Текст книги "В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)"

Автор книги: Михаил Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

ухабистый матрац; холодок восторга (обе – Набоков) – Т.е., по-видимому,

матрац [такой же неровный, как по дороге, изрытой] ухабами;

восторг [ощутимый в душе как некий особого рода] – холодок .

Здесь при толковании второго примера примем во внимание сопутствующий контекст: герой "Дара", Мартын, стоит рядом с вызывающей в нем сложные чувства женщиной, к тому же – на берегу моря. (Помимо всего прочего, за этим выражением возможно "сквозит" еще и пушкинский быстрый холод вдохновенья.)

Или вот пример привычного для метафоры, подобного предыдущим случаям "развоения образа:

...Норд-ост, рассыпающий ноты оркестра в городском саду...(Набоков) То есть:

а) [сильный ветер] рассыпающий [разносящий в разные стороны листы нот из-под рук у музыкантов]; или же

б) – оркестр.

При эмфазе рема все же может оказаться в конце метафорической конструкции, но это воспринимается нами именно как нарушение обычного в ней порядка слов – ср. использованные словосочетания уже в измененном виде:

?-кипарисов кинжалы, ?-земли лысины, ?-бедствий иго, ?-лести одежда, ?-восторга холодок – так же как: ?-ночи гитарные, ?-матрас ухабистый.

То есть, становясь в поэтической строчке на последнее место, слово, несущее на себе основной вес в метафоре (слово в именительном падеже, его фокус) приобретает роль обычной ударной части высказывания, зато высказывание в целом отчасти теряет ореол загадывания загадки и становится похоже на более просто устроенное – сравнение, как, например, в строчках:

Каналов узкие пеналы (Мандельштам ) – или, его же:

Переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы... – что, опять-таки намеренно огрубляя толкованием в прозе, предлагаю осмыслить следующим образом:

каналы [такие ровные и узкие, прямо как какие-то] – пеналы;

переулки [из которых раздается собачий] лай [откуда гулко разносится эхо собачьего лая]; (NB: здесь же олицетворение и/или метонимия – как будто это сами переулки лают), [способные так же сильно растягиваться в длину как какие-то] – чулки;

перекошенные улицы [такие же неудобные, загроможденные домами

, как] – чуланы.

Везде на заднем плане метафорических сочетаний "маячит" вспомогательный толкующий образ, ситуация (или целое множество вкладывающихся друг в друга образов или ситуаций), которые намеренно привлечены к исходной, толкуемой ситуации – по сходству. В чем состоит принципиальное отличие поэтического языка от языка обычного, повседневного? – Как хорошо известно, в соотнесении двух изначально несходных предметов (ситуаций), в насильственном (как будто вопреки логике) соположении того, что различно фактически, т.е. фактически в той или иной синестезии.[153] И чем дальше отстоят друг от друга толкуемое и толкующий образ ("оболочка метафоры")[154], тем выражение может стать экспрессивнее и более способно задеть ("царапнуть") наше восприятие. Так, в выражении Маяковского черствая булка вчерашней ласки

ласка [выпавшая когда-то раньше на долю лирического героя, сравнивается с] – черствой булкой, [т.е., по-видимому, представляется такой же как оставшаяся со вчерашнего дня и теперь зачерствевшая] булка – [есть которую невозможно].

Иначе говоря, событие наиболее желанное и приятное в воспоминании героя способно стать неприятным (и мучительным). Воспоминание о ласке очевидно мучает невозможностью своего повторения сегодня, и герой, пытаясь отделаться от этого тягостного переживания, намеренно приравнивает душевное – к материальному, чтобы принизить чувства вообще и, тем самым в данном случае, как бы излечить себя от них.

