Текст книги "Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Москва, 1974 – 1976

Герр доктор чертит адрес на конверте: «Готт штрафе Ингланд, Лондон, Фрэнсис Бэкон».

И. Бродский

Счастье начальственной столовой и ондатровой шапки вдохновило меня на новый подвиг: почему бы не написать кандидатскую диссертацию, не присоединиться к важным лысинам окружавших меня научных мужей и избавиться от комплекса неполноценности?

Зверь в облике этнопсихологии, запретной при Иосифе Виссарионовиче, считавшем, что национальный характер проявляется лишь в области культуры и т. п., уже бежал на ловца, тема была воистину золотой жилой, в советской официальной науке (то в психологии, то в этнографии) ее касались с опаской, в нашей разведке о национальном характере писали отрывочно и сугубо прагматически – так что мне выпало соединить несоединимое: Англию, психологию и КГБ.

Тема моя звучала «Особенности национального характера англичан и их использование в оперативной работе» – держитесь, леди и джентльмены! Почтенный сэр Майкл взялся за ваши слабости и вскоре научит весь мир, как всех вас вербовать! Королева с ума сойдет, узнав, что ее подданных отныне любой дурак сможет привлечь к сотрудничеству с помощью простой методики предприимчивого подполковника.

Я начал читать различные труды[54]54
  Особенно заинтриговала меня «Сексуальная жизнь в Англии» доктора Айвана Блоха, чего стоит описание жизни Эммы Гамильтон: служанка в 12 лет, прочитавшая все аморальные романы, любовница какого-то прокуренного капитана, которой она стала ради получения работы ее родственником, потрясающая красавица, любовница, а потом жена сэра Уильяма Гамильтона, британского посла в Неаполе, затанцовывавшего до изнеможения молодых женщин (ему было всего лишь 70), жизнь неаполитанского двора, описанная маркизом де Садом, и, наконец, бурный роман с адмиралом Нельсоном (его письмо: «Ты можешь не опасаться ни одной женщины в мире, кроме тебя никто ничего не значит, для меня ты – всё: я никого не могу сравнить со своею Эммой…»), его преждевременная смерть – дальше падение леди Гамильтон, разврат, долговая тюрьма и смерть от цирроза печени. Разве все это не имело отношения к оперативной работе?


[Закрыть] по национальному характеру и не на шутку увлекся: редко встречался писатель и в Англии, и в России, и в других странах, который не изрек бы несколько мыслей по поводу национального характера англичан, многие писали с блеском, причем противоречили и опровергали друг друга. Почему было бы не добавить в окрошку и щепоточку собственного видения, этнопсихология от этого не умерла бы, и вообще, как писал Тимофеев-Рессовский, «наука – баба веселая и не любит, чтобы с нею обращались с паучьей серьезностью».

Но главной целью, естественно, было получение ученой степени, и рецепт этого был до склероза прост: сначала подвести железную идеологическую базу, ошеломить библиографией (прочитать бы хоть один процент!), указать со слезой на пробелы, образовавшиеся в тяжком разведывательном труде из-за халатного пренебрежения наукой, а затем навешать на марксистско-ленинский скелет оперативные макароны и придать всей этой требухе практический характер, что, несомненно, подвигнет оперативный состав на вербовку нации лавочников во всех точках земного шара, и особливо в осином гнезде – Лондоне.

Мои дерзания, естественно, потребовали общения с архивами по Англии, и это привело в родной отдел к его новому шефу Дмитрию Якушкину, недавно прибывшему из Соединенных Штатов.

О Якушкине можно писать все что угодно, в зависимости от политических и личных симпатий, но трудно оспаривать незаурядность и колоритность его индивидуальности: высокий, аристократического вида интеллектуал, иногда наизусть цитировавший Льва Толстого, умница и превосходный собеседник, собиратель книг по истории (причем эмигрантских авторов, что в то время серьезно выпадало из общего уклада), казалось бы, истинный либерал и отец русской демократии, – но – бойтесь стереотипов! – у Дмитрия Ивановича все это причудливо сочеталось с жутким сталинизмом.

