Текст книги "Первые коршуны"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

VII

Проснулась Богдана на другой день рано утром и тотчас же вспомнила свою вчерашнюю беседу с Балыкой, его непонятный гнев и его усиленную защиту Ходык. Теперь и сообщение няни, провожавшей ее вчера домой, приняло в глазах Богданы большее значение и заставило ее призадуматься.

Быстро схватилась она с постели, оделась по-праздничному и вышла в соседнюю светлицу.

Обширная светлица, в которую вошла Богдана, была чисто и красиво убрана. Все в ней блестело, и всюду была видна хлопотливость зажиточной хозяйки. Ясное солнце, пробивавшееся сквозь узорчатые окна целыми столбами золотых лучей, придавало ей еще более веселый и приветливый вид. В правом углу комнаты стоял большой дубовый стол, покрытый чистым белым, как снег, обрусом. Возле стола хлопотала полная, пожилая женщина с чрезвычайно веселым и добродушным лицом; одета она была в темный, но богатый мещанский костюм; голова ее была повязана сверх очипка длинной белой намиткой, а на шее красовалось несколько низок доброго намиста и дорогой, золотой крест. На столе уже стояли в блестящих оловянных мисках вареники с сыром в сметане, пироги с потрибкою и жареная колбаса; а посреди всех блюд лежала только что испеченная золотистая паляныця возле горлатки, из которой поднимался ароматный пар.

При скрипе двери, отпертой Богданой, пожилая женщина, пани Мачоха, быстро обернулась, и по лицу ее разлилась приветливая улыбка.

– Это ты, дочка? – произнесла она ласково. – Чего же так рано схватилась?

– Ого, рано! Уже я, мамочко, и службу божью проспала, – ответила почтительно Богдана, целуя матери руку.

– Бог простит; вон и я собиралась пойти сегодня к Константину и Елене, да вот и не пошла, согрешила. А тебе б еще поспать…

– Да не спится больше, ненечко, – улыбнулась светлой улыбкой Богдана.

– Не спится! Ох-ох! Теперь только и высыпаться, пока у неньки родной живешь, а пойдешь замуж… Ге-ге! Малжонок так не пожалеет, да и хлопоты обсядут головку! – Пани Мачоха ласково провела рукою по пышным волосам своей коханой дочки – Ну, садись же снидать; вот тебе варенички, вот пирожки, а вот и палянычка прямо из печки. Только, может, сперва горяченького чего, меду или подогретого пива?

И мать, и дочь уселись за стол. День был праздничный, спешить було некуда, а потому можно было и поболтать; разговор, естественно, перешел тотчас же на вчерашнее посещение Богданой Балык.

– А как же, она мне сама о том вчера рассказывала, вот я и хочу сбегать узнать, правда ли это и что еще говорил пан войт Гале, когда мы ушли?

– Так, так, сбегай, дочко, расспроси обо всем. Жаль мне бедную Галочку! Чтоб такое дитя тихое да ласковое отдавать в это коршуново гнездо. А еще батько! Ох-ох! – пани Мачоха с сожалением покивала головою. – Когда б жива была покойница, никогда бы не допустила до этого.

– А как она любила Семена и хотела видеть его с Галей в паре.

– Не в Семене, дочко, дело. Тут бы уже и мать родная рук не подложила. Что ж делать, когда умер он: с богом не валчить,[42]42
  Не бороться, не состязаться (пол.).


[Закрыть]– пани Мачоха развела руками, – ну, потужила– потужила дивчина, та й годи.

– Галя сказала, что не пойдет теперь ни за кого, что…

– Э, дочко, нет! – перебила Богдану мать. – То уже дурныци, дивочии прымхи… Замуж идти надо. Надо, – повторила она безапелляционным тоном, опуская полную руку на стол, – и Балыка хорошо делает, что еще за живота хочет отдать дочку. Только, конечно, не след бы ее отдавать за такого придурковатого да в такую гаспидскую семью. Можно было б отыскать хорошего зятя. Да Галочку не то что горожанин, а всякий вельможный пан с радостью взял бы за себя. А что Семен? Покойник, прости меня господи, – пани Мачоха подняла молитвенно к потолку глаза и глубоко вздохнула, – не зажил доброй славы. Сын почестных родителей, а чем стал? И гультяем, и пьяницей, и розбышакой! Пусть простит господь его душу, а только, думаю, ему теперь должно быть добре солоно на том свете.

