Текст книги "Первые коршуны"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

X

Ранним утром, когда еще только стали сходиться на Житний торг заспанные перекупки и сидухи с съестным и разным другим крамом да, перекрестясь, стали расстановываться, сплетничая или перебраниваясь с соседками, а возы с сеном и разного живностью потянулись от брам в дальний угол площади, поближе к Кудрявцу, в эту пору пробирался торопливо между возов какой-то богато одетый татарин с еврейским мальчиком.

– Ты же смотри, не переври! – отозвался тихо татарин к своему провожатому.

– Пусть ясный пан не турбуется, – ответил самонадеянно мальчик, – имею а гите копф…

– А гите? Ах ты, чертеня! Да ведь только гречаная каша сама себя хвалит!

– И добрый гугель – тоже!

– Молодец! Ей-богу, шельма! Ну, а далеко еще до этого дьявола?

– Вон высокая кованая брама.

– Так ты пойди порасспроси и столкуйся, а я подойду после.

У брамы, на которую указал мальчик, сидел на скамье воротарь и зевал на весь Житний торг с завываньем, крестя рот и отплевываясь, да время от времени посылал кому-то сквозь зубы самые отборные проклятия.

В это время подошел к нему еврейский мальчик.

– Пропустите во двор! – обратился он к нему с просьбой.

– Га! Во двор? Чтоб я пропустил? А тебе до двора какое дело, жиденя скверное? – прикрикнул воротарь, обрадовавшись, что есть на ком согнать злость. – Знаешь мою руку? Ты думаешь, кто я? Вот как оборву пейсы, тогда не посмеешь и наблизиться к браме ясновельможного пана!

– Не гневайтесь пане, – ответил вкрадчивым голосом, низко кланяясь, хлопец, – через то, зачем я пришел, может, и пану перепадет какой злотый… А где их так взять? На шляху не валяются… А пану стоять все возле брамы, ой-ой, как скучно: часом захочется и горло промочить…

– Да ты жиденя спрытное, – смягчил сразу тон воротарь, подкупленный и титулом, и обещанием злотых. – Ну растолкуй, чего тебе треба?

– Гершт ду:[45]45
  Послушай; ты слышишь? (евр.)


[Закрыть] тут приехал богатый татарин за лошадьми, хочет купить добрых коней. Мой тателе Лейзар, коли слыхали, настренчил его отправиться к ясновельможному пану, что, мол, у него наилучшие кони. Так вот этот татарин хочет их видеть и сначала порасспросить конюхов да челядь, чи нема у них какая ганч. А за то он даст сличный басарынок.[46]46
  Подарок, взятка (тат.).


[Закрыть]

– Разумный и твой татарин, – не взял его кат! Без людей кинься до ясновельможного, так он тебя так ошахрает… Он не ошахрает? Ого!.. Ну, нечего делать, волоки сюда своего татарина.

Через несколько минут татарин явился у брамы и, приложив руку сначала к голове, а потом к груди, произнес:

– Селай-ай-лекиц!

– Ну, забелькотал! – засмеялся воротарь, но шапку все– таки снял и, поклонясь, приветствовал с понедельником. – По-нашему умеешь?

– Умею, ого, еще как! Все с козаками базарил…

– Ну и якши,[47]47
  Хорошо (тат.).


[Закрыть]– одобрил воротарь, употребив единственное известное ему татарское слово.

– Якши, якши! – захохотал татарин, показав свои, что перламутр, зубы.

– Коней хочешь купить?

– Коней, добрых коней.

– О, у нашего дидыча добрые кони, змеи – не кони: он их вывоживает и выпасывает по своим маетностям и сюда уже приводит… на продаж… Так хочешь, чтоб тебе посоветовали?

– Аллах тебя крой бородою за правду… Мне-то ее и нужно. Я бакшиш[48]48
  Подарок, могорыч (перс.).


[Закрыть] не пожалую… Бакшиш бери, а правду говори! Без люди я пана боюсь.

– Его не бояться? Ой-ой! Так что ж, мы тебе поможем… Я вот все время был конюшим… Коней всех знаю от хвоста до гривы. Я б то не знал его! Это я недавно отпросился на спочинок в воротари: тут, известно, только ешь да спи… А коло коней много труда… Думаешь, не много? Ого! Так я к Миките.