Еще до нового назначения, провожая сына в пионерский лагерь КГБ, среди пап и мам я встретил Виктора Грушко, он, застенчиво улыбаясь, сообщил, что недавно вернулся из Норвегии и назначен заместителем Якушкина, чему он был несказанно рад.

Однажды после бесед в отделе о загадках англосаксонской души (я даже проводил анкетирование об ее особенностях, хотя для большинства сотрудников английская психология была терра инкогнита по той причине, что они редко об этом задумывались) я заглянул к Якушкину, который совершенно неожиданно предложил мне должность своего заместителя– это было лестно, интересно и перспективно.

Бес попутал меня в очередной раз.

Вскоре я был проведен на беседу к Крючкову, не так давно назначенному Андроповым первым заместителем под обреченного шефа разведки Федора Мортина и курировавшему наш отдел. Брали меня как эксперта по Англии, призванного если не восстановить былую славу лондонской резидентуры, то, во всяком случае, подчистить пепелище, образовавшееся после массовой высылки в 1971 году ста пяти советских дипломатов.

Скандал 1971 года, обостривший до предела англо-советские отношения, вспыхнул после бегства на Запад сотрудника бывшего отдела «мокрых дел» Лялина, вроде бы и выдавшего асов КГБ и ГРУ[55]55
  На мой взгляд, все или почти все разведчики были известны британской контрразведке и до бегства Лялина, так что жест носил чисто политический характер.


[Закрыть]. В московских высших сферах все возмущались наглостью англичан и сравнивали акцию со знаменитой в 20-х годах нотой Керзона.

На самом деле такая высылка уже давным-давно назрела: англичане сначала намекали, а потом уже прямо указывали на безудержный рост советских представительств, об этом гудели и в парламенте, и в прессе, но попробуйте остановить законы Паркинсона и выход советской бюрократии за границы столь любимого Отечества!

Ретивые МИД и прочие «штатские» учреждения не отставали от двух разведывательных служб и протежировали в Лондон лучших детишек истеблишмента, а резидентура КГБ, если бы ее вовремя не остановили, превратилась бы в солидное управление с отделами и собственной конюшней с золотой каретой для выездов резидента в Букингемский дворец на аудиенцию у королевы.

В то же время число англичан в Москве на фоне нашей славной дивизии выглядело мизерным (в отличие от США).

Ноша на меня легла ответственная: организовать разведывательную работу в Англии, причем действовать и через третьи страны, причислив Альбион к главному противнику – США.

Резидентурой после скандальных высылок руководил офицер безопасности, закаленный во внутренних боях латышский кадр (стрелок по духу), бдивший и высылавший за грехи (так, например, погорел советник К., не совсем погано отозвавшийся о Сахарове), но лишь в общих чертах представлявший и страну пребывания, и разведывательную работу.

Посему начать следовало с подбора резидента, но тут проблема уперлась в английское упрямство: мы представляли на выезд десятки выдающихся мастодонтов, но проклятые англичане, потеряв совесть, сбивали всех, кто имел зарубежный опыт, наши ответные меры и «подвешивания» на визе сбиравшихся в Московию британских сотрудников имели лишь малый эффект, время летело, реальных кандидатов не было, и Мортин, чувствуя, как уходит из-под него кресло, однажды запальчиво вскричал: «А почему бы не послать в Лондон самого Крючкова? Он не засвечен, ему наверняка дадут визу!»

Вскоре шефу отрубили голову и сделали советником при Председателе.

На трон взошел Крючков, незадолго перед этим мы отметили его 50-летие, таинство причащения совершали в основном счастливчики, трудившиеся под его крылом, благоговейно вошли мы в кабинет (с какими-то приятными, но недорогими подарками– у Крючкова была репутация аскета а-ля Кампанелла, не пившего и дорогих подарков не бравшего, эти слухи вместе с его тягой к театру все время упорно поддерживала свита, думается, не без подсказки шефа), впереди – Дмитрий Иванович (благородный орлиный профиль), затем Грушко (скромный и улыбчивый) и я (чтобы никого не обидеть – с физиономией, переходящей в кувшинное рыло). Крючков был суховато любезен и предложил нам шампанского, Якушкин молвил что-то прочувственное, Крючков дотронулся до шампанского губами, еще минута – и мы быстро ретировались, ибо на подходе у дверей суетились и другие хитрованы.

Якушкин имел страсть к высоким сферам и влиятельным знакомствам, что хорошо вписывалось в свежую линию на использование в работе крупных советских тузов (редакторов газет, академиков, ведущих дипломатов), временами наезжавших в Англию, это соответствовало политике Андропова – Крючкова, стремившихся втянуть в круг своих интересов как можно больше бонз из других ведомств и тем самым держать под контролем всех и вся.

Такие встречи обставлялись со сдержанной помпой, в кабинетах «Праги» или «Арагви», Дмитрий Иванович обыкновенно брал меня с собой, там мы ставили перед визави интересующие нас вопросы (особой фантазией они не отличались), сообщали в лондонскую резидентуру о грядущем приезде сиятельной особы и просили оказать содействие вплоть до оплаты встреч с англичанами.

Печально, но урожай, посеянный на этих вкусных ленчах, всходы давал слабые: отъезжавшие согласно кивали головами, а иногда даже горели энтузиазмом и прикидывали, кого из своих английских друзей превратить в родник животворной информации, но на этом дело, как правило, и кончалось, никто не шел на рожон, но и не отказывался – кому охота портить отношения с КГБ? Правда, звон от таких встреч всегда доходил до ушей Крючкова, который подавал все это Андропову как нетрадиционный вклад в великое дело.

Воцарение Крючкова на пэгэувском троне мы встретили со сдержанной радостью, ибо отныне разведка получала незримый высокий статус: Крючков замыкался на самого Председателя, будучи его верным клевретом, служба сразу поднялась над грешной землей, и затрепетали все, особенно конкурент МИД (Громыко еще не включили в ПБ). Кроме того, Крючков не свалился с утонувшей в борьбе со шпионами и диссидентами периферии, не походил на сомнительного вида двух первых зампредов Цвигуна и Цинева, подставленных, как два цербера, под Андропова доверяющим, но проверяющим Брежневым (один – дружок, другой – родственник), усмирял контрреволюционный переворот в Венгрии в 1956 году (тогда либералы восторгались, как тонко Андропов подобрал прогрессивного Кадара, правда, забывали о загубленном Имре Наде), работал в международном отделе ЦК, отличался трудолюбием, цепкой памятью и вполне умещался в светлый образ шефа в глазах офицеров политической разведки, задававшей тон в Первом главном управлении (ПГУ).

Правда, на собраниях Крючков выступал, читая по бумажке, блеском идей не отличался (впрочем, тогда принято было выглядеть даже серее, чем были на самом деле) и внешне удивительно походил на бухгалтера – не хватало лишь деревянных счетов и нарукавников.

Что касается его непрофессионализма, то, на мой взгляд, для руководителя такого калибра совсем не обязательно разбираться в тайниках, явках и конспирации – для этого существуют заместители и аппарат.

Умело маневрируя меж «американской», «азиатской» и прочими «мафиями», сложившимися в ПГУ по региональному признаку, Крючков сделал ставку на Виктора Грушко, потянувшего за собой Геннадия Титова и «скандинавскую мафию», ставшую опорой Крючкова до августа 1991 года.

В счастливые времена отлучек Якушкина и Грушко я общался с шефом: носил бумаги на подпись, что-то согласовывал.

Однажды, сидя в кресле с поломанными колесиками, я с такой верноподданнической страстью рванулся к прямому телефону, что рухнул, гремя костями, вместе с креслом на пол, не выпустив, однако, трубки, – помнил о подвиге Матросова! «Что там случилось? Что за шум?» – «Все в порядке, Владимир Александрович!»

Он задал несколько вопросов, я бодро отвечал, дергаясь на полу под проклятым креслом, – вошедший в кабинет сотрудник в ужасе застыл, как будто увидел со мною на полу американскую агентессу.

Работать с Якушкиным было сравнительно легко, сложнее обстояло дело с личными отношениями: авторитарностью его небо не обделило, даже в обед, раскрыв меню и зачитывая, как монолог Пимена, заказ официантке, он следил, чтобы и мы с Грушко не отклонялись от его выбора, и, когда я, осмелев, иногда заказывал навагу вместо бифштекса, в его строгих глазах сверкали недобрые искры.

Служебная машина привозила и увозила Якушкина вместе с Грушко (они жили недалеко друг от друга), однажды решили подвезти и меня (жил я в новом счастливом браке, но аж в Чертанове), машина тряслась по кочкам минут сорок, Дмитрий Иванович был суров, как Марс, и с тех пор меня больше не подвозили.

И все потому, что был я на вторых ролях и жил в Чертанове, где ни черта, где лишь тщета и нищета, и бродят только пьяные по грязному Чертанову…

О Сталине мудром, родном и любимом с Якушкиным я старался не говорить, однажды, правда, в ресторане имел неосторожность чуть усомниться, но Дмитрий Иванович взорвался, как фугас, и Грушко, больно наступая мне под столом на ногу, долго его успокаивал.

Однажды, в день высылки из СССР Солженицына, когда мы втроем, как обычно, державно двигались по двору в столовую, Якушкин заметил, что на днях Андропов интересовался у руководящего состава, какие шаги они предприняли бы в отношении Солженицына[56]56
  Через полгода мы сдавали в архив дело когда-то крупного агента-англичанина, перешедшего затем на сторону ворога, и обнаружили из прессы, что в Цюрихе ренегат встречался с Солженицыным – «Пауком». Как это использовать? Явились ребята из идеологической «пятерки» и предложили досадить «Пауку», раскрыв, что его новый дружок принадлежал к агентуре КГБ.
  В результате я начертал письмо «Пауку» от имени диссидента – полковника КГБ, его почитателя и ненавистника Системы, с разоблачением англичанина, «пятерка», правда, сдержанно отнеслась к моему творению и поставила крест на операции.


[Закрыть], и Дмитрий Иванович заметил, что поставил бы его к стенке (до сих пор представить этого не могу, видимо, ему нравилось выглядеть максималистом).

Я мягко возразил, что, мол, XX съезд и прочее, но был обозван то ли либералом, то ли еще хуже и на время попал в немилость – благо Якушкин быстро отходил, было в нем и декабристское благородство, уже после моей отставки, вернувшись из Штатов, он счел делом чести специально пригласить меня в ресторан, дабы обласкать.

Вскоре Дмитрий Иванович уехал стражем нашей крепости в Вашингтон, началась эра Грушко, плавно и уверенно пересевшего в то самое кресло, которое сыграло со мною злую шутку.

Рекордов в это время мы не поставили, хотя пытались сплотить на борьбу с коварным Альбионом всю разведку, но укрепили точку кадрами, попускали фальшивых фейерверков по линии активных мероприятий – при Крючкове они все больше входили в моду, видимо, Андропову нравилось выглядеть вершителем мировой истории.

Лондонская резидентура тем временем шуговала в Центр совершенно официальную информацию, уступавшую «Таймс» и другим серьезным газетам, но самое поразительное, что эта информация, хлынув нарастающим потоком, приобрела котировку ничуть не хуже, чем до разгрома в 1971 году, – вполне объяснимый парадокс: информационная служба уже задавала тон, в крупных точках имела своих представителей – отработчиков сырья, знавших, как писать и в каком стиле, чтобы нравилось в инстанциях, многие резиденты быстро усекли это нововведение Крючкова, и информация текла в основном без серьезной опоры на секретные источники. По этому поводу один из заместителей начальника разведки как-то заметил в полушутку: «Пожалуй, резидентуры только мешают работе Центра. Не закрыть ли их? Это будет и дешевле – ведь экономика должна быть экономной».

Естественно, разведка имела и агентуру в Англии, но капли ее вклада терялись в водопаде информации из газет.

Инстанции живо интересовались перипетиями в английских правительстве и политпартиях, взаимоотношениями Англии с США и НАТО, и с Африкой, и с Азией и, конечно же, позицией в отношении Советского Союза, однако лишь только в информации появлялись глубокие оценки положения в СССР, что, казалось бы, больше всего должно было волновать верхи, как все летело в корзину.

Покоренный премудрейшим «либеральным» имиджем Андропова, в порядке здоровой инициативы я однажды отправил в перевод несколько статей советологов, кажется Эдварда Крэнкшоу и Виктора Зорзы, с анализом борьбы в Политбюро и передал материалы Крючкову для Андропова.

Вскоре они вернулись с размашистым: «Уничтожить!» Всматриваясь в андроповскую резолюцию, я вдруг понял, что он, как и все, включая Брежнева, панически боится подножки коллег: статья содержала едкую издевку над Сусловым, кто знает, а вдруг поползли бы слухи, что председатель КГБ собирает компру на Главного Идеолога? На все ПБ? Что сказал бы генсек? Черт побери, действительно ужас! Возвращая статью, Крючков заметил, что такие материалы ему больше не нужны (сначала он нашел их интересными, иначе не стал бы докладывать).

Работать с Грушко было одно удовольствие, он не любил вмешиваться в оперативную текучку, просматривал лишь переписку с резидентурами, почти не правил документы, правда, очень тщательно готовил все, что текло наверх к Крючкову и дальше по восходящей – разумный стиль работы, избавлявший от суеты, вечного столпотворения в кабинете и сования носа во все дыры.

В козырных дамах нашего отдела ходила не спаленная Англия (от нее только и ждали неприятностей), не унылые скандинавские страны (кроме Норвегии, где была кое-какая агентура), не Австралия и Новая Зеландия (потом добавили Фиджи и Мальту), заброшенные, дохлые точки, приятные лишь для так называемых инспекционных командировок, а соседняя Финляндия, где, пользуясь особыми межправительственными отношениями, КГБ всегда снимал жирные пенки, оттеснив далеко в сторону МИД, и фактически занимался дипломатией, которую очень легко назвать, отдав дань моде, «политикой влияния».

Хватало тут, конечно, настоящей разведки, но мыльных пузырей было не меньше, финны легко шли на доверительные и прочие контакты, руководствуясь «особыми отношениями» между президентом и советским руководством, тем более что страна имела от СССР крупные экономические выгоды в обмен на эфемерные политические уступки типа «идеи Кекконена» о создании безъядерной зоны в Скандинавии, по сути дела блеф и иллюзия – кто бы стал выводить натовские базы из Дании и Норвегии?

Советским лидерам, испытывающим растущую международную изоляцию, просто необходимы были как самоутешение подобные лекарства, за них отваливали и лес, и нефть, и многое другое, совершенно ясно, кто выиграл в результате от «советского влияния» в Финляндии, бывшая глухая провинция обогнала Англию по уровню жизни, зато Россия корчится в нищете!

Финляндия напоминала огромный банкетный зал, в который валом катились советские вожди всех уровней, члены ПБ чувствовали там себя как дома, двери гостеприимства были широко открыты, ритуалы в саунах отработаны в деталях, меж парилкой и бассейном (или Финским заливом), за обильным столом решались важнейшие государственные вопросы, под приезд Брежнева на СБСЕ приобрели еще одну дачу, жизнь воистину била ключом…

Сколько умников выбивало там квартиры у размякших деятелей Моссовета, сколько народу погрело руки на сделках с финнами! Я сам, пробыв там однажды два дня и парясь в сауне торгпредства с зам. министра внутренних дел, получил от последнего визитную карточку, которой отпугивал ГАИ лет десять.

Но Финляндия, увы, не относилась к моему домену, а британские дела не радовали, хотя мы заручились помощью и других резидентур и в Москве времени зря не теряли и брали приезжих англичан в оборот.

Правда, так и не удалось найти светило на роль шефа резидентуры, англичане закаленных бойцов упорно не пускали, пришлось смириться с этим и держать шефами офицеров безопасности – контрразведчиков, с политикой, как правило, не друживших.

Пока мы страдали от агентурного безрыбья, английская пресса и особенно сотрудник МИ-5 Райт приписывали нам и бывшего премьер-министра Гарольда Вильсона, и шефа контрразведки Холлиса – такие агенты могли присниться лишь в розовом сне…

Тяжка была история резидентуры в 60 – 70-е годы, провалы измучили и подточили, и не покидает мысль, что среди нас действовал опытный английский агент (не Гордиевский, попавший на английское направление лишь в начале 80-х), наверное, он спокойно ушел на пенсию и мирно доживает свой иск, подрезая розовые кусты на своей комфортабельной даче под Москвой.

Так и жил я спокойно, писал стихи и пьесы в выходные дни, ходил в ЦДЛ, иногда встречался с сыном, однажды проехал с ним, с отцом и сыном Тамары по «Золотому кольцу», жили суровой мужской компанией в гостиницах и палатке, отец был счастлив: он никогда не был ни в Ярославле, ни в Суздале, ни в Ростове Великом.

Я плыл по течению, радовался жизни, надеялся на лучшее.

Черт побери, а как еще можно жить?

Командировка в одной компании с Кимом Филби, который не любил чистить сковородки, но зато был первоклассным агентом

Ким едет к Еве – камикадзе!

А. Вознесенский «Возвращение Кима Филби»

Он умер в Москве 11 мая 1988 года.

Шумел, разрывался радиоэфир, газеты мира не скупились на пространные статьи и некрологи – ведь вокруг имени аса советской разведки десятилетиями не утихали страсти, о нем выходили кинокартины, бестселлеры, монографии.

Вторая родина не баловала вниманием своего героя: скупые строчки о смерти в «Известиях» – так информируют о мелких землетрясениях, небольшие некрологи в «Красной звезде» и «Московской правде», без портрета, конечно, это не «Таймс» или «Фигаро». Безымянная группа товарищей, вечно скромные, невидимые товарищи.

Как-то удивительно правильно уравнивала нас смерть в той нежной Системе – и не важно, проник ли ты в самое сердце английской разведки, рискуя каждый день и ожидая провала, или же протирал всю жизнь штаны в руководящих кабинетах ПГУ или ЦК, – важно, что ты Номенклатура, тогда даже гроб положен поуютнее и посолиднее, и орденов погуще, чем у закордонного агента, и некролог соответственно пожирнее и покрупнее, с подписями членов правительства, а то и Политбюро.

Прощание в ведомственном клубе, конечно, без предварительного объявления в печати, впрочем, иностранная пресса не отрезана, благодаря наступившей гласности.

Впрочем, много ли знали в СССР о Киме Филби? Сначала сообщение в 1963 году, что некий гражданин Великобритании попросил в СССР политического убежища, дело понятное: не выдержал человек трущоб, безработицы и духовного распада буржуазного общества, порвал с печальным прошлым и уехал в страну светлого будущего. С годами в печать проникали лишь малые крупицы правды, вдруг народ не так подумает? не так поймет? Беда с этим народом, одна беда!

Да и Ким Филби плохо вписывался в идеальный образ положительного героя – разведчика, которым кормили страну десятилетиями, не из трудовой семьи – отец сначала верно служил британской короне в Индии, где 1 января 1912 года и родился Ким, а потом стал известным ученым-арабистом, получил титул сэра, обожал путешествовать и к концу жизни принял мусульманство.

И не только по происхождению, но и по другим параметрам мало подходил Филби под общепринятые стандарты, слишком много грешно-человеческого было в его натуре: и приверженность к шотландскому виски и недожаренным бифштексам, и романы, и четыре брака, и разводы, и любовь к свободе – сомнительное качество, когда работаешь на царство осознанной необходимости. Не стрелял он из пистолета без промаха, не прыгал с парашютом, не терпел спорта, не владел самбо и, наверное, и недели не продержался бы в нашем разведывательном ведомстве – тут же вышибли бы!

Зато он в избытке обладал мужеством и верой в ослепительную Утопию, посетившую его в привилегированном Кембридже, куда он поступил из не менее знаменитой частной школы Вестминстер, времена студенчества пали на годы мирового экономического кризиса, на безработицу и нищету, кембриджский вольный воздух клубился от революционных идей, в колледжах шумели политические баталии, там Филби и увлекся марксизмом, хотя в компартию никогда не вступал.

Сейчас Система рухнула, идеи обанкротились, и еще долго мы, бывшие коммунисты, будем лупить современной палкой по спине ушедшего прошлого и развевать ненавистные прахи, еще долго мы будем восстанавливать истину и винить в предрасположенности к сталинскому коммунизму Шоу, Уэллса, Барбюса и Фейхтвангера, Рамсея Макдональда и лейбористскую партию, французских социалистов, Милюкова, Бердяева и легионы других, еще долго мы будем надрываться и клеймить, вырывать людей и события из контекста совсем иного времени и иной психологии.

Ну а что, если представить, что в тридцатые капитализм выглядел действительно жутко? Или, мягко говоря, непрезентабельно? Если представить, что перед чудищем фашизма неведомая Россия, умело сокрытая от западных очей, виделась многим чуть ли не спасителем мира от неминуемого краха? Что там интеллектуалы Барбюс, Шоу и Мальро! Что там левые лейбористы! – британский шпион Сидней Рейли в личном письме жарко писал своему другу Брюсу Локкарту, тоже честно боровшемуся с большевиками: «Я считаю, что, пока эта система содержит практические и конструктивные идеи большей социальной справедливости, она должна постепенно завоевать весь мир».

Кровопускания Вождя народов и все ужасы последующих нелегких лет не раз порождали у Филби боль и сомнения. Вот что он написал об этом уже в Москве: «Когда стало ясно, что в Советском Союзе дела идут очень плохо, у меня оставалось три пути. Во-первых, совершенно бросить политику. Это было невозможно. Конечно, были у меня и интересы, и желания помимо политики, но только политика придавала им смысл и значение. Во-вторых, я мог продолжить политическую деятельность на совершенно иной основе. Но куда было податься? Политика Болдуина – Чемберлена оценивалась мною точно так же, как и сейчас: она была глупой. Я видел путь обидевшегося изгоя… и мог возмущаться и Движением, и Богом, которые подвели МЕНЯ. Ужасная судьба, как бы она ни была привлекательна! И третий путь – это вера в то, что революция переживет искажения, допущенные личностями. Этот курс я и избрал, полагаясь частично на разум, частично на инстинкт. Г. Грин в книге «Тайный агент» рисует сцену, когда героя спрашивают, лучше ли его вожди, чем другие. «Конечно нет, – отвечает он. – Но я предпочитаю людей, которых они ведут». – «Значит, бедных – правы они или нет?» – «А чем это хуже моей страны– права она или нет? Вы выбираете свою сторону раз и навсегда, это может оказаться и неверная сторона. Только история сможет это доказать».

«Это может оказаться и неверная сторона» – не случайно Филби остановился на этой цитате. Разные мысли, видимо, приходили ему в голову в Москве, в разгар триумфов развитого социализма.

Свою судьбу с советской разведкой он связал в 1933 году, когда заканчивал Кембридж, на Филби уже тогда имели виды, но требовалось «отмыть» левую репутацию, подмоченную прокоммунистическими симпатиями и романтической поездкой в Австрию, где юный Ким помогал спасать социалистов от преследований правительства Дольфуса, а заодно и вывез в Англию еврейку-коммунистку Литци Кольман, сделав ее женой.

Вскоре Филби по заданию разведки стал членом англо-германского общества дружбы, помогал издавать профашистский бюллетень и временами наезжал в Берлин для получения интервью у нацистских бонз. Образ юного германофила, отличавшегося умеренно консервативными взглядами, вполне отвечал чаяниям части тогдашнего истеблишмента, искавшего точки соприкосновения с фюрером и вскоре заключившего мюнхенские соглашения.

В феврале 1937 года в качестве корреспондента «Таймс» Филби уехал в Испанию, прямо в пекло гражданской войны, и не к республиканцам, а в войска генерала Франко. Профессия журналиста – сущий клад для работы разведчика, образованный англичанин с покладистым общительным характером регулярно передавал репортажи и даже удостоился «Красного креста за военные заслуги» от Франко.

В английскую разведку Филби удалось поступить в 1940 году – помогли и происхождение, и связи, – сначала дерзал он на испано-португальском направлении, затем ему добавили Северную Африку и Италию, а в 1944 году назначили начальником секции по борьбе против СССР и коммунизма– можно представить ликование в кабинетах на Лубянке.

С началом войны советская разведка, имевшая в то время, наверное, лучший в истории России заграничный агентурный аппарат (это и неудивительно: ведь к нам тянулись многие антифашисты), переживала, как и вся страна, глубокий кризис. Кадры разведки были беспощадно репрессированы, и, самое главное, из-за закрытия посольств оказалась парализованной связь с Центром из Германии и оккупированных стран.

Гестапо запеленговало и подавило нелегальные резидентуры, последовали аресты в Бельгии и во Франции и в самой Германии, где осталась без надежной связи известная «Красная капелла», выжила еле-еле лишь нелегальная резидентура военной разведки в Швейцарии, хотя немцы и пытались протянуть туда свои щупальца.

В Англии же, естественно, имелась надежная связь через посольство, да и англичанам удалось расколоть некоторые германские шифры – так что Филби не ограничивался лишь информацией об английской политике.

«К началу 1942 года слабая струйка перехватываемых радиограмм абвера превратилась в поток», – писал Филби.

Но как повлияла информация Филби на решения Сталина? Известно, что она сыграла роль при сражении на Курской дуге, а как в остальных случаях? Что докладывалось, а что сочли пустышкой или даже «дезой»?

Величайшая драма и агента и разведчика: им почти всегда неведомы конечные результаты труда– информация перемалывается в бюрократическом механизме, один начальник пропустит, другой отвергнет, третий отретуширует до полной противоположности, на самом верху тоже колдуют византийские хитрецы, обожающие похлопать Хозяина по голенищу и подложить на стол то, что ему по душе и что показывает в глазах всех остальных членов правительства всю гениальность его внешней и внутренней политики.

Этот «человеческий фактор» свойственен и демократиям, но в особенности тоталитаризму. Как однажды признался великий кормчий Мао Генри Киссинджеру: «Лишь только секретные службы узнают, чего от них хотят, как сообщения сыплются, словно снежные хлопья».

В августе 1945 года Филби чуть не провалился из-за попытки сотрудника резидентуры в Стамбуле Волкова получить убежище у англичан взамен за информацию, свидетельствующую о проникновении в английскую разведку и Форин Оффис советской агентуры. Филби повезло, именно ему поручил и это дело, вскоре Волкова вывезли в Москву и быстро прикончили.

Озноб бежит по коже, но на войне как на войне, либо ты, либо тебя – Филби и впоследствии раскрыл многие операции, особенно в Восточной Европе.

В 1947 году Филби назначили резидентом СИС в Турции, где английская разведка добывала информацию об СССР и Балканских странах, направляла агентуру в Армению, Одессу, Николаев, Новороссийск.

Дела шли отменно, руководство СИС радовалось успехам Филби, в 1949 году его карьера пошла в гору: назначен на пост представителя английской разведки при ЦРУ и ФБР в Вашингтоне – по своему значению должность не меньше заместителя начальника СИС. Правда, в тогдашнем НКВД гордость успехами Филби носила по-советски странный характер: листая его дело, я наткнулся на заключение по всей знаменитой «пятерке», составленное, кажется, году в 1948 и подписанное тогдашним начальником отдела некой Модржинской, затем преуспевшей на академической ниве. После тщательного и тенденциозного анализа был вынесен вердикт: вся «пятерка» суть подставы англичан, дезинформаторы и провокаторы.

Правда, делу хода по неясной причине не дали, связь с агентами не порвали и, как в добрые тридцатые годы, не направили в Англию боевиков, дабы стереть с лица земли предателей.

Бывший заместитель Абакумова генерал Райхман, с которым я общался уже в годы перестройки, до конца жизни был уверен, что «пятерка» – провокаторы.

Все больше разгоралась «холодная война», все драматичнее становилось противостояние между СССР и бывшими союзниками. Острая борьба за сферы влияния бушевала и в Восточной Европе, и в Китае, и в Корее, англо-американский альянс играл доминирующую роль в международной политике, и Филби, находясь в самой кузнице принятия решений, получал информацию, как говорят англичане, прямо из зубов лошади.