Богдана только что хотела возразить что-то, но в это время входная дверь с шумом распахнулась.

Пани Мачоха быстро оглянулась, и вдруг страшный крик вырвался из ее груди; нож, которым она резала паляныцю выпал из ее рук и со звоном покатился на пол. Она поднялась с места, подалась вперед и тут же, словно подкошенная, тяжело опустилась снова на лаву. Бледная помертвевшая Богдана также поднялась невольно с места, да так и застыла, устремив на двери полный ужаса взгляд.

В дверях стоял Семен Мелешкевич.

– Мертвец! Мертвец! – вскрикнули они вне себя и бросились было бежать из хаты, но Семен заступил им дорогу.

– Постойте, не пугайтесь, прошу вас на бога, выслушайте меня! – заговорил он как можно более спокойным голосом. – Не мертвец я, и не думал умирать, это нарочно распустил такой слух по всему городу Ходыка для того, чтобы захватить все мои маетки. Да вот, – он перекрестился на образа, – покрой меня сырая земля, если я не Семен Мелешкевич, киевский горожанин и ваш добрый знаемый, что отбыл два года тому назад в чужие края.

Слова Семена и его знакомый голос отчасти успокоили перепуганных насмерть женщин.

– Прочитай молитву, – произнесла дрожащим голосом пани Мачоха.

Мелешкевич исполнил ее требование.

– Ну, теперь верю! Господи боже мой, вот уж никогда не думала повидать тебя!

– Не думал и я повидать святой наш город и наших славетных горожан, а вот же привел господь спастись из когтей этого проклятого коршуна Ходыки! – ответил Семен почтительно, целуя руку пани цехмейстровой и целуясь попросту с Богданой.

Хотя пани Мачоха в глубине души еще побаивалась Семена, но любопытство превозмогло в ней страх.

– Так это ты, голубе наш? – произнесла она радостно. – А мы тебя здесь уже давно похоронили; каким же образом, откуда появился ты? Что случилось с тобой?

– Все расскажу, все расскажу вам, паниматко, только скажите вы мне сначала, правда ли то, что Балыка задумал выдать свою Галю за Ходыкиного сына Панька?

– Ох, сынку! Кажется, что-то похоже на то, – пани цехмейстрова сокрушенно покачала головой, – все в городе поговаривают об этом. Сдружился совсем старик с Ходыкою: то он к нему, то Ходыка к ним.

– Вчера он приезжал даже с своим сыном, – добавила Богдана. – Ну и дурень же, господи боже ты мой! Мы с Галей со смеху чуть боков не порвали. А пан войт, как услыхал, что мы над Паньком смеемся, – страх божий как рассердился! Да так раскричался, то я от перепугу домой убежала и не знаю, что уже у них там дальше было.

– Этого только еще не доставало! – вырвалось с отчаяньем у Семена. – Там засадили ни за что ни про что в тюрьму, насилу вырвался, насилу сбил копейку, чтобы возвратиться домой да посчитаться с напастником, который ограбил меня, а тут еще отымает этот грабитель и последнюю мою радость…

Семен закрыл лицо руками и опустился на лаву.

– Да ты, сынку, не журысь, не убивайся, – произнесла участливо пани цехмейстрова, опуская руку на его плечо. – Бог даст, все гаразд будет.

– И пан войт, – продолжал с горечью Семен, отымая руки от лица, – обещал выдать за меня дочку, а теперь… Эх, видно, нет ничего на этом свете святого, видно, все можно за гроши купить!

– Нет, нет, ты это, сыну, даремно! Ну как же про тебя было ему и думать, коли все в городе знали, что ты богу душу отдал, а оприч того, выбач уже на слове, недобрые про тебя и чутки прошли…

– И они могли поверить им?! – вскрикнул Семен, подымаясь с места.

– Поверить не поверить, а все-таки… – пани цехмейстрова замялась и затем продолжала живо – Ну да теперь, когда ты здесь, на мою думку, все гаразд буде. Пан войт одумается; я попрошу своего швагера, старца Мачоху, поговорить с Балыкой… Он святой жизни, мешкает как отшельник у Ерданского монастыря… Его поважает весь Подол… Хе, еще до заговен загуляем у тебя на весельи… А пока то да се, я внесу сейчас доброго меду, да колбаски зажарю, да пирогов свеженьких достану.

