Текст книги "Первые коршуны"

Автор книги: Михаил Старицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Галина задумалась. Хотя она не придавала никакого значения словам этой старушки, но все же они невольно возбудили в душе ее какое-то болезненное, неприятное чувство…

Долго сидели обе женщины, погруженные в свои мысли, наконец тихий стук в двери прервал молчание, воцарившееся в келье. В комнату вошла молодая послушница и объявила Галине, что мать игуменья просит ее к себе.

– А что такое? – спросила Галина, подымаясь с места.

– Пан войт прибыл и хочет видеть ясную панну, а с ним еще один знатный горожанин.

Легкая краска разлилась по лицу Галины.

– Слава богу! – вскрикнула она радостно, не замечая последних слов послушницы. – Вот видишь, няня, и приехали батюшка, теперь-то я их и попрошу.

– Наконец-то вспомнил, – огрызнулась старуха, – ты ж не забудь, попроси его, чтоб забирал нас; нагостевались, ну и будет.

Но Галина уже не слышала воркотни старухи.

Набросивши на голову затканный золотом платок, она вышла вслед за послушницей на двор и торопливо направилась к покоям игуменьи, которые находились в конце двора в особом здании. Ласковое солнце сразу же обдало ее целой волной живительного тепла; ласковый ветерок подхватил пушистые пряди ее волос и рассыпал их над сверкающим белизною лбом.

Быстро взбежала Галина на крутые ступеньки крыльца и остановилась на мгновенье, чтобы перевести дыханье: от радости предстоящего свидания и от быстрого бега сердце ее учащенно забилось, яркий румянец выступил на щеках. Послушница открыла перед нею двери и провела ее через ряд комнат в трапезную игуменьи.

Еще не входя в комнату, Галина услыхала громкий голос отца и еще чей-то сухой, скрипящий, показавшийся ей знакомым. Она быстро отворила двери и невольно остановилась на пороге.

Посреди большой, светлой комнаты со сводчатым потолком и чисто выбеленными стенами стоял большой стол, застланный тончайшим белым обрусом и уставленный всевозможными кушаньями и напитками в дорогой серебряной посуде. В конце стола сидела сама игуменья, по правую руку от нее пан войт киевский, а по левую – Федор Ходыка. При виде последнего Галина невольно отшатнулась и остановила на нем испуганный, встревоженный взгляд.

Оживленный разговор, который шел между тремя собеседниками, сразу оборвался, и все сразу обернулись к вошедшей девушке. Ходыка также вслед за другими повернулся к дверям и, увидев остановившуюся у порога девушку, с интересом остановил на ней взгляд. Как-то раньше он видел несколько раз Галину, но не обращал на нее внимания; сватал он ее за своего сына исключительно из-за расчета, не справляясь, хороша или дурна дочь старого войта, придется ли она по душе сыну или нет, – теперь же он в первый раз взглянул на Галину и невольно залюбовался ею. С раскрасневшимся от волнения личиком, с испуганным взглядом больших карих глаз, остановившихся на нем, девушка была необычайно хороша в эту минуту.

Разметавшиеся от ветра волосы окружали ее личико ореолом. От всей ее стройной девичьей фигурки и от прелестного, детски чистого выраженья лица веяло такой нежной юностью и красотой, что даже Ходыка почувствовал при виде ее какое-то щекотанье в сердце. С минуту смотрел он на Галину, и вдруг в глазах его вспыхнул сухой, желтый огонек.

– Чего же ты остановилась, дитя мое? – обратилась к Галине ласково игуменья. – Подойди сюда, привитайся с панотцом твоим и с паном Ходыкой.

Галина подошла под благословенье к игуменье, почтительно поклонилась Ходыке и поцеловала руку отцу.

– Ну что же, донечко, как поживаешь, здорова ли? – произнес ласково Балыка, нежно привлекая к себе Галину и целуя ее в голову.

– Спасибо, панотче, а как же вы без нас?

– Что ж? Скучно, тоскливо, а справляюсь с божьей помощью, – вздохнул тихо старик. – Мы-то ради детей готовы все перетерпеть, а как-то дети?

– Садись же, дочко, чего стоишь, – продолжала приветливо игуменья, указывая Галине место рядом с войтом.