Метафора может касаться не только предмета как такового, но определенного действия с ним, как в следующем примере (из набоковского рассказа "Случайность", в котором герой едет в поезде и смотрит в окно):

...[С]квозь стеклянную дверь в проход видать было, как взмывают ровным рядом телеграфные струны

где отгадка – [телеграфные провода], а свойствами, по которым произведено сравнение, выступает то, что

а) [провода так же натянуты как у музыкального инструмента струны]; причем ассоциативная связь проводов – со струнами у наблюдателя возникает, по-видимому, из-за

б) .

Из метафорического сочетания нами непременно должны "вычитываться" какие-то дополнительные, непрямые смыслы – пока сама метафора еще жива. Так, из явно претендующего на поэтичность набоковского сочетания схватка механической любви ("Машенька") следует извлечь следующие сопутствующие смыслы-предположения:

а) [половой акт, т.е. действие] любви – [может быть представлен, или походит в каком-то отношении на некую] схватку [двух борющихся между собой сторон]; причем

б) [сама эта] любовь механической [и надоевшей].

Заметим, что здесь между (а) и (б) есть некий внутренний конфликт, заложенное в этой метафоре и как бы ею "движущее" противоречие. Но вообще говоря, этот конфликт имеется уже и внутри самого (а), ср. с таким напрашивающимся постулатом здравого смысла:

аа) .

Имплицитность оснований для сравнения

Следует оговорить, что при заимствовании для метафоры оформляющей оболочки у другого предмета (ситуации) на исходный предмет переносится, конечно же, не весь объем свойств и коннотаций первого, а всегда только некоторое избранное (причем никогда до конца в точности не уточняемое и не перечислимое) их количество:

Сноп новостей – иначе говоря, [таких же перепутанных между собой, не связанных друг с другом как соломинки в] – снопе; но, например, не: таких (новостей), ; (последняя коннотация тут явно не при чем);

Дождь вопросов – [сыплющихся на собеседника так же неожиданно, как капли застигшего] – дождя [на голову]; но не, например: ;

Стая кораблей – т.е. [плывущих такой же – общей группой, как] – стая [птиц, летящих по небу]; но не, например: ;

Зоркость чердаков – [слуховые окошки на чердаках которых – будто глаза людей, во что-то пристально вглядывающихся, то есть люди принуждены для этого напрягать свое зрение] ; но не: ;

Заговор бульваров – [будто бульвары – некие заговорщики, "плетущие нити" своего] заговора – и т.п.; но не: ;

Пожар любви – [горящей, полыхающей (и вообще MagnOper1 от ситуации 'любовь' c такой же интенсивностью, включающей огонь, жар, яркость, нанесение ран, увечий и т.п., а также невозможностью остановить этот уже начавшийся процесс для стороннего наблюдателя и для его участника, как настоящий] – пожар; но не, например: . (Сами разбираемые тут примеры генитивных метафор заимствованы из работы – Кнорина 1990).

Как было сказано, объем свойств, который переносится с одного предмета на другой, не может быть четко очерчен и остается достаточно зыбким: так, например, в то время как Хенрик Баран считает, что в хлебниковском выражении на утесе моих плеч имеется в виду, что размер плеч лирического героя превышает средний (Баран 1975), почему не предположить, в добавок к этому, например, что сами плечи так же угловаты, резки, обособленны от всего окружающего, неприступны и т.д. – как утес? В поэтической метафоре, пок аона не стала языковой, соотнесение предметов и их свойств всегда множественно.

Попутное замечание. Метафора вообще очень близка иносказанию, аллегории, загадыванию загадки и вообще рекомендованному поэзии Аристотелем – "чужеземному языку". Так, метафора-перифраза может сопутствовать прямому наименованию, например, в приложении (Царица гордая, чума...) или, как у Мандельштама, неназываемый прямо предмет может быть обозначен только через косвенные свои смыслы:

Длинной жажды должник виноватый,

Мудрый сводник вина и воды...

