских уличек, Галине почуялось что-то странное в том, что отец поднял их так рано и везет не в своих санях, а в какой-то колымаге; но Балыка тотчас же объяснил Галине, что ему хотелось поспеть к заутрене в монастырь, а что колымагу позычил он у Ходыки, так как боялся, чтобы по дороге их не захватила метель. Объяснение было весьма правдоподобно, а потому Галя тотчас же и успокоилась, тем более что через час повоз их действительно остановился у ворот Вознесенского монастыря.

Игуменья, сестра покойной матери Галины, приняла их в высшей степени ласково. Галине тотчас же отвела лучшую келью, в которой она и поместилась вместе с няней. Проводивши дочь в ее новое помещение, Балыка отправился к игуменье. В интимной беседе он сообщил ей, что дочь его Галина имела жениха, умершего в чужих краях, и что смерть его до такой степени огорчила девушку, что она задумала поступить в монастырь… И вот, уступая ее настойчивым просьбам, он привез ее сюда на некоторое время, но просит мать игуменью и как добрую родственницу, и как духовную мать употребить все возможное, чтобы отговорить Галину от этого несчастного решения, хотя бы во имя старика отца, которого это убьет. Игуменья приняла к сердцу горе Балыки и обещала ему повлиять сколько возможно на Галину. Целый день пробыл Балыка в монастыре. Перед вечером он зашел в келью к Галине. Галина уже совсем устроилась в своем новом гнездышке, которое игуменья приказала убрать коврами и рушныками и вообще всем, что нашлось у нее лучшего.

Балыка еще раз попросил ласково Галину не терзать свое сердце напрасными слезами об умершем, а просить у бога мира и спокойствия для своей души и помнить о старике отце, для которого она осталась единственным утешением в жизни, и, нежно простившись с тронутой его словами дочерью, он отбыл на Подол.

Для Галины потекла тихая и мирная жизнь в стенах монастыря. Ни один звук житейской суеты не долетал в это тихое пристанище; никто не говорил здесь о своих личных скорбях и обидах; здесь говорилось только о вере, о злоумышлениях униатов, о страданиях православных, о прелести христианского подвига. Все это как-то невольно отодвигало от Галины мысль о своем личном горе; тишина, и мир, и молитвы, разлитые кругом, умеряли его остроту, а слухи о гонениях униатов, долетавшие и сюда, за стены монастыря, пробуждали в Галине жаркое желание бороться и страдать за родную церковь. Мечты о смерти все реже и реже посещали ее. Этому способствовали еще частые беседы с игуменьей.

Игуменья отнеслась к Галине как к родной дочери.

Она всегда любила свою единственную племянницу, но теперь, узнавши о ее горе, она отнеслась к ней еще нежнее.

Галина, не помнящая нежной материнской ласки, платила игуменье глубокой признательностью и полной откровенностью.

Игуменья часто призывала к себе Галину и, беседуя с нею наедине, уговаривала ее оставить мысль о монастыре, пожалеть отца, душа которого и так разрывается теперь на части при виде гонений, подымаемых униатами на их святую веру, а мысль о том, что его единая дочь может оставить его и уйти в монастырь, подтачивает его последние силы. Она хвалила и превозносила Балыку за то, что он с такой неутомимой энергией хлопочет об обороне своей предковской веры, говорила, что Галина должна стать ему помощницей в этом деле. Она доказывала Галине, что потрудиться богу не только можно, но и должно в мире, среди людских бедствий и гроз всегда, и наипаче теперь, когда отовсюду надвигаются на родной край страшные зловещие тучи. Она говорила девушке о том, что предаваться личной скорби в то время, когда такое страшное горе облегло родную землю, великий и тяжкий грех перед богом.

В тихой келье игуменьи, пропитанной запахом сушеных трав и кипариса, царил всегда мягкий полумрак. Перед иконами, новыми, сверкающими позолотой, и старинными в потемневших ризах, занимавшими целый угол, теплились, словно звездочки, разноцветные лампады. Все здесь невольно располагало к мечтательности и мистицизму.

Тихая, ласковая речь игуменьи лилась и лилась, проникая в сердце Галины, и мало-помалу делала свое дело.