Галина села на указанное ей место.

Во время этого короткого диалога Ходыка не отрывал глаз от личика Галины. Давно уже, поглощенный великими интригами и жадным стяжанием денег, он не обращал никакого внимания на женскую красоту, давно уже сердце его засохло и одеревенело, давно уже вылетели из его памяти слова любви, и вдруг перед ним явился неожиданно дивный образ этой прелестной девушки, которую он сватал за своего сына. Как солнечный луч, попавший в темное сырое подземелье, этот образ ослепительно засверкал перед ним и наполнил его пустынное сердце каким-то новым чувством, сознанием того, что на свете, кроме золота и власти, есть еще и веселье, и юность, и радость любви.

– Что же, соскучилась здесь, не хочется ли уже додому? – продолжал между тем войт расспрашивать Галину, любуясь своей прелестной дочкой.

– Нет, панотче, – ответила с легким вздохом Галина. – Здесь так хорошо! Если бы не вы, я б навсегда осталась тут.

– Спасибо, донечко, что згадуешь старого батька, – произнес теплым тоном войт и невольно потупил глаза. При виде Галины, при звуке ее голоса, тихого и нежного, что-то мучительно заскребло в его сердце… «Да неужели же он отдаст свое дитя в это ходыкинское гнездо? – пронеслась в его голове щемящая мысль, но тут же вслед за ней явилось сознанье бесповоротной необходимости этого поступка. – Так, так, надо действовать, пока еще есть время, пока враг не обошел окончательно дремлющее стадо, – прошептал он про себя, печально поникая на грудь головой. – Но почему же это дитя, призванное для счастья и для жизни, должно стать искупительной жертвой? Почему?»

Войт подавил непрошенный вздох и, чтобы скрыть от присутствующих охватившее его волнение, отвел в сторону глаза.

От игуменьи не укрылась грусть, набежавшая вдруг на лицо пана войта; приписывая ее той мысли, то Галина хочет остаться в монастыре, она захотела поскорее успокоить его.

– А славная у тебя дочка, пане войте, – заговорила она вслух, – и тихая, и ласковая, и покорная, и волю твою чтет, как святой закон, и к молитвам прилежна. Вот племянница ведь моя, – продолжала она, обращаясь к Ходыке, – а не грех заректись, и не видала такой: только о вере, да об отце своем, да о сирой братии и помышляет. Не стыдно и в глаза похвалить.

– Панна войтовна на весь Подол славится красою, и благочестием, и добрым сердцем, – ответил Ходыка, переводя свой взгляд с Галины на игуменью.

– Ну-ну, еще захвалите так мою дытыну, что она отцурается от своего батька, – произнес с улыбкой войт.

– Э, нет, такого нельзя сказать, пане войте, – возразила игуменья, – очень она уж пиклуется и заботится о тебе. Тревожилась, отчего ты не едешь, соскучилась…

– Соскучилась? – повторил с ласковой улыбкой войт и взглянул на Галину.

– И соскучилась, и беспокоилась о здоровье вашем, и… – Галина запнулась на мгновенье, – просить вас хотела, батюшка.

– Просить? – в голосе войта послышались изумление и тревога. Он взглянул невольно на Ходыку и добавил поспешно – О чем же ты просить меня хотела, дытыно? Говори, если только возможно будет, я не откажу тебе ни в чем.

– О, это вам не трудно будет сделать, панотче! – воскликнула Галина и с жаром передала отцу о приходе поселянина из Рудни, о бедствиях, грозящих им от униатов, и о просьбе всей громады к нему, пану войту, и к ней приехать к ним поскорее и помочь им отстоять свою церковь от униатов. Галина говорила с воодушевлением, голос ее не раз прерывался, на щеках то вспыхивал, то угасал жаркий румянец.

С глубоким волнением слушал войт рассказ дочери. Этот эпизод являлся только новым звеном в той тяжелой цепи, которая грозила опутать и оковать весь его родной край; он снова напомнил ему о необходимости поскорее приступить к действию, то есть заключить бесповоротный союз с Ходыкой.

