Текст книги "Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Дания, 1976 – 1980

Осрик. С возвратом в Данию, принц. Поздравляю вас.

Гамлет. Благодарю покорно.

У. Шекспир

К своей будущей судьбе я относился фатально[64]64
  – Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти? – спросила Алиса.
  – А куда ты хочешь попасть? – ответил Кот.
  – Мне все равно… – сказала Алиса.
  – Тогда все равно, куда и идти, – заметил Кот.
  Льюис Кэрролл.


[Закрыть], тем паче что все заграничные точки были укомплектованы резидентами и вакансии в ближайшее время не светили. Работа по Англии после топких болот АСУ вначале взбодрила, но пыл вскоре остыл.

Я форсировал диссертацию, которая казалась все более дурацкой и ненужной для, возможно, существующей души, в кабинет к Грушко все чаще заходили руководители других отделов (его близость к Крючкову становилась заметной), тогда принято было пропускать по вискарю, отмечать на работе праздники и дни рождения, благо, что дань из-за бугра поступала бесперебойно. В город мы выезжали редко и варились в своем бетонно-стеклянном склепе в Ясеневе, нагружаясь портом и озоном.

Иногда рутину нарушали загранпоездки, связанные с глобальными задачами: я посетил Голландию, а попутно и Бельгию с Люксембургом, обтопал и музей Ван-Гога, и домик Франца Хальса, взглянул даже на брейгелевскую «Сумасшедшую Грету» в Антверпене (собственно, затем я и приезжал! – шутка в духе маразматика-чекиста в спортивных брюках, конспиративно подмигивающего красным глазом соседу по этажу), побывал я и в Швейцарии, воображая себя Алленом Даллесом, ведущим тайные переговоры с антигитлеровскими генералами.

Все это на миг воспламеняло тлевшие угли и заставляло забыть и о мертвых идеалах, и о странных, как будто специально подобранных тупых физиономиях вождей (одна надежда – умница Андропов! – думал я тогда, хотя зря он терзает диссидентов…), и о косных пустопорожних речах, и о трупно-холодной длани бюрократизма, сжимавшего горло разведки, – я все же любил тогда свою пиратскую профессию, я гордился своей причастностью к касте избранных, наверное, не меньше масонов ложи розенкрейцеров.

Иногда для координации усилий и для решения кадровых проблем приходилось выезжать в МИД, над которым в разведке КГБ посмеивались: и впрямь комично, что большинство дипломатов не встречались с иностранцами, а гнали всю информацию на основе газет (сравнительно скромные представительские прожирали послы, а остальным не доставалось).

В те годы особую неприязнь у Крючкова вызывал посол в Англии Луньков, человек с характером, иногда наступавший на хвост КГБ, все мидовские телеграммы после прихода Андропова в ПБ мы читали и возмущались попытками посла зазвать любой ценой Брежнева в Лондон («Вчера встречался с премьер-министром Хьюмом, тот интересовался здоровьем Леонида Ильича и видами на урожай»).

Иногда меня приглашали в ЦК то провести беседу об Англии с отъезжающей туда периферийной делегацией (обычные аморфно-серые партийные дяди и тети, неописуемо похожие друг на друга), то просветить какого-нибудь коммунистического деятеля из страны Содружества о способах поддержания конспиративной связи и получения от нас денег.

Деньгами для призрака, вдоволь побродившего по миру, занимался специально выделенный сотрудник, он сам и ездил за «табаком» в международный отдел ЦК – такую незатейливую кличку получил золотой телец, – затем мы все распределяли по странам, снабжали не только компартии Великобритании, Новой Зеландии и Австралии, но и некоторые афро-азиатские страны Содружества, имевшие представительства в Лондоне.