Сначала Галина возражала, говорила, что она не может трудиться в мире, так как сердце ее разбито, что она может послужить богу только молитвой и иноческим подвигом; но теплые, искренние слова игуменьи производили свое действие, и мысль о борьбе с униатами, о защите своей родной святыни начинала все больше привлекать Галину.

Но, несмотря на происходивший в Галине душевный переворот, она ни на минуту не забывала своего безвременно погибшего коханца. Часто, работая у себя в келье или беседуя с игуменьей, она подавляла непрошенный вздох и торопилась, незаметно от других, смахнуть с длинных ресниц набежавшие слезы. Ни прелесть христианского подвига, ни тихая ласка молитвы не могли ее заставить забыть Семена, и, хотя горе ее под влиянием окружающей обстановки начинало терять свою едкую остроту, но грустная мечта о встрече со своим коханцем в неведомой загробной жизни, казалось, поселилась навеки в ее душе.

Так текли тихо и незаметно один за другим мирные дни. Утром и вечером Галя отправлялась вместе с няней в церковь, остальное время или проводила у себя в келье за работой, или в беседе с игуменьей.

Прошла масленица, и наступила первая неделя поста. Стоял ясный, теплый день. Солнце ослепительно сверкало на чистом снежном покрове, устилавшем весь двор монастыря. Со всех крыш капали светлые, сверкающие на солнечных лучах капли. Целые тучи воробьев суетились во дворе, весело чирикая и перелетая с ветвей деревьев на почерневшие дорожки, на подоконники келий. Что-то бодрое, радостное чуялось и в этом оживленном щебете пташек, и в теплом, влажном воздухе. Само безоблачное лазурное небо, казалось, ласково улыбалось людям, обещая им скорую весну.

У окна просторной кельи, выходившей своими окнами на монастырский двор, сидела Галя, низко склонивши голову над парчевым воздухом, который она гаптовала золотом для монастырской церкви. Против нее за столом сидела старушка няня и нанизывала на вощевую шелковую нитку крупный жемчуг. Келья Галины, благодаря стараньям матери игуменьи, высматривала теперь весьма уютным и даже кокетливым гнездышком.

Стены ее и сводчатый потолок были чисто выбелены, темный пол, вымазанный оливой, блестел, как паркет. Несмотря на строгость монастырского устава, на постели у Галины лежала высоко взбитая перина и целая гора подушек в роскошно вымереженных наволоках. Стены кельи были увешаны до половины самотканными коврами, а возле икон и над окнами спускались расшитые рушники. Яркие лучи солнца вливались в окна кельи и стлались на темном полу широкими светлыми полосами.

Галина прилежно работала. Время от времени она подымала голову от работы и устремляла на залитый солнцем монастырский двор задумчивый взгляд. Няня то и дело позевывала и крестила рот рукою: по-видимому, ей уже давно наскучило молчание и хотелось во что бы то ни стало завязать разговор.

– Вот вырядил нас так похапцем пан войт, что и работы никакой не успела с собой захватить, – заговорила она наконец, – вот перенижу эти перлы, да и делать нечего.

– А ты отдохни, – ответила тихо Галина, не отрывая глаз от работы, – наработаешься еще дома.

– Правда, доню. Да скучно как-то без работы сидеть, не привыкла. Ну, да на это нарекать нечего: слава богу, что и так отпустил нас пан войт. Видно, стыдно ему стало за то, что накричал так тогда на тебя, да и на меня, старую. Батьковское-то сердце не камень. Может, и думку про того дурного Ходыку выкинул уже из головы.

Галина молчала.

– Ну и хорошо же нам здесь, Галочко, – продолжала старушка, переменяя тему разговора. – Вот уж намолимся, вот уж потрудимся господу!.. Ох и служат же здесь! Даром что долго, а так чуло, так жалостно, что аж слезы пронимают. Тишина кругом, порядок, а уже чистота, так я и не видела такой. Чистое царствие небесное!

– Да, хорошо! – Галя подавила вздох и добавила тихо: – Мирно здесь да лагодно, и никакой тревоги.

– Какая уж тут тревога! – подхватила горячо старушка. – Все равно что у бога за пазухой. А мать игуменья, да разве кто видел другую такую?