При начале рассказа Галины в глазах Ходыки сверкнул какой-то минутный огонь, но сверкнул только на мгновенье; Ходыка стал рассеянно барабанить пальцами по столу; время от времени он подымал голову, бросал на Галину быстрый, пытливый взгляд и снова потуплял глаза. Судя по его непроницаемому лицу, трудно было угадать, радует ли его известие, передаваемое Галиной, или огорчает.

– Так-то, пане войте, – заговорила игуменья, когда Галина умолкла, – надо сделать что-нибудь, чтобы помочь этим несчастным людям. Обещала и я им просить твою милость не оставить их. Ради спасения души своей, помоги им!

– Ох, превелебная паниматко! – вырвался глубокий вздох из груди войта. – Видит бог, что я не ищу так спасения своей души, как спасения церкви нашей от посягательств ненавистных унитов, только ведь здесь одним словом да уговором ничего не поможешь. Сегодня уговорим мы селян, а назавтра налетит Грекович да и захватит церковь просто силою, не спрашиваясь никого… Надо брать глубже, найти самый корень наших бедствий, нашего зла.

– Д-да, – произнес многозначительно Ходыка, – и времени терять нельзя, надо торопиться, каждый напрасно потраченный день отымет у нас змогу выиграть справу.

– Что же думаете вы делать, панове? – спросила живо игуменья.

– Жаловаться, – ответил Ходыка, – они нарушают наши права, наши уклады; если взяться умело за дело, можно выиграть справу, освободить и Киев, и весь наш край от унитов и иезуитов.

– Да благословит вас бог за такое святое дело, – произнесла с воодушевлением игуменья. – И ты, вельможный пане, возьмешься вести нашу справу?

– Д-да, – протянул Ходыка, устремляя на Галину выразительный взгляд, – хотел бы от всей души.

– Есть разные свои справы, пока они не выяснятся, не могу приступить к делу.

– О, забудь их, оставь на время! Все говорят кругом, что нет человека искуснее тебя в науке правой, что ты можешь всякую справу выиграть, из черного сделать белое.

– Хе-хе-хе! – рассмеялся Ходыка сухим смешком. – Брешут, должно быть, люди: я не чародей; но что могу, то сделаю с охотой, если…

– А как же Рудня? – перебила его Галина. – Неужели же, панотче, они останутся без помощи?

– Нет, дытыно, сделаем и для них, что можно.

– Все, все, что можно, – подхватил Ходыка, – я сам, ясная панно, похлопочу за них. Этого дела нельзя оставлять ни на минуту, надо торопиться.

– О, шановный пане, – произнесла с чувством Галина, подымая на Ходыку полные благодарности глаза, – я никогда, никогда не забуду твоей ласки.

От этих слов дивчины и от ее теплого взгляда едва заметная краска пробилась сквозь пергаментную кожу Ходыки.

– Не стоит благодарности, ясная панно, – ответил он, наклоняя голову, – моему сердцу, так же как и твоему, дорого наше предковское, греческое благочестие… – Ходыка провел рукой по глазам и, прищурившись, уставился в панну.

В глазах Галины невольно промелькнуло изумление.

– Сомневаешься, панно, в словах моих? – продолжал с улыбкой Ходыка. – Правда, я редко произношу их, но верь, что они правдивы и идут от самого сердца. В красномовстве я человек не искусный, но с правдой не разминался никогда.

Галина потупила глаза.

– Нет, пане… боже упаси… Я верю… но люди… – заговорила она с запинкой.

– Люди могут оболгать всякого, а наипаче того, кого господь наделил лучшей долей.

– Ох, правда, правда! – поддержал его войт, – Не печалься ж, дочко, обдумаем все, что делать, а пока, превелебная паниматко, – обратился он к игуменье, – попрошу у вас немного часу для приватной беседы.

Игуменья встала с места и пригласила Балыку следовать за собою; Ходыка с Галиной остались одни.

