Текст книги "В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)"

Автор книги: Михаил Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Все, кто читает Платонова, замечают особенный язык, которым говорят его герои и на котором изъясняется сам автор. Но в чем состоят эти особенности, объяснить оказывается довольно трудно. По замечанию одного исследователя, Платонов – "стилист яркой и резкой, можно сказать, агрессивной индивидуальности", часто употребляющий "искривленные, намеренно уродливые", даже "вывихнутые" словосочетания (Носов 1989). С.Залыгин называет Платонова "странноязычным писателем". Если бегло обозреть только наиболее бросающиеся в глаза черты, делающие Платонова одним из самых своеобразных писателей 20 века, надо отметить, мне кажется, следующие:

парадоксальное совмещение недоговоренности в речи с ее же избыточностью, одновременное использование тавтологии, словесного нагромождения и намеренного пропуска, эллипсиса необходимых по смыслу (или даже грамматически обязательных) слов, опущение целых звеньев в рассуждении (примеры будут приведены ниже);

примитивизация языка, игра с неправильностями речи (прохожие мимо, отмыть на руках чистоту);

явное предпочтение конструкций с родительным падежом (мысль жалости, тоска тщетности) и тяготение к всеобщности, чрезмерной обобщенности, как бы "вселенскому охвату" явления (смысл существования, безуспешность жизни и т.п.);

постоянное принуждение читателя к самостоятельной работе над текстом с необходимостью "вычитывать" смысл между строк или достраивать соединительные части в отдельных (как бы только "намеченных", недосказанных автором) мыслях;

загадочное и часто заводящее читателя в тупик балансирование позиции повествователя на грани между стилизацией (под чужую речь) и откровенным пародированием, с иронией и издевкой (но также и с самоиронией!) – по отношению ко всем "самодостаточным" языковым стихиям, которые только возможны, то есть использование и канцелярского стиля (в старой и новой его редакции, в виде советизмов), и жаргонных, просторечных, областных словечек и выражений, отдельных слов и целых цитат с аллюзиями к определенным текстам идеологии, и вторгающихся в речь технических терминов – из языка науки, а также слов старого литературного языка 19 века, церковнославянизмов и библейских речений;

попытка глубинного оправдания идеалов Революции (насколько они еще могли существовать, в период с 1925-го по 1931-й годы, когда были написаны наиболее значительные произведения Платонова), т.е. как бы "насильственное вживление" их, или пропитывание ими самого мировоззрения и героев, и повествователя.

Уникальный язык платоновских произведений состоит почти сплошь из нарушений норм стандартного словоупотребления, призванных создавать и к тому же постоянно поддерживать в сознании читателя эффект остранения (В.Шкловский). Но, ведь, вообще говоря, "затрудненное понимание есть необходимый спутник литературно-культурного говорения. Дикари просто говорят, а мы все время что-то хотим сказать. В естественном состоянии языка говорящий не может задуматься над тем, как он говорит, потому что самой мысли о возможности различного говорения у него нет" (А.М.Пешковский).

В данной статье делается попытка ответить только на один вопрос: в чем заключается логика платоновского парадоксального языка – вроде бы, с одной стороны, какого-то бесхитростного, но, с другой, очень и очень не простого, замысловатого, "заковыристого", все время расшатывающего и доводящего порой до абсурда привычные, давно устоявшиеся в сознании понятия и представления об окружающих нас вещах. – Для чего же происходит и чему служит эта постоянная деформация, смысловой "вывих" и ломка причинных связей?