где отгадка (кувшин) дается заглавием стихотворения. Но таковая отгадка может быть подана, конечно, и в последнем слове текста или же вообще оставлена в умолчании! Метафоры, в которых отгадка не дается вместе с загадкой, выделены в особый класс в работе (Левин 1969: 297) – в ходе разгадывания их читателю предстоит установить точное соответствие оболочки-описания – денотату (ситуации в целом), как для сочетаний: Брильянты в траве 'капли росы'; или Пушистый ватин тополей 'тополиный пух'; или же Били копыта по клавишам мерзлым – 'по булыжной мостовой'.[155]

Как правило, смысл метафоры не восстановим вне контекста. Так, выражение Мандельштама:

Низкорослый кустарник сонат Бетховена – может быть понято только из более широкого текста, где ясно, что имеется в виду восприятие им самих нотных знаков в бетховенских сонатах.

Итак, основным "двигателем" метафоры следует признать все же сравнение. Примечательно, что А.В.Бельский не во всех случаях согласен признать, что таковое сравнение присутствует. Например, в выражениях Маяковского страниц войска и кавалерия острот никаких сравнений, по его мнению, нет (с.282). Здесь я позволю себе не согласиться: на мой взгляд, в первом сочетании страницы именно сравниваются с войсками по признаку, по крайней мере, – [их многочисленности] а также, возможно, и по такому – важному для Маяковского признаку, как – воинственность, постоянная готовность дать отпор, а остроты с кавалерией – по признаку быстроты передвижения относительно других видов войск и возможно : ведь "противник" у Маяковского, это, естественно, читатель – это убедительно показано в работе (Гаспаров 1997). Впрочем, и сама непоследовательность Бельского уже была отмечена исследователями – (Григорьев 1979: 211 (Нагапетян 74)).

== "Однотактность" или "многошаговость" механизма

Понимание метафорического выражения как намеренно усложненного и "зашифрованного" может требовать при распутывании настоящего смысла привлечения не одного-единственного – как в приведенных до сих пор примерах, но сразу нескольких промежуточных, вспомогательных звеньев, не названных явно шагов дешифровки. Так, принятое наименование верблюда при помощи перифразы корабль пустыни – т.е.

1) [движущийся действительно как некий] – корабль [и так же, как тот, используемый для передвижения, но только не по воде, а по суше] – в пустыне [где он, в частности,

1а) так же плавно переваливается через барханы, напоминая этим ] – корабль

предполагает понимание вставленной внутрь еще одной метафоры-отождествления: 1.1) пустыня [это такое море из] – песков .

Еще один пример "вложенных" друг в друга, но уже иначе, с "раздвоением" и рефлексивностью, образов внутри метафорического уподобления – из известного стихотворении Маяковского, посвященного "пароходу и человеку" Теодору Нетте:

весь в блюдечках-очках спасательных кругов – т.е., с одной стороны,

1) спасательные круги [у парохода напоминают у реального человека-прототипа] – очки;

при этом и обратно:

2) [лицо реального Нетте в] очках – спасательных кругах [названного его именем парохода];

а, с другой стороны, и

1-2-3) очки [человека, и] спасательные круги [парохода, и] блюдца [чашек – все похожи между собой].

Или, скажем, сталинское крылатое выражение инженеры человеческих душ (как перифраза для "писателей") тоже предполагает по крайней мере двойное соотнесение:

1) инженеры [как известно, работают над] – [своими (техническими) проектами, а];

2) человеческими душами [в нашей стране "ведают" – писатели];

1-2) [но, значит, и писатели должны так же усердно трудиться объекты своего труда, т.е.] – человеческие души !

Здесь в метафорической конструкции оказывается скрыто целое рассуждение, некий лозунг или призыв, но на поверхности представлены только крайние члены этого – на самом деле, как можно видеть, трехчленного "уравнения".[156]

От поэтической – в сторону языковой метафоры

Обычно при отношениях 'часть-целое' внутри компонентов метафорической конструкции именительный падеж обозначает часть, а родительный – целое; при этом явно имеется в виду или же подразумевается какой-то конкретный предикат, связывающий эти члены в единое предложение – как подлежащее (тему) и сказуемое (рему). Так, например, происходит в пушкинской строчке:

воспоминанье... предо мной свой длинный развевает свиток...