Несколько минут Ходыка молча смотрел на Галину. Красота девушки впивалась все глубже в его сердце, и рядом с Галиной он представлял себе своего глупого, толстого, одутловатого сына. «Неужели же такая красавица должна достаться этому глупому парню? Н-нет, нет, она никогда не согласится пойти за него! – повторял он сам себе. – Да и будет права: такая красота должна достаться лишь умному, пожившему человеку, умеющему ценить и смаковать ее. Гм… зачем он сватал ее за своего сына? Для того, чтобы укрепить свой союз с Балыкой? Но разве нельзя это сделать иным способом? А что, если бы он сам женился на войтовне? Га? Ведь это был бы еще более тесный союз! И почему бы ему не жениться? Стар он? Хе! – Ходыка усмехнулся. – Не так он еще стар, чтобы не взять себе молодой жены! Ведь для Балыки все равно, за кого выдать дочку, за Панька или за него, а для дивчины стать женой самого Ходыки гораздо заманчивее, чем стать женой его дурного сына». В глазах Ходыки снова загорелся желтый, сухой огонек, он потер свои цепкие, худые руки и, вызвавши на своем лице самую приветливую улыбку, обратился к девушке:

– Так панна не верила в мою щирую преданность родному благочестию?

Галина подняла голову и взглянула своими большими темными глазами на Ходыку; во взгляде ее засветились и робкая просьба о прощении, и ласка, и печаль…

– Простите, еще раз простите, шановный пане, – произнесла она, – я ведь ничего сама не знала, слушала только, что люди говорили…

– А людям не верь, панно, повторяю тебе, и прежде, и теперь, и всегда я был предан родной вере… Всегда болело мое сердце за нее… Оттого-то я и захотел соединиться с паном отцом твоим, чтобы отстоять нашу веру от нападений униатских, оттого-то и ты, ясная панна, пришлась мне так по сердцу, – добавил он каким-то странным, тихим тоном.

– Я? – Галина остановила на Ходыке свой изумленный взгляд.

– Да, ты, – продолжал Ходыка вкрадчивым голосом, – давно уже я слышал о твоем благочестии, о твоем радении о бедной вере нашей, о твоем милосердии христианском, и образ твой заполонил мое сердце. Нет среди наших горожанок другой, равной тебе.

– Вельможный пан слишком хвалит меня, не стóю я и…

– Нет, нет! – продолжал горячо Ходыка. – Ты и твой шановный батько, равных вам людей нет во всем Киеве, потому-то я хочу соединиться с вами, чтобы вместе трудиться на оборону своей веры.

– О, пане! Какое счастье!

– Не знаю только, согласишься ли ты?

– Я? – Галина сделала невольное движение к Ходыке; но вдруг вспомнила о словах няни относительно его сватовства, – горячий возглас замер у ней на устах, а глаза с вопросительным и испуганным выражением остановились на Ходыке.

От последнего не укрылось выражение ужаса, промелькнувшее в чертах Галины.

– Гм, – откашлялся он и продолжал дальше. – Ясная панно, когда два или три человека хотят идти против бури, они берутся крепко за руки, чтобы составить одну неразрывную цепь и устоять против порывов ветра. Не то ли видим мы и в жизни? Союз охваченных одним желанием людей делает их сильными и необоримыми, вот почему я и хочу соединиться с вами вечным, неразрывным союзом.

– Вера соединила нас давно, вельможный пане, – произнесла тихо Галина, потупив глаза.

– Правда, но еще крепче соединяет людей любовь.

Галина молчала.

– Панно, – продолжал Ходыка, – шановный отец твой говорил, должно быть, тебе, что я сватаю тебя за своего сына?

– Говорил, – уронила чуть слышно Галина.

– Ну, и что же? Отвечай мне, панно, по правде. Я не хотел бы, чтобы отец принуждал тебя; скажи-ка мне, согласишься ли ты, во имя поруганной церкви нашей, едино во имя ее, – подчеркнул он, – заключить свой союз?

– Пане шановный, – заговорила Галина дрогнувшим голосом, – видит бог, что я всей душой буду предана вам, но за сына вашего… простите…

– Ты хочешь сказать, что сын мой не по сердцу тебе, – перебил ее поспешно Ходыка. – Правда, парубок вышел неказистый, – злая усмешка мелькнула в углах его сухого, тонкого рта, – и лицом на подзебаную паляныцю смахивает, и разумом зело обидел его господь…

– Нет, нет! – возразила горячо Галина. – Не корите его, он добрый парубок, мне жаль его; но не в нем, пане шановный, дело: для меня теперь все равны, потому что замуж я не пойду ни за кого.