Жизнь в Ясеневе катилась своим размеренноумеренным чередом: автобус в Москву и обратно в определенное время, – прохожие с любопытством посматривали на скопившихся на остановках по-за-граничному одетых товарищей с атташе-кейсами. В ПГУ одевались как положено чиновникам, начальство блюло порядок, однажды Крючков, любивший прошествовать пешком по лесу от кольцевой, где его оставляло стремительное авто, засек на проходной человека в бороде и джинсах и сделал ему внушение. Последний, оказавшийся слесарем в нашем дворце и сроду не видевший Повелителя Шпионов, в ответ послал его очень далеко, преступника, естественно, задержали, но помиловали.

Работа Центра протекала за чтением депеш в резидентуры и из резидентур, за беседами с посетителями из разных подразделений и из-за границы, шли оперативные совещания, политучеба в рабочее время, ибо в шесть уже уходили автобусы, и так каждый унывный день.

За огромными окнами небольшого кабинета расстилались леса и поля, и в Ясеневе я испытывал тоску по Москве: пир природы на работе сменялся безобразными коробками, пустынными улицами дома в Чертанове, запущенными витринами, редкими унылыми прохожими с авоськами – все это придавливало, как свинцовая туча, и иногда хотелось бросить все эти пейзажи, бежать от них куда-нибудь в центр города, где толпы людей, старинные особнячки, знаменитые театры и галереи.

Но тут ударил колокол и призвал горн: у резидента в Дании внезапно умерла жена, предстояла его замена, выбор пал на меня (брать резидента из другого отдела Грушко не хотел, у нас и так «чужаки» уже перехватили в точках достаточно теплых мест), и вскоре я уже листал датские дела и проходил через все инстанции.

Визу мне запросили заранее, хотя датчане редко отказывали, особенно советникам (два моих предшественника тоже прошли через лондонскую резидентуру и прекрасно известны были как разведчики), выезжал я без особой радости: от этого древа я уже вкусил, хотелось неизведанного, правда, я успокаивал себя тем, что, будучи хозяином, я смогу выкроить массу времени и вволю заняться Литературой.

Снова соблазнил дьявол, снова несло меня по течению, какие скорости, какие сосны! Пути крошатся, наступают, пятятся, как кошки, мне под фары катятся, визжа, царапают колеса. А я их фарами глотаю, огнем моторным прожигаю, рулеткою крутится руль… Нет, я не умер! Я – живу! Я выжимаю сотни, а голос сзади просит: «Куда ты мчишь бессовестно, ошеломленный скоростью?» Затормозить? Педали стали вязкими, и только зеркальце горит улыбкой дьявольской, смешались в карусельный круг пруды и рощи, сгорели зданья на ветру – сплошная площадь. А голос сзади: «Подожди, ты гонишь очень! Пора с безумием машин покончить. Остановись. Взгляни вокруг. Сегодня осень». Мальчишка вдохновенно гонит через дорогу обруч…

Итак, проводы в ресторане[65]65
Пролетарии всех странМаршируют в ресторан.И. Бродский

[Закрыть] (кажется, тогда Крючков в очередной раз ввел на них запрет, чтобы, как обычно, не напивались до чертиков и не совершали ЧП, руководство любило тешить себя запретами, например, после ухода на Запад кого-то из предателей запрещали выходить из служебного здания с портфелями или требовали обязательно их раскрывать), элегические речи, добрые пожелания, прощание на Белорусском, успокаивающий стук колес и, наконец, копенгагенский вокзал: на перроне стояли резидент и рядом Гордиевский со светлой улыбкой на устах.

По сравнению с моим первым заездом доблестная линия политической разведки деградировала: на американском фронте стояло безнадежное затишье, реальных агентов вообще не было, зато те датчане, которых в свое время мы считали обыкновенными дипломатическими связями (и мысли не было их вербовать), получили таинственные клички и стали в духе андропово-крючковской показухи «доверительными связями» и «связями влияния».