– Правда, няня, такая она ко мне ласковая да добрая, как мать родная.

– К тебе, это было бы еще и не диво, ведь тетка, а то ко всем монахиням, обо всех подумает, всякому поможет, добрая, ласковая, а и строгая – от устава ни-ни-ни! Ни на шаг не позволит никому отступить. Да знаешь ли ты, доню, что здесь не выпускают никого из монастыря и в монастырь никого не впускают без разрешения матери игуменьи, да и то если пропустят кого, то проводят его две старшие монахини и особым ходом, чтоб не заговорил с кем-нибудь. Даже в церковь мирских людей не пускают. Уж праведная жизнь, так праведная – грех слово сказать. Ха-ха! – усмехнулась старушка. – Попали мы с тобою, Галочка, в справжние черницы!

– Я бы и навсегда осталась тут, – произнесла тихо Галина.

– Ну-ну, годи! – няня сердито замотала головою и нахмурилась. – Опять за старое! Вон и мать игуменья говорит, что это грех перед богом и перед людьми сором. Для меня, старухи, – это дело другое. Даст бог милосердный, выдам тебя замуж, тогда приду сюда доживать век.

– Годи, няня, об этом, – попробовала было остановить старуху Галина; но сделать это было не так-то легко.

– И выдам, – продолжала настойчиво няня, – конечно, не за того дурня, за которого батько задумал было тебя выдать. Он, положим, и добрый парубок, и тихий, ну и багатыр, конечно, да нам нужно не такого, нам нужно сокола! Ну-ну, молчу, молчу, – воскликнула она поспешно, заметивши, что слова ее производят тягостное впечатление на Галину, – и то в самом деле! Старая дура! Первая неделя поста, а я о чем речь завела.

На минуту в келье водворилось молчание. Головка Галины еще ниже склонилась над работой. Слова няни возбудили у ней мысли о Семене, сердце ее мучительно заныло, глаза затуманились, дорогой образ выплыл перед нею из этого теплого тумана, и картины пережитого потянулись перед нею длинной волнующейся вереницей.

Няня сидела тоже молча, погруженная в свои размышления. Но вот последняя жемчужина была нанизана. Няня уложила жемчуг в дорогую шкатулочку, зевнула, перекрестила поспешно рот и произнесла вслух, словно продолжая нить своих размышлений:

– Да, хорошо тут, что говорить; истинно, как у Христа за пазухой, а все-таки не гаразд, что мы оставили пана войта одного. Праздник приближается, надо приготовиться, а то, я ведь их знаю, они там без нас все: и сыр, и яйца, и масло – все разнесут. Вот отговеемся да и назад. Да что это раззевалась так? – вскрикнула она с досадой, подымая снова руку ко рту. – Разве одпочить трошкы? Ох, служба долгая, натомились грешные кости…

И, не получивши от Гали никакого ответа, няня приподнялась с места, придерживаясь за стол руками, и хотела было направиться к своей постели, как вдруг взгляд ее упал в окно, из которого виден был весь монастырский двор.

– Ой лышенько, – вскрикнула старушка, всплеснувши руками, – да никак это к нам сама мать игуменья идет? И еще кто-то с нею, селянин какой-то…

Галя вздрогнула от этого возгласа и оборотилась к окну. Действительно, к их келье приближалась сама мать игуменья, а за нею в почтительном отдалении шел, опираясь на палку, какой-то пожилой селянин. Наружность его была чрезвычайно жалка; тощее тело прикрывала рваная свита, большая голова казалась словно вросшей в сутуловатую, согнутую спину; темное лицо его было испещрено глубокими морщинами. В одной руке он держал изорванную шапку, другою опирался на толстую суковатую палку; ветерок развевал его длинные седые волосы и седую бороду, спускавшуюся до пояса.

– Боже мой… Какой-то нищий, ограбленный, – прошептала Галина, останавливая на селянине полный сочувствия взгляд.

Дойдя до домика, в котором помещалась Галина, игуменья сказала поселянину несколько слов, последний низко поклонился и остановился у дверей, а игуменья вошла в сени.

Няня бросилась со всех ног открывать двери перед высокой гостьей, Галина быстро поднялась с места и поспешила убрать в сторону свою работу.