– Ни за кого? – переспросил Ходыка.

– Ни за кого, – повторила твердо Галина и взглянула прямо в лицо Ходыке, и в этом взгляде он прочел ясно, что решение девушки было бесповоротно.

– Но, прости мне мою смелость, могу ли я узнать, почему?

– Потому что я отдала свое сердце тому, кого уже нет на свете, – ответила тихо Галина.

– Но, ясная панно, – заговорил Ходыка самым мягким, самым вкрадчивым голосом, – если бы ты любила живого человека и тебя принуждали бы выйти за другого, тогда понял бы я, что ты не хочешь ни за что соединиться с нелюбом, но если коханец твой мертв, если не полюбишь никого, почему же тебе не сделать доброго дела хоть для поруганной церкви нашей? Я не говорю о моем сыне… Упаси боже! Сам я теперь вижу, что этот дурной балбес не стоит тебя. Видишь ли, я сватал тебя за него лишь затем, чтобы навеки соединиться с вашим домом. А что, если б нашелся другой человек, который пообещал бы тебе и твоему батьку за то, что ты согласишься стать его женой, положить всю свою жизнь, и разум, и силу на оборону нашей бедной церкви?

– Пане, – ответила Галина, устремляя на Ходыку светлый взгляд, – если бы кто-либо обещал мне бороться за нашу церковь лишь в благодарность за то, что я пойду за него замуж, я бы не поверила ему.

«Ого! Да ведь она с такой красою соединила и разумную головку. Такую-то не легко будет сломить, а тем паче этому пентюху, Балыке. Ну, а ведь грубая сила нужна только дураку, а разумный обойдется и без нее». Эта мысль молнией промелькнула в голове Ходыки. Он подавил мелькнувшуюся в углу его рта усмешку и воскликнул шумно:

– Разумное слово, ясная панна. Вот скажи мне, чем же ты скрепишь нашу дружбу с твоим отцом? Пойми сама, соединяясь навеки с вами, я поднимаю против себя целую тучу врагов. Что же мне будет ручательством в том, что вы не оставите нас?

– Можешь ли ты сомневаться в этом, пане? – ответила с чувством Галина. – Ты будешь нам первым другом, братом, отцом моим! А вера, за которую ты обещаешь бороться вместе с нами, свяжет нас навеки; а если ты захочешь оставить веру, что тогда тебе, шановный пане, в дружбе бедных горожан?

– Никогда, клянусь тебе, панно, никогда не отступлю я от веры отцов моих! Я просил отца твоего выдать тебя за моего сына, но теперь, когда узнал тебя ближе, я сам отказываюсь от этого: я верю без шлюба и тебе, и батюшке твоему!

Глаза Галины заблистали ясной радостью.

– И верь, верь, шановный пане, – ответила она тронутым голосом, – отныне не будет у нас никого, дороже и ближе тебя.

А между тем игуменья и войт вели между собой в удаленной комнате тайный разговор.

– Так говорите, превелебная маты, оставила и помыслы?

– Так, об этом не печалься, пане войте. Сперва она было долго толковала мне о подвиге иноческом, об отречении, а потом успокаиваться стала и начала склоняться к моим словам: молодое-то сердце легче залечивается.

– Ох, ох! – войт тяжело вздохнул и поник на грудь головой.

– На это только и надежда.

– Теперь уже совсем согласилась вернуться на мир; хочет трудиться вместе с тобой, пане войте, на оборону веры.

– Ох, мало еще этого, мало… – Войт снова вздохнул и еще ниже поник на грудь головой

– О чем это ты говоришь, пане войте? Чего хочешь? Я не разумею тебя, – произнесла встревоженно игуменья.

– Ох, превелебная паниматко, горе заставляет меня хотеть того, против чего восстает моя душа.

И Балыка рассказал игуменье о всем том, что заставляло его принудить Галину выйти замуж за молодого Ходыку.

По мере того как говорил войт, все более и более омрачалось лицо игуменьи.

– Ох, пане войте, – произнесла она наконец, покачавши головой, – розмиркуй прежде хорошенько: не дурит ли он тебя, не мостится ли до твоих добр?