Если мы сравним со среднестатистическими нормами употребления (то есть с частотами встречаемости, например, по частотному словарю под ред. Л.Н.Засориной, где описаны около 40 тыс. словарных единиц на основе около 1 млн. словоупотреблений), то мы увидим, что некоторые причинные, следственные и целевые предлоги, союзы и частицы у Платонова (в "Чевенгуре" и "Котловане": ниже цитаты из этих произведений обозначаются буквами Ч и К) употребляются значительно более часто, чем в среднем: отчего и оттого, соответственно, – в 7 и в 4,6 раза чаще, потому в 2,5 раза, чтобы – в 2 раза, поэтому, благодаря и от – в 1,8 раза, поскольку – в 1,5 раза, для – в 1,2 раза чаще. Но при этом частица ведь – характерная для разговорного стиля речи, уже в 1,1 раз реже у Платонова, чем в среднем в языке (она, надо понимать, – как бы слишком слабое средство для установления "подходящей" Платонову причинности). Предлоги ввиду, из-за и вследствие – соответственно в 1,6, 1,8 и 1,9 раза реже, следовательно – в 16 раз реже! (итак – вообще не употреблено ни разу). Неупотребительность последней группы причинных слов объясняется, очевидно, тем, что это средства уже иного, так сказать, более формализованного и "формульного" жанра – канцелярий, учреждений и учебников. Но тем не менее общее повышение уровня причинности в платоновских текстах совершенно очевидно. Чем же оно обусловлено?

Вначале перечислю вкратце некоторые самые общие, бросающиеся в глаза особенности и приемы платоновского языка, чтобы в дальнейшем перейти к характерным внутри него деформациям собственно причинного отношения.

Сдваивание значений, "неказистость языка", оживление неживого

Первый из перечисленных приемов иначе можно назвать смешением, контаминацией, объединением в одном выражении нескольких, иногда противоречащих, во всяком случае не объединимых вместе смыслов – ни в представлении, по смыслу, ни даже просто грамматически.[104] Вот иллюстрации такого рода языковой игры. Как нам, к примеру, следует понимать фразу из "Чевенгура"

Прокофий обладал симпатией Клавдюши (Ч) ?

Ее можно осмыслить сразу несколькими способами, либо как:

а) ,[105] или

б) , или

в) , или даже просто как

г) .

Один из стандартных ходов в рассуждениях платоновских героев – это восприятие традиционно неодушевленных предметов как одушевленных, и наоборот. В следующем ниже примере в одном случае (выделено подчеркиванием) происходит персонификация растения (этому служит также и причинность), а во втором имеет место сокращение, эллипсис:

...Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкой и лопухом; лопух она сорвала за то, что у него была белая исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер и освещала луна. Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от молодости, а теперь зашла на пустошь и сорвала его (Ч).

Использованные здесь слова за то, что заставляют нас посмотреть на лопух как на какого-то сознательного субъекта: раз у него белая кожа на исподней (внутренней) стороне листа, значит это некий поступок, как бы его (лопуха) реальное действие. Да и то, что героине не спалось от молодости, вполне можно было бы выразить на более стандартном, не-поэтическом, обшеупотребительном языке в следующих словах:

Соне не спалось от молодости.

Тут – также характерное для Платонова – опущение, сокращение смысла, "спрямление речи" (Боровой).

Вообще-то, выяснение границ живого и неживого, выяснение "оправданности" проведения таких, а не иных границ человеком – это некая постоянная доминанта всего творчества Платонова (писали об этом: Шубин, Толстая-Сегал, Бочаров, Подорога и др.).

Затрудненная номинация, "вчитывание" дополнительных смыслов

Для героев Платонова (и для автора) сами собой разумеются некоторые весьма странные для обычного человека определения предметов и процессов, что неизбежно толкает читателя на вчитывание каких-то побочных, не выраженных в тексте явно, смыслов. Обычно этого следует избегать – это та "отсебятина", от которой читатель должен, по-возможности, себя оградить. Но в случае платоновского текста у нас просто не оказывается иного выхода. Иначе текст совершенно непонятен или же просто бессмысленен. Так, например,

женщина для героев Платонова это – товарищ специального устройства (Ч), т.е., по-видимому,

;

крестьяне это – люди, привыкшие идти тихим шагом позади трудящейся лошади (К) – значит,

.[106]

(Здесь везде, как мы видим, просвечивает, во-первых, "классовая" точка зрения – т.е. оценка человеку дается по тому, насколько он полезен в общественном производстве, и, во-вторых, везде сквозит некая ирония: во всяком случае, есть явное преувеличение в таком описании.)

У ласточек – под пухом и перьями был пот нужды – они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг (К) – то есть:

.