– Спасибо, спасибо, паниматко, только мне не до еды, – попробовал было возразить Семен; но пани цехмейстрова не дала ему докончить.

– Не до еды! Еще что выдумал! Такой свет ехал, с утра, верно, и маковой росинки во рту не было, и чтоб я тебя выпустила голодным из хаты? Ни за что! У меня все в одну хвылынку будет готово!

И пани цехмейстрова торопливо вышла из светлицы.

Семен не удерживал ее. Молча прошелся он по хате и затем остановился перед Богданой.

– Так, значит, и Галя поверила тем чуткам про меня, что распустил по городу этот добрый приятель мой? – произнес он едко, покусывая губы.

– Грех тебе, Семене, и на минуту подумать такое, – ответила с упреком в голосе Богдана. – Галя чуть рук на себя не наложила, когда услыхала, что ты умер.

– А потом и поласылась на шляхетство да на маетки?

– Бога ты не боишься, Семене! – воскликнула Богдана и всплеснула руками. – Да так тужить по тебе, как Галя, должно быть, и мать родная не тужила бы! Она в монастырь решила пойти; каждый день вот просилась у пана войта.

– Господи! Так она, значит, любит меня? Не забыла? Не зрадыла? – заговорил быстро Семен, горячо сжимая руки Богданы.

– Стоишь ли ты еще такого кохання? – усмехнулась Богдана.

– Счастье мое, радость моя! – Семен запнулся; от прилива радостного волнения лицо его зарделось, глаза заискрились; на минуту он остановился, чтоб перевести дыханье. – А как же Балыка с Ходыкой? – произнес он, овладевши своим волнением.

– Галина и не знает о том, что ее батько задумал.

– Так, значит, ее силой?

– Ну, силой-то Галю не сломишь, разве обманом. До вчерашнего дня я думала, что брешут люди, а вчера мне про замиры войта сказала сама няня.

– Голубка моя бесталанная! – вскрикнул Семен. – Так тебя хотят обмануть, погубить на всю жизнь? Ну, теперь это им не удастся! Если ты меня любишь – со мною будут иметь дело! – Лицо Семена приняло вдруг какое-то озабоченное выражение. – А не знаешь ли, Богдана, куда это они все уехали сегодня? – произнес он встревоженным тоном.

– Уехали? – изумилась Богдана. – Откуда ты это взял?

– Я был там только что; воротарь сказал мне, что пан войт с нянькой и дочкой выехал куда-то на рассвете. Спрашивал – куда? Говорит, что не знает.

Веселое личико Богданы приняло сразу серьезное выражение.

– Вот это так штука, – протянула она, разводя руками, – ведь я была у них вчера, и никто не говорил ничего об отъезде, даже няня, – она меня домой провожала, – не знала, очевидно, ничего об этом!

– Что ж это значит? – произнес встревоженным голосом Семен, останавливая на Богдане вопросительный взгляд.

– Уж этого и я не знаю, – ответила Богдана. – Пан войт вчера здорово рассердился, может, надумал что…

В это время в светлицу вошла пани цехмейстрова в сопровождении молодой дивчины, несшей на серебряном подносе большой позлотистый жбан и такой же кубок.

– А что там случилось, Богдано? – обратилась она к дочери, указывая дивчине жестом, как расставить все на столе.

– Да вот новая притычина, мамо! – ответила Богдана. – Семен говорит, что ему сказали во дворе Балыки, будто пан войт с няней и с Галиной уехал куда-то со двора светом.

– Уехал? Да постойте, может, он никуда и не уезжал, – произнесла живо пани цехмейстрова, – может, он приказал так говорить слугам, чтобы тебя к Галине не допустить.

– А откуда ж бы он, паниматко, узнал, что я прибыл в Киев? – возразил Семен. – Ведь я только сегодня утром въехал в город, бо вчера опоздали и ночевали за Мийской брамой в корчме.

– Ну, откуда узнал! Видел тебя кто-нибудь хоть там, хоть раньше рассказал… Мало ли чего не случается. Вот ты, Богдане, лучше сбегай сейчас к пану войту да разузнай обо всем…

– И то правда! – вскрикнула весело Богдана.