– Вот и аман,[49]49
  Помилуй, сделай одолжение (араб.).


[Закрыть] знаешь что? Гайда до шинка! Выпьем ракии,[50]50
  Водка (болг.).


[Закрыть] меду… Приятель будешь, и Микиту зови.

– Гм! – почесал воротарь затылок. – Конечно, за келехом разговаривать способней. Еще бы не способней? Только вашему же брату – ракия законом запрещена?

– Закон в кожна сторона другой: в чужа сторона со своей закон не ходи!

– Хе-хе! Это ты ловко и хоть не нашей веры, а, видно, добрячей души… Только как бы это уладить? Миките-то вольно, а мне вот… А я, впрочем, что? Разве не воротарь? Харька попрошу за себя постоять, а сам, мовляв, по пыльному делу… Так, как! – сплюнул он в сторону, почесал еще раз между лопаток и, одевши торопливо керею, добавил – Подожди же, свате, здесь, я зараз.

Через полчаса три новых приятеля сидели уже в отдельной светлице лейзаровского другого шинка, что стоял на Житнем торгу, и вели за ковшами оковытой да меду дружескую беседу.

Сначала татарин повел разговор о посторонних предметах, не касаясь коней: о Киеве, о торговле, о мещанах, – да все подливал своим собеседникам трунков, потом, когда у них припухли глаза, а на багровых лицах выступили крупные капли пота, он перешел к расспросам о ихнем хозяине, о житье-бытье поселян в его маетностях, о челяди. Для собеседников эта тема пришлась по душе; но пока оковита не отуманила совсем их голов, то воротарь отчасти хвастался своим паном, а Микита, несловоохотливый по характеру, угрюмо молчал.

– Э, ты, брат, нашего Ходыку голыми руками не возьмешь, – разглагольствовал воротарь, закуривая свою люльку, – ты думаешь, возьмешь? Го-го! Опечешься: раз, добра у него – так полсвета награблено, другое – голова – что твой кавун, а третье – разуму – два клало, третий утоптывал… Ну, а про ехидство и не спрашивай… Го-го! Лысую гору знаешь?

– Ох-ох! – помотал головой Микита.

– Какая такая Лысая? – спросил татарин.

– Какой же ты, братец, человек, коли в Киеве Лысой горы не знаешь? Спроси воротаря. Го-го! Воротарь все знает, все бачит; да там все ведьмы шабаш справляют?

– Ой, что ты?

– Верно, коли я говорю, так верно! Выходит, наш дидыч над ними, над клятыми ведьмами, старостой.

– Как в око! – буркнул басом Микита и налил себе снова горилки.

– Ха-ха-ха! Добрый у вас баша! Коли над ведьмами старостой, то на своих джаврах[51]51
  Слугах (араб.).


[Закрыть] – верхом?

– Но-но, где там? – воротарь сплюнул и передвинул люльку в другой угол рта. – На мне верхом! Ого, на такого напал! Мы люди вольные, из козаков! Нет, что ж, нам у него хорошо… Богатый пан, важный пан, ну и нам сыто, и нам почет… Супроти Ходыкинского челядника всяк шапку ломай, потому что дидыч засудит, ограбит…

– Да что там брехать? – заговорил наконец и мрачный Микита. – Коли по правде, то по правде. Вот он сказал, что наш идол старостою над ведьмами, а я додам, что он и над пеклом гетман: вряд ли найдется такой чертяка и в болоте, и под лотоками, и в прорве, как наш антихрист! Что других грабить-то грабит, но прежде всего ограбит своих поселян: грунты предковечные поотнимал, панщину завел, поборами обнищил. Сыты и почет? Тьфу! Вот у лядских панов, говорят, круто, а у этого еще круче…

– Э, Микита коли скажет, так словно скреблом поведет, – одобрил и воротарь.

– Так что же вы такому аспиду спускаете? – вскипел татарин и начал говорить совершенно правильно: впрочем, собеседники уже этого разобрать не могли. – Ведь он один, а вас сотни, тысячи… Вот так придавил – и только мокрое место останется.

– С одним-то справиться латво,[52]52
  Легко (пол.).


[Закрыть] – заметил воротарь, – да коли за одним стоит сила: и магистрат, и воевода, и гетман с войсками…

– Да ведь вас-то, коли всех собрать, побольше будет, чем войска?