А отсюда уже становится понятным, привычным и законным присутствие в языке производного из этой поэтической строчки сочетания свиток воспоминаний – и без всякого указания промежуточных звеньев связи с помощью предиката. Если же этот предикат-связка не указан и подобрать его оказывается затруднительно, то перед нами знак некоторого специфически поэтического глубокомыслия (или намеренного "напускания тумана") – то есть особая претензия на образность – во всяком случае это "сдвиг", вольный поэтический "перескок" через нормы образования новых сочетаний. Новый же поэтический прием как бы "столбит" данную форму выражения смысла в языке, а дальше уже речевое употребление может как закрепить ее грамматически, так и отвергнуть. Не даром ведь, по словам В.П.Григорьева, "каждый большой поэт изменяет отображение множства взаимодействующих тропов на множество слов" [Григорьев 1977: 69].

Брутально-вызывающая метафора Маяковского глупая вобла воображения как бы наталкивает нас или пробуждает в нас следующий ряд предположений:

– где

; ведь

и т.д. и т.п.

но при этом ее метафоричность явно ощутима, потому что сочетание вобла воображения никак иначе не интегрировано в языке, кроме данного поэтического употребления.

Как известно, в поэтическом произведении образы, возникающие из метафор и иных видов смыслового переноса, взаимно подкрепляют друг друга, усиливают общее впечатление, как бы совместно "работая" на единую сложную картину, способствуя созданию напряжения в языке (tensive language – Уилрайт 1967:82-85), чем и приводят (иногда) душу в характерное состояние "резонанса", "встряски", "вибрации", "потрясения внезапного узнавания" и т.п.:

Пронесла пехота молчаливо

Восклицанья ружей на плечах (Мандельштам).

Центральная загадка-метафора здесь – восклицанья ружей, т.е. [выстрелы] осложнена еще и оксюмороном молчаливые восклицания, т.е.

восклицания,

а также – менее явным, но все же возникающим в сознании параллелизмом с выражениями:

молча неся ; то есть:

пехота пронесла ружья, пронести восклицание .

Еще один характерный пример подобного поэтического "зависания" и недоопределенности смысла, и также из Мандельштама:

Художник нам изобразил глубокий обморок сирени... (стихотворение "Импрессионизм"), т.е,:

а) изобразил [увядшие грозди] сирени; или

б) [склоненные вниз ветки ]; или же

в) [цветы такого цвета , что сам зритель, подобно цветам или человеку (ср. случаи состояний а,б), мог бы упасть] – в обморок.

Обычная генитивная метафора (а здесь ниже скорее уже гипербола) может быть "обставлена" и распространена таким количеством вкладывающихся и олицетворяющих ее деталей, что образует некое самостоятельное целое – целый самодостаточный мир:

Ее такса... забилась в маленькой истерике преданности у ног Ганина (Набоков)

[будто] собака – [на самом деле это человек, и проявления ее] преданности [могут доходить до настоящей] – истерики !

Еще два примера (из набоковской "Машеньки"), описывающие на этот раз синестезию разных отношений: в первом случае дается – отношение к нелюбимой женщине через непереносимость ассоциируемого для героя запаха, а во втором отношение к женщине любимой передано через зрительную синестезию:

Конверт был крепко надушен и Ганин мельком подумал, что надушить письмо то же, что опрыскать духами сапоги для того, чтобы перейти через улицу.

Тут процесс отправления (и получения) письма (от одного человека к другому) сравнивается – с переходом через улицу:

письмо сапоги (которые по функции действительно то же самое, т.е. средство передачи, перенесения чего-то в пространстве);

надушить письмо надушить сапоги (хотя презумпцией обращения с сапогами является то, что их принято начищать ваксой! – но она, эта презумпция, оставлена в подтексте). Явный контраст, возникающий из-за этого, призван подчеркнуть и навязать читателю якобы само-собой разумеющуюся абсурдность (крайнюю неуместность) первого действия, что как бы доказывает и служит подтверждением его нестерпимость для главного героя, оправдывая (надо признать, чисто демагогически!) "скрытое" таким образом отвращение по отношению к отправительнице письма.