– А мы тем часом подзакусим да выпьем добрый кубок меду, – продолжала пани цехмейстрова.

– Спасибо, спасибо, паниматко, за вашу ласку, – ответил Семен, – и тебе, Богдано, спасибо; только ты не барись и ей, Галине, скажи, что…

– Знаю, знаю что, – перебила его с лукавой улыбкой Богдана и, набросивши на плечи аксамитный байбарак и шелковый платок, весело выпорхнула из светлицы.

Пани Мачоха, несмотря на возражения Семена, усадила его за стол и начала угощать всеми произведениями своего кулинарного искусства, подливая усердно в кубок мед. Она засыпала своего гостя всевозможными вопросами относительно его житья-бытья в чужих краях и хитрого обмана, который устроил над ним Ходыка.

Рассеянно отвечал Семен на ее вопросы: сердце его билось неспокойно, тревожные мысли перебегали в голове; какое-то страшное предчувствие закрадывалось в душу… Каждую минуту оглядывался он на двери в ожидании увидеть Богдану, а время шло, и Богдана все еще не возвращалась назад. Так прошел час; но Семену он показался целым годом. Наконец раздался тихий стук, двери отворились, и в комнату вошла Богдана.

Уже по лицу ее, взволнованному, возбужденному, и пани Мачоха, и Семен догадались сразу, что во дворе Балыки произошло что-то необычайное.

– Ну что, уехали? Нет? – произнесли они разом, подымаясь с мест навстречу Богдане.

– Уехали, – ответила Богдана, – я и в доме была, нету.

– Куда ж уехали? Зачем?

– Никто не знает; раптом как-то случилось все, да так таемно, что и челядь вся ничего не разберет. Воротарь рассказал мне, что еще до света пан войт вышел куда-то из дому, а потом через годыну возвратился домой; возвратился пешком, но слышно было, что за углом остановились кони. Вошел пан войт во двор и приказал ему, воротарю, не ложиться, а подождать; а через полчаса вышел он опять, а за ним Галя и нянька, пошли за угол, и слышно было, как щелкнул бич и затарахтели колеса.

– Колеса? – изумилась пани цехмейстрова.

– Так, колеса… А чьи, говорит, лошади, чей повоз, он не мог рассмотреть, потому что было рано, только что еще начало благословляться. Только войтовы кони все на конюшне; я и на конюшню ходила… и правда: и все кони, и все колясы, и все сани дома.

По мере того как говорила Богдана, лицо Семена принимало все более и более встревоженное выражение.

– Что ж это значит? Куда они увезли ее? – произнес он задыхающимся от волнения голосом, переводя растерянный взгляд с Богданы на пани Мачоху.

– Да ты постой, постой, сыну, – попробовала было успокоить Семена пани цехмейстрова, хотя у ней самой при сообщении Богданы заныло мучительно сердце, – может, они поехали в Печеры? Там, в Вознесенском, игуменья, тетка Галины, а Галя давно хотела съездить к ней.

– Нет, мамо, это не то, – перебила ее серьезно Богдана. – Галя и сама просилась туда у батька, и меня, и няню подсылала к пану войту с тем же; так пан Балыка об этом и слышать не хотел, а в последний раз наказал ей, чтобы она о том и думать не смела, потому что он скорее убьет ее своей власной рукой, чем отпустит в монастырь.

При этих словах Богданы быстрая и яркая, как молния, мысль прорезала вдруг весь мозг Семена.

– Боже мой! – вскрикнул он вне себя от ужаса. – Так, значит, они повезли ее венчаться?

Обе женщины стояли перед ним молча, потупив в землю глаза.

VIII

Охваченный ужасом потери дорогой девушки, вышел Мелешкевич из приветливого домика семьи Мачох и направился бесцельно по улицам Подола… Куда теперь идти, к кому обратиться за радой, где искать? Он не знал, да, кажись, в первые минуты и не думал об этом. Ее нет, ее увезли, упрятали, опутают новым обманом, а то и заклюют, а без нее – ему целый свет пустыня! Вот что кричало внутри его, и он торопливо шел, поворачивая из одного переулка в другой, кружась и возвращаясь назад, словно челнок без руля в непогоду; он не интересовался даже взглянуть, какие перемены произошли в родном городе за время его отсутствия.