– Го-го, коли б всех! Да я б его и сам поднял на вилы, – признался Микита, – да вот досада, что одного с нами благочестия.

– Коли он своего брата грабит и нищит, так он, стало быть, изувер, а не благочестный… А таких и бог велел бить…

– Он, должно быть, католик, – сообщил таинственно воротарь, – бигме, коли брешу… Чтоб я брехал? Он только кроется…

– Почем же ты знаешь? – спросил его оживленно, словно обрадовавшись, татарин.

– Да раз он подъехал к браме, а насунула туча; ну, я выскочил отворить ему поскорее ворота, а тут как блеснет блискавица, да как торохнет, аж кони присели. Хе, он злякался, еще бы не злякаться, и давай креститься, да не пучками, как все крещеные люди крестятся, а всей пятерней… Как неправда? Чтоб я луснул, коли неправда!

– А что ты думаешь? – спохватился и Микита. – Мне тоже показалось, когда его вороной огырь чуть не достал копытом, то он перекрестился жменей… Вот коли б доведаться!

– Доведайтесь, доведайтесь, братцы, подякую добре, – подзадорил челядинцев татарин, наполняя медом объемистые кухли.

Мед давался пить, но после оковитой сразу осилил… Глаза у собеседников совсем посоловели, язык стал непослушным, ленивым, а ноги словно окаменели…

– А тебе что? Что тебе до нашей веры? – стал придираться воротарь. – Ведь ты же голомозый… татарин!.. Вот на гирю[53]53
  Лысина, выбритая макушка.


[Закрыть] наплевать и растереть… чтоб блестела.

– Не руш, – запротестовал Микита.

– Да правда, – спохватился добродушно татарин, – шайтан его возьми! Мне жалко вас, так я радил, как у свой край: зараз секим башка – и квит! А мне вот… только… кони.

– Бач, а про кони и забыл, – укорил воротарь.

– Ракии выпил – все забыл… Ну, так добрые у вас кони? – обратился он к Миките.

– Э, кони… одно слово, кони! Огонь… земли под собой не слышат… краса красою!.. Вот про кони грех что худое сказать – дорогие кони!

– Ой? А тот вороной огырь?

– Он не один, их четверо – змеи, та й годи! И под верх, и до пóвоза…

– Он на них ездит? – допытывался татарин.

– Нет, он больше на серых да на карих… Вороные скаженые… А я тебе советую именно вороных: персистые, на добрых ногах, в бегу и ветер не обгонит… От правдивого турецкого огыря…

– А все кони можно посмотреть? Все на стайне?

– Все, смотри себе… Все! – и Микита махнул рукой, словно отпер конюшню и предлагал татарину войти.

– Все смотри… до единой… до лошаты, – залепетал воротарь.

– Значит, кони никуда не отлучались, все дома? – уставился на Микиту татарин.

– Значит… вот целую неделю… Нет, стой! Вороных-то коней именно и нет…

– Эх, досадно! А где же они?

– Вчера ночью… словно сказился… наш дьявол…

– Сказился, сказился, – подтвердил с великим трудом воротарь. – Еще бы не сказился? Спать ни на минуту не дал… рып да рып… Чтоб его душой на том свете так черти рыпали.

– Так куда же девались кони? – не отставал татарин.

– Да велел в каруцу запречь… до свита и куда-то запроторил, – прохрипел Микита, – вот и по сю пору не вернулись…

– Пан войт сел, – добавил таинственно воротарь. – Я б не узнал? Ого! Такой и воротарь! У меня очи, как у кота… Накинул и вижу!

Между тем Семен Мелешкевич торопливо шагал по улицам Подола, направляясь к домику Богданы. Войдя в светлицу, он уже застал там Щуку и Богдану. Щука тотчас же сообщил ему, что расспрашивал всех фурманов, подводчиков и даже самого хозяина заезжего двора, но все заявили решительно, что вчера ни ночью, ни перед светом ни одна подвода не была никем нанята и ни одна не выехала со двора до утра.

Богдана сообщила, со своей стороны, что и она сама, и мать ее были опять у двух цехмейстров и трех лавников, близких приятелей Балыки, и оказалось, что не только коней не просил у них войт, но и его самого они не видели уже дней пять.