Во втором примере герой, ведущий во время гражданской войны переписку со своей любимой (она живет в Полтаве, у своих родственников, а он остается в Крыму, в добровольческой армии), вместе с автором размышляет над этим:

...[Б]ыло что-то трогательно-чудесное, – как в капустнице, перелетающей через траншею, – в этом странствии писем через страшную Россию.

Основным поэтическим приемом и тут выступает сравнение:

бабочка [которая беспечно] перелетает через траншею (тут очевидно, имеются в виду окопы враждующих сторон) [сравнивается с письмами героев, ].

Возможны еще более тонкие и изощренные степени, оттенки и специальные ходы поэтичности, кроме этого основополагающего парадокса-соотнесения двух очевидно нетождественных для обычного здравого смысла ситуаций, или специфического сочетания сравнения с противопоставлением (Арутюнова 1990:381-384). Так, у Набокова говорится о нескольких женщинах легкого поведения, прогуливающихся по Берлину, одна из которых

окликнула Колина и Горноцветова, которые чуть ли не бегом пронеслись мимо, но те [проститутки] тотчас же отвернулись, профессиональным взглядом окинув их бледные, женственные лица.

Здесь "профессионализм" в действиях местных проституток [т.е. знание во всех ситуациях, как себя вести, а не доверяться "чувствам"] приходит в очевидное противоречие с некой "неправильностью, немужественностью" действий (а также и самого внешнего вида) – Колина и Горноцветова, двух русских эмигрантов, балетных танцоров, которые – язвительным пером Набокова выведены как нежно любящие друг друга гомосексуалисты – с точки зрения берлинских "профессионалок"); этому же усугублению эффекта служит здесь и игровая травестия полов, при которой проститутки выступают в роли этаких "мужчин-оценщиков".

С одной стороны, метафора может быть избитой, банальной, устоявшейся, закосневшей, уже "беллетристически-ничейной" (Григорьев 1979:238). В таком случае она служит накатанной дорогой для многих (и уже вторичных) языковых сочетаний, как бы обрастая "живым мясом" и прочными узами, поддерживающими ее в языке, т.е. параллельными и дублирующими ее по смыслу сочетаниями-аналогами. Сравним такие общие члены и синонимы к исходным языковым метафорам, как:

бремя забот (тяжкое, невыновимое) бремя (тягостные) заботы, (тяготы жизни) (вынести на своих плечах, взвалить на себя, нести) бремя заботы;

теплый прием тепло принять (встретить) теплый (взгляд, отношение) / потепление (отношений);

рой воспоминаний роиться (т.е. летать, носиться в беспорядке – как насекомые в воздухе – мухи, пчелы, как бы "осаждая" голову) (череда) воспоминаний.

Или же, с другой стороны, наоборот, метафора может быть экстравагантной, эпатирующей, непринятой и неосвоенной языком – как "животные" метафоры Изидора Дюкасса: скачки шального кенгуру иронии, укусы дерзких вшей пародии, спрут сладострастия, акула гнусного себялюбия, алчный минотавр кипящей злом души... (Лотреамон 1868-1870).

Наконец, бывает метафора, извлекающая поэтический эффект из пародирования самой себя (примеры этого будут приведены ниже).

Вот случай, когда метафорическое сочетание приобретает некое иное измерение – уже готового языкового целостного единства – оно настолько "вросло" в язык, что его части вообще уже перестают существовать по отдельности, а метафоричность одного из них как бы гаснет и стирается (хотя возможно переносится на сочетание в целом):

Не веря воскресенья чуду (Мандельштам).