А ясный, немного морозный день обливал потоками света и торговую площадь с запертыми по случаю праздника крамницами, склепами да рундуками, и высокие заборы с перегибающимися через них ветвями деревьев, опушенных кое-где инеем, и прятавшиеся за ними обывательские дома с ганками,[43]43
  Крылечками с навесом.


[Закрыть] и купола церквей, сверкавшие своими крестами… По улицам стоял веселый святочный шум, разряженная толпа пестрела различными цветами одежд и сновала мимо Семена; некоторые даже наталкивались на него и останавливались в изумлении, словно пораженные чем-то необычайным, чудесным. Но сам Семен не обращал на них никакого внимания: казалось, он куда-то спешил, а между тем идти ему было некуда… И это «некуда» торчало гвоздем в его голове. Опустив низко голову, он ощущал в ней лишь буйный хаос, а в груди жгучую боль. Где она? Как спасти ее? Эти два вопроса пепелили его мозг, вонзались ядовитыми жалами в сердце. И он не находил на них никакого ответа. «Но нужно торопиться, нужно искать: каждый миг промедления грозит ей страшными муками!» – повторял он себе ежеминутно и, не зная, на что решиться, торопливо шагал все дальше вперед.

Наконец свежий, здоровый воздух и физическая усталость отишили понемногу его душевное волнение. Мелешкевич остановился и оглянулся кругом: он находился у одной из рубленых башен, ворота которой выходили на речку Почайну, стлавшуюся стекловидной зеленоватою лентой параллельно Днепру. «Уж не к проруби ли привела меня доля?» – мелькнула у него мысль и заставила горько улыбнуться. Он потер рукой лоб, снял шапку, чтобы охладить голову. Припомнилось Семену, что мать Богданы говорила про своего швагера, столетнего старца Мачоху, по жизни и благочестивого почти отшельника. «Не зайти ли мне самому к старцу?» – подумал он. Может, тот что посоветует, наставит, и Семен торопливо зашагал в противоположную часть города, за дальний Кудрявец, где в хижине-келейке проживал вблизи Ерданского монастыря святого Николая древний старик. Мелешкевич перерезал поперек весь Подол, вышел за окопы у церкви святого Константина и Елены и после некоторых расспросов добрался до монастыря и нашел хижину старца, но там, к величайшему огорчению, не застал отшельника дома и должен был возвратиться назад.

Солнце уже стояло за Вышним замком, отчего линии его темного силуэта горели пурпурным огнем, когда Мелешкевич подходил к церкви святого Богоявления. Он остановился было на мгновение, чтобы передохнуть oт усталости и решить, куда теперь направиться, как вдруг невдалеке от него раздался глухой выстрел. Мелешкевич вздрогнул и оглянулся: поблизости никого не было, а между тем звук, поразивший его, был не что иное, как выстрел, значит, кто-то стрелял или в закрытом дворе, или в будынке, почему и в кого? «Не покончил ли кто по-козацки, благородно, свои счеты с напрасною долей и не послал ли тем доброй рады ему самому?» – снова мелькнула в его голове докучная мысль.

– Но почему же благородно? – возразил он сам себе вслух. – Отказаться от борьбы с ворогом и самому уйти с дороги – это своего рода трусость, а не благородство… Нет, я еще с тобой посчитаюсь! – прошептал он вполголоса и погрозил кулаком в пространство.