Эти сообщения привели Семена окончательно в самое мрачное настроение духа.

– Ну, панове, – произнес он угрюмо, – значит, нет в том и сомнения, что коней дал Балыке Ходыка. Значит, всему конец! Ее увезли из Киева, чтобы гвалтовно повенчать с Паньком. Может, уже и повенчали?

– Да успокойся, друже, дело еще не так плохо, как тебе кажется, – прервал его Щука.

– Нет, друзи мои, оно так плохо, как я и в мыслях своих предполагать не мог, – ответил Семен таким тоном, который заставил и Щуку и Богдану сразу насторожиться.

– Что ж такое? Случилось что-нибудь новое? – произнесли они разом, с беспокойством всматриваясь в бледное, расстроенное лицо Семена.

– Я видел Балыку.

– Ты? Балыку? Когда?

– Сегодня утром.

– Ну и что же?

– А то, что вечером могут на меня надеть дыбы и запереть в Вышнем замке в леху.

И Семен рассказал своим друзьям, что Балыка встретил его очень враждебно и просил не только не напоминать ему про Галю, а не сметь про нее и думать. Но этого мало, он считает серьезно, – на основании имеющихся у него документов и поклепов, – его, Мелешкевича, преступником – злодием и збройцей, ушедшим от заслуженной кары, а потому и требует немедленно доставить магистрату формальные доказательства, что немецкое царство отпустило его на свободу, простив все вины; в противном случае магистрат будет вынужден взять беглеца до вежи, пока не получит сам от нюренбергского магистрата о нем сведения…

Это сообщение смутило и Богдану и Щуку; конечно, они оба верили, что ни на что подобное не способен Семен и что все это поклепы Ходыки, но Богдана, не зная правных статутов, а зная хорошо этого сипаку лавника, испугалась его подвохов; Щука же понимал, что магистрат может потребовать формальных доказательств и что добыть их из далекой чужой стороны нелегко, а потому тоже встревожился.

С минуту все молчали. Первый прервал молчание Щука.

– Д-да, погано, – протянул он, – ну и хитер же этот Ходыка! Постой, – обратился он живо к Семену, – а ты был у Скибы?

– Был, вчера не застал, а сегодня виделся.

– Ну и что же, рассказывал ему?

– Рассказал все. Он, даруй ему боже за то здоровье, обещал помочь, советовал подать в магистрат позов и за наследство, и за оганенье чести…

– А у старого дядька ты был? – спросила живо Богдана.

– Нет, не был, прямо сюда зашел…

– Чего ж ты медлишь? Ведь вечер уже не за горами, а дядька Мачоха может опять куда-нибудь выйти.

– Нет, друзи мои, торопиться не к чему; теперь уже мне все равно, – ответил Семен и махнул безнадежно рукой. – Что мне до добр моих и даже до оганенья чести, коли они вырвали из рук моих мою единую голубку, силою, гвалтом обвенчали ее…

– Ну, думаю, что честь дороже всего! – заметил Щука.

– Говорю тебе еще раз, друже, что войт наш на такой грубый гвалт не здатен, – заговорил убежденным тоном и Щука. – Они упрятали Галину, но мы еще можем отыскать и спасти ее; нужно только, чтобы ты был на свободе, а для этого поспеши к Мачохе. Я сам проведу тебя.

– Пойду, пойду уже, друже, – согласился Семен, – только дождусь прежде Деркача, узнаю хоть, поехал ли вместе с Галиной и Ходыка?

– Деркача? – изумился Щука. – Да разве ты не заходил за ним?

– Ах ты, боже мой, – Семен с досадою ударил себя рукою по лбу, – у меня из головы вышло то, что мы вчера уговорились с ним. Ну, сейчас же побегу к нему.

– Нет, нет, – остановил его Щука, – ты поменьше показывайся на людях, я мигом слетаю и приведу его сюда.

Он поднялся с места и направился было к выходу.

В это время отворилась дверь, вошла пани Мачоха и объявила с изумлением, что у ворот стучится какой-то бородатый татарин и требует непременно, чтобы его впустили к Богдане.

Озадаченная Богдана не успела еще и решиться, что ответить на такое требование, как на пороге двери уже появилась внушительная фигура в богатом турецком халате и в шитой золотом шапочке.