Линию политической разведки в Дании возглавлял уже два года Гордиевский, он же заместитель резидента, в наш отдел его взяли из управления, занимавшегося нелегальной разведкой. Грушко и остальные ценили его как грамотного (так любили квалифицировать в служебных характеристиках, словно только что вылезли из лаптей) и эрудированного сотрудника, хотя весьма сомневались в его орг-способностях и особенно в оперативной хватке: серьезных вербовок на его боевом счету не было – ужасно! хотя в Дании ему удалось законтачить какого-то левака-негра (это считалось третьим сортом), то ли из Мозамбика, то ли из Занзибара, – интересно, подвесили ли его на крюк за гениталии по сигналу Гордиевского или перевербовали на англичан? Есть зловещий привкус в том, что сам затягиваешь в сети, а потом выдаешь противнику, впрочем, в войне разведок правила хорошего тона как-то не прививаются, каждая семья счастлива по-своему, как у Льва Толстого.

Линия научно-технической разведки выглядела вполне прилично, линия контрразведки же, как обычно, не бросалась на спецслужбы, а предпочитала ворошить советскую колонию. К счастью, уже прикрыли представительство отдела «мокрых дел», которое уже давно переквалифицировалось с убийств на «мероприятия на случай войны», причем нее выглядело заскорузло и комично.

Странно, что Гордиевский не добрался до этих планов, они потрясли бы лишний раз мир: в день «X» взлетали на воздух мосты, перекрывалось водоснабжение, останавливались электростанции, кого-то травили, кого-то убирали, как в страшных фильмах… – и все мифическая туфта!

В тот же вечер резидент представил меня послу Егорычеву, бывшему секретарю МГК, отбывавшему ссылку после критики состояния ПВО Москвы (в идеальности оного мы убедились, когда Руст приземлился на Красную площадь), посол был в меру любезен и настроен на деловое сотрудничество, я уже заранее был расположен к нему как к пострадавшему за правду.

От меня не укрылись сдержанность и настороженность посла, хотя никто в КГБ и словом не обмолвился, что я должен присматривать за опальным вельможей, видимо, считали, что, если Егорычев начнет сколачивать диверсионную группу для свержения незабвенного Леонида Ильича или поведет злостную антипартийную пропаганду на собраниях, я и без напоминаний возьму его за бока.

Через несколько месяцев после моего восхождения на престол из Центра прибыла телеграмма, в которой мне предписывалось вылететь в столицу «в связи с возникшей оперативной необходимостью». Вызов не застал меня врасплох, ибо перед отъездом мы договорились через некоторое время обсудить все дела тет-а-тет в спокойной обстановке ясеневских кабинетов.

Каково же было мое удивление, когда оказалось, что причиной вызова был проданный мной перед отъездом «Москвич-8», который был перепродан по двойной цене, более того, мой дилер обвинялся в убийстве, что, собственно, и послужило основанием для раскрутки продажной стоимости машины.

В Москве стояла жара, дама с немытыми волосами и с сигареткой в зубах, которая вела мой допрос в районной прокуратуре, либо жила раньше в пустыне Гоби, либо использовала смешанный с дымом кабинетный зной как средство выколачивания показаний: пот с нас обоих лил градом, естественно, она видела во мне злейшего врага – советника посольства, зажравшегося на западных харчах (о КГБ она не знала), и, конечно же, спекулянта. Оценочная стоимость моего «Москвича» в магазине была три тысячи, мне же дилер дал на три тысячи больше с учетом запчастей. Следовательша, не щадя себя, выбивала из меня истину, дело закончилось очной ставкой с дилером в Бутырке (мой первый визит в советское пенитенциарное заведение, впереди еще было Лефортово, какое будет следующее – предполагать не берусь), подсудимый оказался приличным человеком и тут же прояснил истину.

Во всей этой истории меня поразило внешнее законопослушание трусливой системки: подумать только! тратить деньги на командировку резидента и легко передавать его в руки правосудия – где же вы, «хваленое доверие», прославленная «корпоративность» разведки?! И это меня, перевидавшего многие тысячи долларов и агентуре, и коммунистам! Уж своих-то приближенных, свою номенклатуру оградили бы сотней заборов от прокуратуры, которую в КГБ всегда считали чистой формальностью. Тем не менее возвратился я в Копенгаген в хорошем настроении, в результате мне даже понравилось, что меня, как простого смертного, подвергли допросам – разве это не свидетельствовало о равенстве в советской демократии?