Иногда подобные вынужденные трудности именования предметов сочетаются с намеренной "ошибкой" в их категоризации (Кобозева и Лауфер; Бобрик) или даже изменением фокусировки взгляда на всю ситуацию в целом со стороны наблюдателя. Такое происходит, когда у Платонова говорится, например:

земляная впадина – вместо просто "яма" (К) – т.е., иначе говоря:

. Или в другом месте:

травяные рощи – вместо просто "трава" (К); или даже:

заросли трав (К), т.е. как будто

.

Многочисленные случаи нарушения привычной для нас "картины мира" в произведениях Платонова описываются в книге (Рабдиль 1998).

Перескок и смещение в причинной цепи событий. Необходимость "достраивать" смысл за автора

В следующем ниже отрывке можно видеть просто пропуск компонента в цепочке нормальных или ожидаемых следствия (S) и причины (P), то есть S(P:

На сельских улицах пахло гарью – это лежала зола на дороге, которую не разгребали куры, потому что их поели (Ч).

Более обычно было бы сказать так (ниже в квадратных скобках пропущенные в тексте звенья рассуждения):

Золу на дорогах куры [по-видимому, давно] не разгребали (s), [да и вообще кажется никаких кур вокруг не было видно (S) ], потому что их [просто давно всех] съели [местные изголодавшиеся крестьяне] (Р):

т.е. в сокращенной записи[107]: (s > S) ( P

Но ведь странно объяснять то, почему куры уже не разгребают золу (на деревенской дороге), тем что эти куры (все до одной) съедены: тогда уж скорее надо было бы объяснить, почему именно – съели кур (а не зажарили, например, бифштекс и т.п.) – Именно потому, что в деревне наступил страшный голод, из-за засухи, и вообще все съедобное давно уже было пущено в ход (это – R, или реальное, но опущенное здесь в тексте объяснение, или действительная причина события-следствия S, нуждающегося в таковом объяснении: но это R становится ясно только из контекста). Платонов использует тут пропуск, как бы требуя от своего читателя произвести указанную подстановку, да к тому же нагружая ее вставным обобщением (s > S). Эффект неожиданности от "смещенного" таким образом объяснения заключается в том, что разгребание курами золы на дороге (в поисках крошек пищи) представляется хоть и вполне обычным событием в рамках сельского пейзажа, но отсутствие самих кур в данном случае как-то уж очень неестественно ставить в зависимость от такого – безусловно редкостного явления, как их полное истребление деревенскими жителями. Получается как бы обманный риторический ход – объяснение более простого, в то время как более сложное оставлено непонятным. При таком перескоке в объяснении главное-то и остается в результате скрытым, недоговоренным, предоставленным самому читателю – для "додумывания" и разгадывания, на свой страх и риск.

Если посмотреть несколько шире, то в приведенном выше примере Платонов пользуется не своим собственным, каким-то уникальным, характерным только для него приемом, а уже вполне апробированным в литературе. Мне кажется, можно сравнить это с тем, что делает Гоголь, например, в описании ворот, которые видит Чичиков перед домом Плюшкина. Здесь происходит приблизительно такое же смещение в цепи нуждающихся в обосновании фактов, и при этом основной акцент (вместе с читательским вниманием) перемещается с основного события действительно нуждающегося в объяснении – на некое второстепенное, как бы "подставное", или "подложное" событие в качестве причины:

...В другое время и они [ворота] были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок-исполин.

Ведь здесь придаточное, которое следует за союзом ибо, выступает обоснованием не того факта – как можно подумать вначале – что:

вообще всегда были у Плюшкина на запоре>, т.е. запирались во все остальное время, кроме того, когда на них смотрят герой вместе с рассказчиком (и ворота когда вдруг оказались открыты), или даже выяснению того (более общего) вопроса, почему именно это, то есть

?

Эти вопросы только ставятся, т.е. исподволь, невольно пробуждаются в душе читателя, но не получают здесь явного ответа. (Быть может, это надо считать риторическим нагнетанием давления – на бессознательное читателя.)