– Даруй, пышная крале, мою смелость, – произнес он звучным голосом, – это вина их, – указал он на изумленных гостей Богданы, – обещали сами познаемить, да, как видно, казав пан кожух дам, та й слово його тепле!

– Что? Кто это? – вскрикнули Семен и Антон.

– Ха-ха! Не узнали? Опять не узнали? Вот какие у меня приятели, панно!

– Деркач?!

– Да он же, он! – И мнимый татарин, сорвав привязанную бороду, расправил свои запорожские усы.

– Футы, господи! Ей-богу, он самый! – обрадовался Щука. – Вот это, любая панно, тот самый характерник, о котором я говорил. Ишь, нарядился татарином, чтобы пугать люд крещеный.

– Меня-то не испугает, хотя бы нарядился и чертом, – ответила со смехом Богдана.

– О? Я таких люблю! Чтоб и самого черта оседлали!

– На свою ж голову! – заметил Щука.

– Да полно тебе, друже, лясы точить, – прервал Деркача Мелешкевич, – скажи лучше, был ли там, где обещал, и выведал ли что-либо?

– Видишь же, был и выведал; все выведал до цяты! – произнес самодовольно запорожец.

– Ну-ну? – обратились все к нему с нетерпением.

– Ходыка дал Балыке каруцу и четверку вороных коней с своим машталиром.

– Ходыка?! – вскрикнул Семен и ухватился одною рукою за спинку кресла, а другою за грудь.

– А сам же он отправился вместе с Галиной? – спросил Щука.

– И сына своего, дурного Панька, взял ли тоже с собой? – добавила Богдана.

При этом вопросе запорожец смутился, проворчал что-то невнятное и почесал с досады затылок.

– Так это, значит, выведал все до цяты? – вскрикнула весело Богдана и разразилась звонким смехом, чем еще больше смутила славного рыцаря.

XI

С некоторым трепетом душевным подходил Семен к убогому жилищу Мачохи. Старика Мачоху он знал еще с детства, да и все в Киеве, от мала до велика, знали и уважали древнего праведного старца. Появление его вызывало во всех какое-то особенное настроение, в присутствии его умолкали смех и шутки, на устах замирала малейшая ложь, и как-то жутко становилось за неправедно проведенные дни. И теперь он, Семен, должен был появиться перед его строгим проницающим в душу взглядом, как вор, разбойник, грабитель. Но душа его чиста, а потому он не потупит ни перед кем взгляда! Семен бодро махнул головой и смело направился к маленькой, вросшей в землю хатке Мачохи, уже видневшейся вдали.

Хотя во дворе было еще светло, но в комнате уже ютились по углам сумерки. У окна налево с раскрытой на коленях книгой сидел сам старик. Седая, как лунь, голова его была опущена на грудь. Темное морщинистое лицо, окаймленное длинной серебристой бородой, глядело строго и печально. Он не читал; скорбный взгляд его был устремлен поверх книги куда-то далеко-далеко в небесную даль.

Старик был настолько погружен в свои мысли, что даже и не слыхал, как вошел Семен. Семен остановился у дверей и, увидевши, что Мачоха не замечает его присутствия, произнес громко:

– Добрый вечер, шановный, почесный панотче!

Мачоха поднял голову и перевел свой взгляд на Семена.

– Кто это? И по какой причине пришел ко мне? – произнес он тихим ровным голосом.

– Я Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотаревского.

– Памятаю.

– К твоей милости, отче.

– Что могу учинить для тебя? Я не знаюсь с зацными и сильными мира сего.

– Правды ищу я, панотче славетный, а не силы, и к тебе пришел просить ее.

– Правды? – из груди старика вырвался тихий вздох. – Что же случилось? Садись здесь, расскажи мне все щиро, как было…

Семен опустился на указанное Мачохою место и прерывающимся от волнения голосом рассказал ему о том, что проделал над ним Ходыка, а также о последнем заявлении Балыки.

Молча слушал Мачоха Семена.

– Так, так, – произнес он задумчиво, когда Семен умолкнул, – слыхал я, говорили мне уже, что обидел тебя сильно Ходыка, только не знал я докладно, как. Ох, Ходыка враг, большой враг. Что же ты хочешь, чтоб я для тебя сделал?