– Что ему в моих добрах? Сама твоя милость знает, какие у него маетки. Человек осторожный, хитрый, хочет иметь верную заруку, без нее не соглашается начинать дело. А время не терпит, ой, не терпит! И вот, – заключил Балыка, – приехал он сегодня со мною сюда, чтобы получить от меня окончательный ответ. А что я скажу ему? Язык не поворачивается принуждать дочку. Хотел просить твою милость уговорить ее… ведь не для себя… ради церкви…

– Трудно! – возразила игуменья. – Очень уж она любит покойника; правда, что умер он, нет его на свете, а все-таки она, бедная, только и живет думкою о нем… – При этих словах игуменьи что-то мучительно заныло в сердце Балыки, даже на щеках его выступила яркая краска, но он постарался преодолеть свое смущение, а игуменья продолжала дальше – Да не верю я и в это заступничество за веру под принукой шлюба… Жаль мне ее, жаль, как родное дитя. Как то ей придется жить в доме Ходыки!.. Ведь мы с тобой, пане войте, уже не вперед, а назад смотрим, а ей жить да жить… Что то будет она делать, когда останется одна во власти Ходыки? Но, – перебила она самое себя, заметивши, что слова ее производят на войта удручающее впечатление, – все мы должны жертвовать собою для спасения других. Попробую уговорить ее… Только, пане войте, на это ведь понадобится не мало часу… не жди скорой отповеди, так и ему скажи.

– Спасибо и на том, превелебная паниматко, – ответил радостно Балыка, целуя руку игуменьи, – я и сам говорил ему, что насиловать своей донечки не стану; захочет послушать слова – гаразд, а нет, так я уж не знаю…

Балыка развел руками и поднялся с места.

– Надейся на меня, сделаю все, что можно, – возразила игуменья, подымаясь в свою очередь с места и направляясь к дверям.

– Довеку не забуду твоей ласки. А что до Рудни, то сделаем для этих несчастных все, что можно, поеду сам…

Последние слова Балыка произнес, уже входя в трапезную, где сидели Ходыка и Галина.

– Куда это ты собираешься ехать, пане войте? – произнес тревожно Ходыка, поворачиваясь живо к Балыке.

– Да вот в Рудню ж, к тем селянам, что присылали к нам прошение от громады.

– О тату! – вскрикнула Галина, вспыхнувши от восторга. – И я поеду с вами! А когда вы думаете ехать?

– Да что же, откладывать нечего: для них теперь каждый день дорог… Если ехать, то завтра, послезавтра…

– Гм, – произнес Ходыка, приподымая брови, – это верно, откладывать нельзя, а то погубим всю справу… Да только тебе, пане войте, ни завтра, ни в скорости ехать нельзя: разве ты забыл, какие у нас на очереди справы? Туда поедем – здесь все утеряем… Я решил приступить зараз…

– Верно, верно, – согласился войт, – что же его делать?

– Господи! Да неужели же нельзя этого устроить? Неужели же они так и останутся без помощи? – вскрикнула Галина, переводя свой взор с Балыки на Ходыку, и так как они оба молчали, то она прибавила поспешно – А если тебе нельзя, панотче, то отпусти хоть меня… я сама поеду!

В глазах Ходыки сверкнул радостный луч.

– Тебя, дытыно моя? Как же я могу отпустить тебя одну? Не ровен час, случится что-нибудь, – оторопел Балыка.

– Что бы ни случилось со мной, нельзя же им оставаться без помощи! Да и что может случиться со мной?

– А и в самом деле, что же может случиться с панной? – вмешался в разговор и Ходыка. – Я и сам не знаю, чего ты можешь опасаться: кругом все тихо, не слышно никаких бунтов. Отчего ж бы панне не поехать? Она бы похлопотала там на месте, а мы бы сделали здесь что возможно и таким образом спасли бы целое село… А то и в самом деле, если еще на дольше отложить это дело, то можно с ним и попрощаться совсем.