Здесь центр метафоры (слово в именительном падеже в сочетании чудо воскресенья) уже практически метафорой и не является – из-за стандартности таких выражений, как чудесно воскреснуть чудесное воскресенье и т.п. Чудо воскресенья – это так же обычно, как праздник Пасхи, где специфическим смысловым центром снова выступает слово в родительном, как в обычных генитивных сочетаниях, а не слово в именительном, как в рассматриваемых метафорических конструкциях

Это попятное движение – от метафоричности к простому сочетанию с родительным – можно видеть и в таких выражениях, как морщины усталости, складки печали, гримаса боли и т.п. Тут метафора как бы уступает место симптому, символу или аллегории. (Нечто подобное и происходит в сочетаниях, употребляемых А.Платоновым.) После того, как первично метафорическое сочетание "далековатых понятий" освоено языком и когда оно оказывается у его носителей "на слуху", оно делается чистым знаком, теряя всякую метафоричность.

===== Спаянность или расчлененность частей?

Как можно убедиться, некоторые из сочетаний с родительным падежом более или менее без потерь смысла могут быть преобразованы по крайней мере в квазисинонимичные им сочетания, например, с согласованным прилагательным, или с приложением-аппозитом, а также с собственным именем-автонимом или же названием видовой разновидности данного подкласса, другие же не допускают или плохо переносят подобное преобразование:

сигнал опасности – *опасный сигнал – ?сигнал "опасность";

сигнал тревоги – *тревожный сигнал[157] – сигнал "тревога";

? магазин продуктов – продуктовый магазин – магазин "продукты";

магазин одежды – ? одежный магазин – магазин "одежда";

магазин обуви – обувной магазин -магазин "обувь";

билет лотереи[158] – лотерейный билет – * билет "лотерея";

*билет трамвая[159] – трамвайный билет – *;

* платье свадьбы[160] – свадебное платье – *;

* билет партии[161] – партийный билет – *;

выражение грусти[162] – грустное выражение – * выражение-грусть;

золото кружев – ? кружевное золото – *;

манжеты Брабанта[163]– брабантские манжеты -* манжеты-Брабант;

кухни Италии[164] – итальянские кухни -? кухни "Италия"

... и т.д. и т.п.

Как представляется, для исследования сочетаемости слов разного рода можно было бы составить подобную матрицу. Она бы наглядно представила "освоенность" данного сочетания в языке, и по ней можно было бы судить о приблизительной тождественности их по смыслу.

По мнению Григорьева, уже при трансформации внутри одного поэтического приема Сравнение Метафорическое из одной синтаксической формы в другую, например, из сочетания кровати ржавый тарантас – в более прозаический сравнительный оборот – кровать, подобная ржавому тарантасу метафоричность или "особое тропеическое значение" теряется (с.215-216). Противоположное (то есть усиление тропеичности) происходит в конструкциях с творительным отождествления (люди-лодки Маяковского, дома-дирижабли Андрея Вознесенского или же кровать-тарантас, если бы такое существовало): тут некатегоричная, недосказанная и всегда загадочная (в метафоре с генитивом) метаморфоза уступает место более категоричному олицетворению (там же: 216-223).

Но на мой взгляд, такой ясной и однозначной противопоставленности здесь нет. Просто такие, скажем, ставшие языковыми и затертые повседневным употреблением сочетания, к примеру, лента дороги, огонь желания или серп луны – воспринимаются как тривиальные, потому что в языке имеется некоторое количество выражений с общими для сравниваемых в этих метафорах слов (и, следовательно, для стоящих за ними понятий) предикатами: от этого наша мысль не задерживается, когда мы их воспринимаем.

Так, и про дорогу, и про ленту почти одинаково можно сказать: "вьется, пролегает, убегает, прячется" и т.п.; про огонь и про желание – что они "горят, сжигают, испепеляют, теплятся, подогревают" и т.п.; про серп и про луну – что они "блестят, мерцают, сверкают, светят,..." – все они, так сказать, уже давно фразеологически "освоены, обкатаны" языком.