Ах, как хорошо быть резидентом! Не хуже, чем генералом! Этого не чувствуешь лишь дома, где жена называет тебя уменьшительными именами, требует пылесосить и даже порою устраивает легкий скандал, забыв о твоем величии и видя в тебе рядового мужа, а не сановного супруга.

Черный «мерседес» с автоматическим управлением, здание посольства за оградой, движение от машины к зданию, дежурный, увидев на экране телевизора державную фигуру, нервно нажимает на кнопку дистанционного управления железной калиткой, она покорно жужжит, ожидая прикосновения властной руки – и вот вестибюль посольства и раздача рукопожатий, словно ты – член Политбюро во время визита на ВДНХ и вокруг ошалевший от любви народ.

Подъем в служебный кабинет по деревянной старомодной лестнице сопровождается принятием различных глобальных решений: кому-то нужно срочно вырвать зуб и он отпрашивается, вчера наловили в море рыбки – не угодно ли по-товарищески? когда лучше назначить бюро? – это секретарь парткома, завхоз шепчет конспиративно, что подобрал наконец в мебельном магазине хороший кожаный диван, офицер безопасности докладывает, что в кооперативный магазин завезли тонкие французские вина, которые порекомендовал опытный резидент.

Кабинет убран и провентилирован, на стене – портрет Ильича в последние годы жизни, не ходульный, а тот, на котором он смотрит исподлобья трагическим взглядом, сбоку портрет Кима Филби, призванный вдохновлять дружину на ратные подвиги, в углу подержанный сейф, на столе еженедельник, в котором расписан каждый день и час, лупа (не для исследования а-ля Шерлок Холмс следов убийц, а для чтения фотопленки или мелкого текста), конечно же, груда карандашей и ручек для мудрейших резолюций, рядом шкафчик со справочниками и приемник «Шарп»[66]66
  Должен признаться, что Вальтер Шелленберг, шеф германской разведки, намного меня переплюнул: «Огромная, прекрасно меблированная комната, покрытая толстым роскошным ковром… письменный стол красного дерева, напоминающий маленькую крепость. В него заделаны два автомата, которые могут изрешетить всю комнату пулями. Они нацелены на посетителя и двигались за ним во время приближения к моему столу. В случае необходимости нужно лишь нажать на кнопку – и оба автомата стреляли одновременно. Кроме того, имелась другая кнопка, с помощью которой я мог вызвать охрану для окружения здания и блокирования всех выходов».


[Закрыть].

Кабинет убирало доверенное лицо, все в посольстве знали, что это кабинет шефа КГБ, и никто не смел войти туда без осторожного стука или без предупредительного телефонного звонка.

Все руководители совучреждений свидетельствовали там свое почтение и приходили «посоветоваться», посла обычно я посещал сам, хотя он, будучи по природе демократом ленинского толка, иногда гоже захаживал в святая святых.

Туда я иногда затягивал и генсека коммунистической партии Дании, вручал ему деньги из ЦК КПСС, получал расписку – все это с тостами за солидарность трудящихся и за дальнейшие успехи страны Советов.

Рабочий день резидента уныло-бюрократичен.

Усевшись в кресло, я начинал с датских газет, тут же шифровальщик, всунув предварительно голову (вдруг в кабинете гости из чужаков), притаскивал телеграммы из Центра, их я листал чуть снисходительно – ведь к Центру отношение как у полководца на передовой к Генеральному штабу (что там они понимают, не нюхая порохового воздуха?), ЦУ чрезвычайного характера бывали редко.

Под телеграммы являлись на утренний обмен идеями заместители (их трое, поменьше, чем у Предсовмина, но все равно греет душу), иногда краткое совещание оперсостава с обсуждением, как говаривали большевики, текущего момента, затем переход в кабинет посла на обзор прессы, там каждый сверчок знал свой шесток и никто не бухался нагло в кожаное кресло, в котором обычно сидел резидент.

Отношение в совколонии к КГБ, естественно, почтительно-трусливое, все считали, что КГБ не только прослушивал каждую тетю Маню и следил за всеми, но и вершил местную историю, – миф удобный, культ разведки придумали гениальные люди, и никому не приходило в голову, что резидент с утра иногда мотался с женой на пригородный рынок, где в два раза дешевле помидоры.

Обзор прессы, прерываемый проницательными репликами посла, длился около часа, затем возвращение в свою крепость и утверждение оперативных мероприятий (порядок тут, как у Ежова, без визы резидента шага не ступить), вызовы на ковер подчиненных, активная умственная работа.

В час дня – обеденный перерыв, иногда дома, иногда в ресторане с каким-нибудь членом парламента, обычно в ресторанчиках у канала – «Золотая фортуна» и «Крог», с видами на правительственные здания, что не позволяло остынуть оперативной страсти.

Исполненный глубокого смысла разговор, интенсифицированный коньячком, задумчивое возвращение пешком в посольство с заходом в книжные и прочие магазины, снова деревянная лестница, портрет строгого Ильича, изысканная работа опытным пером над информационной телеграммой в Центр – исполнен долг, завещанный Крючковым…

Засиживаться после шести я не любил, хотя обычно перед отправкой дипломатической почты обрушивался неизбежный совковый аврал: кто-то не успевал дописать документы заранее, все ждали до последнего и вываливали целую кучу. Большинство трудяг после шести тянулось в кооперативный магазин, что в клубе, где бывало и кино, и самодеятельность, кое-кто млел с удочкой на берегу (верняк: две-три трески за час) или совершал семейный променад по набережной, насыщая легкие йодом.

Очень хотелось быть Штирлицем, но не дозрел. Кинопроба, 1983 год, г. Москва

Мой англофильский снобизм сменился симпатиями к Копенгагену: полюбил я бродить по центру, нестерпимо уютному и домашнему, мимо невзрачных протестантских церквушек, по закоулкам с книжными лавками, порой замирал в шоке у порновитрин, где бородатые дяди страстно возились с козами, шагал по пешеходке Строгет на Ратушную площадь, попутно съев пару сосисок-пельсеров под умиротворяющее пиво. Знаменитый парк Тиволи казался мне тесным, и я предпочитал загородный парк, куда добирались по набережной, любуясь капризным морем, по вечерам оно было особенно красиво, и хотелось все бросить и просто пожить в отеле прямо на берегу, забыть о Центре, об агентуре и шифровках, пить с утра молоко с круглыми булочками, намазанными джемом, пожирать овсянку, стараясь, чтобы она не вытекала изо рта, и, конечно же, завершать эту идиллию дурманящим кофе, после которого хочется любить, дружить и писать романы под заботливым оком Софьи Андреевны…

Мы часто выезжали в неприметный Эльсинор, где, как оказалось, принцем никогда и не пахло (он дерзал в Ютландии), однажды прямо во дворе замка мы смотрели «Гамлета» в исполнении английской труппы, спектакль был вял, предусмотрительные организаторы раздали пластиковые плащи на случай дождя – и действительно, в тот момент, когда Гамлет убил Полония, с неба обрушился ливень.

Недалеко от Эльсинора прямо на морском берегу примостилась художественная галерея Луизиана, около нее трепыхались и дрожали на ветру абстрактные построения Кальдера, возлежали у берега на зеленой траве статуи Генри Мура, напоминавшие великанов из другого мира, в кустах запрятались скульптуры Майоля – прекрасные мысли о том, что только искусство, вынесенное из помещения на стены домов и площади, становится близким народу, расцветали там с новой силой.

Друзья мои, Данией нужно наслаждаться, как жизнью, а не заниматься там шпионажем! Впрочем, шпионаж – это изощренная форма наслаждения (причем оплаченная!), огромное удовольствие, сопряженное с сознанием благородного служения Родине, с остротой и горечью чувств, я тоже отдал дань тому, но лучше театр на дому…

Центр постоянно лупцевал нас за запустение по американской линии (частично это объясняли тем, что Гордиевский знал лишь датский и немецкий и не мог возглавить эту линию – представляю дикий хохот в английской МИ-6, на которую он работал), даже обыкновенные контакты с американцами резидентуре давались тяжело, на приемы к нам главный противник являлся редко, а к себе нас почти не приглашал.

Правда, иногда случались на нашей улице праздники: американцы приходили на просмотры фильмов с последующей выпивкой, закреплявшей восторги от фильма. Однажды мы затеяли грандиозный ленч с целой группой американцев на советском корабле, стоявшем на причале в Копенгагене, потрясли главного противника русской кухней и водопадами водки, рассчитывая хотя бы иметь общее представление о посольстве, отделенном от нашего кладбищем, – разве не было в этом глубокого смысла?

Зазывали мы американцев на волейбол, они приходили, играли, выпивали пива и, поблагодарив, исчезали, а на контакт в городе не шли, организовали мы и футбол, сражались на поле в соседнем парке, американская команда в основном состояла из юных морских пехотинцев-охранников, наша же немногочисленная молодежь была изрядно разбавлена и прокисшим вином: по полю носились солидные дипломаты, в том числе и покорный слуга, пыхтевший как паровоз. Тогда и произошло эпохальное событие: я забил американцам единственный гол с классической подачи офицера безопасности (знал, кому подавать!). Чекистская честность заставляет сказать, что мяч случайно долбанул меня в ногу и отскочил в сетку ворот, болельщики орали, как обезумевший хор («Славься, славься, русский царь!»), я неспешно побегал еще минуты три, приходя в себя, гордо сошел с поля, принимая горячие поздравления (о, любовь народа!), и присоединился к болельщикам, испытывая чувства юных лет, когда в Куйбышеве во время войны в Корее вместе с толпой стоял у карты военных действий, висящей под стеклом в центре города, на ней флажками каждый день обозначали линию фронта, и все ликовали, когда наши корейцы и наши китайцы, сметая врага, пошли на юг и захватили Сеул.

Кроме зажравшихся американцев, которые не желали вербоваться, к счастью, существовал и дипломатический корпус – спасительный клапан, как писал Ильич, – там порою мы орудовали лихо, хотя Центр не поощрял работу по нецивилизованным ненатовским странам: не уклоняйтесь, товарищи, от решения основных задач, не увлекайтесь разной шантрапой, когда под носом главный противник.

Сидя в Москве, я не ощущал, какое количество циркулярных заданий рассылается по всем резидентурам, нам вменялось и работать по Социалистическому Интернационалу, и по Китаю, предписывалось освещать проблемы, которые явно были не по нашим зубам, но чем черт не шутит? вот какой-то датчанин сгонял в Северную Корею и вынес оттуда некие общие впечатления – и информация с гулькин нос летела не куда-нибудь, а в Инстанцию.

Иногда в Копенгагене случались сборища НАТО, наезжали генералы, американские и прочие лидеры, тогда наша провинциальная точка оживала, наверх неслись срочные телеграммы и на задний план отступали и заседания Северного Совета, и особые позиции датского правительства – тут мы умели подсуетиться под клиентом и яростно доили корову.

Как ни парадоксально, но без всякой агентуры мы вполне и даже с избытком удовлетворяли интерес Центра к датской политике. Впрочем, что тут парадоксального? Много ли надо знать о Дании? Интересы Страны Советов не так уж там велики, другое дело, что и посол, и резидент стремились преувеличить значение страны (и свое собственное). Любая политическая информация уязвима, и приходит на ум Набоков: «Франция того-то боялась и потому никогда бы не допустила. Англия того-то добивалась. Этот политический деятель жаждал сближения, а тот – увеличить свой престиж. Кто-то замышлял, и кто-то к чему-то стремился. Слоном – мир… получался каким-то собранием ограниченных, безъюморных, безликих, отвлеченных драчунов».