Объяснения этих, наиболее, казалось бы, релевантных в данной ситуации фактов так и не приводится. Приводимое у Гоголя в качестве "объяснительного" придаточное предложение поясняет, на самом деле, только то, что ворота, можно было запереть наглухо, т.е. так, чтобы открыть их не было уже никакой возможности. Перед читателем хоть и мелкий, но обман ожиданий, возникающий из-за расхождения – между первоначально сложившимся в сознании и окончательно представленным в тексте актуальным членением предложения. То же самое и в приведенной ранее фразе Платонова, где объяснение давалось вовсе не тому, что, по нашим понятиям, в таковом объяснении нуждается. Такого рода своеобразных понуждений читателя к собственным размышлениям над сказанным со стороны автора множество в любом произведении Платонова. Вот более простой пример, на этот раз из рассказа "Государственный житель":

Среди лета деревня Козьма, как и все сельские местности, болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная зелень.

На самом деле, структура причинной зависимости должна иметь приблизительно такой вид:

s ( r ( p. Пропускаемый здесь "средний член" рассуждения, фрагмент (r) легко восстановим: .

Вообще говоря, пропуски подобного рода весьма характерны не только для художественной, но для любой речи.

Более сложный пример, из "Котлована": убитые в деревне крестьянами рабочие Козлов и Сафронов лежат мертвые на столе президиума, в сельсовете. При этом один из них

был спокоен, как довольный человек (s1), и рыжие усы его, нависшие над ослабевшим полуоткрытым ртом, росли даже из губ (s2), потому что его не целовали при жизни (p).

Достроим наводимый здесь вывод-обобщение (Р):

, а именно p, где Р выступает обобщением, т.е (p > P).

Но, значит, обратив импликацию с отрицаниями, получаем:

(не-р) –> (не-s2)

или: .

Странно, конечно, что у Платонова человек выглядит довольным только после смерти. Может быть, справедлив тут и такой вывод:

; или

(не-р) –> (не-s1).

Этот последний вывод скрывает за собой в качестве общеизвестной, само собой разумеющейся посылки еще одно привычное правило (обозначу его буквой L):

L:

В этом смысле понятно, почему человек может после смерти выглядеть довольным. Но этому правилу противостоит и как бы дополняет его нечто противоположное:

не-L: .

Это все, так сказать, задний план, или фон платоновского высказывания.

=== Избыточность в мотивировке события и гипертрофия причинности

А вот и как будто обязательная для Платонова обратная сторона недоговоренности и недосказанности – именно, избыточность. Причинная зависимость обнаруживается им и у таких событий, которые для нас вообще никак не связаны друг с другом. Так, например, у деревьев во время жары:

с тайным стыдом заворачиваются листья (К). Почему? Можно подумать, что деревья должны стыдиться чего-то. Но чего они могут стыдится? Вот дальнейшие ходы возможных осмыслений:

.

Или про мужика-крестьянина сказано, что он от скупости был неженатым (К) – т.е., по-видимому,

.

Ноги у женщин при социализме должны быть полными – на случай рождения будущих детей (К) – т.е.:

, или даже:

.

Землекопы уснули прямо в верхней одежде и дневных штанах – чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц (К) – так, как будто

; или .

Тут вроде бы очевидно преувеличение серьезности такой работы и "сознательности" отношения рабочих к своему делу. Примеры можно было бы продолжать и дальше. Во всех приведенных случаях можно видеть простые гиперболы, свойственные ироническому взгляду на мир Платонова. Тем не менее они почему-то педалируют именно причинную обусловленность между двумя событиями (Р и S) – то, что именно из Р как причины следует S как следствие, – хотя на самом деле ни знать, ни контролировать именно так устроенную их обусловленность никто (ни автор, ни читатель), безусловно, не в состоянии.

Подводимость всего под некий "общий закон". Отношение сопутствования

Идея полной покорности человека некоему произвольно установленному (или же просто первому попавшемуся, даже "взятому с потолка"?) общему правилу, выдаваемому чуть ли не за предначертания судьбы (причем, как кажется, понимаемому так только лишь потому, что оно вписывается в установления господствующей идеологии), проявляет себя у Платонова, например, в том, что заготовленные для себя заранее гробы крестьяне готовы считать теперь, при социализме, своей единственной собственностью – после отнятия у них всего остального имущества. Так, деревенский бедняк говорит рабочему на котловане:

У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь цельное хозяйство! (К).