– Так-то оно так, друже коханый, – возразил нерешительно Балыка, – да все же боюсь я… в дороге…

– Ну что же может случиться в дороге? Я могу дать добрый рыдван. Дороги теперь протряхли кругом, можно еще взять с собой для обеспеченства двух-трех слуг, если здесь нет никого, – я могу прислать кого-нибудь из своих…

– Нет, зачем же, – возразила игуменья, – есть у нас все: и кони, и повоз, – а вот разве комонную стражу…

– Преслично! – подхватил живо Ходыка. – Значит, я пришлю верных и надежных людей, на которых можно положиться. Так вот, пане войте, почему бы панне не съездить в Рудню? – В змеившейся у сухих губ улыбке Ходыки словно таился вопрос: «А скоро ли найдешь ты эту Рудню?»

Балыка в нерешительности молчал.

– И я не понимаю, чего ты опасаешься, пане войте, – заметила игуменья, – уж если и пан Ходыка обеспечает, значит, и вправду нет ничего опасного.

– Нет, нет, панотче, вы отпустите меня, – вскрикнула Галина, подходя к отцу и целуя его руку.

– Что ж делать, – ответил наконец войт, ласково проводя рукою по ее голове, – поезжай уже с богом, только не барысь.

– Ни одной хвылынки! Я тотчас же возвращусь сюда назад!

– Вот и гаразд, – произнес весело Ходыка и даже потер от удовольствия руки, – а мы тем часом оборудуем справу здесь в мисте. Ну, а теперь пора, пане войте, и додому.

Балыка и Ходыка распрощались с игуменьей и Галиной. На прощанье Ходыка попросил игуменью принять от него значительный вклад на монастырскую церковь.

Все были изумлены и обрадованы этим поступком.

– Ну что? – спросил Ходыка Балыку, когда они уже уселись в рыдван и покатили по узкой улице Печерска.

– Что же, – ответил со вздохом Балыка, отводя в сторону глаза, – просил мать игуменью, обещала помочь, только говорит, что сразу так нахрапом ничего не выйдет. Что надо исподволь, воля твоя, пане свате, а силою я тянуть дочки не могу.

– А кто же тебе велит тянуть ее силой! – произнес с усмешкой Ходыка. – Торопиться нам нечего, можно и повременить. Пусть дивчина поедет в Рудню, сделает доброе дело, стряхнет с себя ту монастырскую тоску, а тогда исподволь, может, удастся и уговорить ее…

Балыка взглянул на Ходыку широко раскрытыми глазами.

– Так ты, свате, согласен? – произнес он с запинкой, словно не доверяя своим ушам.

– Атож, друже! Конечно, согласен ждать до тех пор, пока дивчина не даст добровольно своей згоды. Я и сам гвалта не хочу: что же мне за радость будет в том, если ты ее потащишь за косы к алтарю?

– Господи, да не может быть! – воскликнул тот и, захлебнушись от радостного волнения, стиснул горячо сухую руку Ходыки.

– А ты думал, что Ходыка зверь несытый, изверг, кровопийца? Гай-гай, свате, не гаразд так думать о людях! – В голосе Ходыки послышался ласковый упрек. – Да и могло б ли быть мне это прочной зарукой нашей дружбы, если бы и ты, и дочка твоя возненавидели б за сей вчинок меня? Нет, знай, добрый друже мой, что Ходыка для своего счастья не захочет чужого несчастья: был он добрым христианином и останется таким до конца. Буду ждать доброй згоды твоей дочки, а не захочет она, – ну, тогда можно будет придумать и другую заруку.

– Господи! Да я все… все… повеки! – вскрикнул Балыка прерывающимся от волнения голосом и горячо прижал Ходыку к своей груди.