Но не информационным валом прикрывалась наша полуголая резидентура, и не планами, сулящими превратить Данию в оплот советской разведки, – волчок крутанул я тот же, что и предшественник, – активные мероприятия: датчане вещали с высоких трибун о рациональных зернах в советской внешней политике, чаще всего без нашей подсказки, но, поскольку мы все-таки с ними контактировали, то и их речи приписывали себе и своему влиянию, и летели it Центр бравурные отчеты, вливавшиеся в общемировой поток, они искусно обрамлялись и с достоинством преподносились в ЦК и Политбюро.

Время от времени в Данию наезжали партийные делегации, ценившие местную компартию за лояльность и манипулировавшие ею в пропагандистских целях, главным образом в Стране Советов, где каждый гражданин, читая «Правду», быстро осознавал, какую непобедимую силу имела КПСС на Западе.

Мое отношение к западным коммунистам прошло через многие веселые и печальные стадии, сначала я ими восхищался – ведь они боролись за идею в нелегких условиях и не купались, как наши боссы, в привилегиях, один деятель ЦК меня однажды предупреждал: «Помни, что западные коммунисты – это не настоящие коммунисты, как мы с тобой!»

Встречал я и фанатиков, влюбленных в идею и не замечавших, как она воплощается в жизнь, – они вызывали уважение лишь тогда, когда сами были бескорыстны, не тянулись к роскоши и власти.

Руководители датской компартии верно служили КПСС, хотя и среди них были чистые души. Система умела развращать: их умело спаивали, холили в роскошных санаториях, подбрасывали валюту и подарки, бесплатно учили и лечили. Один замзав международным отделом на узкой сходке в нашем посольстве, сияя румянцем, поднял тост: «За коммунистов, которые всегда хорошие люди!» Все выпили, и кое-кто даже облобызался.

Увы, но хорошими людьми могут быть и нацисты– разве Гитлер не любил кошек и детей и не насвистывал наизусть Вагнера? Зловещий политик может быть отличным человеком, а светоч свободы и демократии – скупердяем и круглым дураком, посему политического деятеля стоит оценивать по его политике, а не по порядочности, честности, задушевным беседам в кругу друзей и добрым намерениям.

Наши партийные делегации, как правило, возглавляли дуботолки, однако аппарат ЦК, особенно международный отдел, всегда удивлял неординарностью мышления, относительной терпимостью и подспудно реформаторскими настроениями – горбачевская перестройка набухала и зрела в недрах еще со времен «оттепели», «шестидесятники» в партии таились и не высовывались, словно масонская ложа.

Особо мне импонировал тогдашний замзавотдела Виталий Шапошников, регулярно приезжавший и Данию, здоровяк и бывший боксер, прошедший в партии огонь и воду, о Крючкове он снисходительно говорил «Володя», любил слушать крамольные песни Высоцкого, а однажды в своем кабинете я зачитал ему собственные стихи, за которые тут же полагалось сорвать погоны и надолго благоустроить меня во владимирском централе. «Ничего стихи», – буркнул он, но на следующий день словно об этом забыл. (Наверное, и забыл.)

Уже тогда КПСС начала заигрывать с западными социал-демократами, начиналось все гладко, с проблем разоружения, но с приходом Картера на наших лидеров обрушились «права человека», никто, естественно, не ожидал, что договоры на СБСЕ и Хельсинки вдруг приобретут неприятный привкус (за что боролись, на то и напоролись, дураки!), вдохнут новую жизнь в «диссидентов» и антисоветские центры, – наши вожди всегда легко относились к собственным обещаниям, тем более что вопрос был «мелкий».

Сотрудничество с социал-демократами постепенно стало важной чертой работы ЦК КПСС с целью, естественно, использовать это для укрепления комдвижения. Социал-демократическая партия Дании пока оставалась в стороне, хотя лидер СДПД Д. Йоргенсен не забывал об экономической стороне прав человека (елей на сердце советских лидеров, заботившихся о благосостоянии трудящихся всего мира), я не раз обсуждал с приезжавшими сотрудниками ЦК возможность установления официальных контактов с датскими социал-демократами (к послу в ЦК относились кисло).

Идея вскоре стала материальной силой, превратившись в бумагу с добавлением, что датчане с удовольствием примут приглашение в Москву, однако реакция мозгового центра мудрейшей партии была непростой: да, мы заинтересованы в визите датчан, но инициатива должна исходить от них, если они попросятся в Москву, то мы их просьбу уважим. Весело звучит: мы вас пригласим, если вы к нам попроситесь, типичная перестраховка бюрократов на случай провала визита.

К тому времени я уже хорошо освоил вершины аппаратного прохиндейства: не помчался в штаб-квартиру социал-демократов, чтобы с подкупающей простотой убедить их написать заявление в ЦК КПСС с просьбой о приглашении, а, ничтоже сумняшеся, сам шуганул в Москву шифровку, что СДПД «хочет и просит».

Немножко сделал Историю.

Вскоре прибыло официальное приглашение, делегация вылетела в Москву и – какой пассаж! – оставила о себе весьма паскудное впечатление из-за наглых нападок на КПСС по правам человека, так что лавров на моей голове не прибавилось.

Не менее эпохальны были и мои встречи с симпатичными правительственными чиновниками, которым по тезисам Москвы я прояснял взгляды на международную политику, – так ведет слепого поводырь, особенно стыдно было оправдывать развертывание ракет «СС-20» в Европе, что, кстати, дало Западу великолепные козыри. Боясь запамятовать расплывчатую ахинею, столь знакомую по нашей печати, я зачитывал грандтезисы прямо по бумажке (опасаясь уронить ее в черепаховый суп), милые собеседники терпеливо выслушивали и покачивали головами (таки напрашивается лермонтовское: «Чеченец посмотрел лукаво и головою покачал»), это называлось «активным мероприятием» и шло в копилку КГБ.

Если бы не эта чертова перестройка, то уверен, что КГБ приспособил бы и всех послов, и весь МИД под «активные мероприятия». Интересно, под каким соусом подавались труды Брежнева в английском издательстве Максвелла? А перевод «Правды» на английский язык, дабы весь мир постигал истину из правдивых уст, а не в грязном изложении буржуазных газет?

Шла работа и по самой хлопотной линии: контрразведка и безопасность советской колонии – тут мы трепет не наводили и вели себя скромно, тщательно проверяя все «стуки», исходившие в основном от честных граждан, стремившихся устранить соперников и просто тех, чьи физиономии не нравились.

Наш консул и мой зам по КР Михаил Федосеев, ветеран войны и ас разведки, отличался благородным и демократическим характером, читал Маяковского со сцены клуба и смотрел сквозь пальцы на мелкие грешки (вроде подпитки портного-поляка несколькими бутылками виски, дабы купить дубленку по дешевке, или слишком бурного романа с зав-канцелярии посольства), мы понимали, что живем в бедной России и для большинства командировка за границу – как дар Божий на многие годы вперед и до гробовой доски.

Суровый Центр не дремал, и пара грозных снарядов до нас долетела: однажды потребовали отправить на родину специалиста, утаившего, что его дядя во время войны помогал фашистам в Прибалтике, другим преступником оказался симпатичный сотрудник торгпредства, якобы переспавший много лет назад с иностранкой в благодатной Швейцарии, небось часто купался в воспоминаниях об этой феерии, не подозревая, что рано или поздно настигнет его карающая рука органов.

Обычно отзывали по принятому тогда стандарту: из Москвы виновникам прилетала телеграмма с просьбой вылететь на срочное совещание.

Однако в Дании традиции тотальной слежки за своими никогда не существовало, хотя иногда появлялись любители зажечь бочку с порохом, как, например, наш сотрудник, человек избалованный положением и с характером, вошел в конфликт с послом из-за нежелания последнего купить то ли ковер, то ли кресло для его представительской квартиры, к этому добавилась стычка на совещании (как известно, публичные конфликты стоят сотни борений наедине, даже если соперники душат друг друга, брызжа благородной слюной).