Тут гроб парадоксально выступает той материей, которая и удерживает человека в этом мире. Таким образом, как бы осмысленность человеческой жизни может быть доказана только тем, что у человека имеется какой-то материальный предмет, или же (в другом варианте) – официальный документ, подтверждающий его социальный статус:

Еще ранее отлета грачей Елисей видел исчезновение ласточек, и тогда он хотел было стать легким, малосознательным телом птицы, но теперь он уже не думал, чтобы обратиться в грача, потому что думать не мог. Он жил и глядел глазами лишь оттого, что имел документы середняка, и его сердце билось по закону (К).

Все это – как бы доведение до абсурда такой знакомой нам с детства идеи всеобщей причинной связи и взаимовлияния явлений. Налицо явная профанация этой идеи.

Автор то и дело сводит к причинной зависимости такие случаи, в которых два события явно связаны более отдаленной, а не собственно причинной зависимостью:

Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал...(К)

Употреблением потому что Платонов намеренно упрощает картину (не таков ли и сам метод "диалектического материализма", которым он тут пользуется? как бы подталкивает он нас к мысли). Вот навязываемая нам этой фразой "логика" (общую закономерность, или закон, под который она подводится, снова обозначаю буквой L):

L:

или возможно еще и:

L1: .

Таким образом, голова становится в один ряд с остальными членами тела, а мысли – приравниваются к упражнениям с ее помощью "тела" головы.

На месте союза потому что в исходной фразе были бы более уместны двоеточие или частица ведь. Ср. сходное с предыдущим "доуточнение" зависимости между частями фразы до собственно причинной в следующем примере:

Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба – отец утонул в другой (Ч).

Различие в употреблении выделительно-причинной частицы-союза ведь (А, ведь Б) и причинного союза потому что (S, потому что Р) состоит, среди прочего, в том, что обязательность вынесенного в презумпцию причинного закона (L) в первом случае далеко не столь явна и обязательна, как во втором: в частности, при ведь причинная зависимость может быть "разбавлена" такими иллокутивно-модальными компонентами (ниже они в квадратных скобках), как:

[обращаю твое (слушателя) внимание:] А, ведь [как тебе, вероятно, известно, вообще часто бывает так, что события первого класса (А) сопровождаются (сопутствуют) событиям второго – а именно, как в данном случае:] Б.

При этом вовсе не обязательно имеется в виду, что из А должно обязательно следовать Б. (Ср. с определением значения ведь в [Баранов, Плунгян, Рахилина].)

Здесь связь, выдаваемую Платоновым за причинную, можно было бы называть связью сопутствования[108]. Ее, как представляется, следует определить следующим образом:

с одной стороны, события s1-sN, каждое из которых, при ближайшем рассмотрении, выступает как необходимое условие для события-следствия S, а также

с другой стороны, события p1-pN, каждое из которых выступает как необходимое условие события-причины Р,

будем называть (внутри своей группы) – связанными отношением сопутствования.

Так, в классическом примере на демонстрацию причинности:

Пожар в магазине произошел (S) из-за короткого замыкания в электропроводке (P), – связанными отношением сопутствования следует признать, с одной стороны, следующие события:

s1) , и

s2) , и

s3) и т.п.

– это все элементарные события, достаточные все вместе внутри следствия, или, так сказать, "обеспечивающие" его как таковое (S); а с другой стороны:

p1) , и

p2) , или

p2) , или

р2) , или

р2) ; и т.д. и т.п. (каждая пара из которых, в свою очередь, достаточна внутри события-причины и собственно "обеспечивает" его как Р)[109].

Отступление: "сильная и слабая" причинность, одновременность, функциональная зависимость и т.д.

"В повседневном опыте мы считаем доказанным, что отношение причина-следствие обладает направлением. Мы убеждены, что более позднее событие не может быть причиной более раннего. Но когда нас спрашивают, как отличить причину от следствия, мы обычно говорим, что из двух причинно связанных событий причиной является то событие, которое предшествует другому во времени. То есть мы определяем направление причинного отношения с помощью направления времени".