Успокоившись совершенно за Галину, Семен принялся хлопотать о своем деле и готовиться к процессу. Благодаря влиянию Скибы, а главное старца Мачохи, Балыка не мог отложить жалобу Семена в долгий ящик, а вынужден был назначить разбор дела в магистрате к пятой неделе поста. Относительно правоты Мелешкевича в требовании возвращения своего имущества войт сам начинал уже убеждаться, но никоим образом не допускал, чтобы Ходыка мог взвести на славетного юнака такую страшную кривду, как пребывание его в заграничной тюрьме за грабеж и разбой; будь так, это удесятерило бы у него сердечную боль… Во всяком случае Ходыка нужен был до зарезу, как единственный надежный защитник горожан и их благочестия; но если он способен на такие мерзости, то какая же вера у него? Не отплатит ли он новой мерзостью за жертву, принесенную ему Балыкой? Ведь правда, ведь ведет же он, благочестивый и всеми чтимый Балыка, свою дочь на заклание? Ведь скрывает же он всеми силами от дочери возвращение ее жениха, которого она любит больше своей души? А что, если Семен окажется честным и почтивым мещанином? Ой, убьет он, отец, свою Галю, и она на смертном одре не простит своего убийцу! А он еще братчик!.. Что он в свое оправдание скажет перед своей совестью и перед лицом братства?

Такие мысли час от часу стали заглядывать в голову Балыке и начинали будить в нем тревогу; а она возрастала по мере того, как сторона Семена сообщала ему какие-либо неоспоримые факты, говорившие за правоту обиженного… Балыка, хотя и был несколько успокоен последней беседой с Ходыкой, в которой тот высказался, что не желает и не потерпит никакого принужденья Галины, но тем не менее боялся предстоящего процесса; последний мог сломать вконец его дружеские отношения к Ходыке и, вместо союзника, превратить свата в открытого и страшного врага.

Семен даже отложил представление в цех «штуки мистериум» для получения звания майстра, а занялся изучением статута, саксонского зерцала и других местных обычных прав; советовался со Скибой и с указанным им возным, знатоком всех законов, какими управлялся город и руководствовался воевода, помимо своего гетманского полновластия.

Среди усиленных занятий и хлопот по процессу Семен всегда выгадывал часик забежать к Богдане, порасспросить, не получила ли она каких-либо известий о Галине, и вообще отвести у нее душу. Богдана, хотя и не могла ему сообщить чего-либо точного, но тем не менее умела всегда успокоить его и подыскать какие-либо мелкие факты, которые бы доказывали, что Галина благополучно гостит у родных и никакой беды над собой не чует.

Между прочим, Богдана передала ему, что виделась со Щукой; он, по поручению братства, ездил в Винницу, в Острог и в Мотроновский монастырь, а теперь торопился в Печеры и сообщил ей, что справа везде идет хорошо и что все уповают и смотрят на Киев, что встретил, между прочим, в пути он одного чернеца из Лубен, от которого узнал, что у лубенского молодого Балыки какие-то гости из Киева и, по мнению Щуки, эти гости – не кто иной, как Галина с нянькой. Далее Богдана и сама виделась с Балыкою, расспрашивала его про Галю; пан войт отвечал ей, что Галя здорова и благоденствует, но что он и ей не откроет, где она, и не откроет до тех пор, пока не убедится сам в полной невинности Семена. Богдана добавила, что виделась тайком с челядью и расспрашивала ее; но и челядь до сих пор не знает, где скрывается панночка, а знает лишь то, что она жива и здорова и что няня переслала некоторым ладанки и весточку, что она с войтовной непременно вернется к страстной неделе; ладанки тоже доказывали, что няня побывала и в монастыре, – либо в переяславском, либо в Лубенском, вернее всего – в последнем.

Все это тешило Семена, но не утоляло его сердечной тоски; она с каждым днем разрасталась все больше, доводя его до отчаяния; в такие минуты он готов был все бросить и лететь, очертя голову, и в Лубны, и в Переяслав, и на край света, – искать свою дорогую жемчужину, без которой жизнь ему была нестерпимой мукой. Но Богдана как-то умела умерять и утешать взрывы его страданий, – то предсказанием скорого конца их, то необходимым терпением, какое только и может служить залогом всякой победы, то, наконец, тем, что в выигрыше дела с Ходыкой лежит все его счастье, так как очевидно, – да это почти высказал и сам Балыка, – что, когда Семен оправдает себя, тогда войт сам поведет его к своей дочке и вручит ему, будущему цехмейстру Мелешкевичу, свою дочь на радость и счастье.

Семен не забывал еще, между прочим, и задуманного раньше с товарищами плана – проследить, кто к Ходыке по ночам ходит, и поймать прихвостня, чтоб выведать от него все тайны этого ловкого и хитрого злодея.