Тот факт, что в нормативном литературном языке давно отложилась такая метафора, как червь сомнения, говорит о том, что слова, его составляющие, хорошо между собой взаимоувязаны, "пригнаны", коррелированы: так как, с одной стороны

червь – точит / подтачивает / гложет [свой плод] – а с другой, и

сомнения – подтачивают / грызут / уничтожают [уверенность в человеке].

Таким образом, язык прокладывает мостики (протаптывает дорожки) между теми словами и понятиями, которые хочет связать между собой, и наоборот, забывает тропинки между теми, соположение которых для него перестает быть значимо.

Градации подзначений внутри "родителности"

Как и делает Бельский, для простоты можно исходить из того, что "в основе всякой генитивной конструкции лежит мысль, которая может быть оформлена как суждение" (с.282). В ряду этих конструкций следует рассматривать и метафорические: "Метафорическая конструкция с родительным падежом – тоже свернутое предложение" (там же). В работах авторов, исследовавших эту конструкцию, принято выделять внутри нее следующие классы, которые потенциально могут быть развернуты в соответствующие предложения:

a) родительный принадлежности, а вернее – родительный "обладателя" или даже "области нахождения предмета" (книга брата или газ Сибири) – они могут быть возведены к суждениям Книга принадлежит брату и Газ добыт (или привезен из Сибири);

b) родительный субъекта (приезд врача или шелест листьев) – их можно возвести, соответственно, к суждениям Врач приехал и Листья шелестят; или метафорические: пляска пилы, ржанье бурь (примеры из Левин 1969:397) – Пила [в руках будто] пляшет; Бури [как кони, издают] ржание;

с) родительный объекта: ограбление банка, прибавка жалования, трансформатор тока – [Кто-то] ограбил банк, [Начальство] прибавило жалование, [Трансформатор] преобразует ток; но формально этот тип – почти то же самое, что и

d) родительный содержания: сигнал тревоги, вопль отчаяния, возгласы одобрения – Сигнал [возвещающий о] тревоге; Вопль [свидетельствующий об] отчаянии и Возгласы [выражающие] одобрение;

e) родительный материала, или "содержимого": асфальт тротуара, кожа портфеля, стакан молока – т.е. Тротуар [состоящий из] асфальта; Портфель [сделанный из] кожи; Стакан [наполненный или вмещающий в себя] молоко (все это стандартные метонимии);

f) родительный (типичного) носителя свойства или "признака"[165]: темнота ночи, румянец щек, подлость человека, благородство поступка, безрассудство молодости – соответственно: Ночь темная, Щеки румяные, (Данный) человек подл, (Этот) поступок благороден, (Всякая) молодость безрассудна. Как видим, здесь может возникать типичность, или та или иная "кванторность": при этом может меняться "номинативный статус" имени или дескрипции (Падучева): Всякая эта ночь – темная; Внутри (данного всякого) человека (есть что-то) подлое; (Всякие эти) щеки румяны; Благородство свойственно (именно данному) поступку (или данному человеку). Но: Безрассудство свойственно (вообще всякому Х-у такому, что он принадлежит данному множеству Х, в последнем случае множеству) – молодых людей. (Правила навешивания кванторов, вообще говоря, не могут быть заданы однозначно даже перечислением всех имен или всех именных групп.)

А вот игра на этой же неоднозначности Платонова: почти до колен были обнажены худые ноги подростка... (НЮ)

Употребление затрудненного сочетания худые ноги подростка вместо более обычного выражения ее худые ноги (здесь говорится о девушке-подростке) или уж совсем нейтрального ноги девочки – индуцирует в нас предположения:

или

;

g) родительный предикативный: болезнь любви (Жуковский, Пушкин) – это сочетание можно развернуть в суждение: Любовь [это такая] болезнь [или временное помешательство, в которой влюбленный становится способен на необдуманные поступки]; к последнему виду близок также и

h) родительный сопоставительный (сам термин и приводимые к нему примеры из статьи – Левин 1969: 296) – паруса деревьев, дрожащие лапы ливня. (Впрочем, такую конструкцию, вероятно, точнее было бы назвать Именительный сопоставительный (или именительный "внешнего сходства"), поскольку во всех случаях именно слово в именительном падеже выступает в качестве "оболочки", т.е. средства сравнения для предмета (ситуации), обозначенной родительным):