– Во имя отца, и сына, и святого духа, – произнесла игуменья входя в келью.

– Аминь, – ответили няня и Галина, подходя под благословение к игуменье.

Игуменья перекрестилась трижды на образа, благословила Галю и няню и опустилась на крытый сукном дзыглык, который ей поспешно пододвинула старуха.

– Ну что, дитя мое, – заговорила ласково игуменья, опуская свою желтую, прозрачную руку на руку Галины, – здорова ли? Не утомилась ли нашей монастырской службой?

– О нет, – произнесла с воодушевлением Галина, – я бы целый день не вышла из церкви!

– Лишнего не надо, дитя мое, не во многоглаголании-бо есть спасение и не одной молитвой можно угодить богу, а еще больше добрым делом: вера без дела мертва есть, говорит нам писание… Вот, видишь ли, ты твердила мне, что хочешь отречься от жизни, принять иноческий подвиг, а я тебе сколько раз говорила, что в мире теперь больше можно угодить богу, что там теперь больше нужды. Всюду разлилось тяжкое горе; оно стучится к нам сюда, в стены нашего монастыря. Вот хоть бы и теперь. Ведь я пришла к тебе, дытыно моя, по делу. Только что прибыл ко мне селянин из Рудни (село небольшое верст за шестьдесят от Киева), да вот он здесь и стоит у дверей, – она указала в окно на жалкого старца, покорно стоявшего с непокрытой головой у дверей. – Так видишь ли, – продолжала она, – речь в том, что крестьяне этого села выстроили своим коштом храм божий, надо его только освятить да призвать священника. Узнал об этом официал митрополита унитского Грекович и решил поставить им унитского попа. Несчастные селяне, не зная, что делать, решили обратиться к пану войту, просить хоть у него защиты. Вот этот селянин и прибыл с просьбой ко мне и к тебе, чтобы мы упросили пана войта прийти к ним скорее на помощь.

Слова игуменьи взволновали в высшей степени Галину: на щеках ее вспыхнул румянец, в глазах блеснули слезы.

– Но что же можем мы сделать для них, чем может помочь им отец мой? – произнесла она взволнованным голосом, устремляя на игумению вопросительный взгляд.

– А вот, читай! – игуменья указала на толстый лист бумаги. – Да нет, постой, он сам тебе все расскажет, просил ревно, чтобы допустила я его к тебе. Няня, – обратилась она к старухе, – ступай приведи сюда старца.

Няня поспешно бросилась исполнить приказание игуменьи и через минуту возвратилась назад в сопровождении поселянина, остановившегося у дверей.

Войдя в келью, старик без слов опустился на колени и протянул к игуменье и к Галине с таким умоляющим жестом руки, что у Галины сердце перевернулось в груди.

– Встань, встань, диду! – вскрикнула она горячо, делая несколько шагов навстречу старику.

– Встань, старче божий! – произнесла строго игуменья. – Перед единым богом подобает человеку земно кланяться, а не перед нами, грешными людьми.

Старик послушно поднялся и остановился возле дверей.

– Я рассказала войтовне, – продолжала игуменья, – о вашем горе, и она обещала сделать все, что может, для вас.

– Все, что могу, – подхватила горячо Галина. – Но что же я могу сделать для вас? Отчего вы обратились ко мне, а не к кому-нибудь более сильному?

– Что же значит сила, ясная панна? – произнес вкрадчивым голосом со вздохом поселянин. – Сильные мира сего отступили от нас, а смиренные и благочестивые поднялись нам на защиту. Наслышались мы, ясная панна, о твоем благочестии, о твоем христианском милосердии, о твоем радении к святым храмам нашим и решились просить у тебя помощи и защиты.

– О моем благочестии? – вырвалось невольно у Галины, и легкая краска залила ей лицо. Слова поселянина в высшей степени изумили и смутили ее, но вместе с тем доставили и некоторую долю удовольствия. – Но кто же говорил вам об этом?

– Кто? Да все, во всем Киеве только и толкуют о том.

Щеки Галины вспыхнули еще ярче: она почувствовала в этих словах незаслуженную ею лесть… Взглянув на селянина, она припоминала, что где-то видела подобное лицо…

– В Киеве? А разве ты, старче божий, сам киевский?

При этом вопросе Галины едва уловимое смущение промелькнуло в глазах поселянина; но он вскоре оправился.

– Нет, ясная панно, куда мне! – ответил он поспешно. – Я селянин из Рудни, вот из того же самого села, откуда прислала меня к тебе громада наша. Сам я в Киеве никогда не был, – подчеркнул он, – в первый раз привел бог святой город наш увидеть. А наши люди, когда на торг да на ярмарки в Киев приезжали, так слышали от всех сирых и убогих о твоем благочестии, о твоем христианском милосердии, ну, и рассказали нам об этом. И прошел о тебе слух по всему селу, и порешила вся громада во имя твоего ангела освятить новый храм наш.

Слезы умиления подступили к горлу Галины. Действительно, она как и все другие, подавала милостыню у дверей храма и так помогала, кому могла, да и к службе божьей была прилежна; но никогда она и думать не могла, чтобы ее ничтожные милостыни вызвали такую благодарность у этих бедных сирых людей.

– Не стою я такой чести, – произнесла она тронутым, взволнованным голосом.

– Ты больше всех! – воскликнул с жаром поселянин. – Не оставь же нас своим заступничеством: на тебя только да на мать игуменью вся надежда наша. Упросите пана войта помочь нам, защитить нас от несытых унитов.

– Я все сделаю, я упрошу батька, – заволновалась Галина, – но что же сможет он сделать для вас? Село ваше дальнее, не в послушенстве у киевского магистрата.

– Может, может помочь, лишь бы только на то была его ласка, – заговорил селянин, делая шаг вперед. – Превелебная мать наша, – он поклонился в сторону игуменьи, – рассказала тебе уже о нашем горе, о том, что задумал официал унитский Грекович захватить нашу церковь, воздвигнутую на наши кровные грóши. Только открытого гвалта он еще не захотел сделать, а придумал такой хитрый способ: угрозами, да утисками, и подкупом тоже склонил он нескольких поселян к тому, чтобы они просили унитского попа, и как скоро в громаде пошел раскол да нашлись такие, что захотели пристать к унитам, то значит, уже выходит, что мы справжние бунтари, что надо нас примерно наказать за бунт, а церковь отдать унитам. Ох, панно ясная, только и надежда у нас на то, что ты с паном войтом приедешь к нам уговорить несчастных, подпавших, страха житейского ради, хитрости унитов. Все поважают и тебя, и пана войта, все послушают вашего слова. А если и вы не приедете к нам, если не поможете нам… то запровадят у нас унию, разнесут, разграбят все пожитки, все наши злыдни, все заграбят униты и лишат нас навеки слова божьего. А что можем сделать мы сами, сирые, убогие, беспомощные?

Голос его задрожал и оборвался; старик припал лицом к рукаву и тихо заплакал.

Рассказ его взволновал всех присутствующих.

– Ох, маты божа, царыця небесна! – простонала няня, утирая фартуком слезы.

– Не плачь, старче божий, – произнесла тронутым голосом игуменья, – мы не оставим вас.

– До смерти молить за вас господа будем, благодетели наши! – воскликнул старик, отымая от лица руку и утирая рукавом раскрасневшиеся глаза.

– Я уговорю отца, я упрошу его приехать к вам, – заговорила Галя взволнованным голосом. – Через несколько дней он обещал приехать сюда. Я расскажу ему о вашем горе, и он не откажется приехать к вам, не откажется… Но если ему на тот час нельзя будет приехать, не будет времени или задержат какие мийские справы, – я сама приеду к вам.

При этих словах Галины какая-то торжествующая радость сверкнула в темных глазах поселянина.

– Да благословит тебя бог, заступница наша! – вскрикнул он с жаром, подымая к потолку глаза.

– А это, – продолжала поспешно Галина, снимая с своего пальца дорогой перстень и отдавая его в руки поселянина, – это от меня на храм, на украшение храма.