Г.Рейхенбах

Естественно, что вопрос о причинности тянет за собой множество других, вспомогательных понятий. Так, например, в свете открытий квантовой механики, становится зыбким само понятие вещи. Тавтологиями вроде тех, что пользовался в своем юношески-позитивистском "Логико-философском трактате" Л.Витгенштейн, тут не обойтись. Вот как определяет вещь Г.Рейхенбах:

"Вещь представляет собой серию событий, следующих друг за другом во времени; любые два события этой серии генетически тождественны" (Рейхенбах 1956: 297; ср. то же: на с.59).

Таким образом, оказывается необходимым еще прежде определить понятие (субстанциального) генетического тождества – в отличие от тождества функционального:

Согласно Рейхенбаху, два объекта генетически тождественны, 1) если между ними имеется непрерывность изменения; 2) если они занимают исключительное [то есть одно и то же?] место в пространстве и 3) если их взаимный обмен положениями в пространстве является верифицируемым изменением (там же: с.298-299).[110]

Так, если исходить из этих определений, аккуратно сложенные кучки кирпича и пиломатериалов на подмосковном садовом участке генетически тождественны возведенному из них позднее – дому-дворцу "нового русского". И они же тождественны – беспорядочным грудам битого кирпича, обугленных бревен и мусора (на том же участке через какое-то время, когда дом взорван конкурентами, рэкетирами, "братк(ми" или "налоговыми органами"). Если недалеко ходить от этого же примера, то функциональным тождеством (согласно определениям того же Рейхенбаха) можно было бы счесть, например, переход материальных ценностей из одних рук в другие (от "нового русского" к "братк(м", если бы стороны договорились о таком виде устраивающего их "налогового контроля"). Ср. у Рейхенбаха с более академическими примерами: передача скорости от одного бильярдного шара к другому или распространение волн по поверхности воды (субстанциальное тождество тут естественно не сохраняется: там же: 299-300).

"Понятие субстанциального генетического тождества представляет собой идеализацию поведения некоторых макроскопических объектов, а именно твердых тел..." Для элементарных частиц субстанциальное генетическое тождество вообще теряет всякий смысл (там же:313).

Дополнительным к понятию события и полезным для дальнейшего уяснения места причинности среди других отношений и определений является, на мой взгляд, также рейхенбаховское понятие протокола события. Вот его определение:

"Протоколы – это небольшие побочные продукты более значимых событий, общими следствиями которых является множество других событий, причем гораздо более важных. Летопись – это побоный продукт войны, во время которой погибли тысячи людей...; следы крови на одежде – побочный продукт убийства" (там же: с.37).

Очень важными вспомогательными понятиями для определения причинности выступают также понятие одновременности событий и поперечного сечения состояния вселенной:

"...Одновременные события [олжны быть полностью] свободны от причинного взаимодействия, поскольку причинное воздействие требует времени для распространения от одной точки к другой" (там же: с.61-62).

"...Среди событий временн(го поперечного сечения состояния вселенной, которое представлено [точкой во времени] tconst, нет двух таких событий, которые были бы генетически тождественны..." (там же: с.59).

Или, из более ранней работы:

"Понятие одновременный должно быть сведено к понятию неопределенный по отношению к временн(му порядку. Этот результат подтверждает наше интуитивное понимание отношения одновременности. Два одновременных события расположены таким образом, что причинная цепь не может быть протянута от одного к другому в любом направлении[111]... Одновременность означает исключение причинных связей [Рейхенбах 1928: 166].

У Рейхенбаха дается, на мой взгляд, замечательно простое и вместе с тем отвечающее интуиции определение – для симметричного (в отличие от строгой причинности) понятия причинно связанных событий. (Это можно было бы назвать иначе отношением "нестрогой причинности".) Оно прокладывает, мне кажется, очень важный для обыденного сознания мостик – между слишком абстрактным отношением причина-следствие (P->S) и более расплывчатым и неопределенным отношением сопутствования (AB), или иначе – одновременности двух событий (см. выше), а также полной независимости их друг от друга ("чистой конъюнкции" [Михеев 1990]) и т.п. Вот это определение:

"Если А есть причина В, или В есть причина А, или имеется событие С, которое является [в бытовом смысле, одновременно] причиной А и В, то событие А причинно связано с событием В".