– Помоги мне, отче, на милость, ганьбу с доброго имени моего отца снять. Если я останусь здесь, – пан войт грозит мне, что упрячет меня в темницу, если уйду из города, – значит, подарю Ходыке кривду и гвалт, учиненные им надо мной. Потому-то и прошу я славетного, любого всему Киеву батька умолить Балыку, чтобы дозволил мне остаться здесь в городе искать правды и суда над Ходыкой.

– Зачем?

Семен с недоумением взглянул на дряхлого старца.

– Всякому дорога и своя жизнь, и свое доброе имя, панотче, а еще дороже жизнь и счастье коханой людыны. Я хочу вернуть себе свое честное имя, хочу вернуть захваченное Ходыкой мое добро, хочу отыскать Галину и оправдаться перед горожанами киевскими.

– И больше ничего? – произнес строго Мачоха, устремляя на Семена пристальный взгляд.

– Что же могу я сделать ему? Ищу только своего, заграбленного.

– Ох-ох! – вздохнул глубоко Мачоха. – В том-то и все горе наше, что всякий только за свое горе встает, только своего заграбленного ищет, а до чужой, общей беды и байдуже! Да знаешь ли ты, почему ограбил тебя Ходыка?

– Как не знать? Всякий знает, какой он грабитель!

– Не потому, не потому, – Мачоха печально покачал головою. – В назидок панству суть и грабители, и воры, да люди могут борониться, потому что есть у них свое право и свой закон, а у нас всякий пан, всякий сутяга может чинить и насилие, и грабеж, потому что паны стараются всеми силами подтоптать наше право под ноги, потому что всякий можновладец может вламываться залюбки в наши дела, и не обеспечаю тебя даже в том, что завтра же, по наущению Ходыки, воевода не повесит тебя на воротах великого замка.

– Не может быть, чтоб такое насилие чиниться могло всем людям мийским? – вскрикнул Семен. – Шановный отче, ведь воевода не смеет аничим в наши права вступоваты.

– Было, было когда-то, – произнес с горькой усмешкой Мачоха, – а теперь не то: хотят паны забрать в свои руки и нашу жизнь, и все наши права. Ты думаешь, для чего Ходыка хочет женить своего сына на войтовне? Не из-за добр Балыкиных задумал он это, нет! Он хочет притянуть войта на свою сторону, отнять у них последнего заступника, а тогда мы погибли совсем! Ходыка во всем за панами руку тянет. Нет у меня к нему ни в чем веры, лукав и зол человек: о мирском лишь печется, мирским живет. Ох, Ходыка враг, страшный враг, тайный враг…

При этих словах Мачохи какая-то смутная, неясная мысль проскользнула в голове Семена, но, взволнованный разговором со стариком, он не обратил на нее внимания.

– Пан войт всей душой стоит и за благочестие наше, и за наше право, – продолжал между тем Мачоха, – а Ходыка вот чем-то опутывает его. И никто не разберет – чем! Породниться хочет! Это он, наверно, и намовил Балыку забросить тебя покуда в тюрьму, чтобы ты не помешал повенчать Галину с его сыном. Ох, не дай боже, чтоб этот змей свил гнездо в сердце войта, тогда мы утеряем свою последнюю заслону, а господь посылает нам еще тяжчие времена! Мало было панам нашего пота и крови, задумали они овладеть и душами нашими. Грядет новая беда, новое страшное горе, и некому подняться, некому защитить!..

– О какой новой беде, о каком новом горе говорит вельцечтимый отец наш? – произнес взволнованно Семен. – Клянусь вам, я не знаю ничего! Три года пробыл я в чужих странах, а теперь вот возвратился и слышу…

– Слышу, а не вижу, – перебил его с горечью старец. – Ослепленный своим горем, ты и не видишь того горя, что облегло всю нашу землю. Да разве ты не знаешь того, что ляхи постановили или посадить всюду унию, или искоренить весь наш бедный народ?

– Об унии слыхал я… Но ведь не все владыки согласились на нее…

– Потому-то и рассыпались повсюду, как волки хищные, латыняне, панове иезуиты, чтобы силою заставить всех прилучиться к унии: запирают наши древние храмы, отдают их унитам, изгоняют наших священнослужителей, отбирают святые сосуды, запрещают нам службу божию…

– Святый боже! – вскрикнул Семен.