– Господь воздаст тебе сторицею! – произнес тронутым голосом, прижимая кольцо к губам, поселянин и, крепко зажавши в руке дорогой дар, поклонился земным поклоном игуменье и Галине…

Прошло две недели, и весна наступила быстро и дружно. Даже замкнутый и суровый монастырский двор вдруг сразу оживился. Земля почти всюду обнажилась, и только в тени, у стволов деревьев или у каменной ограды, виднелись кое-где пятна и полоски подталого загрязненного снега. Из-под бурых, прошлогодних листьев выглядывали голубые глазки робких первых цветов. Набрякшие коричневые почки на кустах начинали расходиться, и сквозь образовавшиеся на них щели высматривали уже туго свернутые светло-зеленые лепестки. В воздухе раздавался протяжный звон колоколов. Чуялось близкое пришествие теплых, торжественных дней весны.

В светлой келье, залитой яркими солнечными лучами, сидели у стола няня и Галина; перед ними на серебряной таце стояли только что присланные от игуменьи лакомства: фиги, горишкы, маковники, жбан меду и большая пшеничная просфора.

– Ну вот, слава богу, и отговелись мы с тобою, Галочка, – говорила старушка, отламывая по кусочку просфору и запивая ее медом, – и на душе как-то легко и светло стало: отдохнули, намолились на год, теперь бы час и додому.

– Чего же спешить, няня, – ответила Галина, – слава богу, что батюшка позволил нам пожить здесь, возвратиться всегда успеем.

– Успеем, – проворчала старушка, – не всегда-то успеем! Праздник наближается, шутка сказать, вот с завтрашнего дня четвертая неделя поста пойдет, а мы здесь сидим и за холодную воду не беремся. Добрые хозяйки, думаю, уже с первой недели приготовляться начали, а мы…

– Что там хозяйство! – перебила Галина с тихой улыбкой старушку, – Хлопотать о нем нечего, напекут пасок и без нас, а от того, что они выйдут немного хуже, большого горя никому не будет.

Старуха хотела возразить что-то, но Галина продолжала дальше:

– Меня вот только тревожит то, что батюшка не едут. Не заболели ль, не случилось ли чего? Да и тому бедному селянину из Рудни обещала я уговорить панотца приехать к ним или хоть меня отпустить, а они все не едут и не едут… Хоть бы дать знать как-нибудь.

– Да тут дашь знать кому, – проворчала старуха недовольным тоном, – тут и за ворота не выпускают, как колодников каких держат.

– Что ты говоришь, няня?

– А то говорю, что есть. Воля твоя, доню, захочешь здесь оставаться еще дольше, так оставайся без меня, а я уже дальше тут сидеть не буду. Что ж это, справди! По своей воле приехали в монастырь, а держат нас, как настоящих затворниц. Сегодня хотела в Лавру пойти, в Печеры – не пускают, к Николаю пустынному хотела – тоже не пускают, да просто за ворота попросилась выйти – не выпускают, да й годи!

– Что же делать, нянечка, в чужой монастырь, говорят люди, со своим уставом не ходят. Здесь для всех обычай один, чтобы соблазна не было.

Но старуха не успокаивалась.

– Устав, доню, – продолжала она сердито, – для своих, для монахинь, а не для гостей. Мы здесь не послушницы, а вот вернее то, что пану войту угодно было дозор над нами учинить и запереть нас в эту темницу! Потому-то он и не едет теперь.

– Годи, няню, не сердься-бо, – остановила ее ласково Галина, – ты соскучилась здесь, оттого тебе и приходят такие думки в голову. Згадай, ведь батюшка ни за что не хотели пускать меня сюда и только слез моих ради уже согласились на мою просьбу.

– Слез твоих ради, – проворчала недовольным тоном старуха. – Разберет кто его душу? Уж если он злыгався с Ходыкой, так я всего могу от него сподиваться.

– А какая же выгода Ходыке запирать меня сюда? – возразила с улыбкой Галина.

– Какая? Не знаю, только поверь, дочко, что была какая-то. Как себе хочешь, а тут что-то неладно. Неладно, да й годи! Чует вот мое сердце; разумом уявить не могу, а сердце чует…

Старуха оперлась щекой на руку и печально закивала головой.

В келье воцарилось молчание. Казалось, какая-то тучка набежала вдруг на солнце и вдруг затмила ясный свет, наполнявший эту уютную комнату.