деревья [которые так же шумят (и "полощутся на ветру"), как] – паруса [у кораблей];

ливень [который стучит по крыше, словно чьи-то] дрожащие лапы ;

смуглое золото заката (Набоков) – т.е. закат [такого же цвета, как] смуглое золото; или (неметафорический пример):

походка паралитика – [такая] походка [которая типична для] паралитиков;

i) именительный внешнего проявления при родительном внутреннего состояния: улыбка задумчивости (Набоков) – [такая] улыбка [которая характерна, скрывает под собой, выдает – состояние] задумчивости [человека];

j) родительный в конструкции с именительным крайней степени проявления признака: лед руки, кипение страсти, тоска одиночества – т.е. рука [до такой степени холодная, точно] лед; Страсть [доходящая до такой степени, будто] кипит; Одиночество [доводящее человека до гнетущей] тоски;

или иначе можно назвать это родительным причины (при именительном крайней степени проявления признака): тоска бездействия (Набоков) – т.е., с одной стороны, тоска [от] бездействия, а, если посмотреть с другой стороны, то: бездействие [доходящее доводящее человека до] тоски;

k) родительный цели : (как в рекламном объявлении для автомобилистов) : цепи противоскольжения – т.е. цепи [используемые для того, чтобы усиливать сопротивление] скольжению [или противодействовать пробуксовке колес].

В статье (Левин 1969) предлагаются также названия родительный "целого" и родительный "совокупности предметов". Они иллюстрируются следующими примерами:

l) родительный целого (голова пальмы, белая накидка черемухи, зевы театров); неметафорические: поверхность крыши, пальцы руки, колеса автомобиля, сообразительность рецидивиста, интерес ученого богатство нового русского – т.е. 'то, чем данный объект безоговорочно обладает как своей неотъемлемой частью или безусловно присущим свойством'; а также близкий к нему

ll) родительный совокупности предметов (хоровод деревьев, кузнечиков хор, охапка молний), т.е. типовая совокупность данного рода объектов.

Вообще говоря, можно было бы указать и на другие разновидности конструкций с родительным: например, родительный сорта, или "разновидности": цветок герани, сок лимона и т.п. Но поскольку признаки, положенные в основу классификации (как бывает почти во всякой "содержательной" классификации объектов), все равно не взаимоисключающи, сами классы неизбежно пересекаются. Не будем же умножать сущностей.[166]

Естественно, тут возможно появление и разного рода неоднозначности, и ложного понимания при толковании генитивной конструкции – например, из-за возведения к разным диатезам: оковы просвещения – это то ли: 1) оковы [надеваемые (кем-то) на] просвещение , в случае если это был бы родительный объекта; то ли 2) [это сами] оковы [т.е. стеснение, или "шоры", навязываемые человеку – тем видом] просвещения [который ему предлагается в его эпоху, в его стране и т.п.], если это родительный субъекта. Собственно, в контексте "Цыган" Пушкина имеется в виду второе, но само собой для словосочетания это не разумеется. Или сочетание болезнь любви, которое тоже, вообще говоря, может быть (вполне по-пушкински, каламбурно) переосмыслено: его можно понять не по метафорическому, а по метонимическому образцу – если не слово любовь воспринимать в прямом смысле, как опорное (или тему) для дальнейшего метафорического хода, т.е. болезнь [ любовь проявляющая себя как своего рода] помешательство, а наоборот, – исходить из прямого смысла слова "болезнь", а уже "любовь" мыслить в переносном, метонимическом значении как – [часто связанные с] любовью [обстоятельства, или полученная в результате любовных увлечений, венерическая] болезнь.