А старик продолжал дальше:

– Много ли часу прошло с Брестского собору, а что сталося с святою восточною церковью нашею? Продают ее владыки, обманывают нас, сами пристают, ради благ земных, к богомерзкой унии. Нет уже у нас святого отца нашего, благочестного митрополита, отступают от нас сильные, и зацные братия наши переходят, забыли страх божий, к латынянам, и мы, как бедное стадо без пастыря, одни блуждаем во тьме, окруженные злохитрым врагом.

– Да как же сталось все это? – произнес в ужасе Семен.

– А так сталось, потому что все мы пребывали до сих пор в мрачной лености и суете мирской, а злохитрый древний враг держал нас в тенетах своих; каждый лишь о себе думал, а он на тот час уводил детей наших к источнику своему: не имели мы ни пастырей разумных и верных, ни школ, ни коллегий, а поневоле приходилось нам отдавать детей к иезуитам: не оставаться же им было без слова божия, как диким степовикам. А они, пьюще от прелестного источника западной схизмы, уклонялись ко мрачнотемным латынянам. И все меньше и меньше оставалось нас, верных древнему благочестию… И все это видели мы своими очесами и ничего не могли сделать, ибо и наши пастыри обманывали нас и приставали к унии.

Старик замолчал и глянул куда-то вдаль своими потухшими глазами, словно хотел вызвать из этой смутной дали образы пережитых годов.

– Ох-ох, – заговорил он снова, – прежде до нас только слухи доходили об утимах той унии, а теперь пришла уже она и к нам во всей ярости своей. В самом Киеве уже воцарились униты.

– В Киеве? – вскрикнул Семен с ужасом.

– Так, в Киеве, в святом нашем граде решили они отобрать все наши храмы и монастыри. Уже в Выдубецком засел официал митрополита унитского; слышно, что собирается отнять у нас и святую Софью, и Печеры, и златоверхий Михайловский монастырь.

– Почему же молчит на это магистрат киевский? Почему не зовут напастников до права?

– До права? – повторил с горечью старик. – Да ведь я уже говорил тебе, что у горожан отбирают паны ляхове все наши права.

– Так вернуть их назад саблей и списом!

– Кто ж его подымет за нас? Нет у нас вельможных и зацных оборонцев.

– Самим восстать! Самим поднять оружие!

– Поднявший меч от меча и погибнет, – произнес тихо старик, устремляя на Семена строгий взгляд.

– Так что же, по-вашему, отче, склонить покорно под их мечи свои головы, отдать на поруганье наши святыни? – воскликнул горячо Семен, гордо подымая голову. – Если от веры нашей отступилось наше панство, то мы должны защитить ее и не допустить на поруганье панам!

– Так, сыну, так, – произнес оживившимся тоном старик, – мы должны оборонить ее, но не мечом, не мечом!

Есть иной путь и иная защита: господь сглянулся на нас за смирение наше. Святой патриарх, отец наш, благословил нас на иную борьбу. Своими слабыми, нетвердыми руками заложили мы под благословением его братство… Мало было нас, а теперь, посмотри, сколько в упис наш вписалось рукою и душою и зацных, и добре оселых горожан! Теперь уже у нас и коллегии эллино-словенские и латино-польские завелись, и друкарская справа разрослась… И не в одном Киеве, а всюду завелись братства: и во Львове, и в Каменце, и в Луцке, и без помощи вельможных и зацных оборонцев крепла наша вера.

А кто помогал нам? Кто защищал нас? Не было у нас, слабых и темных, ни гармат, ни рушниц, перьев борзописных, ни в прелести бесовской изученных злохитрых языков; было у нас одно только братолюбство, вера и смирение, и господь стал посреди нас! – заключил старик.

С глубоким волнением слушал Семен слова старца. Горячая волна крови то приливала, то отливала у него от сердца: там, за три года пребывания в чужих краях, он совершенно отвык от тех порядков, которые мало-помалу воцарились в родной земле, а по приезде на родину тотчас же погрузился в водоворот личных тревог и забот. Теперь же слова старика разверзали перед ним бездну горя и отчаянья, в которую погружена была родная земля… И новая горечь и обида, но не против своих личных врагов, а против общих напастников, гонителей его народа, его веры закипала у него в сердце.

А старик продолжал между тем тихо и печально.

– Так, единый оплот был у нас – это наше братство; могли мы и Латынину добрые опресии чинить,[54]54
  Ставить в затруднительное положение(лат.).


[Закрыть] и радостно было у меня на сердце; отходил к богу с надеждою, что не погасят латыняне святого огня, зажженного господом на киевских горах. А вот теперь начинают паны острить зубы и на братство наше. Митрополит унитский вопит и жалуется ежечасно, что не может здесь утвердиться уния, пока существует у нас в Киеве наше братство.

– Нет, отче шановный, – вскрикнул горячо Семен, – умрем мы все, а не дозволим скасовать наши братства!

– Когда бы все благочестные, без различия стана и преложенства, паны, и козаки, и горожане, и само поспольство об этом думали, тогда бы, быть может, и удалось нам отстоять братства… А то всякий о своем, всякий о своем! – голос старика перешел до тихого шепота, и голова печально поникла на грудь.

Сердце Семена сжалось от невыносимой, острой боли.

– Отче шановный и любый! – заговорил он взволнованным голосом. – Прости меня; пришел к ласке твоей лишь по своей власной справе, просить для себя правды и защиты. Пришел как слепец, как глухой и немой… Вы своим словом сняли полуду с очей моих… Горит мое сердце, но не своей кривдой! Стыд вот гложет, сосет его за то, что три года мог я провести в чужих краях, в то время как здесь грабували коршуны-шулики мой родной край! Стыд сосет и гложет его за то, что мог я печалиться о своем горе, о своей лишь утрате в тот час, когда здесь ступили схизматы нечестивые на наше последнее достояние – на святую веру наших отцов. Сором жжет меня лютым огнем, что в тот час, когда вы, слабые и измученные жизнью, отстаивали перед озброенным можновладным панством свою веру, я заботился лишь о своей доле, о своих делах! Теперь же клянусь посвятить все свои силы своей отчизне! И не я один, мы все, все встанем на оборону святой нашей веры, и верьте мне, батьку шановный, не удастся пышно озброенному панству заставить нас отречься от своей веры, потому что тут, вот тут, – он ударил себя рукою в грудь, – растет такая сила, которой не согнуть панам никогда! Спасите только Галину от насилия Ходыки, а мне теперь не нужно ничего. Одной только ласки прошу для себя: помогите мне вступить в братчики нашего братства.

– Туда поступают только беспорочные люди, – произнес строго старик и поднял на Семена глаза.

При этих словах старика все лицо Семена залила густая краска.

– Батьку мой, отче славетный! – произнес он быстро. – Клянусь вам, что все то, в чем обвинили меня свидетели Ходыки, есть злая ложь и клевета!

– Кто же мне поручится в том, что слова твои правдивы? – произнес тем же строгим тоном старик.

– Тот, – воскликнул с жаром Семен, указывая на потемневший образ, – кто читает в сердце человеческом без бумаг и без слов! Как на духу, как перед всевидящим оком господним, – клянусь вам, что я не виновен ни в чем, что ни одного из взведенных на меня Ходыкою преступлений не совершал никогда! Грешен, как все люди грешны перед богом; но до грабежа и до гвалта нечистый не доводил меня никогда! Свои слова я докажу згодом и правом, а теперь беру свидетелем самого господа бога, потому что больше мне некого взять!

Слова Семена были полны такой неподдельной искренности, что трудно было бы не поверить им.

– Верю тебе, сын мой, – произнес Мачоха тронутым голосом, – верю и поручусь за тебя перед братчиками единым достоянием моим – моим честным именем и моей сединой.

– Отче, батьку мой… до веку…

– Скажу и Балыке, чтобы дал тебе время позвать гвалтовников, лжесвидетелей до права. Он братчик наш, а братчики все должны помогать друг другу, – продолжал старик. – Но напрасно думаешь ты оставить свою справу с Ходыкой. Нет, ты веди ее и доведи до конца; только помни, что это не твое лишь дело, а дело всех нас, всей Киевской земли, не останавливайся на полдороге, не покончи дело на том, что вернешь себе свое добро и свою Галину, – постарайся раскрыть перед всем Подолом гвалт и разбой Ходыки над тобою, постарайся разорвать навсегда его союз с войтом, иначе, говорю тебе, если Ходыка возьмет еще гору и в магистрате, – мы погибли совсем!