В это время послышался второй выстрел, и Мелешкевич заметил уже, что он раздался в соседней усадьбе; побуждаемый любопытством и некоторой долей тревоги, он направился поспешно в открытую калитку; сейчас же за ней направо помещалась халупка, а в глубине садика виднелся небольшой домик. Из полуоткрытых дверей халупки вылетали взрывы забористого смеха, сопровождаемые детскими взвизгиваниями. Мелешкевич вскочил в сени и отворил вторую дверь; его никто не заметил: пороховой дым плавал по хате и вырывался клубами из дверной щели. Сквозь синеватые волны его Мелешкевичу представилась следующая картина: на полу, у стены, на которой висела бандура, распластавшись свободно, лежал его побратим, Деркач-запорожец, подложив барыло под голову; возле него сидел по-турецки молодой Щука, а за ними в углу теснилось несколько оборванных, босых еврейских мальчиков, среди которых стоял и хорошо одетый, в ермолке. Семен признал в нем вчерашнего знакомого Сруля. Щука наточивал из барылка, на котором лежал запорожец, в кухли оковытой и потом, по указаниям своего нового ментора, стрелял из пистоля в цель. Мишенью служил венок из заглохших гвоздик и стокроток, висевший на дальней стене. Щука должен был сбивать пулями цветок за цветком, и за каждый неудачный выстрел запорожец выпивал кухоль, а за каждый удачный они выпивали вдвоем. Но запорожцу, видимо, хотелось другой потехой поразнообразить свой спорт…

– Что же вы… только дразните? На гривны сбежались, а подержать за нее кружку ни у кого духу не хватит: то возьмет, то бросит…

– Ой страшно… если этого самая куля… – послышались робкие голоса из толпы мальчишек.

– А ты бы хотел даром гривну?

– Трусы! А еще брешут, что из них Маковеи были, – заметил Щука.

– Ну?! – прикрикнул Деркач. – Или бери кто кухоль, или геть мне все к своему тателе черту!

– Стойте, пане лыцаре… Я еще попробую. – И оборванец, схватив кружку, стал было у стены; но когда запорожец протянул руку к пистолю, то он с криком «гевулт» уронил ее и отскочил в угол.

– Ах вы, христопродавцы!.. – заругался Деркач.

Но из толпы дрожавших от страха еврейских мальчишек выступил знакомый наш Сруль и с разгоревшимися от обиды глазами возразил запорожцу:

– Вы, пане лыцарю, задарма гневаетесь и лаете нас, даруйте мне слово. Ведь они бедные, гляньте, – указал он рукой на мальчишек, прижавшихся в угол, – с голоду, может, пухнут. Так что дивного, если им заманулось иметь гривну? А проте не знают же они добре ясного пана, чи он только пробьет руку, а чи й голову?

– Ах ты рабин! – усмехнулся Деркач. – А сам же ты чего трусишь?

– Мне гривны не треба! – отрезал он гордо. – Но чтоб доказать, что я верю панской руке, то, как ни страшно, а я подержу кухоль.

– Ой ли? – изумился запорожец и даже приподнялся на левом локте.

Вместо ответа Сруль схватил порывисто кухоль и стал плотно у стены, вытянув руку. Бледный, как стена, он затаил дыханье и замер…

Запорожец взглянул на него одобрительным взглядом и кивнул головой Щуке; тот тоже произнес сочувственно: «Молодец!»

Деркач, чтобы испытать храбрость мальчишки, начал медленно наводить пистолет. Мальчик стоял неподвижно, зажмуря глаза, и только больше и больше бледнел. Наконец грянул выстрел, и пробитая пулей кружка выскользнула из рук Сруля.

– Уф! – вздохнул он глубоко и вытер рукавом лоб, на котором выступили крупные капли пота.

– Ах ты, бестия забесовская! – вскрикнул в восторге Деркач и схватился на ноги. – Жиденя, а так ловко стояло под дулом… Ей-богу, это и нашему брату подстать:…такой завзятый. Кто б подумал! Да пусть меня на том свете заставят отплевываться, а не могу не обнять такого. – И запорожец, схватив Сруля руками, поцеловал его крепко. – Бери все десять гривен, все твои! – произнес он торжественно.

– И от меня столько же! – подсыпал Щука медяков из своей калитки.

– Дякую, ясное панство! – поклонился просиявший и вновь раскрасневшийся Срулик. – Только отдайте эти гроши лучше вот сим нищим!

– Стонадцать куп ведьм с Лысой горы мне на утеху, коли это чертеня не только отважно, но и благородно! – вскрикнул Деркач. – Говорят, что у жида души нет, а есть только пар; а вот у этого выплодка оказалась душа. Бери же все эти гроши и раздай сам своим нищим! А от меня возьми-таки себе на память вот этот дукат.

Еще пред медью мог устоять Сруль, но перед золотом глаза его заискрились; он схватил дукат и быстро поцеловал запорожца в полу зипуна.

– И от меня еще возьми, Сруль, хоть не дукат, а талер, но от щирого сердца! – произнес, вступая в хату, Семен Мелешкевич.

– Побратим! Товарищ! Семен! – посыпались к нему приветствия, и Деркач да Щука, поцеловавшись с гостем, усадили его на опрокинутый порожний бочонок.

– Ну, теперь, жидовье, с хаты долой! – крикнул на мальчишек Деркач. – Ты, Срулик, геть: я тебя потом окрещу и сделаю запорожцем. Представь себе, – обратился он к Семену, – … жиденя, а такое храброе и с душой… Просто ума не приложу: верно, его мамеле знакома была с нашим братом, – захохотал он весело.

– Я все видел, – ответил Семен, – стоял там и не хотел прерывать вашей потехи.

– Ха! А не видел ли, как он ловко стал сразу стрелять? – мотнул Деркач оселедцем в сторону Щуки. – Славный, бре море, выйдет братуха, бей меня сила божья, коли не славный!

– Еще бы! – обнял Щуку Семен, – Он и родился с зубами.

– И пьет гаразд, на руку охулки не ложит!

– Да полно вам, захвалите, – сконфузился Щука, – лучше на деле докажем, кто кого перепьет.

– Выпить-то дайте и мне на потуху: что-то уж вельми здесь меня жжет. А спор оставим до другого раза: теперь не час.

– Что там такое? – заинтересовался Деркач, поднося своему побратиму полный кухоль горилки.

– Стой, выпью, – Мелешкевич за одним духом выжлоктал кухоль и протянул его Деркачу снова. – Всыпь еще, – не берет.

– Эх да и побратим же душа! – вскрикнул от восторга Деркач и опрокинул себе в рот налитый для товарища кухоль, а потом уже снова наполнил его пенной и подал побратиму.

Когда опорожнен был второй кухоль, Семен прямо обратился к товарищам с такой речью:

– Эх, друзи мои добрые да коханые! Осело меня великое лихо, насмеялась надо мною щербатая доля! Но не о маетностях, не о дóбрах, не о моих обидах теперь речь, а об этом дурном сердце, что колотится больно в груди, а не разобьет ее, каторжной! – Он ударил себя кулаком гулко в высокую юнацкую грудь и, вздохнув тяжело, опустил на руки свою голову.

– Да что такое? Расскажи, разваж свою тугу! – обратились к нему с участием товарищи, пододвинув поближе бочонки, заменявшие в этом кубле запорожца и стулья и кресла.

– Да, нужно все сказать: не хочу крыться, – заговорил нервно, после долгой паузы, Мелешкевич. – У войта Балыки есть дочка… единая, как солнце красное на небе. Мы с ней еще с детства слюбились, дали слово друг другу… Покойная мать ее благословила тайком нас, да и старик ничего… жаловал… А теперь пропала голубка, а без нее мне не жить…

– Э, чорты батька зна що! – возмутился Деркач. – Чтобы из-за бабы такое плескать языком: да не народилась еще на свет та красуня, чтоб стоила нашего мизинного пальца. А то не жить! Тпфу! Вот у меня просфорница, – хоть и не подобает нашему брату коло скоромины ялозиться, да за нашим кордоном бог простит, – так на что, говорю, просфорница, и огрядная, – есть что обнять, словно груба, – а все же за нее я и ногтя своего не отдам…

– Ты не жартуй, – заметил угрюмо Щука, – видишь, что на нем лица нет, дело, стало, не шуточное.

– И не жартую, – загорячился Деркач, – обиду-то его понимаю и за эту обиду готов выпустить всякому тельбухи, пусть только укажет; но, чтоб христианин и козак мог подумать бабы ради поднять на себя руки, да большего позора нет на земле, а большего греха – на небе!

– Что толковать о небе, когда под ним творятся такие гвалты над душой человека! – заговорил снова возбужденно Семен. – Дивчина подала мне слово, а отец отдает ее гвалтом за Ходыкиного дурня Панька: породниться ач захотел с известным всем зверем и жертвует для такого харцыза дочкой… Как же не заступиться за несчастную?

– Это другая речь! – протянул запорожец, расправив свои могучие плечи. – Не только заступиться, а и вызволить ее из когтей шуляков, да с ними самими расправиться. Так я хоть зараз и с такою охотою, что им и небо с овчинку покажется.

– Вызволить, говоришь? – воскликнул со стоном Семен. – Да ведь чтобы вызволить – нужно знать, где она находится?

– А где ж Галина? – встрепенулся Щука.

– Вчера ночью завез ее войт… Куда? Никто не знает, не ведает. Даже на чужих конях умчал, чтоб челядь не разболтала. Богдана была в дворе Балыки, всех расспрашивала, и никто не может и догадаться, – так все шито да крыто! Помогите, братцы, дайте пораду, куда броситься, как разведать и где искать? У меня самого голова теперь как порожний казан: гудит только да звенит, а мысли из нее совсем разлетелись. Брожу целый день по Подолу и ищу, как бовдур, вчерашнего дня, а тут вот кипит и клокочет, что, может быть, она, горлинка, в эту саму хвылыну ломает белые руки и взывает о помощи, а я, как окаянный, блукаю в потемках…

– Эге-ге! Да это насправди может взбурить тревогу… Вот и у меня даже словно кот царапнул лапой по сердцу…

– Погано, Тетяно!.. Но как бы это разведать, в какое гнездо занесли эту кралю? Темно-темно! Не выпить ли для просветления?

Но этот совет Деркача отринули жестами оба собеседника.

– Слушай, – обратился к своему товарищу Щука, потерши предварительно рукой лоб, – ты говоришь, что войт увез дочь на чужих конях?

– На чужих – это верно. Воротарь говорил и мне, и Богдане, что перед светом вышел за ворота пан войт с своей дочкой и с няней, а там сели в какой-то пóвоз, именно в повоз, а не в сани, так как он слышал, что затарахтели колеса.

– Гм-гм! Это тоже странно. Но во всяком разе нитка есть: ведь не упала же ему с неба, как Елисею, подвода, а нашлась она на Подоле. Так и мы доберемся по ниточке до клубочка. Чужие кони он мог добыть или у приятеля которого, или просто нанять. За последнее берусь я разведать. Все подводы и балагулы стоят в литовской корчме, что на Житнем; стоит только пойти туда и расспросить, не нанимал ли кто перед светом или ночью подводы? Фурманы знают друг друга, да такой наем известен, вероятно, и корчмарю, так как без него торг не обходится. Ну, сейчас же и скажут, кого договорили, куда и за какую плату. Скажут всякому, а мне наипаче, ибо я состою от магистра над ними старостою.

– Ах, спасибо тебе! – стиснул Щуке руку Семен.

– Да, это ты хитро, голова у тебя, видно, не капустяная, – одобрил Деркач, – только дай же и мне какую работу, а то чешутся руки.

– Постой, всем будет работа, всем она намылит чупрыну, – засмеялся тот. – Если войт подводы не нанимал, в чем я уверен, то тогда придется гонять по его приятелям и добиваться толку, кто ему коней позычил? Тут работа пойдет затяжнее: во-первых, я не ко всем войтовым приятелям вхож, во-вторых, нельзя же у них так допытываться, как у простых балагул, и, в-третьих, Балыка мог упросить своего друга, да еще подлежного ему по магистрату, сохранить до поры до времени о сем тайну. А кому из них важнее, чтоб Балыкин отъезд сохранился в тайне? Кому бы из войтовых приятелей интересно было помогать упрятать Галину?

– Ходыке! Ему, ему! – вскрикнул Семен.

– Так думаю и я, – продолжал спокойно Щука, – а потому, если Балыка у балагул подводы не нанимал, то ссудил ему повоз и кони не кто иной, как Ходыка; но как ты к нему подберешься и как у этого аспида выпытаешь?

– Да, да! Мудреная штука! – покачал головою Деркач.

– А он-то самое важное, в нем-то вся суть! – крикнул встревоженным голосом Мелешкевич. – Ведь если нанял коней Балыка или другой кто их ему дал, то тут еще беды главной нет: батько, значит, просто завез дочку свою подальше от Киева, чтоб удалить ее от монастырей, куда несчастная все просилась, или чтобы помешать мне свидеться с ней.

– Что до монастырей… гм… – Щука приподнял брови и пожал плечами, – зачем бы ему понадобилось тогда нанимать чужих лошадей и так скрывать свой отъезд?