"Это и есть отношение причинной связи,... которое мы используем в симметричных функциональных отношениях физики" (там же: 47). – Тут Рейхенбахом имеются в виду законы Бойля-Мариотта, Ома, сохранения энергии и т.п.

Рассмотрим опять же на доступном (и менее научном) примере. Два А: 'кто-то начал лысеть' и В: 'он же начал еще и седеть'. На мой взгляд, это интересный случай двух причинно связанных (в слабом смысле) событий. Их общей причиной можно считать, например, то что С: 'возраст данного субъекта мужского пола перевалил за средний' (с общим правилом L, ясным и без дополнительных разъяснений и, следует заметить, индуктивным). Дело в том, что подобного рода отношения причинной связанности и есть вообще наиболее часто используемый тип причинности, нужный нам в человеческих рассуждениях. Ведь почти никогда у нас нет – ни однозначного подведения под определения (средний возраст – начиная с 25-и, 29-и или 38-и лет?), ни -однозначной выполнимости самих законов, выражающих только некие тенденции или статистические закономерности, но не строгую номологическую импликацию, которая должна была бы иметь форму: если P то всегда S, -в отличие от вероятностной импликации, которую можно выразить так: если p, то в некотором числе случаев s.

"При низкой вероятности статистический характер закона представляется очевидным. Однако если верояность высока, то легко по ошибке принять вероятностный закон за строгий. В самом деле, так произошло в случае со вторым законом термодинамики..." (Рейхенбах: с.79).

Впрочем, тут же возникают и трудности, как только мы пытаемся увязать так понимаемое отношение причинно связанных событий и понятие одновременности событий. Ведь события А и В, происходящие одновременно, с одной стороны, по Рейхенбаху, не должны никак влиять друг на друга, но с другой стороны, про любые два одновременные события можно подозревать, что на каком-то более раннем этапе они окажутся все-таки, если не причинно зависимыми, то – причинно связанными – через какое-то (прошлое и объединяющее их в единую причинную цепь) событие С!

Итак, имеем следующий ряд "деградации" отношения причинности:

P->S (P – является причиной S);

А-?-В (А как-то причинно связано с В; или же А функционально связано с В);

А В (А сопутствует В; А одновременно с В; или даже А полностью независимо от В).

Вообще говоря, причинность, неким порочным кругом "повязанную" с направлением времени, однозначность которого со времен Эйнштейна подвергают сомнению, в обиходной жизни можно почти всегда заменить на функциональную зависимость, к тому же выразимую в вероятностных терминах: если имеет место А, то (в таком-то числе случаев) имеет место В. (Тут мы уходим от постановки вопроса, что на что влияло и, собственно, как происходит становление. То есть можем оставаться на агностической позиции Прменида.) Но иной раз это оказывается важно.

= Причинность на грани парадокса

Платоновские фразы часто призваны наводить читателя на предположение о существовании неких странных, отличных от общеизвестных законов, служащего оправданием неестественной с точки зрения здравого смысла, но тем не менее выставляемой как очевидная в тексте причинной зависимости. Этим освящается еще один характернейший для Платонова прием – парадокс.

Как нам понимать следующее ниже типично платоновское "потому что"?

Богу Прохор Абрамович молился, но сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и прочее, – в нем не продолжались, потому что жена была некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год (Ч).

Нормально было бы (с восстановлением пропущенных иллокутивных компонентов и причинных связей – они в квадратных скобках) сказать:

L: Страсти молодости в нем уже утихли (р) и даже вера в бога как-то остыла -[а поэтому] он перестал [искать] хорошей пищи и внимания красивых женщин (s) [и, значит, вполне удовлетворялся тем, что его] жена была некрасива, а пища всегда совершенно однообразна и непитательна (s1).

Или в сокращенной записи: р –> (s s1)

(здесь знак обозначает отношение сопутствования.)

Но в исходном примере Платонов, обращая с помощью союза потому что направление причинной зависимости в обратную сторону, словно навязывает нам следующее, уже не вполне очевидное из общих соображений, но настоятельно напрашивающееся согласно его "логике", рассуждение, или такой общий закон: