355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Михеев » В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки) » Текст книги (страница 22)
В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:32

Текст книги "В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)"


Автор книги: Михаил Михеев


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Здесь встречается характерное для Платонова противопоставление, с одной стороны, тепла бессознательной жизни, или жизни чувства, а с другой стороны, холода сознания. Кроме того, на основе звуковой близости – забвение и (лунное) затмение возникает смысловое переплетение этих понятий. В результате на фоне характерной платоновской многозначности родительного падежа (это особая тема) могут иметься в виду одновременно обе возможности осмысления – по крайней мере, ни одна из них не исключается:

а) или же:

б) .

Впрочем, есть даже, кажется, еще и некоторая третья возможность, именно та, что сама Луна выступает в качестве объекта сна или же того, что снится самому герою?

Другой пример с тем же словом и таким же раздвоением смысла (в этом эпизоде чевенгурцы только что безуспешно пытались оживить умершего ребенка нищенки):

При чем тут сердце, – говорил Чепурный в забвении своего усердия и медицинской веры, – при чем тут сердце, скажи ты мне, пожалуйста? Душа же в горле, я ж тебе то доказывал! (Ч)

Возможны прочтения:

а-аа) ; но и, одновременно с этим как бы

б) !

Еще один пример множественности накладывающихся друг на друга смыслов при кажущемся их "упрощении":

Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих неизвестных ему, взволнованных детей [пионеров] (К).

Попытаемся представить, что имеется в виду в сочетании "глаза шествия". Возможные тут прочтения:

а-б-в) – или же

г-гг) .

Вощев вполне может стыдится встретиться глазами с проходящими мимо него строем детьми-пионерами – ведь он считает себя их недостойным, поскольку никак не может уяснить для себя "смысл всеобщего существования", – а пионеры, по его представлению, должны уже знать (или хранить, носить, заключать в себе) этот самый смысл.

Или вот такой замысловатый случай, требующий, мне кажется, некоего глубинного истолкования:

В опустевшей голове [Самбикина] томилась одна нищая мысль любви к обедневшему, безногому телу Москвы (СМ). (Имеется в виду героиня Москва Честнова, потерявшая ногу в результате несчастного случая.) Истолкуем эту фразу, учитывая (предшествующий) контекст:

а) ;

б-бб) ; но может быть даже так:

в-вв) .

Еще один, на этот раз уже последний пример недоговоренности при том же, что и обсуждавшийся выше, глаголе оставаться (из диалога Дванова и солдатки Феклы Степановны в "Чевенгуре"):

– У тебя в хате тихо, и я отдыхаю.

– Отдохни. Тебе спешить некуда, ты еще молодой – жизнь тебе останется...(Ч). То есть:

а) ; и напрашивающийся вывод из этого:

аа) .

На мой взгляд, во всех перечисленных примерах прием спрямления заключаются в том, что – по сравнению с нормой языка – произведен не только пропуск (или еще, как мы видели, не просто замещение одного слова другим), но еще и в том, что исходное, пропущенное слово (или несколько вариантов заполнения такого пропуска) всегда все-таки остается "узнаваемым", "прочитывается" – на фоне остающихся во фразе слов. Оно как бы "брезжит, мерцает, выглядывает" – у них "из-за спин". Это явление обычно описывается как "осцилляция" смысла в поэтическом тексте – (В.П.Григорьев 1979, Н.Н.Перцова 1980) или как "колебание оттенка значения" (Тынянов). Но здесь же, как ни странно, у Платонова следует видеть и нечто родственное прямо обратному явлению (обратному по отношению к недоговоренности и эллипису), а именно – явную избыточность, плеоназм, нагромождение, или повтор одного и того же смысла, столь же частый у писателя. И избыточность, и недоговоренность, как правило, оказываются парадоксальным образом совмещенными, выступая как две стороны одного и того же характерного для Платонова поэтического остранения предмета.

РОДИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ – ПРОЛЕТАРИЙ ОТ ГРАММАТИКИ, ИЛИ ГЕГЕМОН

в языке Андрея Платонова[134]

Пролетарий – бобыль, бездомок или безземельный, безприютный, захребетник (Даль); 1) наемный рабочий в капиталистическом обществе, лишенный средств производства; 2) гражданин древнего Рима, принадлежащий к сословию неимущих (МАС)[135].

По их обилию в тексте писателя, нетрудно заметить, что сочетания с родительным используются Платоновым как своего рода пролетарии от грамматики, то есть как способные выполнять любую работу, выражать любое значение, вкладываемое в них автором. На них Платонов как бы делает основную ставку в своем замысловатом и трудном, поэтически остраненном, часто просто неудобочитаемом языке. Генитивная конструкция выступает здесь как некий гегемон среди всех прочих грамматических конструкций. При этом, на мой взгляд, для Платонова наиболее существенной выступает следующая коннотация слова пролетарий – из существовавших в советское время. Пролетарий, то есть тот, кто готов выполнять любую работу практически бесплатно, на одном энтузиазме, из одной лишь своей "сознательности", для того, чтобы принести пользу людям, обществу и всему человечеству. Этот смысл – конечно, никогда не существовавшего в действительности денотата (а может быть и десигната) тем не менее, на мой взгляд, реально всегда имелся в виду, пусть как некий провозглашаемый, указываемый миру идеал, к которому человечество (все прогрессивное) должно было стремиться и "идти".

Но кроме и помимо этого возвышенного смысла, те же сочетания с родительным падежом выполняют и иную, в чем-то прямо обратную функцию. Постоянной и несколько нарочитой, "конфузной" постановкой слова во фразе в причудливое сочетание с генитивом Платонов заставляет нас домысливать его, приписывая словам, его составляющим, какие-то невиданные, не существующие в нашем (языковом) сознании обобщенные свойства, наталкивая и наводя нас на какие-то дополнительные импликации и правила вывода. По мнению рассказчика, как бы вполне естественны и должны "вытекать" сами собой – при одном только назывании тех или иных ситуаций – некоторые исходные положения, предстающие чрезвычайно странными для нашего здравого смысла. Постоянно происходит неоправданная генерализация, обобщение, унификация. Тот же самый прием можно было бы назвать также и родительным демагогическим, или "родительным навязанного обобщения". Постоянная игра на этих двух полюсах – между пафосом и иронией – чрезвычайно характерна практически для всех основных произведений Платонова.

В идеальном виде правило – или даже назовем его – закон платоновской генитивизации "всего и вся" может быть сформулирован в следующем виде:

L (genit): если в общеупотребительном языке существует какое бы то ни было отличное от генитивного словосочетание, то его – в целях спрямления[136], стыдливого упрощения речи (может быть, даже некоего языкового аскетизма или "самооскопления"[137]) следует упростить, заменив данную синтаксическую конструкцию – на генитивную. При этом слово-хозяин ставится в Им.падеже, а зависимое слово, слово-слуга, переводится в Род.падеж.

Итересно было бы сравнить по частоте генитивное сочетание в русском языке, например, – с выполняющим аналогичную роль сочетанием "Y's X" в английском языке или во французском – сочетанием с предлогом de: "X de Y", а в немецком – с композитными сложными словами типа "YX", "Y-esX", да и самой генитивной конструкцией "Y-es X", лежащей как будто исторически в основе сложных слов в немецком.

Как писал немецкий филолог: "Образование типа "Haus-Vater" ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему "Vater-Haus", не изменив сразу же радикально его значение" ([Schmidt 1927] Бюлер 1934: 311); см. также интересные связанные с этим вопросом возражения Бюлера (там же, с.300-315).

В отличие от того, что должен интуитивно ощущать всякий носитель языка – относительно подобных конструкций в русском, а также в отличие от того, что в процитированном отрывке сказано о генитивной конструкции и сложных словах в немецком языке (это В.Шмидт в пересказе К.Бюлера), – Платонов как будто пытается, переломив и расширив объем применения, изменить сам смысл конструкции с родительным падежом! Во всяком случае чрезмерное расширение употребления этой конструкции (за счет других) как бы призвано "расшатать" сами ее рамки. Генитивная конструкция выступает, пожалуй, как самая частотная из конструкций его "выморочного", остраненного языка. Попробуем разобраться, какие эффекты это дает. Для этого "пройдемся" по некоторым типичным платоновским парадоксальным сочетаниям с генитивом.

Вот простейший пример подобной платоновской трансформации:

Никто не гулял [по садам] в праздности настроения (ЮМ)[138].

Исходным образцом могло служить:

а) [139].

Получаемое у Платонова в данном случае минимальное приращение смысла можно сформулировать следующим образом:

аа) .

Или даже:

ааа) !

Приведу вариант осмысления того, как у Платонова обычно оживляется внутренняя форма слова – из работы (Бобрик 1995: 180):

"Употребление Род.п. вместо прилагательного в сочетании билет партии (вместо партийный билет) имеет прежде всего функцию "остранения"... Билет вновь попадает в свойственный ему круг лексических ассоциаций (билет в цирк, на стадион и т.п.), а Род.п. партии актуализирует значение принадлежности (билет партии билет, выданный партией и ей принадлежащий)".

В стандартном сочетании языка партийный билет – стертая исходно неопределенная (или ушедшая на задний план) 'принадлежность' может быть вытеснена более актуальной – именно принадлежностью самому субъекту: можно сказать, например: Вот это мой партийный билет. Зато в платоновском сочетании подобное расщепление отношений принадлежности оказывается уже невозможным: менее важная, второстепенная и как бы само-собой разумеюшаяся принадлежность (кем, какой организацией, выданный билет?) выходит на передний план, а принадлежность субъекту почти совсем игнорируется (на первом месте – общественное, а личное – на втором): так, становится уже невозможно сказать: Это мой билет партии – в значении 'это мой партийный билет'. То есть партия оказывается как бы не просто тем учреждением, не только той инстанцией, которая выдала данному человеку свой членский билет, но как бы – и его постоянным обладателем, "держателем". Это смысл, навязываемый нам необычным платоновским сочетанием.

Или почему можно сказать:

Человек произнес нравоучительное замечание // сделал нравоучительный жест // изобразил жест участия,

но при этом нельзя, т.е. неправильно сказать, как это делает Платонов:

Сафронов... изобразил рукой жест нравоучения и на лице его получилась морщинистая мысль жалости к отсталому человеку (К) ?

Встает вопрос, в чем же мог состоять подобный жест нравоучения? Очевидно, просто в том, что человек а) ?

Или же возникающую в результате платоновского употребления словесную шероховатость следовало бы устраненить, истолковав фразу следующим образом:

б) ?

Здесь были подставлены вспомогательные глаголы ЛФ[140], нормально выражающие смысл функции Oper1 от соответствующих ситуаций, т.е.:

высказывать, выражать, читать (нравоучение); отражать (мысль); выражать (жалость). То есть по сравнению с простейшим вариантом (а) у Платонова избран опять-таки более "официальный" способ обозначения действия.

Заметим, что при этом предполагается, как будто, что читателю должно быть хорошо известно, каким именно жестом выражается нравоучение, а какая мысль – выражает жалость, что само по себе не так тривиально. (Оба прочтения соответствуют интерпретации конструкции с генитивом при помощи квантора общности, но вообще говоря, возможна и иная ее трактовка – с квантором существования.) И вот необходимые для этого "исправления" во фразе:

бб) ;

ббб) .

Таким образом, у Платонова возникают таинственные, неизвестные в действительности объекты – жест нравоучения и – мысль жалости[141]. Этот прием можно было бы назвать родительным фикции, или генитивом некоего "мифологического конструкта", а может быть даже – "идеологическим родительным"!

Слово осторожность для платоновского героя – обозначает просто предрассудок, а вот опасность может служить выражением противоположных чувств – как вызывать скорбь, так и быть приятной:

Воробьи, увидев Чепурного, – перелетели из-за предрассудка осторожности на плетень (Ч).

То есть, можно было бы сказать по-просту:

а) ?

Но, значит еще, кроме того, как будто:

б) или даже вот что:

в) !

После изгнания из Чевенгура полубуржуев Чепурный бродил со скорбью неясной опасности (Ч).

Получается, что , или что ?

В самом деле, по логике здравого смысла, попадая в опасность, человек начинает волноваться, тревожится, беспокоится, а не зная, откуда ему грозит эта опасность, может испытывать тревогу или даже тоску, но уж во всяком случае не скорбь. Скорбеть нормально можно по поводу чего-то безусловно трагического и реально произошедшего (случившегося горя), например: Он скорбит о потере близкого друга. Ср.: скорбь – 'сильная печаль, горесть'; Скорбеть – 'испытывать сильное горе' (МАС).

Получается, что даже от одной возможности возникновения опасности герои Платонова способны ощущать то же самое, что и от реально потрясшего их страдания. Что это, преувеличение? Значит, герои настолько чувствительны? Но из других примеров следует, как будто, прямо обратное.

Вот сочетание, описывающее сходную с предыдущим установку сознания. Чепурный скармливает собаке белые пышки, взятые из домов бывших "буржуев" (чтобы не пропадало добро):

собака ела их с трепетом опасности... (Ч)

Нормально было бы, например, сказать так:

a) .

А без какого-нибудь из подобных "разбавляющих" смысл конструкции с родительным падежом вспомогательных глаголов-связок опять-таки напрашивается обобщение, что всякой опасности, возникающей как перед человеком, так и перед животным, должен сопутствовать трепет:

б) .

Но это гораздо менее нормально, чем в любом из обычных выражений с этим словом – ср. значение трепет – 'внутренняя дрожь, волнение от какого-то сильного чувства' – трепет сердца // страсти и т.п. (МАС).

Таким образом, с одной стороны, в мире Платонова осторожность (как у воробья) может рассматриваться как пустой предрассудок, а, с другой, даже неясная опасность (у собаки) способна ощущаться как трепет и даже скорбь. Но оказывается, что опасность может быть еще и приятной – у человека:

В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета, почувствовав прохладу опасности (Ч).

Этой фразе можно придать следующий набор осмыслений:

а) .

Вообще говоря, слово прохлада в языке означает скорее всего что-то приятное, почти такое же, как тепло (в отличие от холода и от жары), но только с презумпцией, что раньше, т.е. до ощущения самой прохлады, субъекту было слишком жарко (а не холодно, как в презумпции слова согреться).

Ср. прохлада – 'умеренный холод, свежесть воздуха' – Уж солнце к западу идет, И больше в воздухе прохлады (Лермонтов.); прохлаждать – 'освежать, давая облегчение от жары' (БАС).

Но тогда из платоновской фразы можно сделать вывод, что само состояние безопасности (а также беспечности и покоя) во время сна герой представляет себе как что-то непереносимое – как жару или угар!

Здесь прохлада, по-видимому, действительно должна быть воспринята как атрибут 'опасности', а сама опасность – как сопутствующее пробуждению 'избавление от жары какого-то прямо-таки животного (потому что бессознательного, безмятежного) состояния сна, и как возвращение к разумной жизни а, соответственно, и к более человеческому (напряженному) состоянию'. Она оказывается для героя желанной и приятной! Значит, можно было бы сказать:

б) [142]>.

Теперь другие, также весьма характерные для Платонова и часто переосмысляемые им словечки – ожесточение, уничтожение и жестокость. В первом случае речь идет об инвалиде Жачеве, который высказывает Вощеву свое неудовольствие (и озлобление) по поводу неловко высказанных ему слов сочувствия:

...сказал с медленностью ожесточения (К)...

То есть, может быть

а) , или ; или же

б) , или же с квантором:

бб) медлительность черепахи>.

Лампа горела желтым загробным светом, Пиюся с удовольствием уничтожения потушил ее... (Ч)

Нормально было бы сказать:

а) >.

Платонов пытается разобраться подробнее еще и в конкретных причинах такого удовольствия:

аа) .

В платоновском выражении как бы само собой предполагается, что тушение лампы – ради экономии электричества – автоматически должно приносить удовольствие. Но попутно все-таки вызывает недоумение, что самому действию 'уничтожение' приписывается категория 'удовольствие'. Тем самым уничтожение понимается как нечто вроде известных видов удовольствия! Получается своего рода оксюморон. Обнаруживается даже какая-то пугающая привычность (или естественность – с точки зрения героя или повествователя) получения удовольствия от (всяких?) действий, направленных на уничтожение!

Подобного рода примеров (со словами жестокость и ожесточение) у Платонова довольно много. Вот еще один:

Вощев с жестокостью отчаяния своей жизни сжал лопату... (К)

Можно бы было сказать по-просту:

.

Но также, по платоновской, "наведенной", неявной логике, выходит, что у всякого отчаяния есть (или должна быть?) какая-то особая, характеризующая его проявление жестокость! (Имеется в виду просто крайняя степень проявления отчаяния, его пароксизм, или же все-таки что-то еще?)

Сравним, насколько привычны и естественны для нас, в отличие от вышеприведенного, с одной стороны, такие сочетания, как:

радость жизни // счастье материнства // удовольствия семейной жизни и т.п., а с другой стороны,

мучения смерти // страх наказания // стыд разоблачения // отвращение (перед) убийством и т.д.

Тут имеются в виду, очевидно, наиболее стандартные действия (или опять-таки ЛФ-слова) от указанных событий-ситуаций: радость – от жизни как таковой, то есть от всякой жизни, или просто уже от того, что человек жив; счастье, которое приносит с собой всякое материнство, или материнство как таковое; мучения, испытываемые при любой смерти, (от того, что происходит во время или непосредственно перед смертью); страх, который возникает у человека при ожидании (какого бы то ни было) возможного наказания и т.д. и т.п.

Примечательно, однако, что у описанного только что правила, т.е. сведения разнообразия проявления грамматических зависимостей – к одному-единственному, наиболее примитивному, упрощенному (как бы пролетарскому) синтаксическому отношению, имеется и обратная сторона. В том случае, если как раз генитив нормативен для данного, используемого Платоновым сочетания, то и он может быть заменен – уже, например, обратно на ту же атрибутивную связь. Вот пример:

Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз... (К)

Выражение разговорный шум очевидно получено из исходного:

.

Вот еще один, но довольно сложный пример такой обратной трансформации из привычной генитивной конструкции в атрибутивную (и даже в предикативную):

Женщины, которых видит в городе Прушевский, ходили медленно, несмотря на свою молодость, – они, наверно, гуляли и ожидали звездного вечера; их ноги ступали с силой жадности, а телесные корпуса расширились и округлились, как резервуары будущего, – значит, будет еще будущее, значит, настоящее несчастно и далеко до конца (К).

Сила жадности – это примерно то же, что просто жадность или жадная сила, т.е.:

а) – или:

б) .

Это как раз типичное для Платонова сворачивание атрибутивного сочетания – в генитивную группу, но вот телесные корпуса – ровно обратная операция, т.е. разворачивание обычной в языке генитивной конструкции (корпус тела) в форму какого-то несуществующего в норме, остраненного атрибутивного сочетания, "корябающего" стандартное восприятие поэтизма, заставляющего звучать в глубине сознания такие обертоны, как :

в-ввв) и т.п.

Привходящие же смыслы для сочетаний будет еще будущее и настоящее было несчастно, в отличие от буквального 'они, эти женщины, в настоящий момент все (поголовно) были несчастны' – следующие:

г) ,

гг) .

При этом из конструируемых смыслов или с развертыванием номинативной группы в предикацию – на основе созвучия – возникает (брезжит, маячит, угадывается) следующая глубокомысленная сентенция:

е) !

Но зачем Платонову вообще нужны два рода преобразований – с одной стороны, приведение всех разнородных грамматических конструкций к единообразию, выравнивание в каком-то едином строю, нивелирование их "по ранжиру", а с другой, расподобление тех, которые нормально сведены к единству обычным употреблением в речи? В этом, как мне кажется, можно видеть его отклик на "веяние эпохи", т.е. как бы исполнение того "социального заказа", который, применительно к писателю, требовал создания нового языка, того языка, который был бы созвучен – "революционной эпохе" и внятно воспроизводил бы основные тенденции, в соответствии с которыми и "должно" развиваться общество. Нам сейчас, конечно, вольн( осуждать этих людей, пытавшихся выстроить новый мир – на пустом (или "расчищенном до основания") месте – среди чиста поля или в некоем котловане, – но сами-то эти люди, как правило, искренне верили в правоту и непогрешимость своих идеалов. Остается присоединиться к мнению такого стороннего наблюдателя всего происходящего во все эти безумные годы в России, каким был, например, биолог Н.В.Тимофеев-Ресовский, проведший (волею судьбы и отчасти – своею собственной) с 1925 по 1945 гг. в Германии. Вот как он, например, описывает (в своих воспоминаниях, уже после его возвращения на родину) работу советского транспорта – по контрасту с транспортом "нормальным" (а именно, в данном случае немецким):

"С этим я познакомился, только вернувшись в обширное наше Отечество, что, оказывается, не транспорт для людей, а люди для транспорта. Как и торговля не для людей, а люди для торговли, чтобы существовала советская торговля. И электричество-то наше не для публики, а публика для электричества. Вот. А там [в Германии] все для публики сделано. Там в часы пик и трамваи, и автобусы "бисы" ходят. Пройдет номер, и через минуту "бис" идет. Ежели сидячих мест нет, кондуктор высовывает морду и говорит: "Через минуту будет "бис". А чтобы такого, как у нас, как сельди в бочке напиханы были, друг другу ноги бы отдавливали, [такого не бывает]" (Тимофеев-Ресовский 1974-1978: 185-186).

Именно эта основная, и, надо сказать, конечно, глубоко "идеалистическая" мысль – что не весь мир – мир идей и вещей – создан для человека, а именно человек призван служить данному для него как бы извне миру идей, пронизывала всю жизнь людей в советской России более 70 лет в ХХ веке. И эту идею творчество Платонова доносит до нас со всей ее художественной наглядностью (и характерной для писателя преувеличенностью, "вывернутостью").

В заключение приведу еще несколько платоновских примеров оборотов с родительным, некоторые из которых дополнительно используют многозначность слова свой (все примеры – из незаконченного произведения "Технический роман"):

краснея от стыда своего возраста: то ли , то ли ;

произнес... в тревоге своей радости;

устранить... слезы трогательности из глаз;

сидели тихо, с умытыми лицами покорности невежеству;

тишина природной безнадежности: то ли , то ли ;

сжимал свое сердце в терпении ненависти: то есть или ;

почувствовал жар ярости во всем теле: то ли , то ли . Тут везде на заднем плане на основе двоящихся, троящихся и т.д. смыслов Платонов строит что-то вроде недискретного смысла.

Он намеренно нарушает привычный синтаксис внутри первоначально двучленного сочетания, и этим добивается неоднозначности подчинения вообще всех слов во фразе. Общий смысл при этом делается как бы неупорядоченным графом на множестве всех слов фразы, словно "подвешиваясь" в нашем сознании. Мы оказываемся вынуждены порождать этот смысл заново, снова и снова "прикидывая на него" разнообразные, в том или ином отношении подходящие обличья.

Вот последний пример: сердце... сбилось с такта своей гордости. Это может значить либо что а) и б) (но при этом смыслы а и б должны быть как-то взаимоувязаны!), либо что в) , или вв) . Кроме того, возможно имеется в виду и лермонтовское пустое сердце бьется ровно..., то есть что г) . Как будто гг) или ггг) !

Надо сказать, что частотные словари (за исключением Josselson 1953), к сожалению, не дают нам информации об употребительности того или иного падежа существительных в русском языке. Поэтому приходится вести подсчеты, так сказать, "в рукопашную". Для нескольких произведений Платонова ("Чевенгур, Колтован, Впрок, Ювенильное море, Счастливая Москва, Фро") в выборках примерно по 5 страниц были подсчитаны все падежные употребления существительных (и субстантивированнных прилагательных). Полученные результаты (в процентах по отношению ко всем употреблениям падежей) сравнивались с таким же подсчетом в выборках из произведений Пушкина, Гоголя, Набокова и Булгакова, а также с данными по словарю Йоссельсона (см. Таблицу). В итоге, как и следовало ожидать, получилось, что платоновский язык в большинстве случаев превышает нормы употребления родительного падежа в произведениях русских классиков ("Капитанская дочка, Невский проспект, Камера обскура и Мастер и Маргарита" – в таблице соответствующие колонки обозначены сокрашенно по первым буквам), а в некоторых своих более поздних произведениях ("Фро" 1936), где Платонов под давлением критики несколько "умеряет" своеобразие и оригинальность своего языка, пытаясь писать более стандартно и "общепонятно", этот показатель приближается к верхней границе нормы у классиков. Тем не менее, следует фиксировать общую тенденцию – к повышению уровня "родительности" в прозе Платонова.

Таблица. Употребление падежей у существительных (в %-ах):

Ч-р

К-н

В-к

ЮМ

СМ

Фро

КД

НП

ММ

КО

Й-н

И.п.

27,1

31,2

29,1

23,7

28,8

32,5

26,1

26,8

33,5

23,4

38,9

Р.п.

28,2

26,9

29,6

30,9

30,9

24,3

16,9

22,8

23,9

23,4

16,8

Д.п.

5,3

6,7

4,8

6,0

4,2

4,6

10,2

4,1

5,4

7,5

4,7

В.п.

20,0

19,1

19,3

23,9

16,6

21,9

23,9

21,0

20,9

22,9

26,3

Т.п.

11,3

8,1

8,5

5,8

8,2

7,0

13,5

12,9

6,7

10,2

6,5

П.п.

8,2

8,1

8,7

9,8

11,3

9,8

9,4

12,4

9,7

12,5

6,9

Всех

476

780

378

482

476

502

490

395

373

401

1млн

К-т

1,67

1,87

1,63

1,54

1,47

2,24

2,95

2,10

2,28

1,98

3,88

В таблице приводятся цифры употребления падежных форм существительных в единственном и множественном числе вместе, но выборки из текстов были взяты преимущественно с непрямой речью (везде кроме "Чевенгура" это первые 5 страниц). У Йоссельсона же данные для Ед. и Мн. числа разделены, а данные совместно по непрямой речи отсутствуют (есть только порознь – сколько в Ед. и Мн. числе в прямой речи и в непрямой речи). Этим и объяснятся, на мой взгляд, превышение в цифрах Йоссельсона доли Им.+Вин. падежей над всеми остальными (особенно предложным), по сравнению с полученными мной с помощью калькулятора. Для прямой речи, согласно данным Йоссельсона, Род.п. составляет от 16,0% (в Ед.ч.) до 19,5% (во Мн.ч.) , а для непрямой речи – от 14,3% (в Ед.ч.) до 26,4% (во Мн.ч.).

У Платонова показатель "родительности", как можно видеть из Таблицы, значительно выше – от 24,3% до 30,9%.

В колонке "Всех" в данной Таблице указаны объемы каждой из выборок (в словах).

Если вычислить Коэффициент субъектно-объектного обозначения ситуации/события (с помощью Им.п.+Вин.п) относительно обозначения ее при помощи косвенного указания (в Род.п.), то у Платонова он колеблется от 1,54 до 2,24 (см. строку К-т), а у классиков он в основном выше (за исключением Набокова и Гоголя). По Йоссельсону для прямой речи он составляет 4,08 (в Ед.ч) и 3,34 (в Мн.ч), а для непрямой речи 3,83 (в Ед.ч) и 1,56 (в Мн.ч). Таким образом, платоновский язык создает такое впечатление, как если бы герои и автор постоянно говорили, употребляя существительные только во множественном числе.

Среди иных средств выработки Платоновым собственного, отличного от общепринятого языка, можно было бы исследовать повышенное употребление в его произведениях слов с обобщающим смыслом (например, существительных на -ство, -ость и т.п. суффиксами), но технически этот подсчет произвести довольно трудно. Зато подсчитать количество употреблений им выражений вообще, в общем, в целом, в сущности, в основном, главным образом и т.п. – задача вполне реальная (жаль только, что частотные словари не дают статистики таких жестких словосочетаний). Если бы это было возможно, кроме того, хорошо было бы подсчитать соотношение упоминаемых в платоновских произведениях а) конкретных реалий, то есть вещей, имеющих под собой зримые (ощутимые) денотаты – типа штаны, арбуз, дом, плач и т.п., с одной стороны, и б) вещей абстрактных, имеющих содержание скорее концептуальное (типа человечество, пустота, смерть, жадность, душа), с другой. Или, если еще упростить эту процедуру, нужно просто установить соотношение конкретных реалий (а) и их обобщенных генерализованных наименований (б), т.е. наличие для перечисленных в а) родовых пар типа одежда, фрукты, здания, звуки и т.д.

По данному параметру язык Платонова должен быть, кажется, прямым антиподом к любящему описание всяческих частностей и конкретных деталей языку В.Набокова.

= * РАЗДЕЛ V. Приложения и отступления *

ЧЕ[В]-ВЕН[Г]-ГУР: О СМЫСЛЕ НАЗВАНИЯ

(отступление этимологическое)[143]

В то время как народная этимология исходит из единственности внутренней формы и однозначности этимологии, этимологическая магия принципиально допускает множественность этимологических истолкований и семантических притяжений слова...

Н.И.Толстой, С.М.Толстая

Ровно половина текста в платоновском романе Чевенгур (около 200 страниц) отведена путешествию главных героев в затерянный где-то среди российских пространств город с этим странным именем. Происходят ли в реальном пространстве перемещение и пребывание в этом утопическом городе солнца или все это только кажется кому-то из героев? Ну, а если кажется, то кому именно? – Это отдельные загадки платоновского текста, которых я здесь касаться не буду. Но можно сказать вполне определенно, что на карте России такой географической точки, как Чевенгур, нет. А между тем действие происходит, по всем приметам, в пределах родных Платонову мест: станция Лиски, деревня (и река) Калитв(, город Новохоперск, упоминаемые в романе, все это Воронежская губерния или пограничные с ней Тамбовская и Ростовская (как сказано у Платонова – граница леса и степи). Исследователи творчества писателя полагают, что "само название романа-города... лепится из бесконечных раскатистых: Богучар, Качугуры, Карачан, Чагоры, Карачун, Карабут (Шубина 1994:150). – Это названия населенных мест из "Памятных книжек Воронежской и Тамбовской губерний", собранные Львом Шубиным.

Но что помимо чисто географии может значить – Чевенгур?

Сначала попробую разложить смысл этого непонятного названия на составляющие части. И может быть тогда из нескольких каким-то образом осмысленных кусков удастся сложить хотя бы некий каркас смысла – пусть только предположительный, гадательный смысл или хотя бы намек на таковой подходящий для названия этого наиболее крупного и наиболее загадочного произведения писателя. (Буду условно фиксировать сопоставляемые части, обозначая их цифрами, в зависимости от числа выделяемых фрагментов 1+1; 2+3; или 1+2+3; 2+1+4 и т.д.; рассматривая их по отдельности, буду снабжать каждый такой фрагмент черточкой с той стороны, с которой его можно присоединить к целому: 1-, -2, -3-, ... и т.д.)


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю